Зов полярных широт (№1) - В ловушке

Владимир Санин

В ловушке

Василию Сидорову, замечательному полярнику и другу — с любовью.

Возвращение

Нынешний год для Семенова был везучий.

Во-первых, остался живой. Медведи редко нападают на человека, чувствуют в нем ровню, что ли, а этот выскочил из-за тороса, попер напролом. Голодный и злой был зверюга, сало свое проел, шкура болталась — как с чужого плеча. Такого первой пулей срезать — в лотерею машину выиграть.

Вторая удача — хорошо, почти что безупречно отдрейфовал. Говорят, Льдина попалась удачная, верно, а ведь выбирал-то ее сам! Полмесяца искал, пока не нашел, уж очень хитро пряталась она за крепостными стенами торосов — три на четыре километра, ровненькая, молодая, но крепкая. За год дрейфа по ней трижды проходили трещины, и тоже удачно: ни людей, ни домиков, ни оборудования океан не проглотил, и сменщикам досталась вполне обжитая станция. «Легкая у тебя рука, Сергей, — радовался Кириллов, сменный начальник. — Или Полярную Звезду умаслил?» Каждый бы на его месте радовался: будто с квартиры на квартиру переехал Кириллов со своими ребятами, даже ремонта делать не надо.

Ну, и третья удача — только что в гостинице уговорил Веру продать путевки в Сухуми («Подумаешь, золотой сезон-сто человек на квадратный метр пляжа!») и вместе с Андреем и Наташей махнуть на машинах по стране — куда глаза глядят. С трудом, но уговорил. Весь дрейф об этом мечтали — на месяц-другой окунуться в бродячую жизнь.

И хватит, продолжал размышлять Семенов, нельзя, чтобы одному человеку бессовестно везло. Кто-то сказал, что количество удач в мире неизменно, и если тебе судьба улыбается, значит, другого удачи обходят стороной. К тому же, когда они идут навалом, одна за другой, какой-то критерий теряешь, что ли. Слишком много удач так же демобилизует человека, как слишком много неудач: такого он может не выдержать. Промежутки должны быть между ними, мостики…

Семенов шел по Невскому проспекту, с интересом поглядывая на встречных людей и беспричинно улыбаясь, что вызывало недоумение прохожих; одна женщина даже пожала плечами, неправильно истолковав доброжелательный взгляд этого странного человека. А Семенову просто было хорошо. Коренной москвич, он любил Ленинград, город, из которого не раз уходил в Антарктиду и улетал на Льдины, здесь он прощался с Большой землей и здоровался с ней тоже здесь. Ноги, еще не успевшие отвыкнуть от полупудовых унтов, сами собой шли безо всяких усилий, вместо многослойной тяжелой одежды тело невесомо облегал плащ, и сугробов тебе никаких, ветеришко пустяковый — живут же люди! Так бы и ходил без устали с утра до ночи, глядя на разных людей — разных, в том-то все и дело! — на витрины, улицы и на всю эту кипящую жизнь, которую на станции только в кино увидишь. И привычно удивлялся себе: жил ведь на Большой земле, не в полярке родился, а до первой зимовки никогда не ценил вот таких необыкновенных вещей, как эти деревья в скверике. Стоят себе, колышут бездумно желтеющими листочками и ведать не ведают, сколько в них радости и смысла.

У Аничкова моста Семенов, как добрым знакомым, подмигнул вставшим на дыбы коням, глубоко и радостно вдохнул в себя сырой ленинградский воздух и свернул с Невского на Фонтанку. Отсюда до Института было несколько минут ходу, и Семенов почувствовал привычное волнение, какое испытывал всегда, когда приезжал в Институт. После долгих зимовок и экспедиций по этому асфальту шли самые знаменитые полярники и тоже, наверное, волновались при виде Института…

Вспомнил Семенов, как много лет назад пришел сюда в первый раз, худым, неоперившимся птенцом. Начальник кадров Муравьев, крестный отеп двух поколений полярников, хмуро повертел в руках документы, спросил в упор:

— Куда хочешь?

— Куда пошлете! — Семенов вытянулся, руки по швам.

— Послать тебя… это я могу, — проворчал Муравьев. — Крепкие морозы с ветерком любишь?

— Не очень…— ответил Семенов и испугался, запоздало подумав, что другой ответ был бы начальнику приятнее.

— Смерти боишься? — И взгляд, будто щуп, до самых печенок.

— Боюсь, — честно признался Семенов.

— Во сне храпишь?

— Храплю, — безнадежно кивнул Семенов

— Теперь сам посуди. — Муравьев стал загибать пальцы.-Морозов не любишь, смерти боишься, во сне храпишь. . Ну какой из тебя полярник? Могу позвонить на завод радиоизделий, там техники нужны.

— Спасибо, — уныло сказал Семенов. — Дайте, пожалуйста, мои документы.

— Куда пойдешь?

— Не знаю еще… Может, в Архангельгк, там приятель живет.

— А на Скалистый Мыс радистом хочешь?..

— Хочу!?

— Чего орешь, не глухой. Оформляйся.

Долго еще в Институте вспоминали зеленого новичка, который не любит морозов, боится смерти и храпит. Семнадцать лет как испарился тот новичок, но вместе с ними навсегда ушло и то, чего не заменишь положением и опытом, — телячий оптимизм, весело бегущая по жилам кровь и каждый день открытия.

По годам идешь, как вверх по лестнице — с каждой ступенькой все труднее. Тот зеленый новичок порхал и подпрыгивал, а начальник станции шествует, усмехнулся Семенов. Впрочем, подумал он, многие печалятся этой неравноценной замене — молодости на опыт, а предложи вернуться назад — редко кто согласится. Радости вновь пережить — пожалуй, а невзгоды и ошибки?

— Сергей, где твоя борода?

— Там же, где твоя — на веники пошла!

В Инсгитуте коридоры длинные, за три часа не обойдешь. Сделав шаг — кореша встретил. Обнялись, помяли друг друга по полярной привычке.

— Как там Льдина?

— Позавчера была целехонькая.

— Верно, что тебя медведь чуть не схарчил?

— Информация ошибочная, наоборот, я — его!

— С возвращением, Николаич! — приветствовал Семенова загорелый бородач в кожаной куртке. — Отдрейфовал?

— Спасибо, Палыч.А ты где обитаешь?

— Только-только от пингвинов вернулся, на «Оби».

— В Мирном как, пальмы не расцвели?

— Путаешь, Николаич! — Бородач ухмыльнулся. Пальмы — они на твоем Востоке.

— Не наступай на больную мозоль, — вздохнул Семенов. — Пионерскую и Комсомольскую прикрыли, а теперь и до Востока добрались…

— Да, закрыли твой Восток на учет, — посочувствовал бородач — Ну, а сейчас куда махнешь?

— Резерв главного командования, в отпуск собираюсь.

— Слышали? — Бородач остановил приятелей. — Такую гаубицу в резерве держат!

— Недолго, Сергей, будешь ржаветь, — включился один из них Станцию для тебя новую открывают… Только — молчок, секрет пока что!

— Где? — простодушно спросил бородач.

— На самой северной точке… Южного берега Крыма!

Посмеялись, поговорили, разошлись.

— Семенов? — удивился невысокий франтоватый человек с холодным, неулыбающимся лицом — Ты же, говорят, только вчера прилетел, что здесь делаешь?

— Старая артиллерийская лошадь услышала зов полковой трубы, — отшутился Семенов — Свешников на шестнадцать тридцать вызвал.

— Стружку снимать? Натворил чего на Льдине?

— Не знаю. — Семенов пожал плечами — Вроде бы не за что

— А вот здесь ты ошибаешься, начальство всегда найдет!.. Шучу. — Макухин, однако, не улыбнулся. — Зачем же он тебя вызвал?.. Шумилин вроде все антарктические станции укомплектовал… Кстати, Семенов, начальником следующей экспедиции будто прочат меня. Пойдешь ко мне замом?

— До следующей полтора года, трудно загадывать, — уклончиво ответил Семенов.

— Твоя голова, думай. — Макухин покровительственно похлопал Семенова по плечу. — Гаранин Андрей с тобой вернулся?

Семенов кивнул.

— Его бы тоже взял, начальником аэрометотряда, — с тем же покровительством в голосе продолжал Макухин. — Ну, бывай!

Семенов задумчиво посмотрел ему вслед. Предложение заманчивое, пожалуй, принял бы его, исходи оно не от Макухина. Опыта и личного мужества у него не отнимешь, всю полярку прошел с низовки, во всех переделках побывал, а зимовать с ним не любили. Почему? Трудно сказать, какие то штрихи, пустяки Ну, хотя бы то, что за общий стол не садился, подчеркивал дистанцию. Или с самого начала зимовки выбирал человека послабее и делал из него «мальчика для битья». Или: спиртное разрешал коллективу только по праздникам, а себе — когда появлялось желание. Спорить с ним боялись, приказы выполняли по-армейски, но когда среди полярников распространили анкету с вопросом. «С каким начальником ты хотел бы зимовать?» Макухина почти никто не назвал. А начальство ценило, для начальства самое главное, чтобы выполнялась программа и не случались ЧП… За себя-то Семенов был спокоен, на него Макухин бросаться не станет, но Андрей и слышать его фамилию не мог. А без Андрея, и думать нечего, никуда Семенов не пойдет Пусть с Макухиным зимует другой…

— Здравствуйте, Сергей Николаич!

— Женька? — Семенов с удовольствием пожал руку молодому крепышу с русым хохолком и открытым лицом человека, у которого нет в мире врагов, да и откуда им взяться, если он никому ничего плохого не сделал. — Куда судьба забросила?

— На Врангель сватают, в бухту Роджерса. А я вас искал, в гостинице Вера Петровна сказала, что вас Свешников вызвал.

— Так я ведь прилетел только, в отпуск собираюсь… Как нога?

— Хоть вприсядку, Сергей Николаич!

С механиком-дизелистом Дугиным Семенов несколько лет назад отзимовал на Востоке и почти весь прошлый год — на Льдине, до несчастного случая, когда Женьку вывезли с переломом ноги. Дугин Семенову нравился. Сдержанный, на редкость исполнительный, он легко входил в коллектив, с полуслова подхватывал приказы и, случалось, без подсказки одергивал ребят, вылезавших из оглоблей. Семенов ценил такую преданность, верил Дугину: дизель Женька мог разобрать и собрать с закрытыми глазами, на тракторе по Льдине раскатывал, как на велосипеде, знал сварочное и взрывное дело.

— Езжай пока что, — с сожалением сказал Семенов. — На Врангеле повеселее будет, чем на нашей ледяной корке. Поохотишься, порыбачишь.

— Какая там охота! — вздохнул Дугин — Оленей, говорят, колхоз поставляет, а в море разве рыбалка?

— Не скажи, в августе туда гуси канадские прилетают тучами, — подбодрил Семенов. — Ну не пропадай!

— Если что, так я на крыльях, только знать дайте, — попросил Дугин.

— Договорились, Женя. Координаты твои те же? Лады. Может, и сведет судьба.

Не знал тогда Семенов, что сведет, и не раз! Необозримы полярные широты, а дорог, по которым ходят люди, там не так уж и много, то и дело перекрещиваются.

— Здравствуй, Сергей, — Свешников поднялся и приветливо протянул Семенову могучую руку. — Заматерел ты, брат, раздался, впрок, видно, идет тебе полярное питание на свежем воздухе. В газете о тебе писали, слышал? Наступает молодежь на пятки, вот-вот под это кресло клинья начнет подбивать!

— Петр Григорьевич…— с упреком произнес Семенов.

— Отдрейфовал ты прилично, — продолжал Свешников, — скажем, на четверку. Можно было бы даже с плюсом, если бы не перерасход спиртного.

— Два ящика с коньяком при подвижках льда…— начал было Семенов.

— Расскажешь своей бабушке, — усмехнулся Свешников. — Загадка природы! Почему-то на всех станциях в авралы страдают в первую очередь именно ящики с коньяком! Устал?

— Нормально, Петр Григорьевич, «Москвич» в гараже бьет копытом, в путешествие собираемся — с Гараниными.

— Поня-ятно. — Свешников на мгновение призадумался. — Идея хорошая…

Зазвонил телефон, Свешников жестом указал Семенову на стул и завел с кем-то длинный и, судя ло первым словам, деликатный разговор. Голос его раскатисто гремел, этакий густой, как сгущенка, баритон, даже удивительно было, как выдерживает такой напор телефонная трубка, затерявшаяся, казалось, в огромной ладони. Семенов отключился — неприятно слушать чужие тайны — и с почтительной симпатией покосился на хозяина кабинета. Массивный, лишний жирок появился, все реже надевает Петр Григорьевич свои видавшие виды унты… А силы в нем были немереные, все помнили случай, когда провалившуюся под лед упряжку в одиночку вытащил и, сам мокрый насквозь, полсуток до берега добирался. Из первопроходцев — не любил ходить по чужим следам. Что поделаешь годы, от них и скалы выветриваются…

Семенов уважал Свешникова и его полярную мудрость. От него в свой первый дрейф он научился тому пониманию полярного закона, которое дается только жизнью на трудной зимовке, и не раз и навсегда, как некая догма, а как метод, которым следует пользоваться в зависимости от обстоятельств. «Спасай товарища, если даже при этом ты можешь погибнуть, — учил Петр Григорьевич. — Помни, что его жизнь всегда дороже твоей». Если б только говорил, но Свешников так и поступал, и потому сформулированный им главный закон зимовки врезался в память, как буквы в гранит, — навсегда. Всего лишь год прозимовал Семенов под началом Свешникова, но тот год оказался очень важным, и за него Семенов был благодарен судьбе.

— Как он станцией будет командовать, если женой не научился? — продолжал греметь Свешников.

Семенов стал смотреть на большую, во всю стену, карту мира, на которой разноцветными линиями и стрелами, как на картах полководцев, отмечался дрейф станций «Северный полюс» и маршруты кораблей в Северном и Южном Ледовитых океанах. Вот по этой извилистой линии дрейфовала его последняя Льдина, год жизни шел по этой линии; а вот и Скалистый Мыс — еще несколько лет жизни, Антарктида… Мирный… Восток…

— «Кто на Востоке не бывал, тот Антарктиды не видал», помнишь? — послышался голос Свешникова. — Соскучился по своему Востоку?

Семенов вздрогнул. Свешников с улыбкой на него поглядывал, развалясь в своем кресле.

— Почему это по-моему? — возразил Семенов. — Станцию-то открыли вы, я только ключи от вас получил.

— Померзли мы тогда, Сергей, как не мерзла еще ни одна собака.

— Было дело, Петр Григорьевич… А жаль!

— Чего жаль?

— Восток, слово-то какое — Восток! — а закрыли, законсервировали, как банку с грибами!

— Ишь, критикан! Не в свою епархию лезешь.

Семенов молчал.

— То то же… Совсем на своей Льдине от субординации отвык. Думаешь, у одного тебя за станцию душа болит?.. Банка с грибами… Консервным ножом пользоваться не разучился?

— Это к чему? — ошеломленно спросил Семенов.

— Да ты же в отпуск собрался, — будто бы вспомнил Свешников. — Что ж, после дрейфа отпуск положен, отдыхай, набирайся сил, Кстати говоря, у Макухина на тебя виды, замом собирается сватать.

В словах Свешникова было что-то принужденное, стороннее.

Семенов весь подался вперед, его душила догадка.

— К чему это — насчет консервного ножа?

— Отдохнешь, — Свешников явно уклонился от ответа, — отчет о дрейфе сдашь и подключишься к Макухину. Знаю, что не очень его жалуешь, ничего, притретесь друг к дружке, сработаетесь… Что, рад? Повышение тебе в руки идет, благодарить начальство в таких случаях положено!

— Не для того вы меня вызвали, Петр Григорьевич…

— Смотри ты, каким телепатом заделался… А ведь точно, не для того. Сам-то догадываешься?.. Решение принято только вчера. Будем в этом сезоне расконсервировать Восток. Молчишь?

— Думаю, Петр Григорьевич…

— А я тебе еще ничего и не предлагал, О Востоке — так, в порядке информации… Да, слушаю вас. — Свешников прижал к уху трубку, — Привет тебе, Николай Алексеич, привет… Да, буду жаловаться в горком, это тебе правильно доложили… В Антарктиде, сам знаешь, людям податься некуда, а твой кинопрокат заваливает нас такой рухлядью, что даже пингвины деньги за билет требуют обратно! Так что уж расстарайся… А что есть? Ну, читай список…

Семенов вытер с бровей пот. Не торопись, подумай, Сергей… Вера… дети… сколько можно воспитывать их радиограммами… Не торопись, Сергей…

Семенов недвижно уставился на карту, взгляд его застыл на крохотной точке в глубине Антарктиды. Точка… Два года отдано, чтобы вдохнуть в нее жизнь.

Семенов любил Восток и гордился его исключительностью. В первую зимовку бывало, что весь научный мир следил за его радиограммами, ожидая все новых сенсаций, в июле — августе Восток чуть не каждый день бил мировые рекорды, 80… 82… 85 градусов ниже нуля! А тот незабываемый день — уже в другую зимовку, когда вышли они с Андреем на метеоплошадку и, глазам своим не веря, уставились на отметку 88,3… Полюс холода, геомагнитный полюс Земли, уникальнейшая точка планеты — станция Восток… Нет большей чести для полярника — первому обжить такую точку, закрепить за людьми форпост, откуда они будут штурмовать Центральную Антарктиду. Тем, кто пришел следом, было полегче, и открыли, может, они для науки побольше, но первый шаг сделали Свешников, Семенов и его ребята, и первый дом построили они. И Льдины любил, и другие станции, где доводилось зимовать, а сердцем был верен Востоку. Потому так тяжело и переживал, когда дошло до него, что станция законсервирована. В то время он дрейфовал и не знал толком, в чем дело, то ли санро-гусеничный поезд с топливом через зону застругов не пробился, то ли со снабжением произошли неувязки, но чья-то рука поставила на Востоке крест. Так обидно было, будто полжизни зря прожил, будто на твоих глазах чиновничий бульдозер срыл дело рук твоих.

И вот теперь Востоку приказано воскреснуть. И он, Семенов, может вдохнуть к него жизнь!

Свешников положил трубку, взглянул на Семенова и нажал кнопку звонка. Заглянула секретарша.

— Минут десять ни с кем не соединяйте.

— Я согласен, — сказал Семенов.

— Вижу. Хорошо подумал?

Семенов кивнул.

— Ты-то меня не беспокоишь, — задумчиво проговорив Свешников, — на «Оби» отдохнешь, отоспишься… Другое дело — Вера… Вряд ли она разделит твой энтузиазм, друг ты мой.

— Вряд ли, — искренне признался Семенов. — Предвижу серьезные, но преодолимые трудности.

— Ситуация знакомая, сам не раз преодолевал… Честно, Сергей, мне бы хотелось, чтобы Восток расконсервировал именно ты. Но — ты знаешь меня, не обижусь — скажи слово, и пойдет другой.

— Не скажу, Петр Григорьич…— Семенов покачал головой. — Предложили бы любое другое дело — может, и сказал бы. А на Восток пойду. За честь и доверие большое спасибо!

— Заговорил… как стенгазета… Ты мне станцию оживи, чтоб задышала и запела, — тогда сам тебе спасибо скажу… Ну, к делу. «Обь» через месяц с небольшим уходит, времени, сам понимаешь, у тебя в обрез. Что надо будет, сразу ко мне, Востоку все отдам — любого человека из экспедиции, кого хочешь. Займись в первую очередь людьми, особенно первой пятеркой, которая будет расконсервировать станцию. Помнишь, Георгий Степаныч говорил: «Товарища по зимовке выбирай — как жену выбираешь. Жизнь твоя от него зависит». Ну, иди. Не завидую тебе, нешуточное дело — на второй год подряд увольнительную получить!

Семенов вышел из кабинета, в голове у него гудело, как после доброго стакана спирта. В приемную уже набилось много людей, ктото из них приветливо произнес:

— С возвращением, Сергей Николаич!

Семенов рассмеялся, извинился за непонятный товарищу смех и быстро пошел в гостиницу: Вера, небось, уж заждалась.

Этюд из личной жизни полярника

Оркестр неожиданно заиграл полузабытую мелодию, и они пошли танцевать.

— Этот вальс постарел вместе с нами, — сказала Вера, — У него такие же морщины, как у меня.

— Ты очень красива, — сказал Семенов. — Прости, я стал совсем неуклюж.

Сердце мое, не стучи, Глупое сердце, молчи…

— Какая она грустная. — Вера кивнула на певицу. — Наверное, жена полярника или моряка.

— Вернемся, на нас смотрят. Я разучился танцевать.

— На твоих ногах уже унты?

Их столик был расположен удачно, в дальнем и тихом углу.

— Не пей больше, Сережа.

— Сегодня коньяк для меня — вода. Улыбнись, прошу тебя. Будь как на той фотокарточке, которая на обоих полюсах со мной прозимовала.

— Ты любишь ее, а не меня, твоя жизнь прошла с ней… Мы женаты пятнадцать лет, из них дома ты был четыре с половиной года.

— Четыре года и восемь месяцев, родная моя Пенелопа.

— Я не Пенелопа, Сережа. Пенелопа сделала ожидание своей профессией. Она могла это себе позволить, ей не надо было спешить на работу, бегать в кулинарию и кормить детей.

— Но ты же знаешь…

— Знаю… Знаю все, что ты скажешь. И призвание, и наука, и высокие широты…

— Через это я уже прошел, дорогая. Но Восток..

— И это знаю… Я сто раз обмирала по ночам, когда представляла тебя там, в этой космической стуже. Да, Восток — твое детище, Сережа. Но ведь, кроме этого детища, которое можно законсервировать, у нас есть двое детей, которых законсервировать нельзя… И самое грустное для них, что я все понимаю и не лягу у порога, чтобы удержать тебя.

— Спасибо.

— Нынешний год високосный.

— Это так важно?

— На один день больше ждать.

— Один день!

— Не день, сутки. С каждым годом все тяжелее, Сережа… Наверное, возраст.

— Ты для меня всегда двадцатилетняя.

— Только для тебя.

— Этого мало?

— Много. — Вера взъерошила ему волосы. — Очень много… Другой судьбы у нас уже не будет.

— Тебе не повезло, ты полюбила полярника… Ну вот, наконец-то ты улыбнулась.

— Знаешь, еще в детстве, совсем девчонкой, я загадала однажды: если завтра кончатся дожди и будет солнце, моя жизнь сложится счастливо.

— И наутро были дожди?

— Солнце встало, Сережа.

— Я вернусь и больше тебя не оставлю.

— Не обманывай себя, тебе, как белому медведю, нужен снег. Такова уж, видно, моя участь на этой земле — ждать и дни считать. Налей мне тоже, я хочу быть пьяной. Иначе я сейчас же разревусь. За что будем пить?

— Помнишь, ты дала мне на Льдину маленький томик стихов? Там были такие слова: «Как будто бы железом, обмокнутым в сурьму, тебя вели нарезом по сердцу моему».

— Сережа, я немедленно разревусь. За что будем пить?

— За твое долготерпение, дорогая. За твою любовь.

— Ну, хорошо. Будь здоров.

Два друга

Семенов проводил Веру ночным поездом — утром ей на работу. Договорились, что на субботу и воскресенье он будет прилетать в Москву.

— Полных восемь дней вместе! — бодро подсчитал он.

— Если украдешь у меня хочя бы один из этих дней…

— Пусть меня забракует медкомиссия! — поклялся Семенов

— Хорошо бы… Смотри, если на небе есть бог — он слышит!

А утром из Москвы прилетел Гаранин.

— Что случилось? — войдя в номер, спросил он.

— Ничего особенного. — Семенов продолжал водить по щеке электробритзой. Раздевайся, сейчас будем завтракать.

— Надеюсь, ты меня вызвал срочной телеграммой не для того, чтобы вместе позавтракать?

— В частности и поэтому. — Семенов продул бритву, сполоснул лицо. Словно гора с плеч свалилась — Андрей приехал!

— Я обещал Наташе и сыну, что к вечеру вернусь, — выжидательно глядя на Семенова, сказал Гаранин.

— К сегодняшнему вечеру?

— Конечно.

— Образцовый муж и отец! — похвалил Семенов. — Пошли.

В буфете они взяли шипящую яичницу на сковородках, сосиски и кофе.

— Ну? — не выдержал Гаранин.

— Ты ешь, ешь, пока не остыло.

— Да говори же, какого черта!

— Боюсь испортить тебе аппетит.

Давясь, Гаранин проглотил яичницу и сосиски.

— Ну, бей, — потребовал он. — Потерял отчет о дрейфе?

— Если бы…— вздохнул Семенов.

— Что-нибудь… со Льдиной?

— Тьфу-тьфу, не сглазить бы, все в порядке… Принято решение расконсервировать Восток.

— Когда?

— В эту экспедицию.

— Кто идет начальником?

— Я.

— Так… А заместителем?

— Ты.

Гаранин молча допил кофе.

— Где Вера?

— Вчера проводил домой. Еще выпьешь?

— Пожалуй.

Семенов принес еще две чашки кофе.

— Как твои? — спросил Семенов.

— За двое суток еще не разобрался. Наташа здорова, у Андрейки была корь. Сегодня должен пойти в школу.

— Вера говорила — отличник.

Гаранин кивнул.

— Что в Институте?

— Шум, кавардак, неразбериха. «Обь» уходит десятого ноября, и, как всегда, ничего не готово.

— Почему прислал телеграмму, а не позвонил?

— Наташа тебя бы не отпустила.

— Думаешь, соглашусь?

— Надеюсь.

— Напрасно.

— Поживем — увидим.

Они возвратились в номер, уселись в кресла, закурили.

— Люкс, — осматривая мебель, заметил Гаранин. — Даже с телевизором.

— Здесь и будем жить.

— Ты — будешь. Я сегодня же улетаю домой.

— Никуда ты не улетишь.

— Почему ты так решил?

— Потому что вечером нас ждет Свешников.

— Тебя он ждет, а не нас!

— Отпустишь меня ка Восток одного? — сделав глубокую затяжку, спросил Семенов.

— Знаешь, кто ты?

— Ну, кто?

— Грубый шантажист! — Гаранин встал и прошелся по номеру. — Представляешь, с каким лицом я скажу Наташе и Андрейке…

— Хорошо представляю. — Семенов кивнул. — Не забыл со вчерашнего дня.

— Мне хочется тебя отлупить!

— Пожалуйста, даже пальцем не шевельну.

Гаранин уселся в кресло и задумался.

— Ты твердо решил?

— Восток, Андрей! Восток!

Гаранин невесело усмехнулся.

— Когда, говоришь, уходит «Обь»?

— Десятого ноября.

— Через тридцать четыре дня.

— Если считать сегодняшний — тридцать пять.

— Люди подобраны?

— Ждал тебя.

— Тогда чего время терять, давай прикидывать.

Семенов встал.

— Ну, Андрей, вовек не забуду! — Он подошел к шкафчику, вытащил початую бутылку коньяку. — По рюмочке — за Нее, за Удачу?

— А что Георгий Степаныч говорил? — проворчал Гаранин. — «Днем лучше два раза поесть, чем один раз выпить».

— Легок на помине, — Семенов улыбнулся. — Свешников его вчера цитировал: «Товарища по зимовке выбирай…

— …как жену выбираешь», — закончил Гаранин. — Эх, ты, бродяга…

— От бродяги слышу! — весело огрызнулся Семенов.

— И почему тебя тогда медведь не слопал? — Гаранин сокрушенно развел руками. Фанатик чокнутый! Разрушитель семейного очага!

— А кто меня поспитал? — перешел в наступление Семенов. — Кто учил, что сначала дело, а потом личная жизнь? Кто десять лет назад Свешникову посоветовал Семенова в начальники выдвинуть?

— Себе на голову, — вздохнул Гаранин — Ладно, закажи-ка мне Москву… В цирк билеты купил, Андрейка обнимал!.. Как с Наташей говорить…

— Она уже все знает, Вера-то уже в Москве.

— Думаешь, рассказала?

— Не думаю, уверен. Сам ее об эгом просил.

— Эх ты, сухарь!.. А может, к лучшему, что ей Вера скажет?

— Конечно, — подхватил Семенов выгодную версию. — Ты же знаешь Веру, она толковее нас с тобой это провернет.

— Ну, тогда за дело, — подумав, решил Гаранин. — С чего начнем?

Семенов достал папку и выложил на стол бумаги.

— Взял у Шумилина копии списков, сказал он. Здесь коллективы всех станций и резерв.

Первая зимовка на Скалистом Мысу для Семенова началась неудачно. Станция маленькая, радистов всего двое, а работы невпроворот. каждый час нужно передавать погоду летчикам, да еще сводки на Диксон, разные служебные и личные радиограммы. Полярные радисты-асы: постоянная работа в условиях плохого прохождения радиоволн, извечные помехи в эфире, отвратительная слышимость требовали очень высокого мастерства. А Семенов радистом был тогда совсем зеленым — ни хватки, ни опыта. На сроки опаздывал, принимать, передавать не успевал, то и дело просил повторить, и потому редкий день в его наушниках не пищало оскорбительное НН СПГ… НН СПГ — «вон с ключа, сапог!»

А кончалась вахта — не знал, куда себя деть. Старые приятели остаюсь на материке, новых не завел; зимовщики в глаза и за глаза поругивали новичка, из-за промахов которого станцию уже не раз пропесочивали, а тут еще замолчала Галя. То ли рядовой радист с далекой и глухой станции, затерянной на берегах Карского моря, показался ей женихом бесперспективным, то ли «с глаз долой, из сердца вон» — забыла и увлеклась другим, но восемь его радиограмм, одна другой отчаяннее, остались без ответа.

А в декабре наступила полярная ночь, и недели на три забушевала пурга. Раньше хоть можно было прогуляться на берег к тюленям, запрячь собак и проверить капканы на песцов, в пургу, да еще ночью, никаких прогулок в одиночку не допускалось, а в напарники его не приглашали. К тому же улетел в долгий отпуск Георгий Степанович Морошкин, начальник станции и замечательный человек. Семенов лишь много спустя понял, как ему не повезло, что начало его зимовки совпало с этим отпускомл Но хуже всего были ночь и пурга. Пурга — она сама по себе нагоняет тревогу и грусть неистовым воем и разбойничьим свистом, первобытный хаос ее звуков, в котором сшибаются угроза и безнадежность, угнетает даже здорового человека и уж совсем губительно воздействует на того, чьи мысли и чувства со звучны пурге.

И тогда у Семенова началась полярная тоска — опасная болезнь, нередкая на оторванных от мира станциях, когда человек теряет сон и становится безразличен ко всему на свете. Он убеждает себя, что никому не нужен, задумывается о смысле жизни и не находит его; все кажется ему постылым и работа, и окружающие ею равнодушные к нему люди и дальнейшее существование. А Семенов к тому же был парнем гордым, на людях держался с достоинством и отдавался тоске лишь наедине с самим собой. Ничего страшнее такой болезни для полярника нет. Как от морской болезни суша, ее излечивает либо возвращение на материк, либо привычка, приобретаемая ценой долгих мучений. Много людей навсегда распростились с высокими широтами из-за полярной тоски.

В одну из самых скверных для Семенова ночей в жилую комнатка радистов зашел метеоролог Гаранин.

— Вижу, свет горит, — объяснил он свой приход. — Чего не спишь?

— Книгу читал.

— Тебе же через три часа на вахту, отдохнуть надо.

— Будильник испортился, боюсь проспать.

— Я разбужу, мне до утра дежурить.

— Да уже неохота, сон прошел.

— Тогда, может, попьем чайку?

К этой ночи прожил Семенов на свете с небольшим двадцать лет, а ничего важнее тех трех часов в его жизни не было. Началось их чаепитие с пустяков, а кончилось задушевным разговором — таким, какого Семенов еще никогда ни с кем не вел. Увидел в глазах человека, с которым до сих пор кивком здоровался, искреннее понимание и, поражаясь своему порыву, все рассказал, выплеснулся, как на исповеди.