Последний джентельмен

Саймак Клиффорд Дональд
Последний джентельмен

      Клиффорд САЙМАК
      ПОСЛЕДНИЙ ДЖЕНТЛЬМЕН
      После тридцати лет и нескольких миллионов слов настал такой день, когда он не смог написать ни строки.
      Ему больше нечего было сказать. Он сказал все.
      Книга - последняя из множества книг - окончена неделю назад и скоро будет опубликована; и в нем нарастала пустота.
      Он сидел у окна кабинета, ожидая человека из журнала и разглядывая лужайку с вечнозеленым кустарником, березами и клумбами тюльпанов. И удивлялся - почему его так беспокоит, что он больше не может писать?! Ведь он сказал гораздо больше, чем другие люди его профессии, сказал искренне и, как он надеялся, убедительно.
      Его место в литературе прочно и устойчиво.
      "И, возможно, - подумал он, - так и надо - остановиться теперь, достигнув вершины своего искусства, а не клониться к упадку, когда острые зубы старости начнут грызть дело моей жизни..."
      У него, однако, оставалась необходимость писать; врожденное сознание того, что отказ от писательства - предательство, хотя он и не имел представления, по отношению к кому совершается предательство. Более того: в нем пульсировала оскорбленная гордость и то ощущение паники, которое испытывает только что ослепленный человек.
      Но это глупость, говорил он сам себе. За тридцать лет писательства он выполнил работу целой жизни. И хорошую работу!
      Не просто возбуждающую или пошлую, а порождающую чувство удовлетворения и покоя.
      Он оглядел кабинет и подумал о том, что обстановка комнаты способна отражать личность человека, живущего в ней: ряды переплетенных в кожу книг, аккуратность массивного дубового стола, пушистый ковер на полу, старые удобные кресла, чувство прочности и соответствия всего своему назначению.
      Послышался стук.
      - Войдите, - сказал Харингтон.
      Дверь открылась. На пороге стоял старый Адамс - сгорбленные плечи, снежно-белые волосы; совершенная картина старого слуги.
      - Джентльмен из "Ситуэйшн", сэр.
      - Хорошо. Проводите его сюда.
      Это вовсе не было хорошо - он не желал видеть журналиста. Но соглашение было заключено много недель назад, и теперь ничего не оставалось, как пройти через это.
      Журналист больше походил на бизнесмена, чем на писателя, и Харингтон удивился - как подобный человек способен писать четкой прозой, которая составляла славу "Ситуэйшн".
      - Джон Леонард, сэр, - сказал журналист, пожимая руку Харингтону.
      - Рад вас видеть, - ответил Харингтон, впадая в привычный гостеприимный тон. - Садитесь. Я много лет читаю ваш журнал. А колонки Харви прочитываю регулярно. Все посетители мечтают взглянуть на него.
      Леонард сел в кресло, указанное ему Харингтоном.
      - Мистер Уайт, - сказал он, - шлет вам наилучшие пожелания.
      - Очень любезно с его стороны. Поблагодарите мистера Уайта от моего имени. Я уже несколько лет с ним не виделся.
      И думая об этом, он вспомнил, что виделся с Престоном Уайтом всего один раз - около двадцати лет назад. В то время этот человек произвел на него большое впечатление - сильный, самоуверенный, точное отражение журнала, который он издавал.
      - Несколько недель назад, - произнес Леонард, - я разговаривал с вашим другом. Сенатором Джонсоном Эпрайтом.
      Харингтон кивнул.
      - Я знаю сенатора много лет и всегда им восхищаюсь. Вероятно, это можно назвать притяжением противоположностей. Мы с сенатором совершенно не похожи.
      - Он глубоко уважает вас.
      - А я - его. Но этот вопрос о назначении Государственным секретарем... Я затрудняюсь...
      - Да?
      - О, он вполне подходящий человек, - заметил Харингтон. - Очень честный и упорный. То, что нам нужно. Но есть соображения...
      Леонард выглядел удивленным.
      - Конечно, вы не...
      Харингтон устало махнул рукой:
      - Нет, мистер Леонард. Я смотрю на это единственно с точки зрения человека, который всю жизнь отдал служению обществу. Я знаю, что Джонсон воспринимает подобную возможность с чем-то, близким к ужасу. В прошлом не раз бывали моменты, когда он намеревался подать в отставку, и его удерживало только чувство долга.
      - Человек не может просто так отвергнуть возможность возглавить Государственное управление. К тому же на прошлой неделе Харви заявил, что сенатор примет этот пост.
      - Да, я знаю. Я читал его статьи.
      Леонард перешел к делу:
      - Я не хочу отнимать у вас слишком много времени, поскольку уже собрал кое-какие материалы...
      - О, все в порядке. Можете не стесняться. Мне совершенно нечего делать сегодняшним вечером до самого ужина с матерью.
      Леонард слегка поднял брови:
      - Ваша мать еще жива?
      - Для своих восьмидесяти лет она более чем жива. В стиле матерей Уистлера. Спокойна и прекрасна.
      - Вы счастливый человек. Моя мать умерла, когда я был еще очень молод.
      - Мне жаль это слышать. Моя мать - настоящая леди до кончиков пальцев. Сейчас немного таких осталось. Я уверен, что очень многим ей обязан. Возможно, больше всего я горжусь тем, что написал обо мне ваш редактор, Седрик Мэдисон, несколько лет назад. Я послал ему благодарственное письмо и все время собирался с ним встретиться.
      - И что же он написал?
      - Он написал, если я правильно понимаю его мысль, что я последний выживший джентльмен.
      - Прекрасные слова. И вам, вероятно, понравился бы Седрик... Временами он кажется странным, но, подобно вам, он - увлекающийся человек. Дни и ночи проводит в редакции.
      Леонард достал из своей папки несколько листков с заметками, просмотрел их и отыскал нужную страницу.
      - Мы готовим большой очерк о вас, - начал он, обращаясь к Харингтону. - С портретом на обложке и фотографиями внутри. Я уже многое о вас знаю, но есть кое-какие вопросы и несообразности...
      - Не уверен, что я вас правильно понял.
      - Вы знаете, как мы действуем. Проделываем изнурительную работу, чтобы быть уверенными в истинности каждого факта. Беседуем с друзьями детства нашего героя, с его учителями, со всеми кто способен помочь лучше понять его. Посещаем места, где он жил, подбираем слухи, маленькие анекдоты. Тяжелая работа, но мы гордимся тем, что проделываем ее.
      - И имеете на это полное право, молодой человек.
      - Я отправился в Вайлунсинг в Висконси, - продолжал журналист. Ведь, как известно, вы там родились.
      - Очаровательное место, насколько я помню. Маленький городок, зажатый между рекой и холмами.
      - Мистер Харингтон...
      - Да?
      - Вы не родились там.
      - Простите?
      - В окружной книге записей рождений - вас нет. И никто вас не помнит...
      - Это какая-то ошибка. Может быть, вы шутите?
      - Вы учились в Гарварде, мистер Харингтон? Выпуск 1927 года?
      - Верно.
      - Вы никогда не были женаты, сэр?
      - Была девушка... Она умерла.
      - Ее звали Корнелия Сторм?
      - Да, это ее имя. Этот факт мало кому известен.
      - Мы делали свою работу, мистер Харингтон.
      - Я не это имел в виду. Тут нечего скрывать. Но и выставлять напоказ тоже нечего.
      - Мистер Харингтон...
      - Да?
      - Не только Вайлунсинг и все остальное... Нигде нет записей о вашем обучении в Гарварде. И никогда не существовало девушки по имени Корнелия Сторм.
      Харингтон распрямился.
      - Это отвратительно! - воскликнул он. - Что это значит?
      - Простите. Возможно, мне следовало найти другой путь, а не вываливать на вас все сразу. Если хотите...
      - Хочу. Думаю, вам лучше уйти.
      - Не могу ли я что-нибудь сделать?
      - Вы уже достаточно сделали. Вполне достаточно!
      Он снова сел в кресло, сжав поручни дрожащими руками и слушая, как уходит журналист.
      Когда хлопнула входная дверь, он позвал Адамса.
      - Я могу для вас что-нибудь сделать? - спросил Адамс.
      - Да. Скажите, кто я такой?
      - Но, сэр... - удивленно сказал Адамс. - Вы - мистер Холлис Харингтон.
      - Благодарю вас, Адамс. Так я и думал!
      Уже смеркалось, когда он повернул машину на знакомую улицу и подъехал к обочине перед старым домом с белыми колоннами, стоящим в стороне под сенью больших деревьев.
      Он заглушил мотор, вышел и постоял немного, позволив состоянию этой улицы войти в него, - чистой, правильной, аристократической улицы, убежища в наш век материализма. Даже машины, движущиеся по ней, сказал он себе, понимают это свойство улицы, потому что они шли медленнее и тише, чем на других улицах, и в них чувствовалось почтение, которое нелегко обнаружить в механизме.
      Он пошел по тропинке, вдыхая запахи сада. Он чувствовал, как суматоха и паника уходят: эта улица и этот дом - они сами по себе были доказательством того, что все в порядке.
      Он поднялся по кирпичным ступеням, переступил через порог и протянул руку к дверному молотку. В гостиной виднелся свет. Он знал, что там его мать, она ждет сына, а на его стук из кухни спешит Тильда: мать уже не может двигаться так быстро, как раньше.
      Он постучал и стал ждать, вспоминая счастливые дни, проведенные в этом доме до отъезда в Гарвард, когда еще был жив отец. Некоторые старые соседи до сих пор живут здесь, но он не видел их много лет: он редко выходил из дома во время своих посещений, проводя часы в разговорах с матерью.
      Дверь открылась. На пороге стояла не Тильда, в ее шуршащем платье с белым стоячим воротником, а совершенно незнакомая женщина.
      - Добрый вечер, - сказал он. - Вы, должно быть, соседка?
      - Я здесь живу, - ответила женщина.
      - Я не мог ошибиться. Этот дом миссис Дженнингс Харингтон?
      - Простите, я не знаю этого имени. Какой адрес вам нужен?
      - Саммит Драйв, 2034.
      - Это наш адрес, но Харингтонов я не знаю. Мы живем здесь уже пятнадцать лет, и по соседству никогда не было Харингтонов.
      - Мадам, - резко сказал Харингтон, - это самое серьезное...
      Женщина закрыла дверь.
      Он постоял на пороге, потянулся было за молотком, чтобы снова постучать, но отдернул руку. Наконец снова пошел на улицу.
      Он стоял у машины, глядя на дом и пытаясь увидеть в нем что-нибудь незнакомое - но все было знакомо. Это был именно тот дом, в котором он прожил много лет. Сюда он приходил, чтобы повидаться с матерью. В этом доме он провел свою юность.
      Он открыл дверцу и сел за руль. С трудом отыскал ключ зажигания в кармане. Рука так дрожала, что он не сразу смог вставить ключ в замок зажигания, но в конце концов мотор заработал. Не спеша уехать, он сидел, сжимая руль, и смотрел на дом, снова и снова возвращаясь к мысли, что уже пятнадцать лет в нем живут эти незнакомые люди.
      Где же тогда мать и верная Тильда? Где Генри, такой большой специалист по тюльпанам? Где множество вечеров, проведенных им в этом доме? Где беседы в гостиной, с березовыми и кленовыми поленьями в камине? С кошкой, сидящей у огня?
      Творилось что-то странное. Он обнаружил нечто смертельно странное во всем, что случилось с ним: в том, как он жил, в книгах, которые он написал, в привязанностях, которые у него были и которых, - что еще более важно! - у него не было. Что-то призрачное скрывалось за пределами его чувств, вне поля зрения, в течение многих лет. Он много раз осознавал это, удивлялся и старался коснуться его пальцами - но никогда не был так уверен в существовании призрака, как сейчас.
      Он понимал, что именно этот фактор, этот призрачный момент в его жизни удержал его сейчас от взрыва, не дал забарабанить молотком по двери и потребовать свидания с матерью. Он заметил, что перестал дрожать, поднял окно и тронул машину с места. Затем повернул налево и начал подъем - улица за улицей.
      Через десять минут он добрался до кладбища и остановил машину. Взял пальто с заднего сиденья и надел его. Несколько мгновений он стоял у машины и смотрел вниз, на город, где река текла между холмами.
      "Это, - сказал он сам себе, - по крайней мере реально: город и река. Никто не может отобрать у меня их. И еще книги на полке..."
      Он вошел в кладбищенские ворота и в неверном свете ущербной луны безошибочно пошел по тропинке.
      Камень был на месте и форма его не изменилась: эта форма горела у него в сердце. Он опустился на колени, положил руки на камень, ощутил пальцами мох и лишайники, и они тоже были знакомы ему.
      - Корнелия! - сказал он. - Ты по-прежнему здесь, Корнелия?
      Он отыскал в кармане спички, сломал три и лишь четвертую смог зажечь. Защищая огонек ладонями, он поднес его к камню. На камне было вырезано имя. Но не имя Корнелии Сторм...
      Сенатор Джонсон Эпрайт протянул руку и поднял графин.
      - Нет, спасибо, - сказал Харингтон. - И одной вполне достаточно. Я забежал лишь поздороваться и через минуту ухожу.
      Он осмотрел комнату и убедился в том, для чего он пришел сюда. Кабинет был не совсем таким, каким он его помнил. Он как бы поблек, его великолепие и блеск исчезли. Он тускнел и расплывался по краям, словно был не в фокусе. Голова американского лося на камине казалась потертой, а не грандиозной и благородной.
      - Вы появляетесь слишком редко, - говорил сенатор, - а ведь вы знаете, что здесь вам всегда рады. И особенно - сегодня вечером. Семьи нет, а у меня затруднения...
      - Это дело с постом Государственного секретаря?
      Эпрайт кивнул:
      - Точно. Я сказал президенту: да, я приму пост, если он не найдет никакого другого кандидата.
      - Вы не могли сказать ему: "нет"?
      - Я пытался. Я пытался изо всех сил. Я, который никогда в жизни не искал слов. И не смог. Потому, что я слишком горд. Потому, что все эти годы, сказал президент, вы работали у меня, гордясь своей службой. И я не мог повернуть назад.
      Сенатор сидел, развалившись в кресле, и Харингтон увидел, что в Джонсоне изменений нет. Он был таким же, как всегда, - серый непокорный хохолок, лицо словно высечено из дерева, корявые зубы, сгорбленные плечи гризли.
      - Вы знаете, конечно, - сказал Эпрайт, - что я всегда был одним из ваших верных читателей.
      - Я знаю это и горжусь этим.
      - У вас дьявольское умение: сцеплять слова спрятанными в них рыболовными крючками. Они входят в человека и остаются - ты помнишь их всегда.
      Он поднял свой стакан и сделал глоток.
      - Я никогда не говорил вам этого раньше - сказал он. - Не знаю, нужно ли, но, вероятно, лучше сказать. В одной из своих книг вы написали, что отличительный знак судьбы может лечь на одного человека. Если этот человек потерпит неудачу, писали вы, весь мир может погибнуть.
      - Да, кажется, я говорил так. У меня какое-то чувство...
      - Вы уверены, что не хотите больше? - спросил сенатор, протягивая руку за выпивкой.
      - Нет, спасибо.
      Неожиданно он подумал о другом месте и времени, где он тоже пил и какая-то тень в углу разговаривала с ним, - он впервые вспомнил об этом. Как будто это никогда не случалось с Холлисом Харингтоном... Это не могло случиться, но должно было случиться - и вот оно, холодное и резкое, всплыло в его мозгу.
      - Я хочу напомнить вам об этой строчке, о судьбе, - продолжал сенатор. - Очень странное обстоятельство... Вы, конечно, знаете, что я однажды решил уйти в отставку.
      - Знаю.
      - Как раз тогда я читал вашу книжку. Я уже написал заявление об отставке в связи с выполнением своих обязательств и собирался наутро отдать его в печать. И тут я прочел эту строчку и спросил себя - что, если я тот самый человек, о котором вы написали?
      Харингтон неловко зашевелился:
      - Не знаю, что сказать. Вы возлагаете на меня слишком большую ответственность.
      - Я не ушел в отставку, - продолжал сенатор. - Я разорвал заявление.
      Они молча посидели, глядя на огонь в очаге.
      - И теперь, - сказал Эпрайт, - снова такое же положение.
      - Я хотел бы помочь вам, - почти в отчаянии сказал Харингтон. - Хотел бы найти нужные слова. Но не могу. Я сам уперся в тупик. Я исписался. Мне ничего не осталось...
      Но он знал, что не это хотел сказать:
      "...я пришел сообщить о том, что кто-то другой пятнадцать лет живет в доме моей матери, что имя на могильной плите Корнелии вовсе не имя Корнелии. Я пришел взглянуть, не изменится ли и эта комната - и она изменилась. Она утратила многое из своего аристократического великолепия..."
      Но он не сказал это. Не было возможности. Даже такому близкому другу, как сенатор, он не мог об этом рассказать.
      - Холлис, мне жаль, - сказал сенатор.
      "Все это безумие, - думал Харингтон. - Я - Холлис Харингтон. Родился в Висконсине. Учился в Гарварде..."
      Он был тем, кого Седрик Мэдисон назвал последним выжившим джентльменом. Жизнь его была безупречной до мельчайших деталей. Дом безукоризнен, книги изысканны - результат хорошего происхождения и воспитания. Возможно, он был слишком правильным для мира 1962 года, в котором утратились последние следы всякой щепетильности.
      Он, Холлис Харингтон, последний выживший джентльмен, известный писатель, романтическая фигура в литературном мире - и он исписался, высох, лишился всех эмоций, он сказал все, что был способен сказать.
      Он медленно встал с кресла:
      - Мне пора идти, Джонсон. Я и так задержался дольше, чем рассчитывал.
      - Еще одно, Холлис... Я давно собирался спросить вас. Это не имеет отношения ко мне. Я много раз не решался, мне казалось, что...
      - О, все в порядке. Я отвечу, если сумею.
      - Одна из ваших ранних книг: "Кость, чтобы грызть"?
      - Я написал ее много лет назад.
      - Главный герой, - продолжал сенатор, - это описанный вами неандерталец. Вы сделали его предельно человекоподобным.
      - Верно, таким он и был. Это человеческое существо, и только потому, что он жил сто тысяч лет назад...
      - Конечно. Вы совершенно правы. Но вы так хорошо его описали... Я часто думал, как вы могли столь убедительно описать такого человека почти безмозглого дикаря?
      - Не безмозглого. И в сущности, не дикаря. Просто продукт своего времени. Я долго жил его жизнью, Джонсон, прежде чем написать о нем. Я старался поставить себя на его место, в его окружение. Думать, как думал он, приобрести его точку зрения, познать его страхи и радости. Были моменты, когда мне казалось, что я сам становлюсь им.
      Эпрайт торжественно кивнул:
      - Могу поверить в это. Вам на самом деле нужно уходить? Выпить больше не хотите?
      - Простите, Джонсон. Мне еще долго вести машину...
      Сенатор тоже тяжело встал и прошел вместе с ним к двери.
      - Мы снова поговорим, - сказал сенатор. - И скоро. Относительно вашей работы. Не могу поверить, что вы - больше не пишете.
      - Может быть, все станет на свои места...
      Но он сказал так, только чтобы успокоить сенатора. Сам-то он знал, что ничего не вернется.
      Они распрощались и Харингтон устало потащился по дорожке. Это тоже было ненормально: никогда в жизни он не тащился.
      Автомобиль был припаркован напротив ворот, и он остановился, изумленно глядя на него: это была не его машина. У него была дорогая, величественная модель - эта же была не только дешевая, но и сильно подержанная. И все же, каким-то смутным и мучительным образом, она была ему памятна.
      Снова то же самое, но на этот раз он уже готов был смириться с нереальностью и принять ее.
      Он открыл дверцу и сел на сидение. Порывшись в кармане, вынул ключ и ощупью стал искать замок зажигания. Наконец ключ со звоном вошел в отверстие. Он повернул ключ и мотор заработал.
      Что-то с трудом пробивалось сквозь туман в его мозгу. Он чувствовал эту борьбу, и знал, кто борется. Боролся Холлис Харингтон, последний джентльмен!
      И в это мгновение он не был ни последним джентльменом, ни человеком, сидевшим в старой машине; сейчас он был юношей и человеком из прошлого жалким и дрожащим. Он сидел в будке, в самом дальнем углу какого-то неизвестного ему помещения, полного шума и незнакомых запахов, а в другом углу будки, еще более темном, чем его угол, сидел кто-то другой, и этот другой говорил.
      Он попытался рассмотреть лицо говорившего, но было либо слишком темно, либо у того вообще не было лица. И все время этот близкий незнакомец говорил.
      На столе лежали бумаги, обрывки рукописи, и он знал, что это не хорошо, и старался объяснить незнакомцу, почему это не хорошо и как должно быть хорошо, но язык его распух, а горло пересохло. Он не мог сформулировать в словах, но чувствовал это в себе - ужасную, кричащую необходимость изложить на бумаге убеждения и веру, которые бесновались и требовали выражения.
      И он ясно услышал, как незнакомец сказал:
      - Я хочу иметь с вами дело.
      И это было все. Больше он ничего не помнил...
      Так оно и стояло - древнее, пугающее, изолированное воспоминание о какой-то прежней жизни, о происшествии вне прошлого или будущего, без всякой связи с ними.
      Ночь неожиданно похолодала, и он вздрогнул от этого холода. Он включил мотор, отъехал от обочины и медленно двинулся по улице.
      Он ехал уже с полчаса и все еще дрожал от ночного холода.
      "Чашка кофе согреет меня", - подумал он и остановился против открытого всю ночь ресторанчика.
      И с некоторым удивлением понял, что находится не более чем в одной-двух милях от дома.
      Внутри не было никого, кроме подержанной блондинки, прислонившейся к прилавку и слушавшей радио.
      Он вскарабкался на сидение:
      - Кофе, пожалуйста.
      Ожидая, пока блондинка нальет кофе, он осмотрелся. Помещение было чистым и уютным, с автоматом, продающим сигареты, и линией журналов, выложенных вдоль стены.
      Блондинка поставила перед ним чашку.
      - Что еще? - спросила она.
      Но он не ответил: краем глаза он уловил заголовок на обложке одного из наиболее сенсационных журналов.
      - Больше ничего? - повторила вопрос блондинка.
      - Это все, что я хотел, - ответил Харингтон. Он не смотрел на нее. Он все еще не сводил взгляда с журнала.
      Заголовок на обложке кричал:
      ПРИЗРАЧНЫЙ МИР ХОЛЛИСА ХАРИНГТОНА!
      Он осторожно встал с сиденья и взял журнал. Он быстро протянул руку и схватил журнал, прежде чем тот успел увернуться. У него было чувство, что журнал, как и все остальные, окажется нереальным. Вернувшись к прилавку, он положил журнал и уставился на обложку: заголовок по-прежнему был там. Не изменился, не исчез. Харингтон потер пальцами напечатанные слова: они были совершенно реальными.
      Он быстро перелистал журнал, нашел статью: на него смотрело со страниц его собственное лицо, хотя он не совсем так представлял себя: на фото он был моложе, темнее, а под этим лицом было другое, совсем другое. И заголовок между фотографиями звучал вопросительно:
      КТО ИЗ НИХ НАСТОЯЩИЙ ХОЛЛИС ХАРИНГТОН?
      Было здесь и изображение дома, который он узнал, несмотря на его ветхость, и ниже еще одно изображение того же дома, но идеализированного, сверкающего белой краской и окруженного аккуратным садом.
      Он не побеспокоился прочесть надпись между рисунками этих домов. Он знал, что там написано.
      А вот и сама статья:
      "Действительно ли Холлис Харингтон больше, чем человек? Действительно ли он таков, каким считает себя человек, созданный собственным воображением, живущий в невероятно призрачном мире счастливой жизни и хороших манер? Или это не более, чем тщательно выработанная поза, проявление исключительного умения приукрашивать, а также самореклама? Или все было необходимо для создания той гладкой, глубокомысленной, многозначительной прозы, которую он писал свыше тридцати лет - чтобы придумать свой мир и поверить, что он живет в нем..."
      Чья-то рука закрыла текст так, что он не мог читать дальше. Он поднял голову. Это оказалась рука хозяйки, и он увидел блеск в ее глазах. Хозяйка готова была заплакать.
      - Мистер Харингтон, - сказала она, - пожалуйста, мистер Харингтон! Пожалуйста, не читайте этого, сэр!
      - Но, мисс...
      - Я говорила Гарри, чтобы он не оставлял здесь этот журнал. Он должен был его спрятать. Но Гарри ответил, что вы бываете здесь только по субботам...
      - Я бывал здесь раньше?
      - Почти каждую субботу, - удивленно ответила она. - Каждую субботу в течение многих лет. Вам нравится наш пирог с вишнями. Вы всегда просите кусок пирога.
      - Да, конечно...
      На самом деле у него не было никакого представления об этом кафе, если только он не считал все время, что это какое-нибудь другое место, какая-то прекрасная, выложенная золотыми плитами, столовая высшего качества.
      "Но ведь невозможно, - сказал он себе, - притворяться так долго. На короткое время, может быть, но не на тридцать лет. Никто не способен на такое, во всяком случае, без посторонней помощи..."
      - Я забыл, - сказал он хозяйке. - Я расстроен сегодня вечером. Не найдется ли у вас куска пирога с вишнями?
      - Конечно, найдется.
      Она достала из шкафа пирог, отрезала кусок и положила на тарелку. Затем поставила тарелку перед ним.
      - Простите, мистер Харингтон. Простите за то, что я не спрятала этот журнал. Не обращайте на него внимания. Не обращайте внимания на то, что говорят и пишут. Все мы так гордимся вами! - Она перегнулась через стойку. - Не обращайте внимания. Вы слишком велики для них!
      - Не могу в это поверить! - ответил Холлис Харингтон.
      И это была чистая правда: он слишком устал, чтобы что-нибудь выдумывать. Его заполняло такое сильное недоумение, что больше ни на что не оставалось места.
      - Я хочу иметь с вами дело, - говорил ему незнакомец в углу будки много лет назад.
      Но что за дело? Никаких воспоминаний и никаких догадок.
      Он писал в течение всех этих тридцати лет и был хорошо вознагражден не деньгами и славой, разумеется, а чем-то другим. Большим белым домом, стоящем на холме в прекрасной местности, старым слугой, как из книжки с картинками, старой матерью в стиле Уистлера, романтической смесью радости и горести от могильной плиты.
      Но теперь работа была завершена и иллюзии кончились. Плата прекратилась, и призраки, бывшие ее частью, тоже исчезли. Слава и показной блеск покинули его сознание. Больше он не мог видеть старую разбитую машину в виде гладкого сверкающего автомобиля. Теперь он умел правильно прочесть надпись на могильном камне. И сон о матери в стиле Уистлера исчез - но он был так крепко отпечатан, что еще сегодня вечером он ехал к дому, адрес которого был взят из его воображения.
      Он помнил, что видел весь мир, покрытый глянцем, как на книжных иллюстрациях. Возможно ли это? Может ли человек в здравом уме верить в иллюзии в течение тридцати лет? Или он безумен?
      Он хладнокровно обдумал последнее предложение и нашел его маловероятным: вряд ли безумец мог в течение тридцати лет писать так, как писал он. А то, что он действительно писал, доказывали сегодняшние слова сенатора.
      Итак, все остальное было иллюзией: больше ничем оно быть не могло. Иллюзией, возникшей при помощи безликого незнакомца, который захотел иметь с ним дело много лет назад.
      "Хотя, - подумал он, - значительных усилий для этого не требовалось. Склонность к самообману сильна в человеческой расе. Это ясно видно в детях. Для них все воображаемое становится реальным. И есть множество взрослых, которые заставляют верить себя в то, что, как они считают, принесет им мир и спокойствие. Разумеется, отсюда не так уж велик шаг и до иллюзорного мира..."
      - Мистер Харингтон, вам понравился пирог?
      - Разумеется, - ответил Харингтон, отрезая кусочек.
      Итак, плата - способность бессознательным усилием создавать особый мир, в котором он живет. А возможно, все это - обязательное условие для его работы. Точно рассчитанный мир и образ жизни, в котором он наилучшим образом выполнит свое предназначение.
      Но какова цель всего этого?
      У него не было ни малейшего представления об этой цели. Разве что сама работа и была его целью.
      Музыка по радио прервалась, послышался торжественный голос:
      "Мы прерываем нашу программу, чтобы сообщить вам новость. Ассошиэйтед-пресс только что сообщило, что Белый дом назначил сенатора Джонсона Эпрайта на пост Государственного секретаря. А теперь мы продолжаем нашу музыкальную программу..."
      Харингтон застыл с куском пирога на вилке на полпути ко рту.
      - Отличительный знак судьбы, - процитировал он, - может лечь на одного человека!
      - Что вы сказали, мистер Харингтон?
      - Ничего, ничего, мисс! Просто кое-что вспомнил. Не имеет значения.
      Хотя, конечно, оно имело значение.
      Сколько еще людей во всем мире прочли строки в его книгах? Сколько еще жизней испытали на себе влияние написанного им? И помогали ли ему писать эти строки? Был ли у него действительно талант или он просто передавал мысли, возникающие в чужом мозгу? Помогли ли ему писать так же, как и видеть иллюзии? Не в этом ли причина того, что он чувствует себя таким исписавшимся?
      Но, что бы это ни было, все уже позади.
      Он сделал свою работу и сгорел. Сгорел так полно, как можно было только ожидать - все то, чему он суеверно поклонялся, превратилось в свою противоположность. А началось это с прихода журналиста сегодня утром. И вот теперь он сидит здесь - скучный, банальный человек - взгромоздившись на сиденье, и ест пирог с вишнями. Сколько людей сидело так же, как он, в прошедших веках, освобожденные от иллюзорной жизни, стараясь с тем же успехом, что и он, сообразить, - что же с ними произошло? Сколько еще людей и сегодня живут в иллюзорном мире, как он жил в течении тридцати лет? А может, все-таки было необходимо, чтобы сенатор Джонсон Эпрайт не отказался от общественной деятельности и возглавил Государственный департамент? Зачем и кому было нужно, чтобы именно такой человек занял этот пост? И настолько ли это важно, чтобы добиться этого ценой жизненного труда другого человека?
      Где-то здесь должен находиться ключ. Где-то за этими тридцатью годами должен быть указатель, ведущий к человеку, к предмету или организации чем бы оно ни было.
      Он почувствовал, как в нем поднимается тупой гнев: бесформенный, бесчувственный, почти безнадежный гнев, не имевший ни направления, ни цели.
      В ресторанчик вошел человек и сел рядом с Харингтоном.
      - Привет, Глэди! - взревел человек.
      Потом он заметил Харингтона и шлепнул его по спине.
      - Привет, парень! - протрубил гость. - Ваше имя в газетах...