Отступник - драма Федора Раскольникова

      По-прежнему Раскольников освобождал Музу от обязанности посещать ячейку - теперь под предлогом близких родов. Сам же иногда спускался вниз, в зал с пальмами в кадках и портретами Сталина, Ворошилова, Кагановича на стенах, вовсе игнорировать собрания уже не мог. Сидел несколько минут, вслушиваясь в речи сотрудников или резкие филиппики Яковлева. Тот всегда припоминал, к месту и не к месту, слова вождя о том, что верить никому нельзя, и неприятно заявлял, что в ком-то из сидящих в зале вполне может оказаться неразоблаченный враг. Иногда Раскольникова просили рассказать о международном положении. Он делал доклад и уходил.
      Взял за правило: выбирался из комнат, спускался вниз, выходил ли в сад с книгой, - брал с собой, клал во внутренний карман пиджака заряженный револьвер. Муза однажды заметила, испугалась:
      - Зачем оружие?
      - Я им не дамся. Вздумают напасть - живым меня не возьмут. Не беспокойся, в себя стрелять не буду. Но тронуть себя никому не позволю.
      Основания опасаться чего-то подобного со стороны Яковлева с Павловым были. Это понимала и Муза. Всего за несколько дней перед тем произошла неприятная история, которая могла для них плохо кончиться. Яковлев принес Раскольникову на подпись папку с визами. Подписав несколько виз, Раскольников наткнулся на анкету известного софийского журналиста, печатавшего язвительные памфлеты о советских вождях, к тому же связанного с одной из русских белогвардейских организаций. Посмотрел на Яковлева. Едва ли тот не знал, что делал, предлагая эту анкету.
      - Зачем вы принесли эту анкету? - строго заговорил Раскольников. - Вы должны знать, что этот человек никогда не получит нашей визы.
      - Какой человек? - выразив озабоченность на лице, нагнулся Яковлев над анкетой. Сделал вид, будто не понимает, почему этот человек не может получить визы. Но, должно быть, сообразив, что признаться в том, что он не знает этого человека, тоже нельзя, оставил игру. Выпрямился. - Извините. Случайная ошибка.
      Выпроводив Яковлева, Раскольников позвал Музу.
      - Сейчас Яковлев пытался меня спровоцировать, - сказал он, когда она вошла в кабинет и закрыла за собой дверь.- Подсунул на подпись визу человека, который известен как террорист и белогвардеец. Подпиши я ее, меня обвинили бы тут же в потере бдительности или в чем-нибудь похуже. Представляешь, дал визу на въезд в страну террористу? Не с прицелом ли на кого-нибудь из членов правительства?..

4

      С еще большим напряжением ждал ответного письма Литвинова, нарком должен был объявить, дожидаться ли ему приезда первого секретаря или, оставив полпредство на второстепенных сотрудников, отправляться в Москву.
      Каждая почта могла доставить вызов. Спрашивал себя: вот он придет, и что тогда? Ехать? Бросив Музу, беременную, в Софии, ей скоро рожать? Уехать с мыслью, что, может быть, уже не удастся вернуться за ней и будущим ребенком, вовсе когда-либо увидеться с ними? Оттягивать поездку до последней возможности, как делал до сих пор? А потом? Что потом, когда уже не будет этой возможности?
      Может быть, вовсе не возвращаться? Так поступали иные…
      Но эту мысль он гнал от себя. Все его существо протестовало против такого решения. Как так? Он, Раскольников, всю жизнь отдал революции. Тот строй, который создан в России - его строй. Он лично ответственен за все, что воплощено революцией в его стране. И за ошибки. Свои и чужие. Ошибки неизбежны в таком большом деле. Время их исправит… От всего отступиться? Только потому, что в Москве ему грозила опасность? Как будто он не смотрел всю жизнь в лицо опасности. И потом, кто знает, как долго продлится то, что теперь происходило в Москве? И почему обязательно с ним должно что-то случиться? Может быть, в самом деле не было ничего иного на уме у Литвинова или у кого там, кто выдумывал ему новые назначения, как использовать наилучшим образом ег о, Раскольникова, дипломатический опыт? Может быть, в самом деле пришла ему пора переменить место работы, засиделся в Болгарии?..
      Ждал, ничего заранее не решая.
      И дождался. В середине июля пришла телеграмма от Литвинова. В ней Литвинов предлагал Раскольникову немедленно выехать в Москву для переговоров о новом назначении. Каком - об этом в телеграмме не говорилось, сказано было только, что о более ответственном. Предложение мотивировалось тем, что занимаемый Раскольниковым пост в Болгарии для него недостаточен. Эта грубая лесть коробила, на стораживала, стиль телеграммы был не литвиновский. И опять не было ответа на вопрос: как же ехать, когда не на кого оставить дела? Вместо того предписывалось немедленно сообщить дату отъезда.
      Показал телеграмму Музе. Она не испугалась, прочитав телеграмму. Решила, что ехать - надо. Нельзя бесконечно откладывать. Что там могут подумать? К тому же он не должен заранее отказываться от предложения, которое ему намерены сделать. Как знать, что за предложение? Словом, нужно съездить в Москву. Вот только как он может выехать из Софии, когда до сих пор нет первого секретаря? Решили, что он ответит Литвинову телеграммой же и только одно спросит: кому сдать дела?
      Он послал телеграмму с этим вопросом. В надежде, что все-таки прикажут дожидаться секретаря.
      Так и получилось. От имени Литвинова из наркомата ответили, что он должен выехать, как только в Софию прибудет заместитель секретаря или его, Раскольникова, заместитель из другого полномочного представительства.
      Еще на какое-то время отложилось дело…
      В конце августа Муза родила сына, его назвали Федором. Родись девочка, назвали бы Музой, так решили, когда только появилась надежда на ребенка. В хлопотах, в новых радостных заботах отступили на задний план страхи о будущем, маленький крепенький Федя заслонил собою весь мир. И сам этот мир изменился с его появлением в нем. По крайней мере, осязаемый мирок полпредства точно стал другим, в нем вдруг воцарилось благодушие. Все улыбались, предлагали услуги, дарили маленькому Феде игрушки. Даже сексоты оттаяли, их каменные лики отмякли, при встрече они не уводили глаза в сторону, смотрели прямо и улыбались. Яковлев однажды предложил устроить праздник - октябрины. Это уже было слишком - ломать комедию нового искусственного и лицемерного обряда, но дорого было движение души в человеке.
      Если бы в эти счастливые месяцы пришел вызов от Литвинова, каким бы он ни был категоричным, не тронулся бы с места Раскольников. Чем бы ни грозило ему ослушание. Но, к счастью, его не беспокоили. Не беспокоили до самого Нового года.

5

      Новый, 1938 год они с Музой встречали в болгарском военном клубе, на вечере присутствовали члены царской фамилии, весь дипломатический корпус, болгарское правительство в полном составе, высшие военные чины, известные писатели и журналисты, крупные промышленники. Царь Борис, небольшого роста, подвижный, с сияющей улыбкой и грустными глазами, произнес речь. Оценив миновавший год, как один из самых трудных, пережитых Европой за период после мировой войны, выразил надежду, что новый год принесет, наконец, мир и успокоение в возбужденные умы западных европейцев (намек на испанские дела), и не только западных, уточнил он, обведя взглядом лица дипломатов и задержавшись на лице Раскольникова. Все подняли бокалы с шампанским, приветствуя наступление нового года, мысленно желая, чтобы слова Бориса оказались пророческими.
      Несколько грустный тон речи Бориса не вязался с его торжествующей улыбкой, всем его бодрым обликом, общим настроением приподнятости, которое ощущалось в нем и в каждом из членов его семьи. Царица Иоанна, обычно сдержанная, застенчивая, светилась счастьем, с ее лица не сходила горделивая улыбка. Ее радость была всем понятна. Недавно она подарила Борису и Болгарии долгожданного наследника, царевича Симеона. "Вас бы рядом поставить", - шепнул, улыбаясь, Раскольников Музе, уловив невольное сходство в облике, в осанке, трогательном самодовольстве молодого материнства обеих женщин.
      Муза, как и царица Иоанна, собрала свою долю сладкой дани, той бескорыстной сердечной почтительности, какой люди, знакомые и незнакомые, мужчины и женщины, награждают молодую мать. К Раскольниковым подходили дипломаты, чины правительства, промышленники, поздравляли с сыном, желали благополучия, с особенным сочувствием заглядывали в их глаза, желая перенести невзгоды, которые переживала их родина.
      Подошел с поздравлением брат царя, князь Кирилл, с усталой грацией чуть прикоснулся к ручке Музы, взяв под руку Раскольникова, отвел его в сторону:
      - Скажите, господин посланник, что происходит у вас в стране? Неужели правда военные готовили заговор? Насколько мне известно, аресты военных продолжаются по сию пору. Прошу вас, ответьте искренне, насколько для вас это возможно. Впрочем, разговор останется между нами. Мне, лично мне это важно знать. Вы верите в заговор военных?
      - Нет, не верю.
      - Я так и думал. Благодарю вас. Он невозможен в условиях вашего режима, не так ли? - подчеркнул Кирилл слово "режим".
      - Именно так, - ответил Раскольников твердо, не стал юлить. Что есть, то есть. Увы.
      - Благодарю. А что ваш проект сделки по линии военного министерства? Окончательно провалился?
      - Так, ваше высочество. Сожалею. Очень сожалею.
      - Да, да, понимаю. И мне жаль. Жаль! Говорю это тоже вполне искренне. Желаю вам удачи, господин посланник. И надеюсь, несмотря ни на что, следующий Новый год мы с вами так же встретим вместе - здесь. Здесь! Несмотря ни на что. Надеюсь, - говорил он и тоже с особенным сочувствием заглядывал в глаза.

6

      Вскоре после Нового года приехали, почти одновременно, вновь назначенные первый секретарь полпредства Прасолов и генконсул Галкин. Как и ожидал Раскольников, и тот и другой были из партвыдвиженцев, языков не знали, навыков дипломатической работы у них не было. Зато они хорошо разбирались в "текущем моменте" и тотчас стали активными помощниками Яковлева.
      С их приездом оживилась работа партячейки. Они привезли с собой новенькие томики только что появившегося "Краткого курса" истории ВКП(б), составленного под непосредственным руководством Сталина, и началось денное и нощное его изучение, вызубривание, бесконечное цитирование. В основе истории партии лежала, по "Краткому курсу", борьба между большевиками-ленинцами и меньшевиками, роль злого демона революции принадлежала Троцкому, который, как разъяснялось, был агентом империалистических государств уже тогда, когда участвовал в октябрьских событиях, создавал Красную Армию и руководил ею во время гражданской войны. Истинными творцами и героями революции утверждались Ленин и Сталин, или, иначе, Ленин-Сталин. Всякие неполадки и сбои в строительстве социализма объяснялись вредительством, происками "врагов народа", активность которых возрастала по мере приближения к коммунизму.
      Были в книге главы, совершенно неудобоваримые, вроде главы о философии, где делалась попытка воспроизвести старинный схоластический спор о том, что первично, дух или материя, и предпочтение отдавалось материи. Невозможно было понять, что, собственно, имели в виду авторы, говоря о духе, что же такое дух, - деревянный канцелярский язык, которым это излагалось, не давал такой возможности. Между тем почему-то именно эту главу считали центральной главой в книге, на политзанятиях руководители требовали от слушателей объяснить, как ее понимают, а так как объяснить это было невозможно, невозможно было и пересказать ее своими словами - как пересказать то, чего не понимаешь? - то ее выучивали наизусть и цитировали по памяти отдельными кусками.
      Большего сумасбродства и придумать нельзя, он окончательно спятил, сделал заключение об авторе книги Раскольников. Прочитав начало книги, полистав главы, посвященные революции и гражданской войне, дальше читать не стал, слишком резали глаз подтасовка фактов, откровенное перекраивание истории, при живых-то свидетелях ее.
      На обсуждения книги ходить категорически отказался, прямо заявив Яковлеву, что у него иное представление об истории партии, чем то, что изложено в книге, но говорить о нем он пока не намерен, всему свое время. Что еще мог сказать?

7

      В конце января пришло от Литвинова письмо с напоминанием, что теперь нет причин задерживаться с отъездом, в Москве его, Раскольникова, ждут и он должен немедленно выехать. Сообщалось, что предполагается его назначение полномочным представителем в Турцию.
      Холодком повеяло от этого предложения. В Турцию! Место назначения выбрано с точным расчетом: отказаться от него нельзя. Не было возможности сослаться, как прежде, на политическое значение поста полпреда в Болгарии, - на оси, протянувшейся из Берлина через Балканы, Турция была, бесспорно, более важным узлом, чем Болгария.
      Существеннее, однако, было другое. Всего несколько месяцев прошло с тех пор, как из Турции был отозван полпред Карахан, старинный добрый знакомый Раскольникова, много лет бывший заместителем сначала Чичерина, потом Литвинова, проводивший в Турции ту же антигитлеровскую линию, что и Раскольников в Болгарии, и арестованный в Москве тотчас по приезде, прямо на вокзале. Эрудит и балетоман, чернобородый красавец Карахан разделил участь многих. Еще перед Новым годом прочли в "Правде" о том, что он был осужден 16 декабря и тогда же расстрелян. Обви нение шаблонное: за шпионаж. Вместе с ним был осужден и казнен Авель Енукидзе, секретарь Президиума ЦИК СССР, как и Карахан, из старых большевиков. Все знали, что Авель- друг Сталина с дореволюционных времен, почти брат ему. И близких своих не щадил этот Каин.
      Заменил Карахана в Турции молодой дипломат Карский. Раскольников познакомился с ним в прошедшем году. Был он из выдвиженцев, но человек со способностями, до Турции успел поработать за границей, дело знал и приехал в Турцию продолжить линию Карахана, по крайней мере, так он сам объяснил Раскольникову. Для наркомата это могло оказаться и сюрпризом. И значит?.. Если так, что из этого следовало? Что и Карского - выдергивали из Анкары? Никак не могла быть терпима линия, враждебная интересам Германии?
      Но что могло в таком случае означать предложение поста полпреда в Турции - ему, Раскольникову? Ведь знали в Москве, что и он будет в Анкаре гнуть ту же антигитлеровскую линию.
      Это могло означать одно: его вызывали не для того, чтобы послать в Турцию. Турция была предлогом для вызова, таким же, каким для вызова Карахана в Москву была должность посла в Вашингтоне, будто бы предоставлявшаяся ему. Точно так вызвали из Барселоны бывшего там генконсулом Антонова-Овсеенко, под предлогом назначения наркомом юстиции РСФСР. Чтобы придать предложению большую убедительность, даже распечатали в "Известиях" и "Правде" постановление об этом назначении. Никто из читателей газет, конечно, и не подозревал, что напечатано это было для одного Антонова-Овсеенко. Он приехал - и его арестовали.
      Все предложения ответственных постов от Мексики до Анкары были западней, средством заманить его, Раскольникова, в Москву. Заманить. И ничего более того. Это было ясно.
      И значит?..
      Значит, надо тянуть, сколько возможно.
      Показал письмо Музе, сказал, что думает относительно Турции. Да, надо тянуть, согласилась она. Сколько возможно.
      И опять она не испугалась. Задумалась, озадачилась. Мысль о смертельной опасности не приходила ей в голову. Понимала, что положение не из приятных. Но не до такой же степени. "Будем надеяться… Не может же это продолжаться вечно…"
      Ответил Литвинову, что по семейным обстоятельствам- грудной ребенок, жена не окрепла после родов - лишен возможности выехать немедленно, просит отсрочку хотя бы на месяц.
      Скоро пришел ответ: отсрочка разрешается. Но не более чем на месяц. В первых числах марта, никак не позднее, он должен быть в Москве.
      В феврале проехал через Софию Карский, распрощавшийся с Анкарой, тосковавший, что мало успел сделать за полгода. Но тосковал он не только по этой причине. За ужином Раскольников спросил его:
      - Почему вас отзывают - знаете?
      - Чтобы обсудить возможность перемещения в Чехословакию, - с кривой улыбкой ответил Карский.
      - Мне предлагали то же в прошлом году, - заметил Раскольников. - Но я отказался. Объяснил отказ тем, что считаю более важным свое пребывание в Софии.
      - Сегодня, при нынешнем раскладе сил в Европе, наверное, этим не смогли бы отговориться?
      - Наверное.
      - И я не смог.
      - Теперь мне предлагают ваше место. Вы об этом знаете?
      - Да. И когда же вы… поедете?
      - В Москву? Пока не знаю.
      - Но вас уже вызывали?
      - Да. Пока не могу выехать. По семейным обстоятельствам.
      - По семейным обстоятельствам… А у меня этих обстоятельств нет. И я - еду, - уныло заключил Карский. И прибавил, с прежней кривой улыбкой: Предлагают Чехословакию. Карахану, когда вызывали, предлагали Соединенные Штаты. Антонову-Овсеенко предлагали…
      И умолк, не стал продолжать.
      После ужина Карский и Муза пошли в кино. Карскому хотелось посмотреть Марлен Дитрих в "Марокко", - время у него было, поезд его уходил ночью. Раскольников не мог их сопровождать, ему нужно было отправить диппочту.
      Как потом рассказывала Муза, весь сеанс Карский просидел, глядя в пол, думая о чем-то, никак не связанном с золотыми песками Марокко и прелестями Марлен, на экран почти не взглядывал.
      Проводили его на вокзал. Когда поезд ушел, посмотрели друг на друга, думая о том, что, пожалуй, никогда уже больше его не увидят. Уехал человек обреченный и знавший, что обречен.
      Неужели и они так же, с подобным чувством отправятся в путь?
      Но у них еще оставалось время до начала марта. Еще оставалась надежда. Не могло же все это продолжаться вечно?..

8

      В эти дни произошел у Раскольникова еще один разговор с братом царя, князем Кириллом. Был прием во дворце, когда гости расходились, Кирилл предложил Раскольникову задержаться, уединились с ним в гостиной, и неожиданно Кирилл заговорил о Вальтере Кривицком.
      Раскольникову уже было известно, что Вальтер стал невозвращенцем, просил убежища во Франции, его поддерживал французский премьер-министр социалист Леон Блюм, даже обеспечил ему охрану французской полиции. Известно было, что, несмотря на эту охрану, в Париже на него совершили покушение агенты Ежова, но он ускользнул от убийц и теперь готовил к печати разоблачительный материал о сталинском режиме. Остался на Западе он после убийства в Швейцарии агентами НКВД его друга Игнация Райсса, тоже агента НКВД и человека задумавшегося, раньше Кривицкого решившего порвать с режимом Сталина. Слышно было, что он вернул московским властям орден Красного Знамени, которым был награжден. Кривицкий пытался ему помочь уйти от преследования чекистов, но это не удалось, и тело Райсса нашли недалеко от Лозанны на обочине дороги, выброшенное из машины, изрешеченное пулями, расстреляли его в машине в упор пулеметными очередями. Все это были сведения, почерпнутые из иностранных газет.
      Кирилл заговорил о том, что, как ему стало известно, в одном из ближайших номеров одного из парижских социалистических журналов должна появиться очередная статья о Кривицком или статья самого Кривицкого, в которой речь идет - кто бы мог думать - о немецкой ориентации Сталина.
      - Да, я не ошибаюсь, господин посланник, мне дословно цитировали отдельные места этой статьи, - делая круглые глаза, говорил Кирилл. - Речь о том, что будто бы Сталин еще с 34-го года, заметьте, с 34-го года искал контактов с Гитлером! И эти контакты происходили. Многие факты, казавшиеся до сих пор необъяснимыми, например враждебное отношение ваших властей к германским антифашистам, ваша политика в Испании и иное, объясняются такими контактами. Что вы на это скажете? Есть хотя доля правды в этих разоблачениях бывшего вашего агента?
      - Для меня полная неожиданность - то, что вы сообщили, ваше высочество. Хотя…
      - Я вас слушаю!
      - Я знал этого человека. Этого агента. Он - человек весьма информированный. Возможно, он владеет такими фактами, которые и мне не известны. Возможно. Больше я ничего пока не могу сказать. Надо познакомиться с самой статьей.
      - Да, да, я понимаю! Конечно. И благодарю вас, господин посланник. Что ж, будем ждать появления статьи вашего старого знакомого, не так ли?
      - Да, будем ждать его статьи.
      Кирилл ушел несколько ошарашенный. Не ожидал, должно быть, такой степени откровенности от советского посланника. Очень хорошо, пусть сообразит все факты. Может быть, пойдет на пользу. На пользу Болгарии. Пока она не превратилась в вассала Германии. Но Вальтер! Решился-таки обнародовать свои прозрения. Может быть, это остановит Сталина?..

9

      С конца февраля вновь потекли вести, вызывавшие оцепенение. Сначала состоялся Пленум ЦК партии, который положил предать суду Бухарина и Рыкова, ожидавших решения своей участи под арестом, а затем и процесс над ними и другими старыми большевиками, в том числе Раковским и Крестинским (вот отчего вдруг словно испарился бывший заместитель Литвинова). Среди подсудимых, помимо старых большевиков, было несколько врачей и, что придавало процессу особый, пикантный оттенок, недавний глава НКВД грозный Ягода. Все эти люди, всего 21 человек, объединенные следствием в "правотроцкистский блок", обвинялись опять-таки в шпионаже против Советского государства и измене Родине и, кроме того, в убийстве Кирова, Менжинского, Куйбышева, Горького, подготовке покушений на жизнь Ленина, Сталина, Свердлова, других деятелей партии. Суд был открытый, печатались стенограммы судебных заседаний, и, вчитываясь в них, снова приходилось поражаться вызывающему цинизму организаторов расправ.
      По-прежнему никаких вещественных улик в деле не фигури ровало. Судили и осуждали обвиняемых лишь на основе их собственных признаний и взаимных оговоров, вынужденных, надо было полагать, пытками. В чем только не признавались обвиняемые! Раковский заявлял: "Я вернулся из Токио, имея в кармане мандат японского шпиона". Крестинский говорил, что получал по двести пятьдесят тысяч марок в год прямо из гестапо. Ягода с подробностями показывал, как "по прямому сговору с японской и германской разведками" и "по заданию Троцкого" организовывал убийства "лучших людей нашей родины", используя в качестве убийц завербованных им известных врачей Левина, Плетнева, Казакова, и почтенные доктора подтверждали этот бред.
      Случались и на этот раз проколы у организаторов процесса. На заседании суда 2 марта Крестинский неожиданно отказался от показаний, данных на предварительном следствии, в которых признавался по всем пунктам обвинения, из его заявления следовало, что показания были вырваны у него силой. Заседание тут же прервали. На другой день он вернулся к прежним показаниям, снова признал себя "виновным по всем тягчайшим обвинениям", но дал повод западной прессе строить догадки о том, какими методами воздействия организаторы процесса превращали подсудимых в безвольных кукол, подыгрывавших обвинительной власти.
      И Бухарин не дал обвинению полного торжества, поставил его в двусмысленное положение. Признаваясь по вменяемых ему преступлениях общего характера, вроде того что пытался "убить дело Ленина, продолжаемое Сталиным с гигантским успехом", категорически отверг на суде обвинение в шпионаже и покушении на убийство Ленина.
      И доктор Левин, общей фразой признавший в последнем слове навязанную ему вину, отверг "фактическую" часть обвинения: будто бы он убил Горького.
      Тем не менее и на этом процессе главные обвиняемые были осуждены на смерть.
      Еще в дни московского процесса пришла от Литвинова короткая телеграмма, несколько гневных слов: в чем дело, почему не выезжаете?
      Ответил, что готовится к отъезду и просит разрешения совместить служебную командировку в Москву с очередным отпуском. И отсрочить отъезд из Софии до конца марта.
      Литвинов телеграфировал: разрешается совместить командировку в Москву с очередным отпуском, но с условием провести его в СССР.
      В телеграмме ничего не говорилось об отсрочке отъезда. Это можно было понять и как фактическое разрешение ее. Но, во всяком случае, больше уже невозможно было тянуть с отъездом.
      - Пришло время решать, - сказал Раскольников, показав телеграмму Музе. - Знаешь, что я думаю? Съездим в последний раз в Чамкорию. Простимся с любезными хозяевами. Покажем им Федю. Погуляем по весеннему саду. И поговорим. Хорошо?
      - Хорошо.

Глава восемнадцатая

ИСХОД

1

      Выехали из Софии солнечным весенним днем, а приехали в Чамкорию зимним вечером, - небо к вечеру затянуло тучами, неожиданно пошел снег и шел, не переставая, весь вечер.
      Шел он и всю ночь, и утро следующего дня, и когда они вышли в сад, он все еще шел, падал крупными легкими хлопьями.
      - Совсем как в тот раз, год назад, - сказала она.
      - Да, как в тот раз, - повторил он за ней машинально, обдумывая предстоящий разговор.
      Очень не хотелось начинать этот разговор. Ни ему, ни ей. Оба понимали: независимо от того, что они решат, а что они могли решить? - все за них решено обстоятельствами,- независимо от этого, их жизнь расколется надвое. Жизнь до и жизнь после этого решения. Ясная и прямая, пусть и не безмятежная, жизнь до и неизвестная и пугающая жизнь после. И ничего тут не поделаешь.
      Не дойдя и до половины своей любимой дорожки, повернули назад, к дому, посмотреть, как там Феденька, не проснулся ли? Мальчик спал на открытой веранде в коляске, сытый и укутанный. Через стеклянную дверь за ним приглядывала из кухни хозяйка дома, в случае чего она бы позвала их. Да они и сами услыхали бы требовательный голосок сына, если бы он проснулся.
      С Федей все было в порядке, и они вернулись на свою дорожку.
      Как и в тот раз, дошли до конца сада и остановились.
      - Что ж, - сказал он, поворачиваясь к ней. - Подумаем. Сообразим факты, нам известные. Неловкие предложения Мексики и Греции, теперь Турции. Эту их непонятную настойчивость. Припомним, чем кончили Карахан, Антонов-Овсеенко…
      Он запнулся, потому что заметил, как она побледнела. Он понимал, она готова была услышать от него страшные вещи, и все же, должно быть, на что-то надеялась.
      - Неужели так опасно? - прошептала она.
      Он усмехнулся:
      - Ты сама как думаешь?
      - Не знаю, - сказала она растерянно.
      Знала, конечно, знала. Догадывалась, предполагала, как все могло обернуться. Но отгоняла от себя такие мысли.
      Ему было жалко ее. Но надо же было и побудить ее увидеть их положение в настоящем свете. Возвращение в Москву для них обоих было бы гибельным.
      Расстегнул пальто, полез во внутренний карман пиджака, вытянул за уголок пухлый конверт. В нем был список запрещенной литературы, тот, в котором значилась и его книга "Кронштадт и Питер". Развернул список, протянул ей.
      Она сразу увидела отчеркнутое красным карандашом его имя и название его книги.
      - Что это?
      - Приказ по библиотекам. Прочти название документа и пройдись по списку книг и авторов, прочти, что написано против фамилии каждого.
      Она прочла название документа, потом вернулась к его фамилии, с ужасом прочла то, что относилось к "Кронштадту и Питеру", и снова читала название документа, и вчитывалась в запись против фамилии Раскольникова.
      Ошеломленная, пыталась сообразить: как это могло быть? Книга о революции, написанная им - им! - ее мужем, эта книга запрещена? Не где-нибудь, в ее стране запрещена книга о революции? Не сон ли это, не ошибка ли? Она так гордилась им! Гордилась его революционными наградами двумя орденами Красного Знамени, почетным оружием; высшим афганским орденом, полученным им уже в качестве дипломата - он был первым советским дипломатом, награжденным иностранным правительством. Считала, что вытянула в жизни счастливый билет, выйдя за него замуж. Еще до знакомства с ним прочла его книгу, ставшую для нее таким же учебником жизни, как книги Ленина. Как же не ошибка - эта книга его в страшном списке?.. Правда, рядом имена и других героев Октября и гражданской войны, теперь врагов народа и шпионов. Такое возможно, да. Но с кем угодно другим. А при чем тут ее Федор?..
      - Но за что? - невольно вырвалось у нее.
      Он засмеялся. Опять тот же нелепый вопрос.
      - Яковлев недавно выразился: все полпреды - шпионы. Голос народа голос божий, - с усмешкой сказал он.
      - В голове не укладывается, - сказала она жалобно, возвращая ему список.
      - Да, это трудно принять, - согласился он, складывая странички, пряча в карман. - Вроде бы ничего не изменилось. Из Москвы по-прежнему присылают б умаги для ответа. Зарплату. А список составлен… Пройдемся?
      Прошлись по дорожке туда-сюда. В конце дорожки снова остановились.
      - Что теперь будет? - спросила она растерянно.
      - Ты как думаешь?
      - Ты считаешь, что тебя… арестуют? - Она через силу выговорила это слово.
      - А ты так не считаешь?
      - Но что же делать?
      - Я хотел бы, чтобы ты высказала свое мнение.
      - Мое мнение! Что я могу сказать? Я ничего не понимаю. У меня в голове все перевернулось. Как скажешь, так и будет.
      - Хорошо. Надеюсь, ты не хотела бы, чтобы меня там арестовали?
      - Что за вопрос, Федор…
      - Хотя арестовать - еще не значит убить. Могут подержать какое-то время и выпустить. И такое бывает…
      - Боже мой, Федор, о чем ты говоришь?
      - Значит, остаемся? Не едем в Москву?
      - Не едем?
      - Но ведь у нас нет другого выхода, - сказал он, стараясь выдержать тон рассудительный, вдумчивый. - Ехать - чистое самоубийство. Значит, останемся здесь. На Западе.
      Вот и выговорил то, что так трудно было выговорить. Слово сказано назад нет хода.
      - Но как же… разве это возможно? - пролепетала она.
      - Возможно.
      - Подожди, дай собраться с мыслями. Ох, даже в пот бросило, потрясенно отводила она глаза.
      Бледность на ее лице заменилась пунцовыми пятнами, бисеринки пота выступили на пухлой губе.
      - Пройдемся немного, - предложила на этот раз она.
      Прошли до середины дорожки, и она остановилась.
      - А как наши родные? Они будут отвечать за нас.
      - Ты думаешь, если с нами расправятся в Москве, их положение будет легче?