Сенатский секретарь

      – Нет, от Дмитрия Прокофьевича не жди помилования! – вслух воскликнул Поздняк. – А царица сама простила бы… Да, простила бы. Верно… Да, да…
      И Поздняк начал ходить взад и вперед по берегу и повторять на разные лады:
      – Да… Да… Да… Да…
      Вместе с тем он стал думать о невесте, вспомнил ее последние слова, ее уверенность, что все обойдется счастливо.
      – Легко сказать… А как быть?.. Помолишься – ничего не будет! Молись не молись – ничего!..
      Поздняк тяжело вздохнул, глянул еще раз искоса на гладкую, ясную Неву и отошел от берега.
      – Это не уйдет. Утопиться всегда успеешь…
      Молодой человек двинулся тихо по берегу и вдруг, подняв опущенную голову, увидел на синеве неба ярко сиявший крест. Он даже вздрогнул. Синий купол храма сливался с синевой небес, и золотой, сверкающий, будто пылающий крест казался в пространстве. Мало этого… В этом сиянии креста была какая-то особенность, таинственно подействовавшая на несчастного сенатского секретаря. Тысячи раз в жизни видел он сияющие кресты на храмах и не находил в них ничего особенного. А теперь этот крест грозно сверкнул на него, ослепил его… Он, казалось, будто шевелится, то, казалось, улетает в вышину…
      – Как ты смеешь, грешный человек! Глупый человек! Говорить, что ничего не будет от молитвы! – будто произнес кто-то тихо над ухом Поздняка.
      Молодой человек оглянулся… Он был один. Никто не мог этого сказать ему.
      Крест этот на храме будто говорил это своим чудным сверканием.
      Поздняк вдруг пошел скорее, прямо к храму, и все прибавлял шагу. Через минуту он почти бежал, будто боясь опоздать.
      – Неправда… Неправда… – повторял он шепотом и даже не понимал сам, откуда взялось это слово и что оно значит. А этим словом он отвечал сам себе на свое внутреннее смущенье, на свои сомнения, на свою безнадежность. – Неправда… Помолюся – царица простит. А как до нее дойти – Господь на душу положит. Да, Господь укажет…
      С этим шепотом на губах Поздняк вошел в церковь Троицы, где шла вечерня. Он стал в уголке, опустился на колени и, не крестясь, закрыл лицо руками.
      – Я же не виноват. Видит Бог, не виноват. Да. Он видит. И она тоже увидит. Она… царица… Она милостиво поклонилась Настеньке. Улыбнулась ласково… И мне она так же может поклониться… И я ей все скажу… Скажу: простите! И она простит…
      Слезы были на глазах Поздняка, когда он поднялся на ноги… Ему подумалось, что он не молился, а так только рассуждал сам с собой. А вместе с тем сладкое, спокойное чувство сказывалось ясно на сердце, даже будто разлилось какою-то теплотой по всему телу. Тревоги и смущения не было больше в нем. Отчаяния от безвыходности положения не было и тени.
      Все казалось теперь просто. Совсем просто.
      – Поехать в Царское Село, стать на дорожке, около обелиска, где всякое утро проходит царица. И ей все сказать. Ей самой… И она простит… И Дмитрию Прокофьевичу прикажет простить его.
      И Поздняк вдруг ахнул от удивления. Кто же это его надоумил ехать в Царское и стать на дорожке? Никто… Рассказ Настеньки. Не побывай она там и не повидай царицу, то и ему теперь не пришло бы на ум сделать это…
      – Чудно! Милость Божья! – зашептал Поздняк. – И как просто… А ранее на ум не приходило… Побежал было топиться… А надо в Царское… И царица простит!
      Молодой человек вышел из церкви улыбающийся, почти радостный, и, повернув к Петербургской стороне, бодро зашагал по улице…
      Через четверть часа он снова был уже в домике Парашиных и входил на крыльцо.
      – Иван Петрович!.. – вскрикнула Настенька. – Ах, слава тебе Господи! Ах, как я намучилась! Думала, что вы уже… Ах, Господи помилуй!.. Идите, идите… Слушайте… Я надумалась… Нет, идите…
      Настенька, взволнованная, румяная, с заплаканными глазами, ухватила Поздняка за руки и потянула за собою в дом.
      – В Царское вам надо сейчас ехать. К дяде… Все ему сказать… А то прямо к той скамеечке, где я сидела…
      – Я за этим к вам пришел, – отозвался Поздняк, грустно улыбаясь. – Нам обоим одно и то же на ум пришло.
      – Я молилась… И мне будто кто шепнул… – воскликнула девушка с сияющими глазами.
      – Я тоже, Настенька…
      – И царица всех простит! Вот ей-Богу… Я знаю… знаю… Всем сердцем…
      – И я тоже, Настенька.
      И жених с невестой, довольные, спокойные, почти счастливые, перетолковали подробно о тайном предприятии.

VI

      Около полуночи телега выехала по дороге в Царское Село и двигалась рысцой и шагом. Часа в четыре утра Поздняк был уже в Царском, около домика священника.
      Женщина, служившая у батюшки в кухарках, узнав, что приезжий – жених Настеньки, о котором было немало разговоров за последнее время, вызвалась тотчас же разбудить батюшку.
      Поздняк, по-прежнему смущенный, но несколько менее, чем накануне, в коротких словах объяснил, в чем дело. Священник вздохнул, подумал и наконец выговорил:
      – Вы и моя Настенька – умники! Дело не простое – бедовое, но все ж таки, прежде чем бежать топиться, следует счастье испробовать. Матушка царица всему миру известна. Она и агнец кротости, и змий мудрости. Да, сударь мой, как решили, так и поступайте. Недаром все это пришло вам на ум среди молитвы. Обождем час, и я вас сведу и поставлю на то самое место, где всякое утро проходит царица. Только молите Бога, чтобы вот эта тучка всю вашу судьбу не переменила… – показал священник на небо. – Если пойдет дождик, не выйдет царица на прогулку.
      – Тогда я прямо отсюда в Неву… – глухо проговорил Поздняк.
      Ровно через час, в одной из аллей Царскосельского парка, около обелиска, сидел на скамейке молодой человек в сенатском мундире, бледный, взволнованный, и мутными глазами поглядывал все в одну сторону.
      В парке была полная пустота и тишина. Не было ни души. Наконец, вдалеке, среди чащи зелени, показались на дорожке две дамы и тихо двигались по направлению к тому месту, где был Поздняк.
      Он встрепенулся, перекрестился, потом вытер затуманившиеся глаза.
      Дамы подходили все ближе. Поздняк отошел несколько от лавки и стал на колени. Он снял шапку, бросил ее на землю около себя, взглянул еще раз на двух дам, которые были уже шагах в пятидесяти от него, и невольно от внутренней тревоги скрестил руки и опустил голову.
      Чем ближе слышалось шуршанье платьев, тем более мутилось в голове молодого человека. Он едва дышал.
      – Что вы? – раздался над ним мягкий голос.
      Он поднял голову и увидел перед собой императрицу, которую, как и всякий петербургский чиновник, видал часто, но всегда издали и всегда в другом одеянии, нежели теперь.
      Но, однако, он тотчас же признал царицу, несмотря на то что на ней был простой серый капот и простой белый чепец, подвязанный бантом под подбородком. Он хотел отвечать, но язык его не шевелился.
      – Кто вы? – выговорила императрица.
      – Несчастный, ваше императорское величество! – проговорил наконец Поздняк.
      – Что с вами?
      И Поздняк, вспомнив слова невесты: «пуще всего не оробейте», вдруг почувствовал в себе храбрость отчаяния. Вкратце, в нескольких словах, передал он свое преступление.
      – Совершенно разорвали? – спросила императрица.
      Поздняк сунул руку в боковой карман и вынул два куска указа.
      Государыня посмотрела и произнесла что-то по-французски, обращаясь к своей спутнице. Затем она довольно долго думала.
      – Да… Трудно, очень… – произнесла она наконец. – Скажите, Дмитрий Прокофьевич не знает, конечно…
      – Никак нет, ваше величество. Ничего не знает.
      – Скажите, кто писал этот указ… сенатский писарь?..
      – Я сам писал, Ваше Величество.
      – Вы?.. О, тогда другое дело… Это на ваше счастье. Вы, стало быть, можете точно скопировать его?
      – Могу, ваше величество… Точнехонько…
      – Верю. Но можете ли вы сдержать слово, можете ли не рассказывать всю жизнь никому какую-либо тайну? Если я помогу вам, обещаетесь ли вы никогда ни слова не проронить… дать мне слово и держать его крепко?
      – Клянусь, ваше императорское величество. По гроб жизни умолчу. Помилосердуйте!
      – Успокойтесь! Слушайте… Ступайте же домой, перепишите этот указ точь-в-точь так же, до единой буквы, а завтра будьте здесь с новым указом. Но возьмите с собой, – прибавила Екатерина, улыбаясь, – чернильницу и перо.
      И государыня двинулась далее.
      Поздняк остался на коленях и глядел ей вслед. И только когда императрица уже скрылась в чаще, он пришел в себя, схватил себя за голову и не знал, проснулся ли он, во сне ли он все видел или все это действительность.
      Прошли сутки. Точно так же в семь часов утра, на том же месте, около обелиска, прохаживался взад и вперед тот же сенатский секретарь, но он был почти в том же счастливом состоянии, в каком находился несколько дней назад. Он считал себя уже спасенным.
      Наконец с той же стороны появилась снова также государыня в сопровождении дамы.
      Поздняк взял со скамейки белый исписанный лист, пузырек с чернилами и, достав из кармана гусиное очинённое перо, снова опустился на колени. Но этот раз он смотрел на приближающуюся государыню со смутным восторгом на сердце.
      Императрица приблизилась, кивнула головой и улыбнулась.
      – Здравствуйте! – произнесла она, принимая из рук Поздняка чисто и красиво переписанный лист.
      Точь-в-точь такой же указ до малейших мелочей скопировал чиновник.
      Государыня взяла у него перо и обмакнула в пузырек с чернилами, который он держал.
      – Встаньте! – выговорила она.
      Императрица отошла к скамейке, хотела нагнуться, потом собралась было опуститься на одно колено, чтобы положить бумагу на скамейку и подписать ее, но остановилась в нерешительности.
      Она подумал мгновенье, потом улыбнулась и вспомнила.
      – Подите сюда. Нагнитесь…
      Поздняк подошел, склонился с замираньем сердца и опустил голову.
      В первый раз с тех пор, что мир стоит, принимал позу осужденного на казнь – оправдываемый! К тому же самим монархом!..
      Императрица положила лист на плечо чиновника и не спеша подписала.
      – Вот… – тихо произнесла она.
      Поздняк выпрямился, принял бумагу, но тотчас опустился снова на колени.
      – Ваше величество… Был бы счастлив умереть по вашему приказанию… – дрогнувшим голосом вымолвил он.
      – Нет, не надо… Вам ведь предстоит жениться… Но помните одно… Никогда никто не должен знать наш заговор против Дмитрия Прокофьевича. Я надеюсь, что ваше слово крепко.
      – Помру, никому не скажу, ваше величество.
      – Ну, ступайте с Богом и служите отечеству и монарху так же, как до сих пор служили… до беды с указом…
      Государыня, улыбаясь, кивнула головой и двинулась. Поздняк остался на коленях, как был, и глядел вслед удаляющейся царице. Наконец чаща зелени скрыла ее из виду.
      Поздняк перекрестился, вскочил на ноги и, бережно завернув бумагу в сверток, пустился бегом по парку.

VII

      К одиннадцати часам того же дня сенатский секретарь был уже около своего стола и сидел глубоко задумавшись; но затем он встал, встряхнулся, как делает мокрая птица, и повеселел.
      «Не беда… – подумал он. – После той беды, что миновала, все эдакие беды смех один…» Поздняк вспомнил, что за время своих треволнений он ничего не дал знать по месту службы, не сказался больным и ничего не объяснил. Просто пропадал без вести. «Хорош!»
      Явившись в Сенат, он прежде всего спросил у солдата, дежурившего всегда у дверей Трощинского, спрашивал ли об нем начальник. Солдат объяснил, что вчера Дмитрий Прокофьевич приказывал позвать Поздняка, а затем тотчас же вернул и сказал: «Не надо». Стало быть, ему и не известно ничего.
      Около двенадцати часов солдат явился и выговорил с полгорницы:
      – Иван Петрович – вас!
      Поздняк украдкой перекрестился, собрал бумаги, положил поверх всех указ и двинулся…
      Когда он вошел в горницу Трощинского, то сердце замерло в нем. Начальник глянул на него угрюмо из-за своего стола и проговорил строго:
      – Помни вперед… заруби себе на носу, что когда я даю особливое какое дело, то не жди, чтоб я сам тебя вызывал. Я могу за делами позабыть. Ровно в двенадцать часов сам о себе докладывай… Ну, что там?..
      – Указ приказывали переписать в двух видах и еще другие бумаги… – прошептал Поздняк, подавая указ и копии.
      Руки его задрожали… Трощинский удивленно взглянул на него и сказал мягче:
      – Беды особой нет. И вины особой нет! Вот впредь того не делай и не получишь замечания.
      Трощинский принял бумаги и стал проглядывать копии с указа.
      – Хорошо… Красиво ты пишешь. Просто рисуешь. Ну, а указа не измарал?
      – Никак нет-с… – едва слышно вымолвил Поздняк.
      Трощинский осмотрел обе страницы императорского указа и указал на край листа, где была маленькая чернильная крапинка с булавочную головку.
      – Гляди… Капнул…
      Поздняк молчал. Он сам не заметил этой черной точки… А кто ее сделал? – сама государыня.
      – Что делать? Все это от твоего жениховского положения… – усмехнулся Трощинский. – Ну, бери. Тут все пустые бумаги. Можешь взять отпуск на неделю ради свадьбы. Гуляй. Отгуляешься – явись на службу и служи по-прежнему… Ну, ступай…
      Поздняк не помня себя вышел из кабинета начальства. Он не шел. Его будто какая-то невидимая сила подняла и понесла по Сенату…
      Гроза совсем, совсем миновала! Поздняк вернулся к своему столу и, не имея возможности сдержать в себе радость и счастье, стал болтать с двумя секретарями.
      Не прошло десяти минут, как в горницу вбежал тот же солдат и, запыхавшись не столько от бежанья, сколько от перепуга, закричал Поздняку не своим голосом:
      – Вас! Вас! Скорее…
      Поздняк переменился в лице и задохнулся. Он двинулся за солдатом и сам себя спросил раза три:
      – Чего я струсил?
      Войдя в кабинет начальника, Поздняк сразу лишился со страху способности мыслить и соображать.
      Трощинский ходил взад и вперед по горнице быстрыми шагами…
      А этого никогда не бывало с ним.
      Лицо его было искажено волнением и гневом.
      Такого выражения лица Поздняк никогда не видал у него.
      Молча начальник приблизился…
      – Это невероятно! Это неслыханно! Этого на Руси спокон веку, со времен варягов не бывало… – заговорил Трощинский глухим голосом и нагибаясь к секретарю, как бы ради того, что поверяет ему страшную тайну.
      – За это повесить мало… Голову отрубить мало! Четвертовать…
      Трощинский задохнулся и затем уже громко выкрикнул:
      – Отвечай!..
      – Не… не могу знать-с… – прошептал Поздняк…
      – Отвечай! Говори… Признавайся! Я знаю… Я под присягу пойду… Я не ошибаюсь… Говори! С лица земли сотру!.. Будешь ты говорить?!
      – Что прикажете… – поперхнулся Поздняк.
      – Указ подложный! Указ не тот! Указ другой! Ты не был два дня на службе. Где пропадал? Где указ? Потерял! И сам подпись монархини… Сам… Подложно… Ах ты!.. Ах!..
      Трощинский задохся от собственного крика и взял себя за голову…
      – И это у меня! У меня! Мой домашний секретарь! Что скажет граф, когда вернется из Молдавии? Каково я людей себе выбираю… Зарезал!
      Трощинский кликнул солдата и велел послать к себе экзекутора.
      Поздняк стоял у самой стены, готовый прислониться к ней, так как ноги под ним подкашивались. Голова холодела, и пред ним двигались в горнице целых трое Дмитриев Прокофьевичей…
      – Царица простила, а он погубит!.. – шептал будто кто-то ему на ухо.
      И сквозь какой-то туман, сквозь какой-то шум, даже грохот, Поздняк глядел на Трощинского и появившегося экзекутора и слышал:
      – Пометку свою карандашом я потом стер хлебом, но остался значок, А теперь, глядите на свет – ничего нет. Это раз! Здесь в последней строке была козявка с усами… Черт! Не козявка, а крючочек у буквы «рцы». Его нет. Это два! А чернила? У государыни аглицкие чернила, черные, густые… У нас простые, серые, бледные… Глядите! Вот еще два нынешние указа… Глядите подпись государыни. И глядите эту… Какие это чернила? Наши, сенатские! Это три!.. Да-с. Вот что у нас произошло! Опозорил негодяй весь Сенат. Я ему голову сниму… Прикажите написать доклад… Как я с ним к государыне пойду, и сам не знаю… Дожил до сраму!.. Мой секретарь личный.
      И затем через несколько мгновений Поздняк услыхал снова голос Трощинского:
      – Прикажите его арестовать. Пока здесь при Адмиралтействе на гауптвахте… А завтра и в крепость.
      Поздняка кто-то взял за локоть, он двинулся и пошел…
      Всюду, где он проходил, все чиновники толпились кругом него и испуганно заглядывали ему в лицо.
      – Молодец Поздняк!.. – выкрикнул кто-то. – С учреждения Сената таких мерзавцев не бывало у нас! Нас всех осрамил! Мошенники за подложные подписи на векселях в Сибирь идут. Что же с эдаким гусем сделать, который под руку царицы подписался?
      – Неправда! Неправда!.. – вскрикнул Поздняк, и слезы досады и обиды выступили у него на глазах.
      Слова Поздняка подействовали на многих. Слишком много чувства правды сказалось в звуке его голоса.
      Но в ту же минуту вбежал какой-то молоденький чиновник чуть ли не вприпрыжку и крикнул весело:
      – Нашел! Нашел! На квартире разыскал! Разорван указ-то… Настоящий-то! Разорван надвое!..
      Поздняк ахнул и пошатнулся как от удара. Между тем молоденький чиновник радостно и весело объяснял собравшимся в кучу чиновникам, что, отправившись на квартиру Поздняка по приказанию Трощинского с обыском, он нашел подлинный царский указ в двух клочках и доставил их.
      – Дмитрий Прокофьевич обещал меня наградить за успешный обыск… – закончил он, почти приплясывая от радости.

VIII

      В сумерки на гауптвахту пред Адмиралтейством был приведен сенатский чиновник и посажен под арест. Поздняк был несколько спокойнее. Он немного пришел в себя и обдумал свое положение. Он считал себя виноватым – пред царицей. Поэтому она, быть может, не захочет его спасти от строгого начальника. Он никому не сказал об ее милости к нему, но он имел неразумие сохранить изорванный указ. А эти два клочка выдали его теперь головой и обнаружат все дело, как оно было…
      «Потрафилось все так, как если бы я проболтался, рассказал все всем… – думал Поздняк. – Я выдал тайну! А царица велела держать ее крепко».
      Что будет с ним, Поздняк никак не мог себе представить. Ему казалось, что государыня непременно разгневается за то, что все дело огласилось, и не захочет вновь спасти его от суда и наказания.
      Ввечеру около гауптвахты появилась молодая женщина и долго бродила по площади и около здания. Наконец, решившись, она приблизилась и обратилась к солдатам с просьбой сказать об ней караульному офицеру. Офицер вышел. Женщина, плача, стала просить его допустить ее видеться с арестованным чиновником.
      Это была Настенька Парашина, знавшая уже о судьбе, постигшей жениха. Побывав на квартире Поздняка и в Сенате, девушка узнала страшную, невероятную весть, что ее Иван Петрович совершил государственное преступление, подписавшись на подложном указе под руку самой монархини.
      Караульный офицер не имел никакого предписания не допускать никого к арестованному и поэтому, поколебавшись, согласился.
      – Вы его невеста? Верно ли это? – переспросил он молодую девушку.
      Настенька побожилась, крестясь и плача.
      – Ну что ж… Идите.
      Офицер провел девушку в маленькую горницу около караульной, где сидел арестованный. Поздняк ахнул при виде невесты и готов был заплакать от радости.
      – Что же все это значит, Иван Петрович? Что вы наделали?.. – заговорила Настя, когда офицер вышел и они остались наедине.
      – Ничего я, Настенька, не делал. Так уж все случилось. Недогадлив я…
      – Зачем вы не поехали в Царское? Как вы решились на эдакое страшное дело! Царица бы простила вас. А теперь что же?.. Теперь, говорят все, вы в Сибирь пойдете…
      Поздняк молчал, уныло понурившись…
      – Как могли вы, Иван Петрович, такое страшное дело надумать?
      – Какое?
      – Подписаться под руку царицы…
      – Помилуй Бог! Не стыдно ли тебе меня в эдаком подозревать. А говоришь еще, что любишь! – воскликнул Поздняк. – Не бывал я никогда мошенником!
      – Так объясните… Что все это?.. Были вы в Царском Селе?
      – Был.
      – Видели царицу?
      – Видел, Настенька… И все вышло слава Богу. Царица простила… А потом я…
      Поздняк махнул рукой.
      – Написал подложный указ… Зачем?
      – Ох, нет, нет… Но что и как вышло, какая вышла беда – этого я не скажу никому. И тебе не скажу…
      – Виноваты же вы в чем-нибудь, коли арестованы?
      – Ни в чем, Настенька. Я виноват, что не изорвал в клочки или не сжег первый указ. Собирался десять раз – духу не хватило! Нечаянно, иное дело! А как пришлось рвать в клочки – руки не действовали, отказывались. Как погляжу на подпись, так руки и опустятся! Да, признаюсь, на память хотел сохранить…
      – За что же вы арестованы? – приставала Настя.
      – За напраслину, клевету. Обвинен, что якобы подписался на указе.
      – Так кто же подписался, если не вы?
      – Не скажу, Настенька, не могу.
      – И мне не скажете?
      – Никому. Слово дал. Зарок. Клятву. Пускай будет, что Богу и царице угодно. Знай только, дорогая моя Настенька, что твой Иван Поздняк – честный человек.
      – Верю и я в это… Но ничего, ничего не понимаю. У вас в Сенате солдаты мне говорили и два чиновника тоже объясняли, что вы подлог сделали… А вы говорите – нет… Я вам верю… Но что теперь будет. Вас судить будут и засудят.
      – Не знаю.
      – В Сибирь сошлют?
      – Не знаю… Не верится. Но из службы исключат. И я буду нищий… И тебе не жених. Дядя также от меня откажется.
      Несмотря на новые усиленные моленья Насти рассказать ей всю правду, молодой человек не прибавил ни слова разъяснения.
      Офицер вскоре снова явился и попросил девушку уходить. Он все-таки боялся идти в ответ за то, что допустил ее видеться с арестованным. Настя простилась, горько плача, и вышла.
      Между тем в тот же вечер придворная дама, сопровождавшая государыню на прогулке, уже знала все происшедшее с сенатским секретарем и тотчас же приняла свои меры. За два дня перед тем она, по приказанию государыни, разузнала все про Поздняка, узнала, что он женится, и все передала. Теперь она поспешила тоже донести немедленно до сведения государыни про общее смущение в Сенате и аресте секретаря.
      На другой день в Царскосельском дворце в числе других сановников дожидался очереди с докладом и Дмитрий Прокофьевич Трощинский.
      Он был угрюм, расстроен, почти ни с кем не разговаривал и только на вопрос одного из присутствовавших, полицмейстера Рылеева, ответил озлобленно:
      – Да… Стряслась беда… Срамная… Вам по вашей должности известно, вероятно, все…
      – Известно, Дмитрий Прокофьевич… Такого, признаюсь, никогда, кажется, на Руси не бывало. Какая дерзость! Весь Питер толкует о преступлении. Но изволите видеть… Цель непонятна. Преступление совершается с целью. Какая тут цель была?
      – Изорвал указ нечаянно и заменил своим. И сошло бы, если бы не мое сугубое внимание… – объяснил Трощинский.
      Через полчаса докладчик по невероятному преступлению стоял перед императрицей, сидевшей за столом, и, волнуясь, злобясь и стыдясь вместе, объяснил ей, как приключилось «срамное деяние» в Сенате.
      Государыня молча выслушала весь доклад, потом взяла «подложный» указ, внимательно осмотрела его, потом взяла два куска другого указа и тоже стала разглядывать…
      – Изволите видеть… – указывал Трощинский. – Вот чернила вашего величества. А на этом указе и чернила наши, сенатские, сероватые. Я буду умолять ваше императорское величество… – добавил Трощинский, – о примерном и беспощадном наказании преступника. Если бы это было в моей власти, я бы его казнил за кощунство…
      – Кощунством именуются совсем иные преступные действия, Дмитрий Прокофьевич… – холодно заговорила государыня. – Не надо преувеличивать! Императорская подпись святого ничего не заключает в себе… Русский монарх и без того так твердо и так высоко стоит, что не нуждается в маленьких подпорках… А льстивое преувеличение монарших прерогатив и царского значения, на мой женский рассудок, кажет именно вроде подпорки, шеста, поставленного у гранитной скалы, будто ради ее пущей твердости. Даже забавно… Вот что я вам скажу, мой любезный… Этот якобы поддельный указ – настоящий, что б вы про чернила ни говорили. Это моя подпись.
      – Ваше величество, но этот разорванный доказывает… – начал было Трощинский.
      – Доказывает, что секретарь ваш шалил, сидя дома. Это нехорошо делать с царскими указами, но это не преступление. Он написал два указа, один вы подали мне для подписи, а другой оставался у него… Вероятно, он счел его не красиво написанным. А затем ради шалости он сам его моим именем подписал. И даже очень искусно. А потом, конечно, разорвал. Просто шалость. И за это надо ему сделать выговор…
      – Но помилосердуйте, государыня… По чернилам подписи и по всей бумаге я знаю, что этого указа я не подавал вам к подписанию. Вот настоящий… А этот подложный… И эта подпись…
      – Это моя подпись, Дмитрий Прокофьевич.
      – Ваше величество, вы, по несказанной доброте, желаете спасти негодяя, не стоящего ваших милостей. Вы признаете из жалости подложную подпись своею…
      – Нет, это я писала. Я не могу отказаться от своей подписи. Это было бы нечестно.
      – Господи помилуй!.. – выговорил Трощинский, потерявшись, и прибавил, разводя руками: – Как же повелите поступить?
      – Очень просто…
      Екатерина разорвала два клочка указа на мелкие куски и бросила их в корзину у стола.
      – До шалости чиновника у себя на квартире нам нет дела… – выговорила государыня, улыбаясь. – Не надо было его обыскивать. Если мы пороемся у иного в бумагах, то, может быть, найдем листы, подписанные именами Александра Македонского, короля Магнуса и всех королей Людовиков французских…
      – Простите, ваше величество! – воскликнул Трощинский, – но я прошу вас еще раз поглядеть внимательнее, ваша ли это подпись… Таких чернил у вас, государыня…
      – Дмитрий Прокофьевич, дело не в чернилах! – холодно вымолвила Екатерина. – Считать эту подпись подложною, не узнавать ее – есть… пожалуй даже… государственное преступление.
      Трощинский несколько оробел от голоса государыни, поспешил молча склониться и, получив бумаги, вышел.

IX

      Однако сановник из мелких чиновников, педант и упрямица, не сдался.
      Трощинский был глубоко убежден в том, что государыня или по доброте, ради спасения чиновника, или ради иных высших соображений признала явно подложную подпись за свою, не желая допущения мысли о возможности такого дерзкого преступления. Но тогда за что же он, Трощинский, пострадал, прослывя за опрометчивого государственного мужа, не признавшего монаршей подписи и поднявшего шум «из-за сновидения».
      – Весь срам на меня пал!.. – озлобляясь, говорил Трощинский. – Негодяй остался безнаказанным, а я осмеянным!
      Через два дня, явившись снова с делами в Царское Село, Трощинский, окончив доклад государыне, выговорил взволнованно:
      – Ваше императорское величество, дозвольте мне за мою верную службу просить вас о милости несказанной.
      – Что такое, Дмитрий Прокофьевич? – ласково отозвалась Екатерина.
      – Просьба, ваше величество.
      – О чем?.. Я готова всякое возможное для вас сделать…
      – Но это такая просьба, с какими еще никто не дерзал обращаться к вашему величеству.
      – Вы меня удивляете… Зачем же… Почему же вы с такою просьбой надумались ко мне обращаться?..
      – Необходимость, нужда… безысходность положения… Исполнить таковую мою просьбу, ваше величество, можете, однако, совершенно спокойно… Дело самое простое… для вас ничего не стоящее.
      – Тогда я ее исполню с удовольствием, не понимаю вашего предисловия… – улыбнулась государыня. – Говорите!
      – У меня есть заранее приготовленный указ. Дайте мне ваше царское слово подписать его, каков бы он ни был. Дело самое пустое…
      Трощинский достал из портфеля написанный лист и, держа его в руках, прибавил с чувством:
      – Доверься мне, царица-матушка, и подпиши его не читая…
      Императрица после мгновенного колебания протянула руку и вымолвила:
      – Извольте… Подпишу! Но прочту все-таки…
      Трощинский положил на стол бумагу. Екатерина просмотрела ее… Лицо ее тотчас стало сурово, но она резким движением взяла перо и подписала.
      Указ повелевал заключение в крепости сенатского чиновника Поздняка за преступление по службе, но без объяснения, в чем именно оно состоит.
      Трощинский просиял и стал горячо благодарить. Государыня ни слова не вымолвила и отпустила его, кивнув головой.
      Вслед за Трощинским тотчас вошел личный секретарь государыни Храповицкий.
      – Задержи-ка мне, Александр Васильевич, Трощинского в приемной разговорами… – быстро вымолвила она.
      Храповицкий поспешил исполнить поручение, а через четверть часа Екатерина поднялась и явилась в соседней горнице, где было много чиновников, дожидавших приема. Императрица ответила на поклоны и прямо направилась к Трощинскому, которому что-то рассказывал, конечно умышленно, Храповицкий.
      – Дмитрий Прокофьевич, я к вам с просьбой… Сейчас мне на ум пришло…
      – Что повелеть изволите, ваше императорское величество? – ответил этот, склоняясь.
      – Просьба всенижайшая, сердечная. Обещайте мне, дайте слово исполнить, в чем бы дело ни заключалось…
      – На смерть пойду, государыня, если указать изволите, – восторженно произнес Трощинский, польщенный такою милостивою беседой при посторонних лицах.
      – Нет, дело простое, ничего для вас не стоящее. Достаньте-ка тот указ, который сейчас подписала я по вашему желанию.
      Трощинский быстро достал бумагу из портфеля, который лежал на окне, и подал ее.