Ложись!..

— Ух ты! Да не… Они это… Не-е… Обычные.

— А то новое поветрие пошло, — солидно вздохнул Прошкец — Самоубийцы. «Корчневого» долбанут и выходят на улицу. Специально, чтобы на уровень напороться. Бунтари хреновы!

«Самоубийцы» — это звучало вызывающе, а все, что звучит вызывающе, хочется попробовать. Да… Так я первый раз «коричневое» употребил. Тоже под ту идею, что оно — ужасно. А у меня депресняк был, ну я и подумал: «Закоричневею и… под аннулятор!» Потому что умереть мне тогда хотелось больше, чем теперь жить. Потому что тиликатор этот в голове у меня тиликал и тиликал. Ни минуты покоя не давал. Даже ночью тиликал.

И как раз в тот день Фимоза случилась. Тогда-то я и причастился «коричневым». Но ничего такого не случилось! Хотя что-то случилось. Тиликать перестало.

А потом я совсем осмелел и тогда первый раз себя за макушку потрогал!

И — ничего! Ничего, мля, не случилось! Вот тут-то я и перепугался! Должно же было случиться! Иначе — чего стоит Матрица этот? Неделю ходил в ужасе. В голове не тиликало.

А может быть, я мало «коричневел»? Или за макушку мало трогался?

Черт! Опять затиликало!

— Да? — удивился я вслух, переждав макушечный колокольчик. — Честно говоря, не заметил ничего особого. Обычная парочка. У него на голове был мощный дол-бак, — я показал добычу. — А она… Ну хорошо! КСРка, она же слабее, короче, не смогла вырваться, когда услышал сирену. И знаешь… — Я вздохнул. — Я не против того, чтобы полицейские палили по нарушителям уровня, но, может, сделали бы его повыше, что ли. Пока мы молодые, не страшно, а представь, когда тебе будет лет семьдесят! Я сегодня видел дедка. Он чуть не сломал ногу, когда падал на звук сирены, в пух его разнеси! Честно говоря, я даже не понимаю, почему это на нашем уровне чертят лазером, а на верхнем нет. Неужели там никто не пробовал «коричневое»?

Севка нахмурился. Видно было, что и ему приходят в голову эти вопросы, но он не хотел на них отвечать.

— «Коричневое» наверху никто не употребляет, — произнес он не очень воодушевленно. — Там люди сознательные!

— А как же они расслабляются? Это ж рехнуться можно от однообразия. Извилины в мозгу выпрямятся!

В мозгах у меня опять затиликало, но я старался не обращать на это внимания.

— Зачем тебе мозги, Раша? — Прошкец проникновенно заглянул мне в глаза. — Тебе мусор убирать мозги ни к чему. Ты вон со склонениями никак не разберешься, а туда же — мозги… На хрен тебе мозги?

— Ну… Я же не робот…

— Роботы есть и поумнее тебя, — усмехнулся Севка. — Сидел бы и не рыпался, а то отменят как класс.

— Почему? А кто мусор убирать будет?

— Роботы, — ухмыльнулся Прошкец. — Роботы, Раша! Они есть—пить не просят, ни голяков им не надо, ни пепелацев душевых, ни «красного»! Рубишь? На третьяке и четверяке все делают роботы.

— А чего ж тогда? — пожал я плечами. — Ну сделали бы и здесь роботов. Только я тебе скажу так: жвачку от стеклона ни один робот не допетрит отскоблить.

Севка замялся. И я догадался, что здесь тонкое место. Что-то связанное со жвачкой и стеклоном. Надо подумать будет, когда Севка уйдет. Сам-то он ни за что теперь не скажет. Сейчас полезет в карман, достанет «красного», а я и отказаться не смогу. И придется еще сожрать, ну берегись тогда, железяка!

И точно. Севка полез в карман.

— Хочешь «красного»? — спросил он, протягивая мне пастилку. — «Сперминт».

— Не увиливай!

— Знаешь, что я тебе скажу, Рашечка? Ты, верно, за макушку себя трогаешь?

— С чего ты взял? — Я покраснел. И правда, захотелось схватиться за макушку и не отпускать ее, потому что тиликанье превратилось в заунывное пилообразное нытье.

— Ладно-ладно! — Севка ухмыльнулся. — Бери жвачку и жуй!

Я молча взял одну и кинул в пасть.

— А в чем прикол? Платформа есть у этих самоубийц? Или как бодун? — спросил я погодя, чтобы улизнуть с неприятной темы.

— Зачем тебе? — подозрительно спросил Прошкец. — Давай лучше поговорим о нашем будущем.

— Не-не! — возразил я. — Отвечай! А то я тебе еще страшнее вопрос задам.

— Ну ладно, — вздохнул Сева. — Это упадническое, эскапистское течение. Базируется на нигилистических религиозных концепциях древности. Катары там, Циолковский, ваххабизм, Бакунин, Ленин, Маркс — в общем, тебе это неизвестно, да и ни к чему. Главное тебе известно: все создано Матрицей. Мы выходим из Матрицы и возвращаемся в Матрицу. Но эти люди считают, что лучше попасть под пулемет, чем падать каждый раз под уровень, выставленный лазерами. Это нигилизм. Совершенно непозитивный и несозидательный. Скажу по секрету: это финансируется на деньги Вашингтона, а смысл в том, чтобы подорвать производительность труда. Счастье индивида в состоянии общего блага. И даже принять смерть за общее благо — это его не только прямая обязанность, но и счастье. А у них-то разве не так? Так-так, Рашечка! Это жалкий популизм пропагандировать, что счастье в личном наслаждении, праве личного выбора и прочая гадость. То есть лучше сделать негодный выбор самому, чем подчиниться разумному общественному порядку. Не советую даже и копаться. Ты, Раша, есть отменный честный дворник. Ты пользу приносишь, убирая антисанитарию и мусор. Ни к чему тебе этот нигилизм. Матрица совершенен.

— Севка! — спросил я. — А у тебя в голове тиликает?

Севка покраснел. Он поджал губы и выпрямился. «Конечно, тиликает! — усмехнулся я про себя. — У кого ж не тиликает? Если б не тиликало, ничего про макушку не говорили бы…» — подумал я, и тиликанье взвизгнуло циркуляркой.

— Насчет тиликанья… — сказал Севка и постучал пальцем по столу. — Я вот что тебе скажу: ты помалкивай об этом и делай так, чтобы поменьше тиликало. И, главное, под лазер ложись вовремя! Тебе же лучше будет!

— А-а-а…

Все-таки он ничего. Симпатичный. Ну не такой, как артисты или верхние перцы, но все-таки во мне что-то зашевелилось. И я уже подумал: не начать ли говорить в женском роде? Зависла неловкая пауза, и стало слышно, как булькает вода в стакане.

Не очень мне хотелось начинать первому. Я бы, конечно, мог намекнуть Севке в сослагательном наклонении: «Я типа не против была бы…», а дальше уже можно не продолжать. И так все ясно.

Но так получается, что мне что-то от Прошкеца нужно, и взамен я ему что-то долж(е)н(а). Опять парюсь насчет окончания. Не люблю должать. Лучше подожду. Чего Прошкец пришел-то? Не чаю же попить! А может, и чаю. Ну все равно, подожду, когда он скажет сам: «А ты не хотела бы!..» А я тогда еще и поломаюсь. Выдурю у него что-нить.

— Ой! — Я перекинул кипятильник в другой стакан и капнул в стакан несколько капель заварки.

Севка накидал себе полстакана сахару и начал его громко размешивать. Севка хороший. Он всегда мне первому новости сверху сообщает. Так что у меня есть бонусы перед фабричными. И когда они начинают нос драть уж очень сильно, я их ставлю на место информационным превосходством.

— Хочешь, кстати, послушать верхнего музья? Очень… — предложил я, подводя партнера к нужным ассоциациям.

Севка замялся, а я воспользовался этой паузой и напялил на него дужку долбака.

На второй секунде глаза Прошкеца приобрели то же мечтательное выражение, что у всех нижних, когда они слушают преступную музыку, попадающую вниз сверху. Хотя опять вопрос! Откуда преступная музыка наверху? Там же лучшие из лучших? Лидеры капиталистического труда и все такое. И законы они принимают для нас, чтобы все лучше было. А если не так, то почему их не опустят? Нас, нижних, чуть что опускают в крысятник. Замешкаешься чуть — аннулятором косят. А они слушают свое музье. Говорят, преступное, а что-то я не слышал, чтобы сверху кого-нибудь опустили. Надо…

— Гадость! Низкая гадость! — ругнулся Севка, выдергивая слушаки, и добавил: — И к тому же ты совершил преступление! Почему ты не отправил долбак в санитарный скат вместе с трупами? Все, что было найдено при трупе, принадлежит государству! Разве тебе не известно?

— Ну а что? — пожал я плечами. — Я послушаю немного, а потом со следующими отправлю…

— Вот! Это первый шаг на пути к измене! — патетически воскликнул Сева.

— Да че ты! — возмутился я. — Завтра же и отправлю. Пусть подавятся! Ждать-то недолго. Каждые сутки по нескольку раз рубят…

Севка еще больше нахмурился:

— Ох, смотри, Раша! Договоришься ты!

— И вообще! — обнаглел я. — Я подумал: если это плохая музыка, почему ее наверху слушают?

— Это диверсия Вашингтона, с ней ведется неустанная борьба! Они же пытаются перетравить нашу железяку «коричневым». И вообще! Не тебе с куриными мозгами обсуждать.

— Да ладно! — махнул я рукой и неожиданно для себя выпалил: — А вообще, чем я хуже верхача какого-нибудь? Они же по долгу службы пользуются автомобилями, на солнце настоящее смотрят. А? Так что я, спертый долбак не могу послушать? Я так понимаю: я честный трудак, на таких, как я, весь город держится! Мы и налоги платим, и работаем не покладая рук, и что? Что я, не могу хорошей музыки послушать? Ну продавали бы ее здесь, а то все только про радость труда!

— Ты что городишь! — Севка покраснел, и я понял, что напрасно завел эту телегу. — Какое солнце? Нет никакого солнца! Все это вражеская пропаганда! Извини, Раша! Я не могу здесь больше оставаться!

Севка с грохотом отодвинул стул и вылетел из обитали.

— Ну и катись, — сказал я, и рука моя сразу потянулась к макушке.

Я погладил себя, и тиликанье сдохло.

«Красного» я пережрал, а потому энергии мне было не занимать. Далее действия, совершенные мной, не поддаются никакой логике. Я решил непременно найти Фимозу. Я решил узнать главную тайну жизни. Должно быть объяснение, почему я не имею права трогать себя за макушку!

«Фимоза!» — орал(а) я на всю обиталь — если я решил стать КСР, то мне нужно переходить на окончания женского рода. Я сорвал(а) с душа полиэтиленовую занавеску и, обмотав себя перед зеркалом, при помощи степлера превратил(а) пленку в подобие того, что было надето на КСРках, которые вечно толкутся у лифтов.

Если все создал Матрица, то он же создал и чудеса, совершившиеся со мной в тот день. Едва я вылетела на тротуар, как завыла сирена и трехногая тварь поспешила к своему люку. Падать на стеклон сиамы не могли, они что вверх, что вниз были одинаковы — все равно бы сварились. Так и вышло — со всей дури меня пронесло по стеклону, я уперлась руками в крышку люка, и она случайно захлопнулась. Сиамы заверещали в дикой панике, но красное поле уже плескалось на уровне их колен.

«Мусорнику» все равно, кого варить — трехногую или двухногую тварь. Сиамам пришел конец. От страха они обделались. Но на этот раз на меня не попало, что чрезвычайно порадовало.

А когда провыл отбой, случилось второе чудо: я подняла голову и увидела КСРку Фимозу.

— О! Привет, Раша! — обрадовалась она. — А чего это ты вырядился, как наши прямо? Профессию поменял?

— Да, решил попробовать, — сказала я в мужском роде, помня, что решение было принято еще тогда, когда я был просто ЧТ. — Говорят, что КСР могут попасть на время на третий слой. Севка сказал, что нет никакого солнца. Потом, я хочу узнать, почему нельзя трогать макушку и почему наверху нет лазерного уровня. И еще Севка сказал, что если я буду выделываться, то нас всех заменят роботами.

— Угу, — кивнула Фимоза. — Если придумают, чтобы роботы сами размножались, то заменят. Вас. Нас не заменят.

Она похабно улыбнулась.

Я встала.

— Почему?

— Ну и видок у тебя! — сказала Фимоза. — Обзави-доваться можно. На голове платок, на теле полиэтилена шматок! Ха! Ха! Ну ты вааще! Рашуля!

— Ты знаешь, как попасть наверх? — спросила я решительно.

— Знаю! — сказала Фима. — Только зачем тебе?

— Надо.

— Точно надо? Это только кажется, что тебе туда надо. Я тоже так думала, но я тебе скажу правду. Ты ж меня спасла. Я всем говорю, что там рай, что у меня там куча шмоток, бабло, что я сама ездила на море с партнером, что у меня в обитали цветы настоящие… Ну… вру все! Понимаешь?

— Зачем?

— Ну потому что меня за это пускают туда ненадолго. Так. На несколько дней. Погулять по улицам. Пожить по-человечески…

— Так вот все это я и хочу узнать! — воскликнула я, дрожа от нетерпения. — Сама!

— Пошли!

Фима хлопнула меня по плечу, и мы куда-то пошли. Повернули за угол, на котором с укоризной прятал в ладони лицо голографический Пелевин. Не знаю, почему он всегда его прятал? Может, не было у него лица никакого? А так он и был голографическим всегда?

— Давай по «коричневому», и я тебя продам, — заявила КСРка.

— Продашь? Как это? — спросила я, торопясь за ней.

— Ну… Это так называется. В лифтах иногда приезжают бандюки. Они привозят «коричневое» и набирают КСР на дешевку.

— На дешевку?

— Ну да! На дешевое обслуживание. Верхние-то КСР заломят так, что жопа затрещит! А с железяки КСР или КСРка и за «коричневое» готова. А тем цацам все «белое» подавай! Да кроме «белого» еще и бабла! Вот они и экономят. К тому же наших и кидануть можно. Но мы тоже не спим. Если есть чего тиснуть, не упускай.

— «Белое» — это что?

— Не знаю, — призналась Фимоза. — Это что-то вроде «коричневого», но не такое вредное и помогает бабло рубить лопатой. Но не все третьяки на «белое» могут заработать так, чтобы еще и сыпать им налево—направо. Это только вершаки такие, с четвертого, с самого верха, но они жадные и злые. Тихонько все говорят, а если что не понравится — тут уж думаешь, лучше бы на железяке оставалась. Хотя вру. Там все равно лучше. Ну вот, а третьякам тоже все хочется, вот они тогда к лифтам и прибиваются поближе. Рассчитываются «коричневым», если хорошо постараешься, то можно ментам его сразу продать, а они уже уродам отдают. Кстати! А чего сиамы-то в люк не убрались?

— Матрица им помог… — ухмыльнулась я и спросила: — А ты за макушку себя трогаешь?

— А кто же не трогает? — Фима удивилась. — Кто говорит, что не трогает, звездят. Или больные. Что ж мне, Нового года ждать? Ну-ну! Ты прям дикий, ой… прости, дикая! Это ж моя, моя макушка! Как мне можно запретить? И кому какое дело?

— Ага… Меня совесть мучает иногда, что я работаю не все время, а только когда мусор валят.

Фимоза прыснула и повернула в какую-то проржавевшую подворотню. Бурые шестерни замерли, наверное, еще в прошлом веке, но убирать их — нарушишь всю конструкцию. Так и оставили.

— Ешь! — сказала Фима, протягивая мне капсулу говняного цвета.

Я смело зашвырнула ее в пасть и разжевала. Если «коричневый» во рту помуслякать, то приход сильнее, а мне терять нечего. Сиамы валяются обосранные на тротуаре, вернусь — уволят меня из дворников. Куда денут, о том скажут позднее.

Через некоторое время Фимоза дотащила меня до ближнего лифта. Она оставила меня на минутку в тени стальной опоры, а сама отошла к будке охранника. И пропала. Я уже испугалась, когда КСРка вернулась и опять схватила меня за руку.

— Куда ходила, Фимоза? Я уж думала…

— Билет покупала, — ухмыльнулась КСРка.

— Билет?!

— Билет—билет! Пригнись! Анус! — Фимка на этот раз первой на пол сиганула, ну и я следом.

«Мусорник» проехал мимо. Никто не упал. Вот везука местным дворникам. Тут, поди, раз в полгода трупаки случаются. Хотя какая тут везука? Скучно поди.

Еще несколько минут мы сидели с Фимой молча. Она нервничала, а я испытывала исключительный кайф.

— Все-таки правда, значит? — спросила я Фимку. — Есть зло в «коричневом»?

— Есть на жопе шерсть! — одернула меня КСРка и вздохнула. — Знаешь, Рашуля… Иногда думаешь, сидеть бы на железяке да не знать ничего. Оно и лучше было бы. Спокойнее.

Она сплюнула.

— А анус… аннулятор? — спросила я запоздало.

— Ну да…

Через пару минут в неоновом свете железного пролета показалось еще несколько силуэтов. Похоже, они направлялись к нам, а точнее, к Фимозе.

— Так, — сказала она деловито, окидывая взглядом вновь прибывших. — С каждой по три очка, как договаривались. Когда войдем в лифт, ляжете на пол, чтобы датчики не засекли, что, кроме ментов, еще кто-то наверх едет.

КСРки с готовностью вытащили карточки, и Фима чиркнула по ним какой-то странной штукой, похожей на мой аларм-браслет.

— Так. Никто ничего не видел, никто ничего не знает, — сказала Фима и оглянулась на грузовую камеру.

Через некоторое время в чреве завода заскрипели какие-то колеса, цепи, замигали датчики на панели шахты, и охранник сделал Фимозе знак.

Как только лифт раскрылся, из него вышло два угрюмых мента, а к кабине подкатилась платформа с ящиками.

— Что там? — спросила я у Фимозы.

— Роботы, — сплюнула она. — Силиконовые трудаки. — А нас куда?

— На дешевку, я же сказала. Роботы дорого стоят. И… Поймешь сама, короче.

Менты перекинулись парой слов с охранником, и Фима, поймав неуловимый знак, кинулась внутрь. А за ней и мы устремились занять темные пустоты между стенками лифта и платформой.

— Ложись! — не глядя бросил один из ментов, мы попадали на пол, лифт закрылся и вознес нас на третий слой Москвы.

Когда створки лифта открылись, я чуть не упала в обморок. Я никогда не вдыхала такого свежего воздуха, ни будучи еще ЧТ, ни будучи уже КСР.

— Это духи? — спросила я у Фимы, но она только поморщилась.

Я огляделась вокруг. Потолка не было видно из-за бесчисленных этажей обиталей и эстакад, по которым сновали различные средства передвижения.

— Мы куда-то поедем? — спросила я.

— Да, — кивнула Фима. — Помолчи, пожалуйста. Сейчас придет машина.

Вскоре около нас остановилась одна из капсул, и из нее вышел человек. Он окинул нас таким взглядом, что я усомнилась в своем существовании. Мне показалось, что меня нет, а я просто голограмма. Голяк!

— Загружай, — сказал этот человек, но Фима нахмурилась. — Загружай, я сказал, — повторил человек и, усмехнувшись, швырнул Фиме маленький пакетик.

Та поймала его, заглянула внутрь и только после этого махнула нам рукой. КСРки начали загружаться в капсулу, а я задержалась.

— Удачи! — сказала Фимоза. — Тебе придется поехать с ними.

— Ага, — кивнула я и попятилась к машине.

Фимоза торопливо засеменила в сияющую огнями темноту.

Нас закрыли на замок. Человек этот сел на переднее правое сиденье, а слева там сидел еще один человек. И меня удивило вот что: он все время крутил какое-то колесо. Зачем? Видно, у Матрицы был замысел насчет меня, и он очень хотел, чтобы мне в этот день повезло еще раз.

Когда мы повернули за угол одной из обиталей, наперерез нашей машине бросилась местная КСРка. Она кому-то что-то кричала и ничего не видела. Человек слева повернул колесо, и я поняла, что он управлял этой капсулой самостоятельно. Странно. На «железяке» капсулы ездят по маршрутам и по программе. И устроены так, что под колеса никак не попасть, что-то вроде горизонтальных лифтов — от рабочих мест до обиталей, от обиталей к пищеблоку, от пищеблока к поликлиннике и т.д. А тут… Как-то странно.

Но навстречу ехала еще такая же машина, и там, вероятно, тоже сидел живой человек с колесом, поэтому они столкнулись и расплющили не только эту КСРку, но и свои долбаные машины. Все посыпались вперед, раздался взрыв и…

…я — в незнакомом месте. Сквозь зеленое нечто, обволакивающее меня со всех сторон, светит какой-то необыкновенно приятный свет. К сожалению, я не могу шевельнуться, потому что все мое тело заштопано, перекроено и находится в пузыре с густой зеленой жидкостью. Я не дышу. Разве мертвые дышат?

«Так вот он какой, Матрица! — проносится у меня в голове, и следующая мысль стучится в мой ленивый мозг: — Странно, что покойники могут думать. Но я мыслю, я вижу эту гадкую зелень, даже если меня превратили в один из *.ехе -шников где-то в безграничном пространстве Матрицы, значит, я — …живу?»

Потом за зеленой жидкостью появились темные силуэты. Возможно, это другие покойники. А возможно, нечто, чего мне никогда не представить, потому что все представления основываются только на личном опыте. Никогда человек не сможет придумать того, чего не видел, не осязал, не ощущал хотя бы во сне. Я не чувствую вражды со стороны этих теней. И возможно, что для них я выгляжу точно такой же тенью.

«Надо бы узнать!» — шевелится во мне первое желание. Но тело не подчиняется. Это по-прежнему мое тело. Я имею в виду, что оно сохранило свои половые признаки — грудь и все остальное, но я не могу его узнать, потому что вся состою из лоскутов. Я не знаю, в каком роде о себе думать, пока валяюсь в этом зеленом желе, — род на нашей Московской железяке определяется функцией, а не анатомией, но теперь-то я в Матрице. Почему мне никто не говорит, кто я?

Так прошло много времени, много мыслей нашло приют в моей голове. Некоторые, побродив там, благополучно испарились, другие застряли, зацепившись за зазубрины прошлого. Хотя прошлого осталось немного. Лазерный уровень, Фимоза, «нельзя трогать макушку»… «Раз, два, три, четыре, пять. Мусора идут стрелять. Кто не спрятался — я не виноват». Что-то еще, но., не важно.

В один прекрасный день густая зелень начала куда-то истекать, и я увидел за мутными стенками бассейна, в котором провел все это время, несколько чистеньких, холеных, будто тридэшные дикторы, человечков в зеленых комбезах. Я почувствовал спиной твердое дно аквариума и испугался — почему-то только теперь мне пришло в голову, что источником кислорода и прочих жизненных соков было именно зеленое желе. Как же теперь? Я ведь не умею дышать! Я не дышу уже несколько дней (или месяцев?) В испуге я вскакиваю, и зеленое желе исторгается из моих легких широким потоком, в ужасе, будто новорожденный, я делаю вдох и… продолжаю дышать, будто всегда так и было. Конечно, эффект ошеломляющий, но я в такой непонятке, что сил на выражение изумления или чего-либо еще у меня уже нет.

Человечки в комбезах улыбаются — видимо, вид у меня презабавный — и приближаются ко мне. Один из них нажимает кнопку, прозрачный короб аквариума отъезжает, и на мои уши с беспощадной отчетливостью набрасываются звуки. Они так сильны и насыщенны, как никогда прежде. Они твердые и прекрасные на ощупь. Такие же прекрасные и осязаемые на взгляд — цвета, фактуры и объемы. Я испытываю восхищение, доходящее временами до оргазма. Я понимаю, что выгляжу полной идиоткой, но ничего не могу поделать.

— Где я? — спрашиваю я человечков.

Они мило улыбаются, и один из них (биологический мужчина) отвечает:

— В клинике, госпожа Лидия. Поздравляем вас с успешным возвращением.

— Отдыхайте, — улыбается второй человечек, с грудью, и добавляет: — Ваши родные рвутся к вам, но я думаю, что так много эмоций для вас пока многовато. Вам нужно поспать.

И впрямь, я чувствую глубокую сонливость, веки мои схлопываются, и я проваливаюсь в мелькание цветных искорок.

Когда я открыла глаза в следующий раз, вокруг стояли два человечка обоих биородов и смотрели на меня с выжиданием и надеждой. Смотрели так, как будто ждали от меня радости встречи.

— Доченька! — сказал человечек с грудью.

— Лидонька! — раскинул руки второй, с аккуратной козлиной бородкой на лице.

Я слабо улыбнулась и кивнула ресницами, делая вид, что узнаю человечков. Они так хотели этого, а мне не трудно. Они никогда не станут для меня реальностью, потому что реальность такой не бывает. А если они нереальны, стоит ли воспринимать их всерьез?

Матрица почему-то решил выдать мне счастливый билет, теперь я понимаю, что имела в виду под словами «купить билет» Фимоза. Матрица решил выбрать Фимозу в ангелы или проводники. А меня… Пока это неясно. Возможно, он только посмеется надо мной, а потом опять вышвырнет на железяку, где мне придется в лучшем случае собирать трупы и отправлять их в санитарные скаты, а в худшем.

Единственное, что я вспоминаю с нежностью, гитара. Интересно, есть ли в Матрице гитары?

— Как ты себя чувствуешь, Лидусик-Сладусик? — спрашивает меня человечек с грудью, и я понимаю, что Матрица назначил эту биологическую женщину мне в матери. Она совсем не похожа на мою, она не замученная, она загорелая и красивая. А человек с бородкой, наверное, мой новый отец. Меня удивляет это, потому что на железяке родителей отбирают в пять лет. Человек идет в школу, и он начинает принадлежать железяке, окончив школу, он становится трудаком. Все просто, а тут… Впрочем, в Матрице и должно быть все по-другому.

Мои новые родители о чем-то спрашивают меня, я плохо понимаю, о чем речь, но на всякий случай улыбаюсь и киваю, боясь спугнуть этих человечков. Они искренне рады тому, что я жива, и обеспокоены тем, что я по-идиотски улыбаюсь и не могу сказать ничего внятного. Вскоре они уходят, и я остаюсь одна. Но ненадолго. Появляются медсестры из силикона и помогают мне встать и пойти в душевой пепелац. Впрочем, пепелацем его назвать трудно. Это, конечно, не пепелац, это отдельная светлая комната с огромным бассейном. Я все время пытаюсь понять, откуда этот веселый желтый свет, но спросить не решаюсь. Что-то подсказывает мне, что спрашивать не стоит.

После того как я в полной мере наслаждаюсь услугами силиконового персонала и помывочных устройств, меня провожают совсем в другое место. Это необычная обиталь. В ней огромный стеклянный экран, за которым очень красивая голограмма — деревья, очень похожие на те, какие бывают в древних фильмах, в тех, что мне притаскивала когда-то давно Фимоза на железяку, облака и огромный ослепительный фонарь, который висит непонятно где. Он мне напоминает что-то… И через некоторое время я нерешительно произношу:

— Солнце?..

И тотчас в моей голове лопается какая-то мутная перепонка, и я понимаю, что это — не голяк, это окно. Настоящее реальное окно, не такое, как в обитали трудака, за которым только мрачный вид какого-нибудь из пролетов железного уровня, а то древнее, первозданное окно, за которым должен быть настоящий солнечный свет и ветер. Еще я знаю, что оно должно открыться, если найти замочек. Ага! Около кровати на тумбочке лежит какой-то пульт, я беру его в руки. Пиктограмма открытого окна первой бросается мне в глаза.

Стекло медленно утягивается в стену.

И еще вот что. Ни разу за все это время в голове у меня не тиликнуло.

Мне повезло, как повезло изначально всем, кто родился на четверяке. Я каждый день вижу солнце. Назначенные мне в родители человечки куда-то ходят, с кем-то встречаются. Маму показывают по тридевизору, а папа все время летает на самолете. Я не знаю, чем они занимаются. Но мне это не важно. Мне ясно одно: на четверяке нужно делать только то, что просят. Или намекают.

Пока меня не просили ни о чем особенном. Я хожу в спортзал и бассейн, не суюсь не в свое дело и не перечу старшим. Они за это содержат меня. Мне купили модный даже по здешним меркам синтезатор, и я шлепаю на нем музыку, от которой в восторге все на четверке, а на трешке просто умирают.

У меня есть две версии случившегося. Одно в этих версиях общее — то, что я, Раша с железяки, каким-то образом превратилась в Лидусика-Сладусика. Ясно, что это связано с аварией, в которой разбились все шлюхи с железяки, которых притащила наверх Фимоза, местный перец, который отдал ей пакетик с «коричневым», и встречная машина.

Далее могло быть вот что. Либо мое сознание перескочило в тело Лидусика, либо после этой мясорубки в живых осталась только Раша, а поскольку там все превратилось в месиво, то Рашу приняли за Лидусика. Второе мне понравилось бы больше, но… где тиликанье в голове? У Раши в голове всегда тиликала какая-то гадость, а у меня — тишина. Даже за макушку трогать себя не хочется. Рука инстинктивно потянулась вверх, чтобы проверить, что там, и нащупала только заботливо уложенную прическу. Даже попытка постучать по голове ни к чему не привела.

Есть у меня одна идея, но, поскольку тиликатор в голове молчит, я не могу точно решить, верная эта идея или нет. Я, чувствуя себя тайной Рашей, сбежавшей с железяки, очень хочу передать туда мешок с долбилками, кучу кассет, немного шмотья — здесь все это валяется без особой надобности в диком избытке, а на железяке трудаки неделю будут ссаться от восторга, и производство роботов, конечно, приостановится. Но, честно сказать, роботов тут тоже тьма-тьмущая. Их постоянно обновляют. На железяке этих роботов уюзали бы до посинения, а тут швыряют налево-направо.

Но вот эта идея меня и смущает.

Правильность этой идеи.

Поэтому пока я не тороплюсь.

Вскоре стало известно, что «па», человечек с козлиной бородкой, самый большой владелец заводов по производству роботов. Это он придумывает законы, которые потом говорят всем по тридевизору. Я часто слышала, как «па» звонил куда-то и сердито кричал на министров и других членов Общественного Самоуправления, которых мы на железяке выбираем каждые четыре года. «Па» орал на них, и на следующий день они меняли законы так, как хотел «па».

— Ну что ты, Лидусик, грустишь? — спрашивал меня «па», сияя сознанием своей успешности, всевластности и крутости, и трепал за щеку. И я знала, что он меня в зад поцелует, чтобы я только заулыбалась. Но я не испытывала такого желания, поэтому улыбалась просто так.

У «ма» были другие интересы. Но и они не мешали мне жить.

Как-то раз я спросила:

— Па! А кто будет распоряжаться твоими заводами, когда ты умрешь?

— Как кто? — удивился «па». — Твой муж! А ты будешь отдыхать, как «ма». А хочешь, я тебе консерваторию куплю?

— Не, — говорю я и, подумав, добавляю: — Купи мне рок-клуб. Это сейчас моднее.

И «па» набирает на своем карманнике какие-то кнопочки. Я уверена, что завтра я смогу поехать в любое место третьего уровня и в любом здании устроить пивнуху с грохотом ненастроенных гитар. Я скажу им всем, что это «монна», что это рок и все такое, и они будут ссаться, потому что все знают, что мой «па» — хозяин всех роботов. А они здесь до того оборзели, что не могут без робота зад подтереть. Но никто из них не догадается, что этот рок-клуб — вызов, который им бросили подонки с железяки.

— Па… А когда умрет муж?

— Ты, моя детка! Ты! — улыбается папочка и треплет меня за щеку.

— Это мило, — улыбаюсь я.

На следующий день, найдя заброшенный лифт, я восстановила его и устроила там настоящую преисподнюю. Я нашла Фимозу, и она начала поставлять мне наверх милых, послушных КСРок и КСР. Здесь и те и другие шли отлично.

Через неделю в моем клубе, который я назвала «Ложись!», крутые трешники за хорошее бабло падали под игрушечный лазер и слушали заунывный вой группы «Насекомые».