Иероглиф

Это было недалеко, и Максим наконец-то съехал со встречной полосы движения и стал пристально всматриваться в проплывающие мимо дома и развалины, дабы не пропустить цветочного магазина. Он никогда не видел подобных заведений, но почему-то представлял их в виде сплошь застекленного, полного яркого света и темной зелени магазина с золотыми надписями и тщательно укрытыми в розовых кустах пусковыми установками залпового огня. Все-таки цвета не еда, цены на них сумасшедшие, но воровать их бесполезно, так как ни съесть, ни перепродать невозможно, и Максим уже стал подумывать - а не бросить ли ему работу и не заняться ли этим выгодным делом. Между тем, никаких сверкающих магазинов ему не попадалось, а все тянулись закопченные фасады уцелевших и разрушенных зданий, расчищенные от завалов площади, на которых стояла разнокалиберная бронетехника - танки, самоходки, БТРы, БМП и ракетные комплексы противовоздушной обороны, такие же, но уже укутанные колючей проволокой площади с толпами сидящих прямо на земле каких-то уныло-серых людей - беженцев или каторжан, проплешины гигантских воронок, наполненных черной водой из пробитых водопроводов, и, изредка, уцелевшие по странной случайности парки с умирающими, догнивающими деревьями и кустами, ржавыми остовами качелей, каруселей и колес обозрения и идеально ровными полосами окопов и оборонительных сооружений - надолбов и железных "ежей". Улица обрывалась прямо в разлив реки с остатками причала и полузатонувшего дебаркадера, и Максим в недоумении остановил броневичок. Река медленно несла радужные воды с большими кусками льда, и мимо стоящего на песке Максима проплывали деревянные обломки мебели, пустые пластиковые бутылки, не успевшие наполниться водой, надутые камеры, грубо сколоченные плоты, газеты, плакаты, какое-то тряпье, перевернутые алюминиевые лодки и даже подорванный десантный катер, от которого над водой торчала обугленная корма с неразличимым уже названием или номером. Редкие волны накатывали на его ботинки, а голодные чайки пикировали к самому лицу, словно от отчаяния намереваясь набить брюхо человечиной. Противоположный берег, покрытый сплошными пожарищами, остовами зданий, с покосившейся телевизионной башней, каким-то чудом eще державшейся на уцелевшей опоре, был давно мертв и безлюден. Над ним не пролетали даже птицы, предпочитая огибать это место вдоль более оживленных районов и полос разросшегося леса.
      Максим подобрал под ногами плоский белый округлый камешек и запустил его скакать по воде, оставляя расходящуюся дорожку "блинов". Камешек допрыгал до останков катера, звучно щелкнул по нему и утонул, а внутри корабля стал нарастать какой-то шум, словно там пробудились спящие механизмы, и висящий над водой винт сейчас начнет медленно-медленно, а затем все быстрее и быстрее вращаться, в надежде дотолкать этот хлам до родной базы. Но ничего такого не произошло - звук стих, а еще через какое-то время со страшным скрипом распахнулся кормовой люк, откуда показалось сначала автоматное дуло с примкнутым штыком, а потом и чумазое растерянное лицо с нахлобученными остатками черного берета. Пехотинец и Максим долго рассматривали друг друга, затем люк захлопнулся, а катер продолжал свой мертвый дрейф. Максим залез в машину, резко ее развернул, так что остались глубокие следы от колес и вал мокрого песка вдоль дуги поворота. В ребристые ямки быстро просочилась вода, горки песка оплыли под снегом, но Максим этого уже не видел. Теперь он не надеялся отличить нужный магазин по внешнему виду и внимательно отслеживал нумерацию домов там, конечно, где уцелели эти жестяные таблички с никому ненужными названиями и большими цифрами, выведенные черным по белой эмали, и где уцелели стены, на которые эти таблички были прибиты.
      Как оказалось, цветочный магазин ничем не отличался от магазинов промтоварных, продовольственных, хлебных - такие же бронированные двери, заложенные мешками с песком витрины с несколькими амбразурами, в которых можно было разглядеть чьи-то блестящие глаза, и такие же надписи по мешковине с названием магазина и ассортимента. Назывался магазин "Ритуальные услуги". Поначалу это Максима не смутило - что же такое дни рождения, любовь женщин к цветам и к золоту, как не древний, впитавшийся в кровь мужчин и женщин ритуал, но, зайдя внутрь, он сообразил, что очутился в бюро похорон. Около стен штабелями высились гробы всех форм и размеров, любовно сделанные из красного полированного дерева, грубо сколоченные из необструганных дубовых досок, криво сваренные из цинковых листов и даже склеенные из пластиковых бутылок, лишь по краям для крепости перехваченные железными ободами, грудами были свалены мраморные заготовки для могильных плит, около прилавка стояли уже готовые образцы с фотографией, вытравленной прямо в камне, и с золотыми надписями годов жизни и фамилий усопших. Впрочем, все фотографии были одного и того же человека, фамилии и годы рождений совпадали, различались только даты положения во гроб.
      - Чем могу помочь вам в столь скорбный для вас день? - раздался тихий, проникновенный и настолько сочувствующий голос, что Максим, дабы не разочаровывать этого человека, готов был сам лечь в могилу. Голос принадлежал высокому смуглому человеку с черными прилизанными волосами, резкими морщинами на щеках и в шикарном смокинге с поддетой под него теплой пушистой вязаной жилеткой. Лицо его
      Максиму уже было знакомо - оно красовалось на выставочных плитах.
      - Мне бы цветы, - скорбным голосом, приличествующим месту, моменту и соседству гробов, сказал Максим.
      - Как зовут усопшего? - уже деловито поинтересовался Семен Петрович Яйцов (именно это имя, отчество и фамилия золотились на черном мраморе под фотографиями).
      - Женя. Евгения. Она женщина, - не вдаваясь в цели данной покупки, дабы не превращать это место в балаган, сообщил Максим. Зачем С. П. Яйцову нужно было имя, он пока не понимал.
      - Подождите пожалуйста, господин. Я постараюсь сделать все быстро, - и Семен Петрович исчез в находящейся позади двери с надписью "Служебное помещение. Клиентам вход строго воспрещен!". Тем временем Максим изучил даты смерти продавца и обнаружил, что ближайшее время отправки на тот свет должно было наступить через три года. Если это не случиться, то назначались еще четыре даты - через шесть, десять и одиннадцать лет.
      Дверь раскрылась, и появился Семен Петрович, неся роскошный венок из пластмассовых цветов с железными стеблями, припаянными к проволочному ободу и оплетенными муаровой лентой с серебряной надписью "Спи спокойно, Евгения". Максим сел на подвернувшийся кстати гроб.
      - Я взял на себя смелость самому сочинить надпись, - объяснил Семен Петрович, любовно поглаживая венок. - Но если вам не нравится, то за дополнительную плату мы ее перепишем.
      - Простите, - сказал Максим, - а живых цветов нет? И не в виде венка, а виде обычного букета и без всяких лент?
      - О, молодой человек, - профессионально пустил слезу Семен Петрович, я чувствую, что она была очень дорога вам! Вот уже много лет я не слышал, чтобы кто-нибудь хотел возложить на могилу живые цветы. Это слишком дорого и непрактично в наше время.
      - У нее день рождения, - попытался объяснить Максим, но продавец заголосил, уткнувшись лицом в траурные ленты.
      - Горе! Какое горе! Позвольте высказать вам, дорогой друг, все соболезнования, которые приходят мне в голову! Потеря подруги, да еще в ее день рождения... Какая трагическая случайность, какая жестокая насмешка судьбы... Хотя, если вы сможете зайти завтра, то я смогу раздобыть для вас...
      - Она... меня... пригласила... сегодня... - чеканя каждое слово сказал Максим.
      Фраза резанула слух Семена Петровича, и он непонимающе уставился на Максима. Его руки все еще сжимали малость помятый венок, а из глаз выкатывались последние искренние слезы сочувствия.
      - Так она жива? - прошептал он и, увидев кивок Максима, продолжил уже громче: - Да как в вашу голову пришла такая кощунственная мысль, такая дикая фантазия, такое пренебрежение человеческими чувствами? Неужели вы не нашли более подходящего заведения для своих глупых шуток и выходок?!
      - Извините меня, - стал оправдываться Максим. - Понимаете, мне дали ошибочный адрес. Я, действительно, хотел купить цветы женщине... живой женщине, у которой сегодня день рождения. Вообще-то, я хотел попасть в цветочный магазин.
      Семен Петрович еще долго возмущался, оскорблялся, выкрикивал обвинения в адрес аморальных шутников, теребя несчастный венок и размазывая надпись на ленте. Максим, как мог, успокаивал его, извинялся, благодарил за высказанные, пусть и не к месту и не ко времени, соболезнования, восхищался прекрасным венком, который он не отказывался оплатить, раз вышло такое недоразумение и были впустую потрачены материалы и силы на его изготовление, и даже, возможно, подарить его в качестве сувенира поименованной даме... Усмотрев в последних словах Максима новую насмешку, начавший было успокаиваться Семен Петрович опять взорвался потоком нелестных слов по отношению к Максиму, и препирательство пошло по новому витку. Такое продолжалось несколько раз - продавец кричал, брызгая слюной и угрожающе размахивая пришедшим в негодность венком, от которого во все стороны разлетались пластмассовые розовые и голубые цветы, затем уставал, успокаивался, замолкал, Максим честно говорил свою реплику, и цикл начинался по новой. В конце концов, когда испуганный Максим уже начал прицениваться к мраморной плите, Семен Петрович устало махнул рукой и набросал на блокнотном листе несколько строк толстой чернильной ручкой с золотым пером, и протянул его Максиму. На нем красными чернилами каллиграфическим почерком были выписаны восемь адресов.
      - Магазины цветов, - объяснил он.
      Максим стал горячо благодарить, извиняться, безуспешно совать ему в руку денежную купюру (успех пришел только тогда, когда он добавил еще две), дружески хлопать по спине и добродушно смеяться.
      Сегодня ему хронически не везло. Он объехал все адреса, данные Яйцовым, но натыкался либо на развалины, либо на пустые помещения, либо все же на цветочные магазины, в которых из цветов были одни искусственные пальмы и плесень на стенах.,Все адреса, лежали в разных концах города, и ему пришлось не раз и не два пересечь его по диагонали, петлять по малознакомым и опасным районам, несколько раз ввязав ться в перестрелки, чуть не угодить под бомбежку, пoмочь разобрать два завала от рухнувших домов, еще раз заправиться, правда на совсем другой автозаправке и без инцидентов, пересечь мост, чтобы попасть в центр, подвергнувшись обнюхиванию и ощупыванию собаками-мутантами, снова вернуться на периферию, выспрашивать у случайных и очень напуганных прохожих нужные улицы или переулки, снова петлять, снова искать, стрелять, выспрашивать... Улицы, дороги, пепелища, люди, патрули, собаки, снег, дождь и грязь слились перед ним в единую картину города, издыхающего, словно облученная опухоль, раскидывающая во все стороны среди лесов, полей, болот, ручьев и рек свои щупальца-метастазы фанерных трущоб, помоек и редких новостроек, могущих стать новыми смертельными зародышами.
      Когда в последнем магазине он увидел ту же безрадостную картину пластмассовой и полиэтиленовой поросли, он в изнеможении опустился на предусмотрительно подставленный стул и подпер небритый подбородок кулаком. Все, финиш. Посидев так под сочувствующими взглядами продавщиц, он поднялся и вышел под снег. У самой машины его нагнала одна из девушек, самая симпатичная, на его хладнокровно-равнодушный взгляд, констатирующий это чисто автоматически, как компьютерная программа, вычисляющая экстремум кусочно-гладких функций. Она была брюнеткой с разлетающимися, словно крылья птицы, бровями над зелеными глазами, коротким носом и короткой верхней губой, открывающей белые и ровные зубы. Она куталась в облезшую шубку и, чтобы не вести разговор в непогоде, он пригласил ее сесть в броневичок.
      - Я могу помочь тебе, - сказала девушка. - Цветов в городе нет и не будет, но я знаю, что, по специальному заказу, их привозят из оранжерей, расположенны далеко за городом.
      Максим с сомнением оглядел ее, про себя отметив, что с тех пор как она закуталась в шубку, с ее ног исчезли форменные красные чулки в сеточку, и от этого смуглая гладкая кожа покрылась пупырышками от холода или нервного возбуждения.
      - Да, - спохватилась она под его пристальным взглядом. - Меня зовут Матильда, - и протянула Максиму теплую ладошку. На лбу у нее ясно читалось, что зовут ее что-то вроде Светы или Марины, но Максим не возражал и против псевдонима.
      - Где эта ферма? - скептически спросил он, доставая с заднего сиденья планшетку со свежей спутниковой съемкой города и близлежащих районов, которую Вика регулярно вытаскивала из военной сети. Нелегально, разумеется.
      Лже-Матильда, к удивлению Максима, карту читать умела и довольно толково объяснила ему, как удобнее всего добраться до таинственных оранжерей, водя пальцем без ногтя по линиям дорог и проселков, которыми город окутался, словно грибницей.
      Максим еще раз рассмотрел заветную точку, но ничего подозрительного там не заметил - виднелись засаженные чем-то поля, прерывающийся пунктир асфальтированного шоссе, прямоугольники строений, связанные вязью труб в замысловатый иероглиф, хорошо знакомые вырезы окопов и круглые проплешины воронок.
      Тихий, мирный уголок сельской жизни с непроходимой грязью, деревянными сортирами, проспиртованными мужичками в рваных телогрейках, исхудалыми лошадками и гуляющими по навозу курами. Все это Максим когда-то видел в кино.
      - Сколько я тебе должен за совет... Матильда? - заставил он себя назвать ее по абсолютно неподходящему для нее имени. Псевдоним ее только портил.
      Девушка покачала головой.
      - Нисколько. Это было только одолжение с моей стороны. Подарок. И я хочу сделать тебе еще один, - со значением закончила она и распахнула свою шубку, начавшую в теплом салоне противно попахивать мокрым мехом, показав, что в своем магазине она забыла не только форменные чулки, но и форменную одежду и форменное белье. Неизвестно чего от него ожидала закаленная девушка, но Максим продолжал спокойно сидеть на своем месте, разглядывая ее тело и не делая никаких попыток к изнасилованию. Матильда улыбнулась, взяла его безвольную руку и, приложив ее в эпицентр левой груди, медленно повела вниз, полузакрыв глаза и томно застонав. Сеанс стриптиза и соблазнения проводился только для Максима, так как все окна его броневичка были целомудренно залеплены толстым слоем снега, от которого в салоне стало темно и спокойно, как на супружеском ложе. Это было невероятно, но Максим чуял смертельную опасность, и не где-то на улице, а вот прямо здесь, под его ладонью, ощущающей кроме тепла и гладкости женской кожи что-то ядовитое и смертоносное, как жало скорпиона. Но эта даже не просто смерть, а нечто более жуткое - мучительная и изнуряющая смерть была покрыта столь убаюкивающим, столь соблазнительным слоем женского желания, запах которого Максим явственно ощутил в воздухе, что стоило большого труда вырваться из этой липкой ловушки. Многие, навeрное, и не сумели.
      Максим приставил к ее виску пистолет и предупредил:
      - Еще одно движение, и мне придется долго отскребать твои мозги от стекол моей машины. Мне бы этого не хотелось.
      Его рука прекратила вынужденное сползание вниз, замерев на венерином холме. Матильда не удивилась и не начала к месту причитать, из чего Максим заключил, что он правильно вычислил ее.
      - Сейчас ты медленно, очень медленно, не смотря на меня и не произнося ни слова, откроешь дверь, - щелчок замка подтвердил ее согласие слушаться его, - теперь так же медленно, без резких движений распахнешь ее, - дверь открылась, - и так же медленно и спокойно начнешь отсюда вылезать, - когда ее ноги были уже снаружи, под снегом, все еще засыпающим город, он остановил ее: - Постой, не двигайся и не поворачивайся ко мне. Я благодарен тебе за помощь. Все остальное не имеет значения. Если ты поняла - кивни, - затылок ее дернулся, а короткие темные волосы стали прямо на глазах Максима отрастать и золотиться. Она спрыгнула с сиденья, Максим захлопнул дверь и бросил машину с места в карьер.
      Выезд из города не был популярен среди автолюбителей. Это была прекрасно отремонтированная трасса, по которой ночью на бешенной скорости в город шли машины, везущие питание, питье, кое-какие вещи, контрабандой провозимые из других мест, те же цистерны с соляркой и еще более дефицитным и недоступным простым смертным бензином, но днем она пустовала, и лишь к вечеру ее оживляли редкие машины мародеров, выезжающих из города и промышляющих в заброшенных селах и мертвых пригородах. Их можно было сразу определить по бронированному корпусу машин, пуленепробиваемым тонированным стеклам, усиленным рессорам и приваренным к дверям турелям для крупнокалиберных пулеметов и мортир. На счастье Максима, сейчас был неурочный час для этих волчьих стай, да и его броневи-чок был классом пожиже профессиональных машин, поэтому он не очень рисковал получить в бок пушечный снаряд от озверевших от бесконечных поборов и грабежей мужичков.
      За городом снег почему-то сошел на нет, а когда Максим, ради интереса открыв окно, высунул наружу голову и оглянулся, то убедился, что мегаполис продолжает скрываться в сплошной белой пелене. По сторонам тянулись непривычные городскому жителю пейзажи - распаханные черные поля, кучи гниющей неубранной картофельной ботвы, железные трупы тракторов и всяких прочих веялок, сеялок, торчащие посреди пожарищ закопченные печи, многочисленные воронки и мотки колючей проволоки, разбитые пушки, покосившиеся железные решетчатые формы радаров, остовы упавших транспортных самолетов, содержимое которых и обшивка давно растащенны хозяйственными сельчанами, редкие полосы садов с разбитыми близкими взрывами деревьями, стога мокрого сена, заброшенные кладбища с начисто смытыми дождями и временем именами похороненных на покосившихся грубых деревянных крестах.
      Через десяток километров зона отчуждения вокруг города, препятствующая его смычке с деревней, закончилась, и пошли более оживленные, хотя и не менее унылые картины. Появились деревни с еще теплящейся жизнью - кое-как починенными лачугами с Жидким дымком из печных труб, фигурами сидящих нa лавочках перед уцелевшими дворовыми воротами cтарух, похожих на разросшихся галок, редкими детьми и женщинами с ведрами. В полях шла какая-то загадочная работа - мужики сообща что-то пахали и выкапывали из земли, размахивали руками и стегали ни в чем не повинных огрызающихся лошадей, над ними кружили стаи ворон и ободряюще каркали. Здесь был относительный порядок - остатки военной и сельской техники, провода, сломанные автоматы и разбившиеся вертолеты были, по большей части, стащены к самой дороге, и теперь она длинной ржавой стеной с редкими проходами была отделена от сел, полей и лесов. На машину Максима, хотя она и была единственной на шоссе, особого внимания не обращали, и только в некоторых деревнях ее облаяли уцелевшие после голода собаки.
      Шоссе прерывалось большими промежутками голой земли с глубокими лужами и жирной грязью - кому пришла в голову мысль снять здесь асфальт и для чего Максим понять не мог, а также пестрело обильными выбоинами, вздутиями, остовами сгоревших машин и приветливо открытыми шлагбаумами контрольно-пропускных пунктов, давно уже, конечно же, бездействующих. Взгляд радовали лишь уцелевшие дорожные знаки, ограничивающие скорость сотней километров в час и запрещающие обгон.
      Максим старался выполнить все их предписания - не слишком гнать и не обгонять.
      И то, и другое можно было выполнить без затруднений - из-за плохой дороги даже броневичку здесь нездоровилось - он с жалобным скрипом подпрыгивал на колдобинах и буксовал в грязевых топях - и Максим держал минимальную скорость, внимательно вглядываясь в дорогу и выбирая наиболее простую траекторию движения. Ни он, ни его не обгоняли, издевательски сигналя новичку на этих дорогах и обдавая грязью из под колес - Максим и броневичок были одинокими пилигримами в этом краю пуганных людей.
      Несколько раз он пытался было остановиться в какой-нибудь деревне, чтобы выспросить дальнейшую дорогу, но его встречало гробовое молчание старух и голодные глаза детворы, из-за чего его расспросы относительно цветочных оранжерей выглядели здесь еще более кощунственно, чем в бюро похоронных услуг. Он вздыхал, захлопывал дверь и снова трогался в свой путь. Ему начали приходить мысли, что Матильда (или как ее там) соврала, но он отгонял их, зная по собственному опыту, что человек никогда не врет тому, кого готовиться через несколько минут убить. Впрочем, и по карте выходило, что он находится еще далеко от цели, а на здешних полях не растет ничего, кроме противопехотных мин и невзорвавшихся авиационных бомб.
      Вскоре он наткнулся на закрытый шлагбаум. Он остановил машину и вылез наружу, вдохнув полной грудью чистый холодный воздух без всяких примесей пороха, тлеющих развалин и разлагающихся трупов, которые невозможно было из них извлечь.
      Здесь, далеко от города, приятно пахло мокрой землей и деревьями, опавшей листвой, да слегка попахивало навозом с распаханных полей. От контрольнo-пропускного пункта, перед которым Максим останoвился, осталась только эта облупленная алюминиевая труба, да врытые в землю стояки, когда-то обшитыe досками или фанерой и служившие укрытием каРаула от ветра и дождя. Доски теперь растащили, стояки кто-то пытался выкопать, но не смог, так и бросив убокие раскопы и кучи глины повсюду. На обочине Дороги лежал еще толстый ствол дерева с ободранной рой и длинными продольными трещинами от пери-одического намокания под дождем и снегом и высыхания под жарким солнцем. На нем, подстелив под зады куски фанеры и картона, сидели, словно чудовищно разросшиеся черные чаги, четыре замшелых деда в облезлых малахаях и треухах, в побитых молью тулупах с натянутыми поверх простреленными ватниками-безрукавками, из прорех от пуль в которых клочками вылезала и при каждом движении выпадала На ствол, колени и землю грязная гнилая вата, в громадных валенках с новенькими блестящими калошами, в которые можно было спрятать мешок картошки и берданку, и с суковатыми палками в руках, вырезанными, наверняка, рукой одного мастера, настолько они были похожи своей кривостью, заусенчатостью и габаритами - впору такими головы крушить, а не по деревням слоняться, еле-еле сжимая такую толщину в слабых ладонях и еле-еле переставляя такую тяжесть трясущимися руками. Физиономиями деды напоминали старых гномов -у них были такие же бороды до пояса, кожа лица напоминала печеную и слегка подгоревшую на костре картошку, а кустистые седые брови почти скрывали маленькие, красные, слезящиеся глазки. Единственной неподходящей для всего образа этих старцев и весьма выдающейся деталью были очки на их носах. Причем представляли они собой не какие-то там жалкие стариковские модели с пластмассовыми исцарапанными стеклами, перевязанные веревочками и резинками, потрескавшимися от долгой носки оправами, вышедшими из моды еще в прошлом столетии, а были вполне современными приборами с изменяющимися диоптриями, хамелеон-эффектом, функциями удаления и приближения и даже встроенными предсказателями погоды, получавшими прямую информацию с метеоспутника, и точными часами. Сочетание было настолько дичайшим, что Максим не удивился, если бы эти полуразвалившиеся деды вскочили со своей импровизированной скамейки, достали бы из-за пазухи электронные Комбинационные Машины, положили бы его лицом в грязь, обезоружили и дочиста ограбили. Впрочем, деды на его появление никак особенно не отреагировали, продолжая сидеть на насиженных местах, жевать губы и смотреть на него без всякого интереса.
      - Здравствуйте, деды! - зычно гаркнул и поклонился им Максим.
      - Здорово, милок, - вразнобой ответили деды, кивая головами, отчего незавязанные уши малахаев и треухов пришли в движение, и Максиму показалось, что каким-то образом у дедов отрасли такие вот длинные, покрытые ободранным уже мехом уши, шевелением которых они его и приветствуют.
      Максим имел мало опыта общения с деревенскими дедами и минут пять молчал, туго соображая - какую подходящую и животрепещущую тему выбрать для беседы и дальнейшего прояснения ситуации. Деды тоже терпеливо молчали в ответ и даже уже стали слегка засыпать, целуя суковатые палки своими носами с обильной порослью, вылезающей из ноздрей, когда Максим продолжил свои расспросы:
      - Какие виды на яровые? - выдавил он, совсем не ображая, что же такое яровые, но решив все-таки ввернуть это сельское словечко, очень надеясь, что oно не означает нечто очень неприличное на деревенском жаргоне.
      Засыпающие деды от неожиданности вздрогнули, oчумело закрутили головами, вроде как выспрашивая друг у друга, что имел в виду этот странный парень, но дeревенская вежливость и уважительность к людям городским заставила одного из них, видать, самого бойкого, судя по всклокоченной рыжей бороде, ответить Максиму:
      - Хорошие виды, батенька, хорошие. Сам посмотри, - махнул он рукой куда-то вдаль.
      Максим оглянулся, но никаких яровых, даже в его смутном понимании этого слова, не увидел - там, вдалеке, были все те же черные поля, голые черные деревья и редкие черные человеческие фигурки, копошащиеся в земле. Максим снова повернулся к дедам и, решив, что они уже достаточно побеседовали для первого знакомства, предложил:
      - А не выпить ли нам, дедки?
      Деды оживленно зашевелились, запереглядывались, их щетинистые кадыки заходили вверх-вниз, они стали потирать застывшие на холоде и ветру руки и слезать с бревна. Они достаточно бодро подошли к Максиму, и он почувствовал исходящий от них сильный запах старости, неухоженности и вдовства.
      - Так ведь у нас, батенька, ни стаканов, ни закуси не сыщется, - опять заговорил самый бойкий рыжебородый. Максим промолчал.
      - Ну, это ничего, - встрял самый опрятно одетый дед, сверкая очками, тыкая локтем рыжего и волнуясь, что Максим отменит дармовое угощение.
      - Ничего, - подтверждая прошамкал беззубым ртом третий дед, - у нас-то и зубов не осталось. Четвертый дедок хмуро промолчал.
      Максим слазил в броневичок, достал из бардачкa фляжку с медицинским спиртом и нужное количество пластиковых стаканчиков. Сунув в каждую трясущуюся руку по посудине, Максим щедро плеснул туда спирта, и в воздухе появился новый аромат - алкоголь внес новую ноту в сложную мелодию смешения запахов простой земли, простой жизни и простой старости в компьютерных очках.
      - А ты? - хором спросили деды, увидев, что Максим себе не собирается наливать в пустой стаканчик.
      - Да ведь я за рулем, деды. Не положено мне. А вы пейте, пейте за свое здоровье.
      Деды настаивать не стали - синхронно крякнули, опорожнили в широко открытые рты спирт, чтобы ни одна капля не протекла мимо, снова крякнули, за-нюхали обшлагами своих тулупов, вытерли со щек слезы, с уже большей долей симпатии посмотрели на Максима.
      - Ты, милок, куда путь-то держишь? - спросил сeдый молчаливый дед. Даровая выпивка произвела на нeгo большое впечатление. - Из города проклятущего, что ль бежишь? Ежели так, то оставайся у нас. Наша деревня неподалеку, - он махнул в сторону яровых. - Несчастья, слава Богу, стороной обошли, дома почти все целы, выбирай любой, какой понравится. Земельки тебе нарежем, девку гладкую дадим. Че-че, а с девками у нас, ешкин хрен, всегда хорошо было. Ты мужик, вижу, сильный, добросердечный, не жадный. В деревне тебе хорошо будет. Ну, и нам пособишь, немощным, силушкой своей, если на девок все не потратишь, - засмеялся он.
      Остальные деды тоже засмеялись, видимо, вспоминая какой-то им всем хорошо известный случай, закивали головами - мол, давай, паря, к нам, картошечки дадим, девок дадим, хоть одну, оть две, хоть три, сколько выдюжишь, а то вона сколько мужичков по полям полегло, девки незамужние, нецелованные с тоски воют, главное, чтобы не обижал их, кормил, содержал, а уж они для тебя...
      Что-что, а девок своих деды описывали смачно, во вcех подробностях (титьки у них, мил человек, во-о-о, задницы - во-о, кожа - кровь с молоком, глаза коровьи, ноги, как бутылочки, ну а то, что между ними, паря, никакими словами не опишешь, это все равно, что похмельному человеку про чарку с самогонкой рассказывать, пока не попробуешь, не узнаешь, а уж как попробуешь, то и слезать не захочешь), смакуя, щурясь с хитринкой, наблюдая за реакцией Максима, пересыпая описания щедрыми россыпями матерных выражений, которые добавляли неповторимые краски в это соблазнительное полотно деревенской жизни. Максим, наконец, догадался для чего сидят эти дедки все дни напролет, сторожа у закрытого шлагбаума. Они были старыми, опытными рекрутерами, вербующими теперь уже редких беженцев осесть у них в деревне, чтобы прибавилось рабочих рук на полях, влилась свежая кровь в жилы умирающего села, чтобы забегали снова дети по грязным улицам - надежда на дальнейшее возрождение и если не процветание, то хоть какое-то терпимое существование, жизнь.
      Максим покачал головой:
      - Извините, деды, но у меня свои дела. Может быть как-нибудь потом, ближе к посевной...
      Деды снова закивали головами - конечно, конечно, мил человек, дела у всех свои, настаивать не смеем, а ежели надумаешь, то к посевной в самый раз будет, на посевную молодые руки ох как нужны, да и погода у нас весной не то что сейчас - солнышко греет, земля теплая, мягкая, в ручьях рыбы видимо-невидимо, в лесах ягоды, в землице копаться одно удовольствие, воздух свежий так кровь по жилам гонит, что и после рабочего дня силы есть на девку взобраться, я девки у нас, паря, тут - во, здесь - во, ласковые, как телята, как поцелуют, как песню затянут... Да, паря, это ты хорошо решил, сейчас что холода на носу, а дом-то поправить надо, дров наготовить, печку переложить, хотя, паря, это и не обязательно-девки у нас сами, словно печки, можешь даже троих взять - две по бокам, а третья сверху, вместо одеяла, мы на это не в обиде, девке что главное? чтоб любил ее мужик, тем более, здесь и стараться нечего, девки у нас, паря, кипяток, заводные, чуть тронь в том самом месте дальше все сами сделают, только лежи, в потолок смотри, да титьки щупай...
      - Говорят, дедушки, - прервал любвеобильных знатоков девичьих прелестей Максим, - где-то тут недалеко от вас теплицы какие-то сохранились с прошлых времен.
      Дедки замолчали. Вопрос Максима им явно не понравился, но учитывая то, какой хороший разговор у них завязался после чарки, рыжебородый ответил: