Романовы. Династия в романах (№7) - Екатерина I

– Всемирно чтимый… Несравненный…

Лейб-медик каждого возводил на Олимп. Магистры, смущённые, непривычные к подобным почестям, топтались, потупив взгляды. Потом один из них напишет:

«Русский двор превосходит в роскоши любой германский. Драгоценности выносятся на обозрение с редкой откровенностью. Меншиков залит бриллиантами».

Данилыч рассыпал улыбки, смотрел на приезжих ободряюще.

– Мы рады видеть…

Заговорила Екатерина. Она подняла руку, розовую, благоухающую.

– …рады принять достойнейших мужей науки… Великий император, взирающий с небес…

Обе руки устремились ввысь. Она вытягивала их, пальцы шевелились, как бы ловя, впитывая некую благодать, даруемую с неба. Солнце обливало руки, пронзительно голые, вздымалась грудь, распирая лёгкие ткани.

Втайне и как бы со стороны она любовалась собой. Что в этих гречанках, римлянках, что за сласть? В кругу близких, за чаркой, она уничтожала их, общепризнанных. Разве случайно Пётр – величайший монарх и мужчина – выбрал её? Сделал её самодержицей. Презрения заслуживает мужчина – магистр, вельможа или тот купец, остолбеневший за забором шиповника, – который видит в ней только воплощение власти. Нет, она женщина прежде всего, женщина в её совершеннейшем естестве.

– …завещавший мне свой труд, желал, чтобы его город, его обожаемый парадиз стал обителью муз, благотворным источником знаний.

Её средненемецкий говор, звучащий бархатисто, интимно, понятен почти всем – перевод не нужен. Она могла бы подробно доказывать важность наук, сослаться на древних. Ягужинский, латинщик, питомец иезуитской коллегии, кое-что подсказывал ей, да она и сама не круглая невежда – помнит рассуждения пастора, перелистала нетерпеливо и бегло много книг. Но почтенные магистры чего доброго прыснут, не сдержав иронии, вздумай она поразить собрание учёностью. Нет, не её это женское предназначение.

Слушают стоя, никто не притронулся к угощению, хотя она подала знак Александру, зятю, они жестами предлагают. Устала говорить. Устали её руки, особенно правая, простёртая указующе.

Пала тишина, магистры, тесно сбившиеся, зашевелились; встал высокий, поджарый, щеголеватый, с закрученными усами, тряхнул чёрной шевелюрой. Крашеные, – подумала царица. Молодится, а хлипок мужик.

– Ваше величество! Свет на севере, зажжённый вами, привлёк нас, искавших истинное покровительство наукам. Вы, затмившая Семирамиду…

Французским владеет бойко, мастером политесов оказался Герман[333], знаток законов физических и математических. Блументрост переводил.

– …насадившая прекрасные сады просвещения, кои небывалым цветением украсят мир.

Медвежевато, сипло поблагодарил императрицу Бильфингер, сопровождая речь лёгкими жестами. Этот для придворных плезиров не годится. Пора звать обедать. Гвардейцы принялись было убирать со стола – Екатерина ласковым мановением запретила. Пусть полакомятся простолюдины. Она и убогим сим должна быть матерью.

Летний царский дом на торжества не рассчитан – голландский особнячок, говорят о нём иностранцы, жильё коммерсанта, к тому же среднего достатка. В столовой и в двух гостиных расселось общество, дам пришлось от кавалеров отделить. Магистров Екатерина поместила визави, справа Карла Фридриха, слева Меншикова.

– Господин магистр, – обратилась она к Герману, – правда ли, что на других планетах есть живые существа?

– Весьма вероятно, – откликнулся любезный франкофил. – Количество миров бесконечно, и кто знает…

– Существа вроде нас?

– Не исключено, ваше величество. Мсье Фонтенель[334]… Читают ли его в России? Если нет, я осмелюсь советовать. «Разговоры о множестве миров» – книга замечательная. Велите опубликовать!

– Да, непременно.

Наслышана, рассказывал Кантемир, сын молдавского господаря[335], юный красавец, увлекающийся наряду с танцами и амурами астрономией, философией и стихами.

– Жаль, магистр… у вас нет достаточно сильных стёкол. А может быть, есть? Прячете?

Искорки тёмно-карих глаз, почти чёрных, покалывали, дразнили. Двуглавый орёл на бокале близился к нему, распластав крылья.

– Тост, господа… За далёких жителей, ожидающих нас. Прошу вас, до дна!

Осушила первая царскую порцию. Внесли жаркое. Крепкая мальвазия – Пётр наливал её в штрафную чару, высотой с его пядь[336] – смывала робость. Бильфингер пыхтел, бурчал, собираясь с духом.

– Униженно молю простить меня… Академия в России, не имеющей гимназии, университета… Мой друг Вольф уподоблял таковую дереву7 Крона его имеет под собой корень и ствол. О, в России всё необыкновенно!

– Он прав, чёрт побери! – крикнул герцог и пьяно захохотал.

– Вольф писал нам, – сказала Екатерина и лукаво прищурилась. Ответ у неё готов.

Некий старик строил мельницу, и соседи крайне дивились, ибо воды на том месте не было. Сперва провёл бы канал, – судили они. Он же объяснял – копать начну, а если не успею, сыновья докончат, мельница понудит воду добыть.

Притча Петра, одна из его любимых, – умел он жить в будущем, приучал и других. Созидая новую Россию, притом с великим своим поспешанием, полагал неизбежными лишения, всякие тяготы ради грядущего.

– А гимназию, господа, я велю открыть нынче же. И. конечно, публичные лекции. Радуйте нас, господа, поднимайте к звёздам! За вас, господа!

Чокается с каждым, излучая милость, щедрость. Бокал держит твёрдо, с укоризной глянула на зятя – он пьёт лишь водку, осоловел, рюмку затиснул в кулак.

Вошли скрипачи, встав за креслами, играли самоновейшее, менуэты, мадригалы. Разумейте, европейцы мы, стряхнули с себя варварство! Но Россия ещё не исчерпала своих сюрпризов. Приезжие не застали в живых царя, увы! Да благоволят проследовать в Зелёный кабинет.

Аудиенция с восковой фигурой протекла в безмолвии. Магистры изображали благоговение, внутренне огорчённые дешёвым эффектом. Однако вздрогнули, когда кукла с финифтяными глазами вдруг поднялась, выбросила вперёд мёртвенно белую длань, словно благословляющую из гроба.

Данилыч проснулся с головной болью. Хватил вчера лишнего. Препоручил всё царице и Лаврентию, а себя почувствовал отстранённым – потому и не удержался. Слава Богу, стоял на ногах. Кажется, внятно представил профессорам царевича и Сашку – вот, господа, сии нежные сосуды чают быть наполненными вашей мудростью. Отроки не глядели друг на друга, дичились. Хотелось о себе сказать – не лыком, мол, шит, член Академии британской, Ньютоном подписано. Забоялся – узнают и, спаси Бог, залопочут по-латыни! Восковая фигура немного отрезвила, но надо же было царице, отправив гостей, снова позвать к столу…

Кто подговорил? Опять Ягужинский… Ох, Пашка, дьявол-искуситель, обувшись в рот влезет!

Расшалилась Катрин. Почала класть дамам червонцы в вино – выпьёшь до дна, так вот награда. А отказываться не смей! Экую манеру несносную заимела. Дарьюшка занемогла, убежала в сад. Сашка и царевич, отведённые почивать, подрались, Петрушка хоть старше на год, да неуклюж – синяком украсился.

Уже три часа пополуночи, пора бы на покой – так нет, Пашке велено тосты выдумывать, забавлять, а он и рад, бездельник. Про небесных жителей молол что-то… Да, насчёт ихних амуров. Поди, размножаются ведь, так каким же манером? Кто хлеще придумает, за того пить будем. Фу-ты, и наглупили же! Дошло до неприличностей. Варвара такое отмочила…

Данилыча с души воротит. Медициной указан предел, минуло время, когда падал ниц перед Ивашкой Хмельницким. Однажды, стыдно вспомнить, орден Андрея Первозванного обронил в австерии – солдаты подобрали, затоптанный, конфузия была горчайшая. А тут пристала Катрин… Он под стол лез, молил уволить – нет, вытащила. Отломила ножку бокала, как делывал государь, – пей за короля Швеции. Этот тост и доконал, дальнейшее вспоминается смутно. Апраксин сидит в углу, плачет. Сброшенная скатерть, из-под неё ноги королевского высочества, проклятого голштинца. Ломаные чарки сыплются в ящик, дребезжат. И в башке дребезжанье. Опохмеляясь анисовой водкой, нос зажимал, до чего противна. Полегчало. Часа два провалялся, лакей чесал пятки. В предспальню слушать рапорты вступил в шлафроке. Люди свои, вхожие постоянно.

Вице-губернатор приволок кляузы. Прокуренный табаком ворчун бубнил нудно.

– Великана Буржуа кожа… Который в Париже, в бытность его императорского величества куплен… Который в недавних летах умре и по повелению…

– Толчёшь толчёное. Дальше!

Продажа людей там не в обычае, но верзилу, восхитившего царя, уступили как раритет, живого монстра. Кожу взялся выделать иноземец Еншау, для Кунсткамеры, за сто рублей и в срок не изготовил, просит ещё денег, а кожу прячет у себя. Жалоба на того Еншау, третья уже.

Так, хватит деликатесов. И почто Фаминицын лезет с мелочами? Будто безвластен… Арестовать да обыск учинить.

– Иноземец же…

– Так и тронуть нельзя? – вспылил князь.

– К герцогу побежит.

– Голштинец? Пускай, я вдвое взыщу.

Очередь Ушакова последняя, доклад начальника Тайной канцелярии конфиденциальный. Тянется секретный розыск, трудятся палачи, ободряемые водкой, потеют в духоте застенка, терзают плоть человеческую. Доколе же? Заговор если и был, то в голове Федоса. Сознаёт это Данилыч, потому перестал бывать в застенке – чувствует там неловкость.

– Посошков что?

– Не в себе он… Видения посещают. Меня, говорит, государь император простил. Приходит ночью, жалеет, к ранам персты прикладывает.

– Ага, простил? За что же?

– За дерзость, за книгу то есть… гордость возыме советовать его величеству.

– Другой вины нет?

– Нет.

Лучше десять виновных освободить, чем… Справедлив Неразлучный, печалим мы его. Царица вводит во грех. Втемяшился ей Посошков, о нём требует реляций, паче других колодников подозрителен ей приятель Федоса, рассуждающий об интересах государственных. Данилыч, пересказывая книгу, бурю негодования вызвал. Законы менять? Земским собором, по-старому? Опасный человек, инсургент[337]. На каторгу его, а писания сжечь.

– Крута наша матушка… Напели ей…

Русские смотрят назад, русским милее прошлое – вот что напели. Голштинец с оравой своей… Совсем задурят бабий умишко.

– Ты, генерал, полегче с Посошковым. Нам покойников не надо.

Живые нужны, дабы длился розыск. Обман во спасение – повторяет себе Данилыч. Жаль, искренне жаль колодников, изнывающих в острожных ямах, но Катрин поверила в заговор. Питать сей миф диктует необходимость, политика высшая. Грех на царице, грех на голштинцах.

Понял ли Ушаков? Поди, догадался, старая лиса. Жевать да в рот ему класть? Её императорское величество приказывает стараться причастных к заговору неукоснительно искать. И довольно с него.

Ох, впились иноземцы…

Накипело против них у Данилыча. Служить ведь позваны, ан вот же, в хозяева выбились. Милостью самодержицы… И перечить не смей. Плата им как была установлена, так и теперь – десятикратная, хотя свои умелые подросли. Неужто сами нигде не управимся? Нет, немца ставь! На Ладожский канал Миниха, будто некого кроме него…

Обида свежая – спорил Данилыч, предлагал царице русских, опытных, отличились же в Петергофе, издалека пустили воду к фонтанам. Упёрлась – Миниха, Миниха… Известно, герцог ему ворожит.

Не тронь и этого – кожемяку наглого Еншау. Большого имеет заступника. А француза-то десять лет кормили для Кунсткамеры, будто своих великанов нет. Золотая, выходит, кожа… ладно, попляшет Еншау. А сколько таких дармоедов? Нашествие жадных, прожорливых видится Данилычу – заполонили Петербург, вокруг дома его кишат.

Снова заломило в висках. Зло берёт и жалко самого себя. Силы уж на исходе, один ведь, по сути, один перед сим легионом, один не сложил оружие. Рядом-то нет никого… Слепота обуяла всех. Царица топит рассудок в вине, безразлична. Где благодарность? Долг, начисленный злонамеренно, не зачёркнут, клеймо казнокрада не смыто. Званием генералиссимуса не удостоен до сей поры. Чего доброго, герцогу сей градус. На радость недругам.

Тяжёлый выпал день. И солнце в кручине, осаждённое облаками. Нева темнеет. Данилыч толкнулся к Варваре – отбыла в церковь. И Дарья с ней. Прошёл в детский флигель. Сашку застал на уроке фехтованья. Пот со лба, на отца не взглянул. А дочери? На что время тратят?

В невежестве не оставлены, как у некоторых стародумов, – совесть Данилыча спокойна. Ещё малышами были все трое – мамзель Близендорф подобрала им библиотеку целую, на немецком. Краткую Библию, описание разных стран, похождения известного скомороха, озорника Уленшпигеля. Теперь дети и по-французски болтают. Математика дочерям ни к чему, усвоены четыре действия – аддикция[338], субтракция[339], мультипликация[340], дивизия[341] – и довольно, зато женскими науками заняты. Танцы, рукоделье, клавесины, с ранних лет всё, что подобает княжнам. Теперь вот артикулы с веером. Мамзель – сущий клад. Данилыч глянул в гостиную и задержался. Как ловкий шевалье со шпагой, так и она – веер птицей летает, обвевая лицо. И камнем вниз.

– Вы рассеяны, принцесса!

Это старшей. Мамзель топает ножкой:

– Сосредоточьтесь! Там ваш кавалер. Он смотрит на вас. Зовите его!

Открывает веер, медленно, постепенно. Так, стало быть, подзывают таланта. Театр да и только!

– Теперь вы, Мари!

Не то, не то… Чувства никакого… Четырнадцать лет девке, пора бы… Раздобрела на пирогах, толстуха, поменьше бы ей пирогов, на солдатских сухарях подержать бы…

– Александрин!

Вмиг почуяла. Отец залюбовался младшей. Бойка черноглазка, искры мечет. Сразу вообразила кавалера, зовёт, зовёт, трепещет веер.

– А ты, Машера, колода, – вмешался Данилыч в урок. – Погляди на сестру!

Тоже наука… Нынче, коли не усвоят сию сигнализацию, дурами окажутся на балу. Мамзель говорит: веером доказывает женщина истинное своё благородство. Ничто так не отличает… Кончится год, царица снимет запрет, начнётся пляс.

Зимой должны прибыть ко двору некоторые иностранные кавалеры. Для Марии жених намечен. Она покамест в неведении. Слыхать, красавец.

Весьма должно роду Меншиковых укрепить престиж. Лишь бы невеста не сплоховала…

– Вы построже с ними, мамзель!

Вернулся в свои покои. Сел за шахматы для экзерсиса, но быстро надоело. По боковой лестнице поднялся на третий этаж, потом по винтовой деревянной на квартиру чердачную.

Жилец тамошний в господских гостиных бывает редко. Иногда, скользнув чёрными ходами, появляется в домовом храме его светлости. Слывёт среди слуг юродивым, даже колдуном.

«Течение светил для вашей светлости и семейства вашего благоприятно, сулит прибавление имущества, нежданные радости, торжествование над супротивниками. Остерегаться должно…»

Простуды либо лихорадки, чирьев, грудной жабы, желудочных хворей, пожара, укуса бешеного пса, утонутия – в такие-то месяцы.

Советуясь со звёздами, ежегодно извещает Крекшин[342] благодетеля своего записочками, кои называет мемориями – то есть для памяти. Заглавные буквы красные, славянского письма, в узорах. Иметь всегда на виду. Но Данилыч смеялся! Астрология, хиромантия, алхимия – суть науки, по мнению государя, ложные. Токмо тот, кто ищет, обрящет, и случается, ненароком.

Над жилищем отшельника, на крыше торчит «Стекляшка» – башенка, интригующая горожан. Оттуда, поворачивая медную трубу, ночами преследует Крекшин вечных небесных путников. Дом – Ноев ковчег, говорит князь гостям. Есть и собственный звездочёт.

Откуда взялся? Из иноземцев? Нет, свой, учился где попало, а проник в небесное и в земное. Да, кладезь познаний разных. Показать сей раритет князь уклоняется – диковат, мол, мужик, невоздержан, никакой в нём людскости. Да и не стащить его вниз с насеста.

Новгородец, из семьи полунищей, но дворянской, Крекшин был в Кронштадте смотрителем работ, портовых и городовых. Облыжно обвинялся в хищениях, но светлейшему угодил – сдал ему хоромы обновлённые и с пристройками, чем снискал покровительство. Из подследственных переведён был в ревизоры и в сей должности значится поныне. Правда, всё реже наезжает на остров, но там преображается удивительным образом в сурового чиновника.

Занят и без того…

В келье звездочёта аптекарские весы, пробирная посуда, химические снадобья и деньги из купеческих кошельков: заморские, из платы за лес, за пеньку, за кожи, ворвань, красную рыбу и прочие княжеские товары. Монета, подвергнутая испытанию, выдаёт свой секрет – ведь не всё то золото, что блестит. Сколько его в луидорах, в гульденах? Чей талер ценнее – любекский или, к примеру, бременский? Встречаются и фальшивые…

Эх, кабы можно было и человека так испытать – поскрёб, капнул кислотой и выявил, чего он стоит, сволочь или царю помочь!

Сегодня светлейший, взбираясь по гудящим дубовым ступеням, о денежном не помышляет. Что потянуло? Вряд ли мог бы ответить внятно. Забавно с Крекшиным. Наперёд не знаешь, как встретит, что брякнет. Нет, не шут домашний, другое тут . Дик действительно, от нынешних политесов далёк, язвит иногда…

Анахорет лежал на кровати – одетый, в хламиде, похожей на подрясник, босой. Вскочил, опустил ноги на половик, болезненно закряхтел, выпрямляясь, уминая кулаком поясницу. Сорок лет с небольшим, а корчит из себя старика.

– Обуйся! – сказал князь.

Ноги немыты, ногти черны, когтями торчат. Дух в каморе густой – лекарственный, чесночный, капустный. Пучки мяты, шалфея по стенам развешаны, на столе солдатский котелок, корки хлеба, деревянная ложка. Вот уже месяц как ударился в пост, в нарочитую нищету. Прежде серебряной ложкой щи хлебал с тарелки.

– Гляди, пресветлый… Владыка живота моего… Виждь болести мои!

– Скулишь, Пётр Никифорыч. На-кось вот… Для сугрева тела и души. Осень у ворот.

Данилыч кинул на кровать принесённый с собою дар – безрукавку, подбитую куньим мехом. И отдёрнул руку – Крекшин пытался поцеловать.

– Страждущий есмь, – гнусавил он, и опавшее лицо его с провалившимися щеками кривилось. – Виждь раны мои, гнойники мои, струпья мои!

– Тьфу! Изведёшь себя, на что ты мне нужен будешь? Сказал же, не возьмут тебя.

Тем и ранен. Изволь хлопотать за него, чтобы приняли… Прослышал, что приехали магистры, и заело его… Думает, просто… Замолвит словечко князь-благодетель, и баста…

– Ты пойми! Не то что я, царица не властна. Пойди, пойди к профессорам! Они по-немецки, по-латыни, а ты… Обхохочутся.

– Подавятся, – огрызнулся Крекшин.

Перестал ныть, задвигал острыми скулами, усами, бровями, и Данилыч хохотнул, до того потешен стал звездочёт – будто облезлый и воинственный кот.

– Ну, чего накропал?

Грозился уже храбрец – покажет, мол, немцам, русская голова не хуже варит. Гисторию нашу хотят писать? Шалишь, сами напишем! Он – Крекшин – положит к стопам благодетеля и к монаршим житие Петра Великого. Уже начал сей труд. Вся Европа будет читать и благоговеть, понеже у них там ни единого суверена, равного царю, не было и нет.

– Начинаю с зарождения его, – и Крекшин приосанился, словно на кафедру взошёл перед учёным собранием. – От зачатия его во чреве царицы Натальи Кирилловны.

Скользя пальцами по листкам, прикрыв глаза и раскачиваясь, забубнил:

– И когда понесла она, пришед к царю Алексею Михайловичу премудрый муж Симеон Полоцкой[343] и поздравил с сыном, кой имеет родиться. Ибо о том возвестила звезда, новая пресветлая звезда близ Марса. И рёк Полоцкой – вижу яко в зерцале сына твоего на престоле. Подобного ему в монархах не будет. Победоносец чудный, от меча его падут вси супостаты. И страны дальние посетит, и многая здания на море и суше создана будет, и многая…

– Звезда, говоришь?

– Звезда, – ответил Крекшин обиженно. – Повсюду видели, не токмо у нас.

– Сказки ты пишешь, гисторикус. Здания и виктории – всё звезда предсказала? Сочинил пустомеля некий, а ты поверил.

– Ну, может, и сказка, – протянул Крекшин и засмеялся мелко, лукаво. – А сочинили ведь, стало быть, нужна сказка. Нужна людям-то… Я тебе вот что скажу, князь, ты не сердись – сказка-то дороже науки.

– Пойди, пойди в Академию! – расхохотался Данилыч. – Просвети магистров!

– Не шучу, князь, ей-Богу, не шучу. Наука – она от книг, верно? А сказка от земли идёт. Как хлебный колос, как всякое растенье, как песня!

– Сказки для малолеток, Пётр Никифорыч. Великий государь нас из малолетства вывел, возросли мы нынче.

– Мало ли что… Народ наш, князюшка, наг и бос Он молитвой жив да сказкой. Отнимаешь звезду пресветлую? Почто отнимаешь? Что в ней худого? Чем душа питается? Цифирью одной, что ли? Звезду всяк запомнит. Я ведь ради славы великого государя, дабы сияло имя его… Яко звезда в небеси. Чудное житие его. Как в чужие земли ездил, как под Полтавой бился – я всё поведаю, все дела его, Богом вдохновенные.

– Про башку деревянную?

– Хочь и про неё! Складно ведь у меня, слышь-ка! – и снова запел сказочник, закатив глаза. – В Амстердаме видел голову человечью, сделанную из дерева, и говорит человечьим голосом. Заводят её, как часы, и, заведя, кто молвит какое слово, и она такое же молвит, будто живая.

– Разумеет, не то что твоя, – рассердился князь – Говорил же я, не было этого. Позоришь ты государя. Выходит, за игрушками он ездил… Есть там подобия анатомические, для наученья, а чтобы внимали да отвечали – нет, враньё. Кто тебе наплёл? Дурацкие россказни собираешь.

– Коли дурацкие…

Скрестил руки на животе и согнулся, словно от боли. Быстро задвигал губами, удерживая в себе обиду. Не сдержал – горестно всхлипнул, отвернувшись.

– Съеду я от тебя…

ПИСЬМО ИЗ БРЮССЕЛЯ

«Я хотя не имею чести Вашей Светлости быть знакомым, однако пребываю в надежде, что сие моё письмо изволите рассудить, ибо оно касается к делу наивящей важности».

Страница из школьной тетради, в голубую линейку, буквы крупные, округлые, почерк чистый, уверенный – ни единой помарки.

«Представляется необходимым, чтобы я сам был в Санкт-Петербурге, что я немедленно по указу Вашему исполню, только да соизволит Ваша Светлость меня прежде княжеским своим паролем обнадёжить, а именно: никогда и никому, кто бы он ни был, кроме Ея Величества императрицы, ничего не объявлять. Знаю, что Вам можно доверить тайну, мной обнаруженную, без всяких опасений. Вы не откроете врагам того, кто без всякого личного интереса, а лишь по долгу чести пытается предотвратить ужасное преступление».

Адресов обратных три. Первым сорвёт печати Шангион, торговец книгами в Амстердаме, на Калверстраат. Найдёт внутри другой конверт, на имя коммерсанта Сойе, в Амстердаме же. Сей последний вынет третий конверт, с ответом принца Меншикова, и, не вскрывая, перешлёт во Францию, в город Авиньон, господину Лини.

«Это не есть моё природное имя, каковое назвать воздерживаюсь, ибо вынужден соблюдать крайнюю осторожность.»

Обер-секретарь Волков, докладывая князю, щурился иронически. Туману-то напущено! Какое такое преступление! Правда, сей господин Инкогнито денег не просит. Пока не просит.

– Постой! – сказал Данилыч. – Штемпель-то не разберу. Мимо почты шло, значит…

– Мимо, мимо, – и Волков почесал седую щетинку на скуле. – Капитан привёз.

– Какой капитан?

– Прости, батюшка, стар стал. Гони меня! Авось вспомню, даст Бог. Корабль-то «Амалия», утресь причалила, а капитан…

Услужливая память Данилыча дополнила – Томас Хойзерман. Капитан прижимистый, но честный, не из тех, что водятся со всякой канальей. Ходит в Петербург четвёртый год. Неспроста же именно он…

– Верно, знает этого Лини… А, Волчок[344]? Покличь-ка Горохова.

Флаги повисли в тёплом безветрии, адъютант не сразу отыскал голландца. «Амалия» привалилась к пирсу, полосы красные и жёлтые чередовались на свежевыкрашенном борту, дракон на носу, разинувший зубастую пасть, сверкал медной чешуёй и кроваво-красным петушиным гребнем. По сходням носились работные, выгружали скатанные ткани, ящики с посудой, мебель.

Хойзермана можно принять за дворянина – бархатная куртка, крахмальный кружевной воротничок, выпущенный наружу, широкополая шляпа, не хватало только шпаги. Кажется, ждал визита, без лишних учтивостей провёл в свою каюту. Холодок полированного дерева, портрет женщины маслом, японский чайный сервиз, мягкое кресло для гостя. Горохов утонул в нём.

– У вас по-домашнему.

– Это и есть мой дом, господин офицер Мы ведь встречались?

– Да, один раз.

– Чем могу быть полезен?

– Вы привезли письмо от некоего Лини.

– А, его светлость получил! Очень хорошо Как поживает его светлость?

– Благодарю, благополучно.

Горохов приучен смотреть и запоминать. Сервиз дорогой, чашки тонкого фарфора, почти прозрачные. Портрет написан мастерски. Капитан, он же, вероятно, и владелец судна, выполняет поручения недурно оплачиваемые, помимо грузовых перевозок.

– Господин Лини был у меня. Мы имели очень содержательные беседы. Чрезвычайно образованный господин. Он хочет приехать в Россию. Предложение торгового свойства, насколько я понял.

– Да, торгового. Пишет он не совсем ясно. И так как он просит от нас паспорт, то, вы понимаете, ваш отзыв…

– Ну, рекомендовать не берусь.

– У него есть состояние?

– Фабрика во Франции, так он мне сказал. Продаёт полотно полякам, желает расширить клиентуру. Говорю с его слов.

– Внушает доверие?

– Безусловно, господин офицер.

– Он бывал у нас?

– Очевидно, нет. Любопытен безумно, мы сидели часа три.

– Расспрашивал?

– Главным образом о его светлости. Испытывает к нему величайшее уважение, как и я, разумеется. Поверьте, я не взял бы письмо к принцу, если бы господин Лини произвёл впечатление неблагоприятное. Нет, нет, ни за что! Я рассказал, что его светлость пользуется огромным влиянием при дворе. Как никто другой из министров. Это и нужно было фабриканту.

– Что ещё?

– Насчёт пристрастий его светлости… Я позволил себе сообщить – обожает серебро. Потом, какие цены в Петербурге? На мясо, на масло, на дрова… Здоровый ли климат, правда ли, что при сильном морозе вода в жилищах замерзает, как ни топи. Страшно боится холода.

– Лини… Он итальянец?

– Смахивает, по-моему… Брюнет, ростом невысокий. Мы говорили по-немецки, у него южный акцент, баварский, насколько могу судить. Жил в разных странах, любит бродячую жизнь. Похвалился мне… Я, говорит, жира не накопил, хотя мог бы при моих средствах. Движение ног придаёт движение мыслям. Сюртук, между прочим, на нём изысканный.

– Он отыскал вас в Амстердаме, господин капитан. Вы были знакомы раньше?

– В Антверпене, господин офицер. Я там стоял. Корпел над счетами, команду отпустил на праздник. Оммеганг, большой праздник, слышали, вероятно? Нет, мы не были знакомы. Господин Лини мог навести справки обо мне. У него какие-то интересы в наших краях.

– А жительство имеет…

Осёкся Горохов. Авиньон, чур, не поминать, коли умолчал итальянец.

– Постоянное жительство? Каюсь, не спросил. Прошу вас, – и капитан налил джина из круглой глиняной бутыли. – За здоровье его светлости принца!

Можжевёловый дух скрасил горечь напитка, но от второй рюмки адъютант воздержался. Антверпен, итальянец, баварский акцент, фабрика во Франции, интересы на севере… Запомнить всё, передать по порядку. Капитан осторожно подбирает слова. Не договаривает? Попробовать сойти с официального тона…

– Оммеганг? Мне рассказывали…

– Господин Лини купил место на балконе. Три часа наблюдал шествие. Он захлёбывался. Карнавал в Венеции меркнет… Мне было приятно слышать, я фламандец, господин офицер.

Сказано без эмоций, всё те же взвешенные фразы… Возможно, потому что не твёрд в немецком. Оммеганг, оммеганг . Горохов повторил про себя, ибо усвоил – подробность, как будто совсем посторонняя, вдруг да и пригодится как частица мозаики.

Фабрика, коммерция – враньё, конечно. В Авиньоне и нет такого, поди… Богатый костюм взял напрокат. Обольстил моряка. Надуватель, разве что похитрее других. Вишь, паспорт ему… Ну, и денег на дорогу…

– Обольстил, – согласился светлейший. – То-то и есть, Горошек. Хойзерман тёртый калач. Смекаешь? Хитрость города берёт. Так что мы решим, а? Пошлём ему паспорт?

– Шутишь, батя. Не приедет.

– Пошлём, Горошек.

Удивление, обозначившееся на лице адъютанта, крайне развеселило князя.

Ответ господину Лини гласил:

«Ея Величество императрица по моему докладу приказала не только просить вас прибыть в Санкт-Петербург, но и уверить в её добром к вам расположении и протекции. Поверьте, что ваше усердие не останется без вознаграждения. Паспорт при сём прилагается».

Приедет? Обманет, – твердил Горохов, Данилыч подтрунивал, но и он предвкушал уловку. Так и случилось. Инкогнито, если верить ему, занемог феброй, то есть лихорадкой, а то немедленно пустился бы в путь.

«Как скоро от фебры освобожусь, того же часу поеду, а тракт возьму через Париж, Брюссель и Гамбург и переговорю с агентом российским, чтобы подыскал судно для меня, для слуги и переводчика».

Следом письмо из Брюсселя – впилась фебра, приковала надолго. Всё здесь дорого, а он непрестанно делает визиты к двум врачам, пользуется услугами аптекаря, двух служанок, лакея и влез в долги. Его светлость учтёт горестное положение…

Светлейший и адъютант – оба потешались, читая. Врачи, служанки, слуги… Важным барином кажет себя, явно набивает цену. Данилыч, чуждавшийся, азартных игр – царь не терпел их, – в сию авантюру втянулся со страстью. Кинуть денег, ободрить? Нет, пока поманить да принудить к откровенности.

«Ея Величество готова возместить вам расходы, однако она желает получить от вас некоторое освещение дела, о котором вы пишете…»

Екатерина встревожена, что светлейшему как нельзя более на руку. Ей он докладывает без улыбки, с глазу на глаз. Возникает общая тайна, щекочущая, зловещая, и распутывает он – первый вельможа.