Самохвалов Максим
Лошадиное лето
Максим Самохвалов
ЛОШАДИНОЕ ЛЕТО
не реалистичное произведение
Лето казалось невыносимым.
Было очень жарко, а отсутствие материализованной мечты в виде благородного коня, которому я мог задавать овса, чистить щеткой, похлопывать по морде - злило меня.
На станции, в покосившемся клубе, часто показывали фильмы, где главные герои постоянно скакали, задавали и похлопывали.
Я ходил на каждый сеанс, разумеется, бесплатно, так как глупо платить деньги за мечту.
Я пробирался в пристройку, где располагалась сельская библиотека, а оттуда, по чердаку, проникал в клуб.
Когда я возвращался через кукурузное поле, то слышал цокот копыт на большой дороге. Но увидеть всадников мне мешали огромные, двухметровой высоты, стебли кукурузы.
Утром я ходил на станцию за хлебом. Нам нужно было много хлеба, так как бабка скармливала его курам и овцам. А днем я ходил за молоком, на эту же станцию. А вечером - в кино.
Таким образом, я накручивал по двадцать километров за день.
Поэтому я ненавидел лето и любил лошадей, возможно, как хитрую проекцию ненависти к передвижению пешком.
Утром я вставал совершенно разбитый, с гудящими ногами и болью в животе. Мне надоела сухая картошка, и сушки с несладким чаем! Они не принимались моим организмом, во рту был постоянный привкус солидола.
Так же мучилась моя сестра. Хотя она и не ходила на станцию, но огород выпивал из нее все соки.
С девяти утра и до девяти вечера она что-то постоянно полола, сажала, поливала.
Вечерами сестра уходила за баню, садилась на трухлявую скамейку и открывала одну и ту же книгу - "Бои за карельский перешеек". Я читал эту книгу, там красноармейцы взрывали гранитные надолбы, подавляли огонь из дотов и, в конце концов, прорывали неприступную линию Маннергейма.
Иногда сестра отрывалась от книги и смотрела на выгон. Я ее понимал и жалел о том, что там никто и никогда не едет.
Как-то раз, в деревню, привезли хлеб. Хлеб возили на скрипучей телеге, где стоял железный короб.
Лошадь совсем не походила на лоснящихся красавцев из фильмов. У кобылы была слишком большая голова и провисшее брюхо.
Лошадь махала хвостом и дергала кожей, пытаясь согнать мух и слепней.
Я купил восемь буханок хлеба и подошел к животному. От лошади пахло мукой и навозом. Большой коричневый глаз уставился на меня и стал равнодушно моргать. Я вытащил буханку из своего рюкзака и разломил пополам. Лошадь повернула голову, причем мне показалось, что это движется орудийная башня на линкоре. В ноздрях кобылы виднелись сопли, а прилипшая там муха отчаянно жужжала.
Лошадь принялась аккуратно жевать хлеб. Это впечатлило меня, и я протянул вторую половинку. Лошадь сжевала и ее. Я с сомнением посмотрел на рюкзак, а потом скормил ей вторую и третью буханки.
Когда лошадь доела последнюю, восьмую буханку, я оправился домой.
Возница долго орала мне в след, так как лошадь "села" и ехать куда-либо решительно отказалась.
Я не знаю, как это такое может быть, ведь лошади это не собаки, они должны стоять или лежать. А если лошадь села, то это уже ерунда какая-то, а не лошадь.
Бабка сразу обнаружила недостачу.
- Да ты чего это? Эй!
Я подошел и виновато уставился на полупустой рюкзак.
- Тут всего две!
- Лошадь, - только и успел я сказать, потому что бабка ударила меня буханкой по голове.
Вечером я долго стоял около реки и жевал сухую, черную от времени сушку (так как остался без обеда), не переставая мечтать о настоящем коне.
На следующий день я увидел всадника, скачущего по нашему выгону.
Офицер верхом на прекрасном сером коне! Подскакав поближе, он строго спросил:
- Где вяз?
- Какой вяз? - удивился я, не отводя глаз от коня. Тот высокомерно смотрел на меня и горделиво сгибал переднюю ногу.
- Тут вяз был, - указал на заросли дикой малины офицер, куда он делся?
- Дерево? - спросил я рассеянно.
- Дерево, - подтвердил офицер, - вот тут стояло высокое дерево! Где оно, дурачок?
- Было тут дерево, - кивнул я, - лет десять уже прошло, как его бабка срубила.
- Как это, срубила?
- На дрова. Оно сухое уже было.
- А ну давай свою бабку! - грозно сказал офицер.
Офицер и бабка стали громко ругаться о дереве, которое, оказывается, было нанесено на военную топографическую карту как отметка о высоте или еще что-то. Коня офицер привязал к бузине.
Они с бабкой топтали малину, чтобы разглядеть пенек от срубленного вяза, а я заскочил на кухню и вытащил четыре вчерашние буханки.
Подбежал к коню. Тот ел аккуратно, не роняя ни крошки. Конь съел четвертинку и вопросительно посмотрел на меня.
Я ему дал еще одну, затем еще... В общем, когда конь съел все четыре буханки, я опять понесся домой и за печкой взял еще пять буханок, которые бабка купила, обнаружив недостачу.
Конь с удовольствием ел хлеб и посматривал на меня. Я как завороженный совал ему, совал эти четвертинки... Когда хлеб кончился я сбегал к соседям и попросил еще восемь буханок. Съев весь хлеб, конь отвернул морду и потянулся к маленькой лужице под ногами. Я понял, что конь хочет пить, и снова кинулся домой.
На кухне стояла трехлитровая банка киселя, но я резонно рассудил, что боевому коню этого будет мало. Прихватил и пятилитровую кастрюлю с холодным бульоном...
Конь не смог пить из банки, и я подсунул ему кастрюлю. Конь выпил не все, на дне немного осталось.
Между тем военный куда-то ушел, а бабка опять виднелась на огороде. Наверное, они решили все вопросы, и военный пошел на реку. Я отметил про себя, что сам пить пошел, а коня не повел.
Я радовался тому, что представилось дополнительная возможность пообщаться с животным, гладил коня по морде, а тот довольно храпел, шумно выдувая из ноздрей воздух.
Я решил, как и мечтал, расчесать коню гриву. Схватив нетронутую банку с киселем, помчался домой. Ворвался на кухню и остолбенел.
Руки мои разжались от неожиданности. Банка упала на пол, разлетелись осколки, кисель разбрызгался по всей кухне... Моя сестра целовалась с офицером! Как в кино!
Сестра накинулась на меня:
- Ты чего наделал? - причем как-то яростно, чего не водилось за ней сроду, наоборот, она всегда меланхоличная, задумчивая. А тут эвон как прорвало. Сестра старше меня на четыре года, но краснеть не научилась до сих пор.
- Дай щетку, - сказал я неуверенно.
Сестра достала с полки ершик для мойки бутылок и протянула мне.
Офицер разглядывал забрызганные киселем сапоги, но мне кажется, ему было не до обуви, просто он не мог посмотреть мне в глаза, так как полчаса назад обзывался.
Я схватил ершик и побежал назад, расчесывать коня. Конь смотрел в землю, а когда увидел меня - захрипел, думаю от радости.
Минут сорок я расчесывал гриву, слушая, как внутри коня булькает кисель с буханками, пока не вернулся офицер.
Но далеко они не ускакали.
Конь захрипел и завалился в заросли крапивы.
Наверное, он обожрался хлеба и перепил супа. Сильно ушибленный офицер лежал у нас в сарае целую неделю. Сестра, благодарно на меня посматривая, бегала в сарай и что там делала - неизвестно.
Зато хлопоты о выздоровлении коня легли на мои плечи. За неделю я научился заботиться о животном так, чтобы оно не падало в крапиву.
Через неделю офицер и конь поправились.
Несмотря на грозные вопли бабки, мы заключили договор.
Я отдавал офицеру сестру с условием беречь и лелеять, а он с тем же самым условием, отдавал мне коня. Меня не мучили угрызения совести от факта обмена человека на лошадь.
Бабка выла от бессилия и злобно шинковала крапиву курам. От ее власти над нами - ничего не осталось.
Влюбленные ушли к вечернему поезду, а я, прихватив свой деревянный меч и рюкзачок с вещами, вскочил на коня и поскакал в лес.
Обернувшись, на прощание, я увидел, что бабка рвет на себе волосы и бьется головой о пенек от срубленного вяза.
Так бывает со всеми, кто не ценит чужую мечту.
Конец
