Полвека с небом

Внезапно в воздухе появились откуда-то «мессершмитты». Моя четверка прикрытия тут же связала их боем, чтобы не дать немцам помешать продолжавшей штурмовку ударной группе. Часть «эрликонов» к тому моменту уже была подавлена, а остальные прекратили огонь, опасаясь попасть в своих. Воздушная схватка оказалась недолгой. Немцы, потеряв две машины, видимо, решили, что с них достаточно, и вышли из боя.

Нам тоже было пора. Ударная группа успела выполнить свою задачу, и я отдал приказ возвращаться домой.

Когда мы взяли курс к себе на аэродром, кто-то из летчиков заметил дыру на плоскости моего «яка», — атакуя «мессера», я проскочил вперед и попал под стволы его ведомого. Повреждения, как мне показалось, были незначительными, и я продолжал вести бой до конца.

— У «Дракона» пробито крыло и отбит элерон! — услышал я теперь в наушниках шлемофона. И тут же голос Тищенко:

— «Дракон»! Держаться можете?

— Все в порядке. До аэродрома дотяну, — отозвался я.

— Если что, идите на вынужденную. Вывезем!

Я видел, как перестроились истребители, и два «яка» зашли один слева, другой справа от моей машины. Так и не спускали с меня глаз, пока летели до аэродрома.

Когда я приземлился и зарулил самолет на стоянку, выяснилось, что покалечили мой «як» довольно основательно. Просто чудо, что обошлось без вынужденной.

Летчиков я за заботу поблагодарил. А самому досталось от командарма.

— Вас на командном пункте разыскивают! А вы где-то там, над территорией противника, аэродром штурмуете, — узнав о случившемся, принялся распекать меня Хрюкин. — Вы же командир корпуса!

— Выходит, товарищ генерал, комкора вы и за летчика не считаете? Во всяком случае, за хорошего летчика?

— Не понял! — удивился Хрюкин. — Что вы имеете в виду?

— Ваши собственные слова, товарищ генерал. Вы же сами перед вылетом распорядились, чтобы штурмовку аэродромов возглавили наиболее опытные летчики.

Хрюкин рассмеялся:

— Ладно, Савицкий! Считай, поймал на слове. Только ты все же поосторожнее как-нибудь в следующий раз…

Командарм, конечно, понимал, что призывы к осторожности во время боевых вылетов звучат, мягко говоря, чисто риторически, но и в его положение тоже надо было войти. С одной стороны, он не желал рисковать жизнью одного из своих помощников, а с другой — не хотел запрещать мне летать.

Тимофей Тимофеевич Хрюкин был человеком во всех отношениях незаурядным. Сложную свою судьбу строил поистине собственными руками. Мой одногодок, он, родившись в семье батрака, с восьмилетнего возраста оказался в батраках у зажиточного казака. Затем беспризорничал, вновь вернулся в родную станицу. Там его вскоре избрали секретарем комсомольской ячейки. Потом работал молотобойцем в железнодорожном депо Ейска, рыбачил в рыболовецкой артели. Одновременно учился в вечерней совпартшколе, овладел попутно профессией тракториста. Не бросал и общественной работы: его избрали секретарем райкома комсомола, членом райкома партии. А в 1932 году направили по партийному спецнабору в Луганскую школу военных пилотов. В 1936 году воевал в Испании, в 1938 — в Китае против японских интервентов, затем война с финнами. В 1939 году полковнику Хрюкину присвоили звание Героя Советского Союза. Начало Великой Отечественной войны застало его на Юго-Западном фронте в должности командующего ВВС 12-й армии.

Всегда бодрый, подтянутый, свежевыбритый, Тимофей Тимофеевич, казалось, постоянно излучал заряды живительной энергии. Уже одно только его присутствие оказывало на окружающих благотворное влияние, создавая атмосферу спокойной, не терпящей никакой суеты деловитости, уверенности в собственных силах. В людях он разбирался прекрасно и к тем, кто того заслуживал, относился с ровной, не колеблющейся от настроения доброжелательностью и уважением. Всегда внимательно выслушивал чужое мнение, что отнюдь не мешало ему твердо придерживаться собственного взгляда на вещи, если он в чем-то был уверен. В разговоре Хрюкин был немногословен, на улыбку скуповат, но зато когда улыбался, делал это столь заразительно, что неизменно вызывал у собеседника чувство ответной симпатии. Ну а о профессиональной компетентности генерала Хрюкина говорить попросту не приходится: воевал он умело, решительно, талантливо, избегая шаблонов и трафаретов.

Мы с Хрюкиным сразу почувствовали друг к другу взаимное расположение. Тимофей Тимофеевич, правда, считал, что я слишком много летаю, хотя, как уже говорилось, не пытался навязывать мне свое мнение. Да и я в этом вопросе всегда был тверд. Не летать для меня означало бы что-то вроде личного несчастья, если не катастрофы. И я по-прежнему не упускал возможности принимать участие в боевых вылетах.

Как-то барражировали мы восьмеркой в районе Мелитополя. Ведомым у меня был комэск из 43-го истребительного авиаполка капитан В. Меркулов. Мы только что сменили дежурившую здесь группу истребителей, прикрывавших с воздуха ведущие боевые действия войска, и небо казалось чистым. Внезапно с наземного пункта наведения сообщили, что в нашу сторону движется большая группа вражеских бомбардировщиков в сопровождении Ме-109.

«Хейнкели» шли плотным строем на излюбленной своей высоте — где-то между 2000 и 3000 метров. У нас высота была 4000 метров, а заодно и возможность набрать на снижении необходимую для эффективной атаки скорость. Вражеские истребители тоже находились выше бомбардировщиков. И когда наша восьмерка устремилась в атаку, «мессеры» попытались нас перехватить и связать боем. Но не успели. Выбрав мишенью головную машину, я быстро сокращал разделявшее нас расстояние. Воздушные стрелки с «хейнкелей», видя, что истребители прикрытия не поспевают, открыли сильный заградительный огонь — голубые трассы их пулеметов плели в воздухе губительную сеть. Подавив короткой предварительной очередью хвостового стрелка, я через несколько мгновений открыл по «хейнкелю» огонь на поражение. Бомбардировщик густо задымил и стал падать. Выходя из атаки, я обратил внимание, что воздушные стрелки стрельбу прекратили. Значит, «мессеры» уже здесь, мелькнула у меня мысль. И в этот момент в наушниках шлемофона послышались мои позывные:

— «Дракон»! «Дракон»! Я… — И голос Володи Меркулова, моего ведомого, внезапно оборвался.

Я тогда так и не понял, что случилось. В бою головой крутишь непрерывно, но не из любопытства. Ведомого я не нашел, зато увидел, как один из «мессеров» заходит в хвост «яку», и бросил свою машину на выручку. «Мессера», правда, срезать не удалось, но от «яка» он отцепился… А Меркулова в небе нигде не было.

И только позже, по рассказам летчиков и лейтенанта с пункта наведения, мне стала ясна картина того, что произошло в воздухе и о чем хотел предупредить меня мой ведомый. В момент выхода из атаки на меня спикировал сверху Ме-109. И Меркулов, понимая, что не успеет отсечь врага огнем, подставил под удар свою машину: очередь, предназначавшаяся мне, досталась самолету Меркулова.

Скажу сразу: капитан Меркулов остался жив, успев выпрыгнуть из горящего «яка» с парашютом. Впоследствии он стал генералом и Героем Советского Союза. Но здесь я хочу подчеркнуть другое — ту самоотверженность и взаимовыручку, которые постоянно проявляли в бою наши летчики… Старший лейтенант Тищенко, выразивший готовность, когда я возвращался на подбитой после штурмовки вражеского аэродрома машине, «вывезти», если понадобится, меня с территории противника. И вывез бы! Как вывез из-под самого носа уже открывших автоматный огонь немцев комэск Маковский летчика Кузнецова… И капитан Меркулов, бросивший свою машину под трассы между мной и атаковавшим меня «мессершмиттом»… Всего два случая, но сколь о многом они говорят! О каком благородстве духа и бесстрашии сердца свидетельствуют! Я рассказал только о двух, а ведь таких случаев можно привести великое множество… Казалось бы, в войне всякий сам за себя: ведь ставка здесь — жизнь, а она у человека одна. Но выше собственной жизни ценили многие из тех, с кем мне довелось воевать, верность боевому товариществу, законам фронтовой взаимовыручки.

Среди немцев тоже хватало настоящих мужчин, храбрых и волевых летчиков, но самопожертвование во имя идеи или во имя дружбы было им несвойственно. Во всяком случае, на нашей территории, чтобы выручить попавшего в беду товарища, они не садились, собственной машиной в бою никого не загораживали, на таран не шли… Не то воспитание, как говорится.

Осенняя распутица застала нас в приднепровских плавнях, под Никополем. Немецкое командование, сознавая важное значение добывавшегося здесь марганца для нужд военной промышленности, стянуло сюда помимо войск и техники значительную часть 4-го воздушного флота, и никопольский плацдарм с ходу взять не удалось.

Впрочем, ни немцы, ни мы почти не летали. Грязь всюду стояла непролазная, грунтовые аэродромы раскисли, и густая земляная жижа столь плотно забивала при разбеге самолетов радиаторы охлаждения, что моторы, перегреваясь, выходили из строя. Необходимо было что-то срочно придумать. Генерал Д. Д. Лелюшенко — командующий 3-й гвардейской армией, чьи части готовились к наступлению, — требовал прикрытия войск с воздуха.

Собрал я инженерно-технический состав, пригласил, как всегда делал в трудных случаях, начальника политотдела Нила Денисовича Ананьева вместе с его помощником по комсомольской работе подполковником Полухиным и поставил вопрос ребром: что делать, как летать дальше будем? Ну а заодно уж вкратце пересказал свой последний разговор с генералом Лелюшенко. Вижу, присутствующие сполна прониклись серьезностью положения, но пока молчат. И главный инженер корпуса Сурков молчит, и его инженерная братия, и даже начальник политотдела Ананьев… Вопрос, и сам понимаю, сложный, требующий какого-то особенного, нестандартного, что ли, подхода. Однако вновь настойчиво спрашиваю:

— Что можете предложить, Василий Павлович? Не ждать же, в самом деле, пока раскисший чернозем морозами прихватит!

— Подумать надо, товарищ генерал, — отозвался Сурков. — Не знаю пока какой, но убежден: выход из положения должен быть.

— Разрешите, товарищ генерал, собрать комсомольский актив? — неожиданно обратился ко мне в этот момент Полухин.

Предложение Полухина меня вначале удивило.

— Нам не митинговать, а летать надо! — не удержавшись, довольно резко оборвал я. Но тут же спохватился: комсомольцы не раз выручали нас в трудную минуту. — Впрочем, поступайте, как считаете нужным.

Поздно вечером подходит ко мне Сурков и докладывает, что возникла идея закрывать перед взлетом решетку радиатора вырезанной из фанеры шторкой, а после взлета убирать ее с помощью протянутого в кабину летчика специального тросика.

— У кого возникла? — спрашиваю я. — У вас лично?

— Нет, — отвечает Сурков. — Комсомольцы на своем активе этот способ придумали. Они же и шторки на все самолеты за ночь изготовить берутся. Сами мы, без их помощи, так быстро не справимся.

И действительно, успели комсомольцы. К рассвету все было готово.

А на другое утро я попробовал поднять в воздух первую машину, чтобы лично проверить придуманную и осуществленную по инициативе Полухина рационализацию. Шторка действовала вполне надежно. Летчики корпуса получили возможность летать и выполнять боевые задания.

А вскоре по распоряжению командарма Хрюкина такие же незамысловатые, но хорошо защищавшие от грязи предохранительные щитки стали ставить и в остальных авиационных частях.

Остается сказать, что в значительной мере благодаря этой инициативе Полухина 3 иак получил впоследствии почетное наименование — «Никопольский».

На мой взгляд, такого рода примеры активности коммунистов и комсомольцев лучше всего отражали сложившийся у нас в корпусе стиль партийно-политической работы. Высокая эффективность ее во многом определялась той конкретностью задач, которые и Ананьев, и Полухин обычно ставили перед коммунистами и комсомольцами, исходя из реальной обстановки. Партийно-политическая работа, как правило, велась ими не вообще, а строго конкретно, имея в виду главную цель — постоянную высокую боеготовность летного состава и материальной части корпуса.

И раз уж зашла об этом речь, расскажу, немного забегая вперед, еще об одном характерном случае.

Во время Крымской операции, когда летчики корпуса защищали от нападения с воздуха переправы Сиваша, по целому ряду причин сложилось острое положение с продуктами питания. Кроме твердых как камень, тронутых плесенью сухарей да фляг с трофейным подсолнечным маслом, продуктов практически не было. О мясе и думать забыли; с крупой дело тоже обстояло хуже некуда. Дошло до того, что у некоторых летчиков — особенно при перегрузках, возникавших во время маневрирования в бою, — стала кружиться голова, темнеть в глазах. Вопрос, таким образом, касался задачи дальнейшего сохранения боеспособности летного состава.

На собравшемся по этому поводу партийно-комсомольском активе я высказал свои опасения в самой категорической форме, заявив, что, если положение с питанием летчиков не улучшится, нам не избежать неоправданных потерь в ближайшие же дни.

— А если увеличить порции летчиков за счет инженерно-технического состава? И вообще тех, кто не принимает участия в боевых вылетах? — предложил Сурков.

— Сухарями все равно не накормишь, — возразил Полухин. — Да и не дело это — людей голодом морить. Летчики первыми же и не согласятся.

Полухин, конечно, был прав. Сам летчик, он прекрасно знал настроения своих товарищей по боевой работе.

Кто-то сказал, что можно поискать среди местного населения хороших кухарок, которые смогли бы готовить из сухарей какое-нибудь более-менее съедобное блюдо, куда заодно пошло бы и имевшееся у нас подсолнечное масло. Дескать, как-никак, а горячая пища — все-таки не то что о закаменевшие сухари зубы ломать. Выдвигались и другие предложения. Но все они касались использования только тех продуктов, которые у нас имелись, — сухарей да подсолнечного масла.

Начальник политотдела полковник Ананьев все их забраковал.

— Не щи из топора надо варить, а искать принципиальное решение вопроса, — категорично заявил он. — И пока не придумаем, как его решить, не разойдемся. Хоть до рассвета будем сидеть.

До рассвета ждать не пришлось. Через несколько часов Ананьев разыскал меня на командном пункте и сказал, что лучший выход из положения — просить у генерала Кириченко, чтобы он распорядился выбраковать для убоя на мясо какое-то количество лошадей.

— Мы же и его кавалерию с воздуха прикрываем, — добавил для вящей убедительности Нил Денисович.

К Кириченко я решил лететь сам.

— Ты же у танкистов танк разобрать на запчасти просить не станешь, — усмехнулся в ответ на мою просьбу тот. — А для кавалериста конь то же самое, что танк для танкиста. Могу поделиться говядиной. Центнеров пять-шесть… Больше не дам, не взыщи.

Я поблагодарил за помощь. Но от своего не отступал: пять центнеров для нас капля в море… Сошлись наконец на том, что Кириченко пообещал выбраковать рабочих лошадей из обоза.

Однако конина, которая у нас вскоре появилась, оказалась несъедобной: сплошные жилы, да и те пропитаны конским потом. Но Ананьев с Полухиным и тут нашли выход. Разыскали в одном из полков летчика, который хорошо знал секреты татарской кухни. Получили рецепт: пропустить конину через мясорубку, затем промывать фарш в течение суток в проточной холодной воде и уж потом жарить из него на нашем знаменитом подсолнечном масле котлеты. «Съешь и еще попросишь», — заверил летчик.

Под предводительством Полухина комсомольцы отправились в ближайшие деревни добывать мясорубки. Брали с обязательством вернуть, под расписки. А Ананьев тем временем организовал из местного населения бригаду поварих — работы с промывкой фарша предстояло много.

В общем, мясо в рационе летчиков появилось. И темнеть в глазах у них перестало.

Казалось бы, пустяки. Фарш, мясорубки… А куда, дескать, снабженцы смотрели? Почему завоз продуктов своевременно не наладили? Какое, мол, все это отношение к партийно-политической работе имеет?.. А я считаю, большое дело Ананьев с Полухиным сделали. Да и летчики такого же взгляда придерживались. Чем конкретнее партийно-политическая работа, тем она действеннее. В лозунгах да призывах прок, безусловно, есть. Но на них далеко не уедешь. Они живым делом должны подкрепляться, активной личной причастностью партийных и комсомольских работников к реальным проблемам, которые приходится решать в каждый данный момент.

Именно так и строили свою работу начальник политотдела корпуса и его помощник по комсомольской линии. Они всегда стремились быть в самой гуще событий, определять всякий раз наиболее важный участок для применения собственных сил. А главным критерием здесь, повторяю, была боеготовность корпуса, зависившая в разное время от разных причин. Их, эти причины, надо было уметь вовремя выявить и, если надо, оперативно устранить.

После тяжелых крымских боев, когда в день приходилось совершать по четыре-пять боевых вылетов, кое у кого из летчиков наметилось нервное истощение. С питанием к тому времени давно наладилось, в столовых кормили и сытно, и вкусно. Но одного этого стало недостаточно. Для восстановления сил измотанным в боях летчикам потребовалась и духовная пища. Ананьев с Полухиным и тут не ударили лицом в грязь. Моментально сориентировались и такую самодеятельность организовали, такие выездные концерты в полках наладили, что лучшего и желать было нельзя. Летчики душой на них отдыхали.

Конечно, выездные труппы профессиональных артистов нередко появлялись на фронте, выступали перед пехотой, танкистами, артиллеристами… Но нам, летчикам, в этом отношении не везло. Во-первых, базировались истребители чаще всего в непосредственной близости от передовой; во-вторых, в светлое время суток находились, как правило, в воздухе, а вечером после ужина и разбора дневных боев валились с ног от усталости — только-только успеть выспаться перед началом нового боевого дня. Одним словом, не баловали нас артисты.

Собственную самодеятельность заводить тоже было не с руки. Спевки да репетиции отрицательно сказались бы на боевой готовности, о которой мы, как говорится, пеклись денно и нощно. Таланты свои в корпусе, понятно, имелись: кто на гитаре или баяне великолепно играл, кто пел замечательно, кто фокусы искусно показывал… Но все это никак не организовано, всякий сам по себе. А Ананьев с Полухиным, когда встала такая задача, собрали разрозненные творческие силы в единый кулак. Создали концертную программу. Провели репетиции, спевки. И все за одни сутки. А на другой день приступили к гастролям. И хотя аэродром от аэродрома отстоял порой на 50 — 80 километров, а времени на отдых отпущено было в обрез — успели охватить своей деятельностью все без исключения части корпуса. И импровизированные их концерты заметно прибавили летчикам сил, подняли настроение, помогли отдохнуть интересно и разнообразно.

В общем, я на своего комиссара, как по старой привычке именовал Нила Денисовича Ананьева, и на помощника по комсомолу, как называл про себя Полухина, обижаться никак не мог. Больше того, искренне считал да и теперь так считаю, что без них, без того, как они понимали партийно-политическую работу, наш 3 иак не мог бы воевать столь успешно. И в том, что корпус за годы войны двадцать один раз был отмечен в приказах Верховного Главнокомандования, есть и их весомая доля — в этом я нисколько не сомневаюсь. Их вклад в общее дело порой был просто неоценим.

Никополь был взят 8 февраля 1944 года.

Но еще в начале ноября сорок третьего войска Южного фронта, уже переименованного в 4-й Украинский, вышли в ходе Мелитопольской операции к низовьям Днепра и к Перекопу, получив тем самым возможность начать подготовку к сражению за Крым. Закончилось к тому времени и освобождение Левобережной Украины. В конце декабря началось сражение на Правобережной Украине, которое продолжалось вплоть до 17 апреля 1944 года. Но корпус наш к тому времени уже вел бои за освобождение Крыма.

Крым предстояло освобождать 4-му Украинскому фронту совместно с Отдельной Приморской армией, Черноморским флотом и Азовской флотилией. Для поддержания с воздуха помимо 8-й и 4-й воздушных армий привлекались соединения авиации дальнего действия и морской авиации.

Наступление должно было начаться 8 апреля 1944 года. В ожидании его немцы заблаговременно создали мощно укрепленную, уходившую вглубь на 20 — 70 километров систему обороны, в которой умело использовались преимущества пересеченного рельефа местности.

Тщательно готовилось к наступлению и советское командование. Для координации боевых действий различных видов авиации из Москвы прибыл представитель Ставки ВГК генерал Ф. Я. Фалалеев. Во всех авиационных соединениях и частях шла подготовка к предстоящим сражениям. Особое значение придавалось созданию необходимых запасов горючего и боеприпасов, строительству аэродромов. Не меньше внимания уделялось и непосредственной подготовке к боевым действиям: проводились сборы руководящего состава частей и соединений, организовывались учения, на которых отрабатывались действия авиации в предстоящей битве за Крым. По инициативе командующего 8-й воздушной армией генерала Хрюкина была проведена конференция воздушных охотников — асов, которые в тылу у противника подстерегали и уничтожали в воздухе его самолеты. На конференции собрался цвет истребительной авиации: Покрышкин, братья Глинки, Алелюхин, Лавриненков, Речкалов, Амет-хан Султан. От нашего корпуса помимо меня присутствовали Маковский, Лебедев, Федоров, Тищенко и некоторые другие летчики. Материалы конференции, вобравшие в себя передовой опыт, были обобщены, размножены и по распоряжению Хрюкина разосланы во все полки и дивизии.

Незадолго перед наступлением, в первых числах апреля, начальник штаба 4-го Украинского фронта генерал С. С. Бирюзов и представитель Ставки ВГК генерал Ф. Я. Фалалеев провели очередной проигрыш предстоящей операции, до которой оставались считанные дни. Рассматривались и проигрывались все возможные варианты. Насыпанный в специальном ящике песок скрупулезно повторял в определенном масштабе реальный рельеф местности, со всеми его складками и высотами. На разложенных на столах картах наглядно просматривалась вся оперативная обстановка наших войск и войск противника. Тщательно учитывалось и обсуждалось абсолютно все, что только можно предусмотреть. Особенно детально прорабатывались способы прикрытия трех переправ через Сивашский залив, по которым осуществлялась переброска войск и снабжение 51-й армии генерала Я. Г. Крейзера. В ближайшие дни и без того важная роль этих переправ должна была еще больше повыситься. Я знал, что защищать их летчикам корпуса придется и впредь, когда начнется наступление.

Задачу по их прикрытию 3 иак получил задолго до наступления. А вскоре у меня состоялся разговор с представителем Ставки Верховного Главнокомандования маршалом А. М. Василевским, который навсегда врезался в мою память.

Как-то поздно вечером меня вызвали к аппарату СТ — по нему осуществлялась прямая связь штаба корпуса со штабом фронта. «У аппарата генерал-майор Савицкий», — приказал я передать телеграфистке. В ответ на бумажной ленте появились слова: «У аппарата Василевский. Здравствуйте, Евгений Яковлевич…» Маршала интересовало, получил ли корпус боевую задачу и как она выполняется. Я доложил, что летчики корпуса ведут непрерывное барражирование над переправами, надежно прикрывают их и наземные войска с воздуха, что осуществляются ночные бомбово-штурмовые удары по аэродромам противника, особенно по аэродрому Веселое, что потери у нас незначительные и корпус, находясь в состоянии полной боевой готовности, способен и в дальнейшем успешно выполнять поставленные перед ним задачи.

Наступила длительная пауза. Аппарат молчал, и мне даже показалось, что связь по какой-то причине прервана. Но телеграфистка предупредила, что связь не окончена и нужно ждать. Наконец буквопечатающий аппарат вновь застучал и на ленте появились слова. «А как у вас с питанием? Чем кормите летчиков? — читал я. — Не сказывается ли бездорожье на обеспечении продовольствием и боеприпасами?»

Что касалось питания, то оно к тому времени уже наладилось, и я поставил в известность маршала о том, что благодаря помощи генерала Кириченко удалось организовать бесперебойное снабжение кониной и рацион летчиков, таким образом, пополнился свежим мясом. С боеприпасами дело обстояло сложнее. Не хватало осколочно-фугасных и зажигательных бомб. Испытывали мы недостаток и в светящихся бомбах, необходимых при блокировке вражеских аэродромов в ночное время. В ответ Василевский пообещал содействие в этом вопросе и добавил: «Я удовлетворен нашим разговором. Меня обнадеживает ваш оптимизм и ваша уверенность в успешном выполнении поставленной задачи. Но хочу напомнить: ни одна из переправ через Сиваш не должна быть разбита. Уничтожение переправ практически сорвало бы срок выполнения наступательной операции…»

Напоследок буквопечатающий аппарат отстукал слова Василевского, которые вызвали у меня невольную улыбку, несмотря на крайне серьезное их содержание: «Милый мой Евгений Яковлевич, если вы не выполните эту задачу и переправы окажутся разрушены, вы будете преданы суду военного трибунала. До свидания. Желаю Вам удачи. С глубоким уважением Василевский».

Я не удержался и еще раз пробежал глазами последние фразы маршала. Суровая их лаконичность диктовалась необходимостью, бескомпромиссной логикой войны. Главные силы фронта были сосредоточены, как мы тогда говорили, на материке. Именно оттуда они готовились наступать по Татарскому перешейку, и поэтому значение переправ через Сиваш невозможно переоценить. Все это мне было понятно. Но вот форма, которую избрал Василевский, чтобы максимально акцентировать свою мысль, произвела на меня неизгладимое впечатление. Выразительнее и доходчивее не скажешь… Контраст чисто человеческой, личной доброжелательности с вынужденной жесткостью отвечавшего за исход операции военачальника оказался настолько разительным, настолько ошеломляющим, что и без того хорошо известная мне истина о чрезвычайной важности сохранения сивашских переправ как бы обрела вновь силу первоначальной свежести, будто я только что ее впервые услышал.

А все ли действительно сделано, чтобы корпус мог выполнить поставленную задачу? Нет ли чего-нибудь, что мы упустили и что можно еще исправить? Подобные вопросы буквально буравили мне мозг, пока я перечитывал конец длиннющей бумажной ленты, оставшейся после нашего разговора с маршалом Василевским.

Через полчаса я пригласил к себе в землянку начальника штаба полковника Баранова, начальника оперативного отдела полковника Чернухина, начальника политотдела полковника Ананьева, помощника начальника политотдела по комсомольской работе подполковника Полухина и, памятуя, что одна голова — хорошо, а несколько голов — еще лучше, предложил обсудить все эти вопросы заново. Вдруг и в самом деле можно сделать что-то еще, что пока не сделано…

Одним из наиболее эффективных способов защиты сивашских переправ от налета вражеской авиации зарекомендовала себя в те дни блокировка аэродромов противника в ночное время. Казалось, продумано было все до мелочей. На взлете, когда моторы работают на полных оборотах, пламя из выхлопных патрубков бомбардировщиков отлично видно в темноте на больших расстояниях. И если две-три пары «яков» будут в течение ночи постоянно висеть на разных высотах над вражеским аэродромом, ни одному бомбардировщику не удастся оторваться от полосы без того, чтобы тут же не попасть под атаку наших истребителей… Разработанный совместно с Барановым, комдивом Корягиным и Орловым детальный план боевой работы по блокировке был рассмотрен и одобрен командующим 8-й воздушной армией генералом Хрюкиным, который внес в него кое-какие незначительные уточнения.

Немцы не хуже нас понимали значение переправ через Сиваш и использовали для налетов на них даже бомбардировщики, базировавшиеся в Румынии. В основном это были Ю-88 и «хейнкели». Особенно нам досаждал их аэродром возле села Веселое. Немцы, помимо прямого назначения использовали его в качестве своего рода аэродрома подскока. Самолеты из Румынии делали на нем промежуточную посадку, чтобы заправиться горючим и взять груз бомб, а затем шли бомбить переправы. Второй аэродром, с которым чаще всего приходилось иметь дело, располагался на мысе Херсонес. Оба они и фигурировали в утвержденном генералом Хрюкиным плане боевых действий.

Кстати, в плане этом предусматривалось, что в первую ночь мне предстояло самому сделать два боевых вылета, чтобы получить информацию об эффективности ночной блокировки, как говорится, из первых рук и, если понадобится, оперативно внести коррективы в тактику боевых действий.

Ночь выдалась по-южному темной. Взлетели на Як-7б втроем: я в качестве ведущего, ведомые — капитан Маковский и капитан Лебедев. На аэродром Веселое вышли на высоте 1500 метров. Сам аэродром оставили в стороне, чтобы не привлекать заранее внимание вражеских зенитчиков; барражируем в удалении от него километров на пять — восемь. Минут через двадцать заметил на взлетной полосе движущиеся огни и тут же перевел машину в пикирование. Ясно вижу пламя, вылетающее из выхлопных патрубков бомбардировщика. Бомбы уже сброшены, открываю огонь из пушек и пулеметов… Цель поражена. Вражеский бомбардировщик взрывается прямо на взлетной полосе. Машину выхватываю из пикирования над самой землей…

В ту ночь истребители корпуса сделали 40 самолетовылетов. Над переправами ни одного немецкого бомбардировщика так и не показалось.

Та же картина наблюдалась и на другую ночь. Капитану Лебедеву удалось поджечь «хейнкель» над самым аэродромом, благодаря этому летное поле оказалось неплохо освещенным, и мы прицельно отбомбились по стоянкам самолетов.

Но на третью ночь над переправами появились Ю-88, хотя мы и в тот раз блокировали оба аэродрома и были убеждены, что с них не мог взлететь ни один самолет. Недоумение рассеялось, когда попавший в плен немец со сбитого летчиком Анкудиновым «юнкерса» рассказал, что фашисты установили на всех ночных бомбардировщиках специальные пламягасители. Тогда мы стали пикировать не на огни из патрубков взлетающих самолетов — их теперь не было, пламягасители действовали надежно, — а на саму взлетную полосу, всякий раз сбрасывая на нее несколько бомб. За ночь мы делали по 50 — 60 самолето-вылетов, и бомб нам хватало от первой темноты до самого рассвета. Только-только немцы приведут в порядок взлетную полосу, а на нее в атаку идет следующая пара истребителей. В конце концов противник был вынужден отказаться от ночных бомбардировок.