Большой пожар

Для меня в этом высокий символ; перед огнём все равны. И полковник Кожухов, и подполковник Чепурин на крупном пожаре подвергаются такой же опасности, как и подчинённые им лейтенанты, сержанты н рядовые. Хотя по наставлению офицеры даже самого высокого ранга обязаны руководить тушением и спасательными операциями, логика событий неизбежно ведёт к тому, что они идут в бой рука об руку, а чаще всего — впереди рядовых.

Я обращаю внимание на это обстоятельство потому, что часто слышу удивлённое: «Как, разве полковники-пожарные тоже тушат и спасают?» Я всегда отвечаю: ещё как! С тех пор как Кожухов надел папаху, он не раз получал и травмы и ожоги, как минимум раз в неделю Чепурин возвращается домой насквозь пропахший дымом, мокрый, грязный и до того уставший, что нет сил забраться под душ; в огонь, если требуют обстоятельства, идут и генералы-пожарные — такое бывало и бывает. Идут, чтобы лично оценить обстановку, использовать свой бесценный опыт для тушения особо сложного пожара.

А если вошёл в опасную зону, чтобы руководить, и видишь, что можешь спасти человека, — разве остановит тебя служебное положение?

Чепурин вспоминал слова Савицкого: «Если ты плохо руководил боевыми действиями, я тебя выругаю я буду учить, но если ты мог спасти человека и не сделал всего возможного и невозможного, я тебе руки не подам».

Поэтому каждый офицер-пожарный считает делом чести не только руководить, но и лично тушить, спасать.

Перед огнём все равны — и генерал и рядовой.

— Я доподлинно знал, — продолжал Чепурин, — что на восьмом этаже осталось несколько человек, но мне не давал покоя девятый, да и Рагозин по рации не переставал напоминать, что в «Несмеяне» много людей. Поэтому сразу после хореографии я оставил Говорухина на правом крыле, где уже тушили помещения музыкального ансамбля, Суходольското на левом — пусть занимается шахматным клубом, а сам затребовал подкреплений и стал пробиваться на девятый.

Металлические части лестничных перил были так раскалены, что поведёшь по ним стволом — вода шипит и превращается в пар; о лифтовых клетках и говорить нечего — в этой дымовой трубе температура перевалила за пятьсот градусов, стальные конструкции в абстрактные скульптуры превратились; двое молодых бойцов у меня не выдержали, вижу — шатает, как пьяных, отправил их вниз отдышаться. Словом, жара была трудновыносимая, сам только тем я спасался, что совал ствол за шиворот и поливал себя, как капусту. Смешно, правда? И тут мне подвалила исключительная удача; Дед со звеном на подмогу явился! Сразу стало веселее: Дед — он сделан по спецзаказу, в огне не горит и в воде по тонет, видит сквозь самый чёрный дым и слышит, как летучая мышь. Если бы существовал знак отличия «Пожарный божьей милостью», я бы первый такой знак отдал Деду. Эталон! Будь у него высшее или хотя бы среднее специальное образование, носил бы твой свёкор полковничьи погоны и учил нас с Кожуховым уму-разуму. Когда в своё время Савицкий пытался присвоить Деду хотя бы первое офицерское звание, кадры подняли шум: «Он бином Ньютона решать не умеет, он в „пифагоровых штанах“ не разбирается!» Савицкий доказывал, что у Деда на плечах крепко сидит профессорская голова, но её кадры в расчёт не принимают, с неё нельзя сделать копию и подшить в дело. Так Дед и демобилизовался .таршиной… А ты знаешь, что он, не прочитавши ни единой книги по психологии, был лучшим психологом, которого я видывал? Не шучу и не преувеличиваю — лучшим, Савицкий не раз приходил к нему советоваться по кадровым делам один на один. Между тем Деду дана была власть лишь подбирать в своё отделение кадры газодымозащитников; казалось бы, ерунда, пустяк, а и жизни, Ольга, получается, что дело это по-своему не менее сложное, чем полководцу — подобрать себе штаб. По-своему, конечно, но принцип один и тот же: чтобы это был единый и нерушимый коллектив единомышленников, с полной взаимозаменяемостью. Ого, как Дед обкатывал на всех режимах того, кто просился к нему в отделение! Брал он, как говорят, «рисковых» ребят, то есть тех, кто не только не боялся риска, но в силу особенностей своей личности стремился к нему, находил в опасности, как пишут, источник острых и возвышенных чувств; с другой стороны, он терпеть не мог сорвиголов, которые стремились к риску исключительно для-ради острых ощущений: похвалы Деда удостаивался лишь тот, кто, с одной стороны, тушил и спасал достаточно смело, но, с другой стороны, тщательно оберегал при этом собственную шкуру. Нынче в литературу вошёл модный термин: «психологическая совместимость». Дед у себя достиг её стихийно, путём беспощадного отсева тех, у кого в плоть и в кровь не вошло великое чувство товарищества: «Один за всех, все за одного». А если к этому добавить, что каждый «знал свой манёвр» и в любой момент мог заменить другого, даже самого командира, то отделение у Деда было — пальчики оближешь, сладкий сон начальника караула. Дед никогда на своих ребят не кричал, даже когда они этого заслуживали: говорил негромко, спокойно, а чаще всего вообще объяснялся знаками, жестами. И лишь после пожара, когда возвращались в караул, выдавал каждому за его ошибки полной мерой.

Итак, на подмогу явился Дед, и у меня гора с плеч; наверное, к операции большого масштаба я был подготовлен лучше, но потушить холл, коридор и спасти людей — в этом Дед любому пожарному генералу сто очков вперёд даст. Фактически он принял руководство на себя: несколько слов, несколько жестов

— и его сорвиголовы в считанные минуты задушили из трех стволов огонь в холле, залили пеной метров пятнадцать коридора, и мы ворвались в «Несмеяну» как раз вовремя. Лучше бы, конечно, минуты на две раньше, но за счёт чего взять эти минуты? Не получилось раньше, и поэтому три женщины и Данилин, муж твоей подружки Клюквы, получили довольно сильные ожоги. «Несмеяна» уже горела, но, скажу тебе, Ольга, чистое золото твоя Клюква! Будь я молодой и холостой… эй, чего записываешь? Не поливай она с девчатами из тазиков двери и стену — огонь ворвался бы к ним минутой раньше, и тогда… Даже думать не хочется, что бы тогда с ними было. Они очень кричали, огонь уже хватал за пятки… Ну, поработали из стволов по огню, по людям, выводили и выносили, словом, пришли в самый раз, иначе было бы поздно, многие дыма наглотались, были без сознания. Ты между прочим отметь себе, что на пожаре в основном от дыма погибают, а не от огня… Двоих и я вынес, первую удачно, а со второй хлебнул горя, точнее сказать, не горя, а дыма. Запиши, что Чепурин совершил грубейшую ошибку, граничащую с головотяпством: несмотря на звуковой сигнал, предупреждающий о падении давления кислорода в баллоне до критического, я не успел своевременно спуститься вниз для замены баллона и минуту-полторы работал без КИПа, ну и наглотался, конечно, всякой дряни до одури. Помню, вынес ту, вторую, сбросил с себя боевку, уселся на пол и стал изображать инвалида первой группы. Где? В холле, в Ванином КИПе — с моим он побежал вниз, менять регенеративный патрон и кислородный баллон. Ты потом мне напомни, с КИПом у нас была связана одна пренеприятнейшая история… а ну её к черту, тень на весь гарнизон… Теперь об интересующей тебя детали. Когда я сбросил с себя боевку, то остался в одной тельняшке, и женщина, та, вторая, которую я нежно, или как он там написал, прижимал к своей груди… вот трепач! — эту деталь запомнила, доложила супругу: так, мол, и так, спас меня какой-то пожарный моряк. А супруг, как тебе известно, оказался не каким-нибудь хмырём, а директором универмага; навёл справки, выяснил мою личность и после пожара явился в больницу. Притащил апельсинов на целый детский сад, шоколаду, банку икры — видимо, он полагал, что я питаюсь, главным образом этими продуктами; значит, торжественно явился, речь произнёс, благодарил, жал руки и в качестве компенсации за понесённый мною ущерб при спасении его любимой жены предложил выкупить за наличный расчёт дублёнку, причём без всякой наценки — это он дважды и со значением повторил. А Кожухов — его кровать рядом с моей стояла, рявкнул во всю мощь своих обожжённых лёгких: «Это у вас прейскурант такой — дублёнку за жену? За свою жизнь вы бы небось ещё джинсы без наценки прибавили? Кру-гом! Шагом марш!» Мы потом с полчаса хохотали, вспоминая, как директор попятился и растворился в воздухе…

А потом был десятый этаж, высотка… Но это уже в другой раз, на сегодня твоё время истекло,

Чепурин все-таки рассказал мне о неприятнейшем случае, связанном с КИПом.

— Смотри, жалеть будешь, — предупредил он. — То, что у Клюквы два жениха труса отпраздновали, это для тебя в порядке вещей, даже особого гнева не вызвало, а если струсил пожарный? Да, милая, струсил, в никуда от этого факта не уйдёшь. Ну, рассказывать или не будем твою концепцию ломать, что все пожарные — сплошные герои? Будем? Что ж, тогда записывай своими закорючками историю под условным названием «Аварийный клапан»…

К Чепурину то и дело входили, докладывали, подсовывали на подпись бумаги, звонили, и беседа наша шла урывками. Её нить, однако, он не терял и продолжал в полуслова.

— В прошлый раз ты излагала мне свои рассуждения о храбрости и трусости; не спорю, логика в них есть. Верно конечно, что инстинкт самосохранения сидит в в каждом человеке и одёргивает его, но верно и то, что подчинись мы, Ольга, этому самому инстинкту — пожары туушить будет некому; мы — в огонь, а инстинкт хвать за фалды — назад! Я уже не говорю о фронте, где никто у своего инстинкта разрешения не спрашивал, идти или не идти в атаку. На фронте, однако, по молодости лет я не был и посему ограничусь тем, что видел и знаю.

Тривиальная истина: в мирное время каждый человек — хозяин самому себе в смысле выбора жизненного пути. Если человек и думать о штормах боится, он в море не пойдёт; если испытывает страх перед высотой — путь в лётчики ему заказан; если по душе спокойная жизнь — в геологических экспедициях делать нечего. Эти азбучные истины я напоминаю только для того, чтобы подчеркнуть совершенно особое требование, предъявляемое к профессиональному пожарному: безусловную личную храбрость. Ты-то знаешь, что это не пустая декларация и не самореклама: рукопашная — а пожарные чаще всего воюют врукопашную — сама по себе предполагает, что победить в ней может только сильный и храбрый. Поэтому смелостью у нас никого не удивишь, как никого не удивит лётчик тем, что входит в пике, — это качество заложено в самой профессии. И если ты его в себе не ощущаешь, если дым и огонь сковывают тебя страхом — ищи себе другое дело, благо возможностей у нас миллион. Но бывает, что парень по неопытности своей делает ошибку, не то выбирает и платит за свою оплошность дорогую цену…

Чепурии подошёл к встроенному шкафу, вытащил из него КИП и поставил на стол.

— Громоздкий, — неодобрительно сказал он, — давно пора сконструировать противогаз покомпактнее и полегче… Видишь в правом нижнем углу наружной стенки кнопку? Это и есть клапан аварийной подачи кислорода, или предохранительный клапан. Кислород из баллона поступает через редуктор в дыхательный мешок, там повышается давление и, оберегая пожарного от баротравмы, то есть разрыва лёгочной ткани, предохранительный клапап автоматически стравливает избыток кислорода в атмосферу. Замечательная штука

— этот клапан. Тяжёлая работа, задыхаешься — нажимай на него и получай добавочную порцию кислорода. Усвоила? А теперь представь себе такую сцену… Это уже было после «Несмеяны», когда мы пытались прорваться к киностудии. Там, если помнишь, Сергей Хорев устроил в одной комнатушке фильмотеку, навалил туда сотни две коробок с фильмами; пороешься в архиве — найдёшь рапорт инспектора пожарного надзора об этом безобразии, написанный буквально за день до пожара. На редкость гнусная штука — нитроцоллюлозпая плёнка, она не только горит как порох, но и выделяет при горении сильно токсичное вещество — синильную кислоту с содержанием циана. К счастью, от этой плёнки уже отказались, нынче используют триацетатную, которая не выделяет ядовитых веществ. Так вот, с фильмотекой произошло то, что обязательно должно было произойти: когда до неё добрался огонь, металлические коробки раскалились, и плёнка загорелась. И но просто загорелась, а со взрывом — каждая коробка взрывалась, все больше отравляя и так уже отравленную атмосферу. Я эту плёнку гнусной назвал ещё и потому, что выгорала она до конца, ни вода, ни пена её не брали. Хлопок за хлопком — коробки взрываются, не подойдёшь! На Большом Пожаре, .Ольга, более, мягко говоря, неприятного участка не было — из-за паров синильной кислоты, которая при повышенных концентрациях в воздухе может отравить тебя даже через кожу, никакой КИП не помогает: сильнейшая головная боль, тошнота, сердцебиение… А тут ещё и температура создалась невыносимая… Словом, хлебнули мы с этой фильмотекой, пока не удалось открыть окна и сквозняком прогнать ядовитый дым. Кстати говоря, Деда уже со мной не было, после «Несмеяны» я сразу же отправил его в выставочный зал… Значит, такая была обстановка — не из лёгких, но работали ребята с полной самоотдачей, никаких претензий. И всетаки пресловутое шестое чувство нашёптывало мне, что лейтенант Н.. назовём его так, проявляет инициативу только для того, чтобы выйти из зоны задымления. Его Рагозин мне прислал с отделением на замену Деду… Что-то, думаю, странно как-то работают вновь прибывшие газодымозащитники, слишком уж самостоятельно, оглядываются, с моим Ваней советуются… Ну, конечно, нет лейтенанта! Улучил момент, пошёл его искать, а при нормальном задымлении, Ольга, видны лишь контуры человека, трудно отличить одного от другого, но вот я высветил Н. фонарём и заметил, что руку он держит за спиной.

Он нажимал на аварийный клапан — выпускал из КИПа кислород! В полной тишине этот фокус бы ему не удался, так как кислород выходит с характерным шипеньем, и Н. рассчитывал, что в дыму и грохоте никто ничего не заметит и ни услышит. А выпустив кислород, он мог жестом показать мне на свой манометр, уйти на законном основании вниз, на перезарядку, а там, глядишь, можно и в медпункте на сердце пожаловаться, отлежаться до конца пожара…

А я только минутой назад отправил в медпункт двух настоящих ребят, одного обожжённого, другого отравленного… Сдержался, приказал немедленно спуститься вниз и доложить полковнику Кожухову, что Чепурин отстраняет от работы — за трусость.

Теперь о том, почему я не назвал тебе его фамилии.

Честно и откровенно: в его падении во многом виноват и сам. Н. несколько раз приходил ко мне на приём, просил о переводе с боевой работы на профилактическую — по той причине, что в опасных ситуациях он теряется и чувствует себя очень скованно. А парень ростом чуть ли не с Лёшу Рудакова, мощный как трактор, я и слушать его не хотел, в голову не приходило, что в этом геркулесовом теле прячется душа зайца… И свою вину я осознал. Конечно, Н. был наказан, но из пожарной охраны мы решили его не увольнять. Перевели, как он просил, в пожарный надзор и нисколько об этом не жалеем, там он оказался на месте — деловой, инициативный и растущий офицер… Ну, разрушил твою концепцию или только слегка расшатал? Ладно, давай займёмся десятым этажом,

Ещё о месте действия.

Любительской киностудии по замыслу тоже предназначались хоромы — целое крыло десятого этажа, а в конце концов, как и народному театру, достались три комнаты, считая лабораторию и небольшой просмотровый зал на два десятка кресел. Казалось бы, и за это спасибо, но киношники были оскорблены в лучших чувствах и вечно жаловались, что их недостаточно ценят и понимают. Вообще говоря, киношники — народ своеобразный, каждый мнит себя индивидуальностью, творческой личностью с только ей присущим взглядом на окружающую действительность: «Я эту сцену вижу так… Я, по большому человеческому счёту, подсознательно чувствую… Я… я… я…» Я заметила, что никто столько не говорит о своём философском восприятии мира, сколько киношники, послушать их — сплошные Гегели; на мой взгляд, однако, философия их поверхностна и недорого стоит. Может, я и субъективна, но больше всего эгоцентристов встречала среди них; они мнят себя мыслителями глобального масштаба, хотя мысли у них довольно блеклые и банальные: Эйзенштейны, Пудовкины и Довженко рождаются так же редко, как Пушкины и Булгаковы. Во всяком случае, фильмов, которые потрясают зрителя и побуждают его всерьёз задуматься, у нас до обидного мало.

Между тем любительская киностудия пользовалась в городе доброй славой, желающих заниматься в ней было столько, что Сергей мог дозволить себе производить строгий конкурсный отбор; художественных фильмов любители не снимали — павильонов у них не было, хорошей плёнки и искусственного освещения тоже, и занимались они главным образом кинохроникой на улицах и в солнечные дни. Потом отснятый материал в студии просматривался, Сергей на месте решал, гениально отснято или просто талантливо, и все расходились, довольные друг другом. Настоящими профессионалами были сам Сергей и его ассистент Валерий, у них было несколько фильмов, которые прошли не только по местному, но и по Центральному телевидению. Как вы уже знаете, в тот дедь Сергей подбирал типажи для короткометражки о забавных проделках детей (кстати говоря, через полгода она была закончена и имела успех).

Да, чтобы не забыть: в помещениях правого крыла, которые у киностудии отобрали, разместилось городское управление культуры. Но служащие, как известно, народ дисциплинированный, к окончанию рабочего дня всех вымело, как метлой. Так что, кроме одиннадцати человек в киностудии, в правам крыле десятого этажа никого не было. Со мной их стало двенадцать, но это уже было потом.

О Бублике и себе я вам рассказала, о том, как спасся Валерий, — тоже; ещё, если вы помните, двух человек подняли наверх, на крышу.

Чтобы у вас не создалось впечатления, что я слишком пристрастна к Валерию и Сергею, — несколько слов в их защиту.

После рассказа Даши я думала, что Валерий просто бежал, бросив товарищей на произвол судьбы, но опрос свидетелей внёс в эту версию существенные коррективы. Оказалось, что Валерий долго и настойчиво уговаривал товарищей спуститься на связанных им шторах, и лишь после того, как они решительно отказались — страшно! — спустился сам. Так что на совести у него только история с Дашей. Тоже немало, но согласитесь, что нужно иметь незаурядное мужество, чтобы избрать для спасения такой рискованный путь. Как и Костя, Валерий потом прибегал к моему посредничеству, уверял, что в самом деле не видел Дашу и не слышал её, но в это я не поверила.

Теперь о Сергее. Ещё в больнице, придя в себя, я написала заявление о разводе; Сергей, к его чести, передо мною не оправдывался, вину свою признал безоговорочно, однако просил учесть одно обстоятельство: Бублика он потерял в дыму, долго искал его и убежал в просмотровый зал только тогда, когда понял, что вот-вот потеряет сознание. Скажу сразу, что это объяснение нисколько меня не убедило, но речь о другом: оказавшись в просмотровом зале, Сергей от начала до конца вёл себя безупречно. На меня произвело впечатление, что он, отказался от шанса спастись — в пользу двух женщин, которых Вася и Лёша подняли на крышу. Сергей уговаривал их не бояться, помогал обвязывать верёвкой. В обстановке, когда в зал уже врывался огонь, этот поступок снимает с Сергея половину грехов.

Ну а дальше как в случае с «Несмеяной», когда счёт шёл на секунды: Чепурин прорвался через зону огня и чрезвычайно высокой температуры, созданной горением фильмотеки, и с двумя ствольщиками проник в просмотровый зал. Из семи оставшихся здесь мужчин шестерых удалось сласти: седьмой, лаборант, погиб из-за того, что не догадался вовремя сбросить халат, пропитанный химикалиями, а когда халат загорелся, было поздно… Остальные шестеро после длительного и удачного лечения в Ожоговом центре нынче живы-здоровы и — фанатики все-таки! — продолжают отдаваться любимому делу. А почему бы и нет? Ведь остались на боевой работе, несмотря на ожоги лёгких и сетчатки глаз, и Чепурин, и Кожухов, и Вася, и очень многие другие.

Вновь прочитала я все, что написала, и поразилась одному обстоятельству: ведь от начала пожара до спасения шестерых из киностудии прошёл какой-то час! Сколько труда и мужества, сколько трагедий вместилось в эти три с половиной тысячи секунд, из которых иные стоили неизмеримо дорого

— быстротечные секунды нашего бытия.

Даже в голове не укладывается: в те минуты, когда я стояла у окна с Бубликом на руках, погибли Вета Юрочкина и Зубов, отчаянно боролись за жизнь в «Несмеяне», Суходольский спасал шахматистов, Говорухин — музыкальный ансамбль… А сколько всего было до этого и после!

В эти минуты была задумана и завершающая операция: штурм высотной части Дворца.

Но сначала о событиях в шахматном клубе.

ШАХМАТНЫЙ КЛУБ. (Рассказывает Нестеров-младший)

Ольга на глазах становится крупнейшим знатоком пожарного дела! Сам Кожухов, прочитав расшифрованные и перепечатанные стенограммы, заявил, что отныне будет привлекать её на разборы в качестве эксперта; Правда, полковник тут же уточнил: «эксперта по вопросам художественной литературы», но все равно это был комплимент, от которого Ольга ещё больше задрала свой короткий нос. А Дед — тот вообще пылинки с неё сдувает, готовит завтраки, освободил от магазинов и дубиной загоняет на опросы необходимых его Леле свидетелей. Сегодня с утра он занялся пельменями: в гости приходит не кто-нибудь, а старый друг-однополчанин Сергей Антоныч Попрядухин, или просто дядя Сергей (я до сих пор так его называю — он знает меня с колыбели).

Убегая на работу, Ольга дала мне ЦУ — вместо предисловия к рассказу дяди Сергея покритиковать Гулина, «сам Кожухов потребовал ему всыпать, считай, что приказ!».

Всыпать Гулину мне не очень-то хотелось, приятель все-таки, а приятельские отношения в нашей жизни бывают куда важнее деловых. В данном случае, однако, всыпать нужно — в интересах дела.

Когда Гулин, наш первый РТП, прибыл к Дворцу, он с помощью милиционеров тут же разогнал зевак. Наверное, многие на его месте поступили бы точно так же! своими выкриками и подсказками зеваки раздражают, сбивают с толку, да и времени нет с ними беседовать — нужно действовать, тушить, спасать! Все это верно, но только наполовину: будь Гулин неопытней и порасторопней, он непременно изыскал бы время людей опросить, отсеять пустых трепачей и получить ценную информацию от тех немногих, кто сохранил присутствие духа. И тогда в ходе спасательных операций вам, быть может, не пришлось бы импровизировать, мы бы имели лучшее представление, где, в каких помещениях находится больше всего дюдей. А в результате мы часто узнавали об этом случайно, особенно после того, как телефонная связь с Дворцом прервалась и Нина Ивановна перестала получать заявки. Так, лишь со слов Никулина мы узнали о заседании в литобъединеиии, ощупью набрели на студию народного творчества, от Кости получили сведения о «Несмеяне» и прочее.

И только тогда, когда мы эвакуировали литераторов, кто-то из них вспомнил, что за час до пожара в шахматном клубе начался полуфинальный турнир на первенство области!

— Лично я доволен, что узнал об этом не сразу, — честно признался Суходольский, — а те уж очень цифра гипнотизирующая, почти сорок человек… Ребята у меня отчаянные, рванули бы туда, не протушив как следует коридора, а хорошо получилось бы или плохо — большой вопрос.

К счастью, если можно употребить здесь это слово, получилось почти что хорошо, но не только потому, что Суходольский действовал по всем правилам, но и потому, что среди шахматистов тоже нашёлся свой лидер. Ирония судьбы! Лидером стал человек, которого председатель шахматного клуба Капустин велел близко к клубу не подпускать и который оказался там по чистой случайности.

Дядя Сергей два года, начиная с Курской дуги и кончая Эльбой, провоевал с Дедом в одном батальоне, после войны они остались большими друзьями и, хотя пути их сильно разошлись, сохранили друг к другу братские чувства: все праздники 9 Мая проводят вместе, рыбачат, воспитывают Бублика и даже вместе реставрируют мебель (для Деда — заработок, для дяди Сергея — хобби).

Колоритнейшая фигура! Доктор технических наук, профессор и автор многих изобретений, другими словами, очень даже солидный человек, Попрядухин прославился в городе эксцентрическими выходками, которые бы вряд ли сошли с рук кому-либо другому. Жарким летом он ходит на работу в свой НИИ водного транспорта в шортах и безрукавке — это в его-то шестьдесят дет, а если ему делают замечавие, может достать из портфеля и нацепить на шею до невозможности мятый и засаленный галстук; однажды, когда в НИИ приехал заместитель министра, директор потребовал, чтобы Попрядухин надел свой лучший костюм — и профессор явился на службу в многократно стиранной и штопанной солдатской форме. Он играл во дворе в городки с мальчишками, гонял с ними голубей, лихо освистывал мазил на футболе — и в то же время почитался как непререкаемый научный авторитет, руководитель и консультант многих проектов.

Что же касается шахмат, то к ним Сергей Антоныч относился со свойственной ему оригинальностью. Играл он очень даже прилично, лучше, пожалуй, самого Капустина, однако никогда не принимал участия в турнирах, считая их пустой тратой времени и сил; шахматы он признавал как развлечение, играл только лёгкие партии и высмеивал тех, кто относился к сему развлечению слишком серьёзно. Капустин и другие наши корифеи, ставшие объектом насмешек, терпеть его не могли и никогда не приглашали на турниры даже в качестве зрителя, а после одной выходки на чествовании приехавшего в город с лекцией знаменитого гроссмейстера вообще исключили из членов шахматного клуба. Этот скандал стоит того, чтобы о нем рассказать. Поздравив гостя с блестящими, феерическими успехами в турнирах, Сергей Антоныч своим известным всему городу громовым голосом вдруг выразил глубочайшее сожаление по поводу того, что ради шахмат гроссмейстер забросил куда более нужную людям специальность инженера, и ласково, по-отечески, как учитель несмышлёнышу, посоветовал кончать с этим пустым занятием, ибо, как сказал Монтень: «…недостойно порядочного человека иметь редкие, выдающиеся над средним уровнем способности в таком ничтожном деле». Избалованный прессой и болельщиками гроссмейстер был совершенно шокирован и до того растерялся, что в последовавшем сеансе одновременной игры позорно проиграл половину партий и поклялся никогда не приезжать в город, где из него сделали мартышку.

Но Попрядухина проклинали не только шахматисты. Несколько месяцев назад на городском активе он выступил со сногсшибательным предложением: запретить какие бы то ни было собрания — не деловые совещания, а именно собрания — в рабочее время; обком инициативу поддержал, она была записана в решение, и количество собраний быстро и резко сократилось: одно дело — переливать из пустого в порожнее в рабочее время, и совсем иное — оставаться для этого после работы. И неистребимое племя бездельников, привыкшее по нескольку часов в день изображать кипучую деятельность на разного рода собраниях, вынуждено было осесть на рабочих местах.

— Первое время, — весело рассказывал дядя Сергей, выступальщики из нашего НИИ просто не знали, куда себя деть: работать отвыкли, сотрясать воздух вроде бы запрещено, пришлось мучительно перестраиваться. Зато директор, который вечно клянчил у министерства дополнительные ставки, пришёл к ошеломляющему выводу: при полной загрузке научного персонала штатное расписание можно смело сократить на одну четверть, что и требовалось доказать!

— Действительно, ирония судьбы, — согласился Сергей Антоныч, — положенную мне порцию ожогов я должен был получить не в клубе, а в ресторане на двадцать первом этаже. Хорошо ещё, что без Татьяны Платоновны пошёл, она, к величайшему своему счастью, охрипла и не пожелала на банкете шипеть. Банкет на полтораста персон был назначен на шесть часов. Родионычу, нашему тогдашнему директору, стукнуло шестьдесят пять, а старика мы любили и сбросились по десятке. Моя агентура донесла, что несколько подхалимов готовят сахарно-медовые тосты насчёт старого коня, который борозды не портит, и я даже придумал по дорого экспромт — экспромты, ребята, всегда придумывают заранее, — что шестьдесят пять только тогда превосходный возраст, когда до него остаётся ещё лет двадцать. Эй, ферзя на место, юный жулик!

После пельменей, в изобилии приготовленных Дедом и Ольгой, Сергей Антоныч был настроен благодушно: возлежал, как римлянин в трапезу, на диване, переговаривался с нами и посмеивался над Бубликом, который следующим ходом неизбежно терял ферзя и весь извёлся.

— Сдаюсь, — со вздохом сказал Бублик. — Но это не по правилам, вы, дядя Сергей, все время разговариваете и путаете, в ресторане было не сто пятьдесят персонов, а сто сорок три.

— Пусть я ошибся на семь персонов, но зато ты продул! — торжествовал Сергей Антоныч.

— Не по правилам, — напомнил Бублик. — А сказать, сколько было в шахматном клубе? А то вы снова напутаете.

— Ну, сколько персонов?

— Персоны бывают в ресторане, — важно поправил Бублик, — а в клубе было тридцать восемь человек.

— Можно не проверять? — озабоченно спросил Сергей Антоныч.

— Что я, брехун какой-нибудь? — обиделся Бублик. — Ладно, я молчу, а то папа на ремень показывает.

— Ну, раз ты отказываешься сыграть ещё одну партию… — под бурные протесты Бублика сказал Сергей Антоныч, — уговаривать тебя не стану. Расставляй, расставляй… Уже во Дворце, у лифта, я спохватился, что до начала банкета ещё минут двадцать, и решил нанести визит своему другу Капустину, да заодно сгонять парочку партий в блиц. Бублик несокрушимо прав: вместе со мной и… ещё с кем, Бублик? — там оказалось тридцать восемь человек… нет, мне все-таки больше нравится «персонов».

— Тоже мне вопрос, — Бублик пожал плечами. — Каждый знает, что там ещё буфетчица была, Ираида Ивановна. Когда мама Оля про некоторых не забывает, она у неё домой пепси-колу берет.

— А если некоторые хватают двойки? — упрекнула Ольга.

— Не двойки, а двойку, — уточняя Бублик. — И то не за ошибку, а за драку с Витькой.

— За дело или для разминки? — поинтересовался Сергей Антоныч.

— За дело, — проворчал Бублик. — Он дразнится, веснушки мои всегда считает.

— Ну и сколько у него получилось?

— Куда ему, он только до ста считать умеет, — пренебрежительно махнул рукой Бублик.

У Сергея Антоиыча нет внуков, и Бублик — один из любимых его собеседников. Поэтому пришлось терпеливо дожидаться окончания партии, и только тогда посулами и угрозами удалось эагнать Бублика в спальню.