Елизавета Петровна

Хитрый и ловкий граф Алексей Петрович Бестужев-Рюмин ещё при Анне Леопольдовне был вызван из ссылки, куда попал по делу Бирона, и снова привлечён к общественной деятельности. Он был очень опытен в делах и умел владеть пером. Государыне он был неугоден, но умел хорошо излагать свои мысли на бумаге и объясняться по-французски и по-немецки. По необходимости его удержали при делах. Однако Бестужев никогда не сумел вполне приобрести благорасположение императрицы. Ему недоставало той живости в выражениях, которая нравилась государыне; в его обхождении была какая-то натянутость, а в делах мелочность, которая была ей особенно противна. Но Бестужев был настолько хитёр, чтобы сразу понять, как необходима была для него при дворе сильная подпора. Он ухватился за Разумовского, опасаясь, что иначе опять на сцену выйдет Остерман и место великого канцлера, на которое он уже метил, придётся променять на хижину в Берёзове.
      Действительно, едва Бестужев занял место вице-канцлера, против него образовалась сильная партия. Все сторонники союза с Францией и Пруссией восстали, когда он предложил тесную связь с Австрией. Лесток вместе с де ла Шетарди стал во главе противников Бестужева, к числу которых принадлежали Воронцов, князь Трубецкой, принц Гомбургский, Шувалов и другие – все люди и сильные, и знатные при дворе. Удержаться одному Бестужеву не было возможности.
      И вот в силу этого он сблизился с Алексеем Григорьевичем и вскоре сделался его лучшим другом.
      Но этого было недостаточно. Надо было ещё сделать узы, соединившие Разумовского с государыней, неразрывными. Бестужев стал искать себе помощников в этом деле и скоро нашёл их в духовнике императрицы Дубянском и в епископе Юшкевиче.
      Как известно, с воцарением Елизаветы Петровны русская партия взяла решительный перевес. Во главе её встал духовник императрицы Лубянский, к которому она особенно благоволила, человек весьма умный и ловкий царедворец, но при дворе разыгрывавший роль простачка, что давало ему ещё большую силу, так как никто из царедворцев его не опасался. Благодаря Лубянскому, все изгнанные в царствование Анны Иоанновны иерархи были освобождены из заключения и им был возвращён архиерейский сан. С кафедры, в присутствии императрицы, стали сыпаться самые сильные обвинения и ругательства против иностранцев.
      Но всё могло измениться – не все иностранцы были ещё сокрушены. Лесток и Шетарди в высшей степени пользовались доверием государыни. Следовало постоянно иметь при самодержице такое лицо, которое было бы предано духовенству и на заступничество которого можно было вполне и всегда рассчитывать.
      Таким из всех был Алексей Разумовский. Искренне благочестивый, он принадлежал к партии автора «Камня веры», сторонники которой были по большей части украинцы и белорусы. Призренный в младенчестве духовенством, возросший под крылом его в рядах придворных певчих, он взирал на него с чувством самой искренней и глубокой благодарности и был предан всем своим честным и любящим сердцем. Власть гражданская сошлась с властью духовною.
      Уговорить богомольную и отчасти суеверную государыню было нетрудно: духовник имел всегда к ней доступ, и она охотно прислушивалась к его словам.
      Тайный брак Елизаветы с Разумовским был совершён осенью 1742 года в подмосковном селе Перове. Обряд венчания совершил Лубянский.
      Влияние Алексея Григорьевича после брака стало огромным. Все почитали его и обращались с ним, как с супругом императрицы. Он занимал во дворце комнаты, смежные с апартаментами государыни. Когда он чувствовал себя нездоровым, Елизавета Петровна обедала в его покоях и он принимал её и её приближённых в парчовом шлафроке. Алексей Григорьевич всюду сопутствовал государыне, и она даже публично оказывала ему знаки нежности и сама застёгивала шубу и поправляла шапку, когда в трескучий мороз они выходили из театра. Одному ему отпускалось рыбное кушанье и в то время, когда государыня и весь двор содержали строгий пост. Одним словом, положение Разумовского было совсем особенное, и он удержал его до конца жизни императрицы, несмотря на все усилия враждебной ему партии. Царедворцы падали ниц пред всемогущим супругом императрицы.
      В своих увеселениях двор подделывался к вкусам Алексея Григорьевича. Благодаря его страсти к музыке, была заведена постоянная итальянская опера, за огромные цены выписывались знаменитые в Европе певцы, «буфоны и буфонши». В штате дворца встречались бандуристы и бандуристки и даже «малороссиянки-воспевальщицы». Украинские певчие пели и на клиросе, и на сцене, вместе с итальянцами. На придворных пирах появились малороссийские блюда, – одним словом, всё украинское было в моде.
      Но среди всех упоений такой неслыханной фортуны Разумовский оставался всегда верен себе и своим. На клиросе и в покоях петербургского дворца, среди лемешевского стада и на великолепных праздниках Елизаветы Петровны он был всё таким же простым, наивным, несколько хитрым и насмешливым, но в то же время крайне добродушным хохлом, без памяти любящим свою прекрасную родину.

XII
НА БЕРЕГУ ПРУДА

      Прошло восемь лет после разговора в домике по Басманной улице в Москве между майором Иваном Осиповичем Лысенко с его закадычным другом и товарищем Сергеем Семёновичем Зиновьевым.
      Стояло чудное июльское послеполудня. На берегу пруда в небольшом, но живописном имении княгини Вассы Николаевны Полторацкой, находившемся в Тамбовском наместничестве, лежал, распростёршись на земле, юноша лет шестнадцати в форме кадета пажеского корпуса. Это был сын Ивана Осиповича – Осип, гостивший, по обыкновению, летом в имении княгини Полторацкой, куда несколько раз за лето наезжал и его отец. Юноша лежал, устремив мечтательный взор своих чудных чёрных глаз в лучистую синеву неба, и в этих глазах выражалось что-то вроде раздирающей душу тоски.
      Вдруг к пруду приблизились лёгкие шаги, а в кустах раздался тихий шорох шёлкового платья. Из-за деревьев небольшой рощи бесшумно выскользнула женская фигура и неподвижно остановилась, не спуская глаз с лежавшего юноши.
      – Ося!
      Молодой человек вздрогнул и быстро вскочил. Он вовсе не знал ни этого голоса, ни этой женщины.
      – Что вам угодно?
      Тонкая, дрожащая рука быстро опустилась на его руку.
      – Тише! Не так громко! Нас могут услышать, но мне надо переговорить с тобою наедине, с тобою одним, Ося!..
      Женщина указала в другую сторону небольшого пруда, где за росшими кустарниками слышались весёлые голоса, а затем отступила и жестом пригласила его последовать за нею.
      Одно мгновение юноша колебался. Каким образом эта незнакомка, судя по одежде, принадлежавшая к высшему кругу общества, очутилась здесь, около уединённого лесного пруда? И что означает это «ты» в устах особы, которую он видел в первый раз? Однако таинственность этой встречи показалась молодому человеку заманчивой. Он последовал за дамой.
      Они прошли в глубь рощи, в такое место, откуда их нельзя было видеть, и незнакомка медленно откинула вуаль. Она была не особенно молода, лет за тридцать, но её лицо с тёмными, жгучими глазами обладало своеобразной прелестью. Такое же очарование было в её голосе. Она говорила по-русски совершенно бегло, но с иностранным акцентом, что доказывало, что этот язык не был ей родным.
      – Ося, взгляни на меня! Ты на самом деле не знаешь меня? У тебя не сохранилось ни малейшего воспоминания из дней детства, которые подсказали бы тебе, кто я?
      Юноша медленно покачал отрицательно головой. Но всё-таки в нём проснулось воспоминание, неясное, неуловимое – воспоминание о том, что он не в первый раз слышит этот голос, видит это лицо. Смущённый и точно прикованный к месту, он не сводил взора с незнакомки. А она вдруг протянула к нему обе руки и воскликнула:
      – Мой сын! Моё единственное дитя!.. Неужели ты не узнаёшь своей матери?
      – Моя мать умерла, – сказал Осип Лысенко с расстановкой.
      – Вот как? Меня объявили умершей! Тебе не хотели оставить даже воспоминание о матери! Неправда, Ося, я жива, я стою пред тобою. Посмотри на мои черты. Дитя моё, неужели ты не чувствуешь, что принадлежишь мне?..
      Юноша всё ещё неподвижно стоял и смотрел на лицо, на котором мало-помалу находил полнейшее подобие своему, те же черты, те же густые синевато-чёрные волосы, те же большие, как ночь, тёмные глаза. Даже странное, демоническое выражение, горевшее пламенем во взоре матери, тлелось, как угли, в глазах сына.
      Сходство говорило о родстве крови, и наконец голос крови заговорил в Осипе Лысенко. Он не требовал дальнейших объяснений и доказательств. Прежнее неуловимое смутное воспоминание детства вдруг прояснилось, и он бросился в объятия женщины.
      – Мама!
      В этом восклицании выразилась вся горячая нежность юноши, который никогда не знал, что значит иметь мать, и между тем тосковал по ней со всею страстностью своей натуры.
      Мать! Он был в её объятиях, она осыпала его горячими ласками, сладкими, нежными именами, которых он никогда ещё не слыхивал. Всё прочее исчезло для него в потоке бурного восторга.
      Прошло несколько минут. Осип высвободился из объятий Станиславы Феликсовны (это была она) и пылко заговорил:
      – Почему же ты никогда не приезжала ко мне? Почему мне сказали, что ты умерла?
      Станислава Феликсовна отступила на несколько шагов. Выражение нежности в её глазах исчезло, и взамен вспыхнула дикая, смертельная ненависть.
      – Потому что твой отец ненавидит меня, потому что он не хотел оставить мне даже любовь моего единственного рёбенка, когда оттолкнул меня от себя.
      Осип молчал, ошеломлённый. Правда, он знал, что имя матери не произносилось в присутствии его отца, помнил, как последний строго и жестоко осадил его, когда он осмелился однажды обратиться к нему с расспросами о матери, но он был ещё настолько ребёнком, что не раздумывал над причиною этого.
      Станислава Феликсовна и теперь не дала ему времени на размышления. Она откинула его густые волосы со лба и немедленно произнесла:
      – У тебя его лоб, но это единственное, чем ты напоминаешь его: всё остальное моё, только моё. Каждая черта доказывает, что ты мой.
      Она снова заключила сына в свои объятия, а он ответил на них так же страстно. Он был просто опьянён счастьем. Всё это походило на самую чудную сказку, какую он мог себе вообразить, и он, ни о чём не спрашивая, ни о чём не думая, отдался очарованию.
      Вдруг возле рощи послышался голос, звавший Осю. Станислава Феликсовна вздрогнула.
      – Нам надо расстаться. Никто не должен знать, что я виделась с тобою, главное, не должен знать твой отец!.. Когда ты вернёшься к нему?
      – Через две недели…
      – Через две!.. – повторила она. – Ну, до тех пор мы с тобою будем видеться ежедневно. Завтра в этот же час будь у пруда, но один, чтобы нам не мешали. Ты ведь придёшь, Ося?
      – Конечно, мама, но…
      – Главное, не говори никому, решительно никому, не забывай этого! Прощай, дитя моё, мой единственный любимый сын, до свиданья!
      Ещё один поцелуй, и Станислава уже юркнула в чащу деревьев так же беззвучно, как и пришла.
      Да и пора было скрыться. Тотчас вслед за тем в роще появились две девочки, которые поражали с первого взгляда своим необычайным сходством друг с другом. Всякий принял бы их за сестёр-близнецов, если бы разница в одежде не говорила, что одна из них барышня, а другая служанка.
      Девочки были лет десяти. Одна из них – княжна Людмила Полторацкая, а другая – Таня Берестова, крепостная девочка княгини Вассы Семёновны.
      Княгиня овдовела лет десять тому назад и все свои заботы отдала своей только что родившейся дочери, посвящая ей все досуги своей хозяйственной деятельности, считавшейся образцовой среди её соседей. Княгиня была строга, взыскательна, но справедлива. Она не обременяла крестьян усиленной работой, но и не любила лентяев и дармоедов.
      Среди дворовых княгини была молодая вдова дворецкого Ульяна Берестова, больная чахоткой, красивая молодая женщина, с дочерью Таней. Через несколько лет после смерти князя Полторацкого умерла и Ульяна, и её девочка осталась круглой сироткой. Княгиня Васса Семёновна приняла в ней чисто материнское участие и дозволяла по целым дням играть со своей дочерью.
      Поразительное сходство между обеими девочками, видимо, не обращало особенного внимания княгини. Злые языки говорили, что она знала причину этого сходства, а ещё более злые утверждали, что из-за этого сходства мать девочки сошла в преждевременную могилу и что в быстром развитии смертельной болезни Ульяны небезучастна была княгиня Васса Семёновна.
      Как бы то ни было, но девочки были почти погодки и в течение нескольких лет стали задушевными подругами. Различие между ними было лишь в одежде, так как даже скудное по тому времени образование у священника сельской церкви они получали вместе. Гувернантка француженка, приставленная к княжне, одинаково передавала премудрость своего языка и бывшей неразлучно с княжной Людмилой Тане.
      Княгиня Васса Семёновна Полторацкая жила безвыездно в своём имении, лишь изредка выезжала в Тамбов по хозяйственным надобностям. Связывающим звеном между нею и Петербургом был её брат, друг и приятель майора Лысенко – Сергей Семёнович Зиновьев, занимавший в то время в петербургской административной сфере далеко не последнее место. Летом он приезжал к сестре, и здесь устраивались свидания между ним и Иваном Осиповичем Лысенко, сын которого Ося на время летних вакаций всегда отправлялся на побывку к княгине Полторацкой и был желанным гостем в её доме, как сын задушевного друга её брата и, наконец, как сын человека, о котором у княгини сохранились более нежные воспоминания.
      Несмотря на свои шестнадцать лет, Ося был ещё совершенным ребёнком, и общество двух десятилетних девочек вполне удовлетворяло его, тем более что они относились к нему с восторжённым обожанием, очень льстившим его непомерному самолюбию. Надо при этом сознаться, что чёрненькие глазки грациозной княжны Люды, как звали её домашние имели значение в отношениях шестнадцатилетнего юноши к своей маленькой подруге. Инстинктивное чувство любви уже зарождалось в сердце молодого человека.
      Княжна Люда могла и, видимо, имела право обращаться с Осей деспотично, и своенравный и неукротимый для всех сорванец становился при ней послушным исполнителем её желаний.
      «Жених и невеста» – так прозвали Осю и Люду в доме Полторацких, и, видимо, обоим детям было далеко не противно это прозвище.
      Эта-то Люда со служанкой-подругой и появилась в роще.
      – Отчего ты не отвечаешь? Я звала уже три раза. Уж не спал ли ты? У тебя совсем такой вид, будто ты только что видел сон.
      Ося на самом деле стоял точно ошеломлённый и дико смотрел в ту сторону, куда скрылась его мать. Только через несколько минут он повернулся к девочкам и, проведя рукою по лбу, медленно ответил:
      – Да, я видел сон… странный, чудесный сон!
      – Как не стыдно спать днём! – укоризненно сказала княжна Люда, видимо, не поняв ответа молодого Лысенко.

XIII
ОТЕЦ И СЫН

      Отцы Лысенко и Зиновьева с давних пор были в дружеских отношениях. Как соседи по имениям, они часто виделись. Их дети росли вместе, и множество общих интересов делало всё крепче эту дружескую связь. Так как они обладали весьма небольшим состоянием, то их сыновьям пришлось по окончании ученья самостоятельно пролагать себе дорогу в жизни.
      Иван Осипович и Сергей Семёнович так и сделали. Они были товарищами детских игр и, возмужав, остались верны старой дружбе, даже чуть не породнились, так как их родители мечтали о союзе молодого Лысенко с Вассой Семёновной. По-видимому, и молодые люди сочувствовали друг другу.
      Всё шло как нельзя лучше, как вдруг случилось событие, неожиданно положившее конец всем этим планам.
      За много лет до того один из родственников Зиновьевых по женской линии, Менгден, неисправимый кутила, бежал от долгов из России в Польшу, где и принял должность управляющего в имении одного богатого помещика. По смерти владельца ему удалось получить руку вдовы, и таким образом он снова достиг выдающегося положения в жизни.
      Лет через пятнадцать после брака Менгден вместе с женой посетил родственников в России.
      Госпожа Менгден была уже в зрелых летах и давно отцвела; это, однако, не помешало ей иметь от второго брака дочь, двенадцатилетнюю Якобину. Её сопровождала также дочь от первого брака, Станислава Феликсовна Свянторжецкая. Эта семнадцатилетняя полька, окружённая ореолом своеобразной красоты, прелести и огненного темперамента, засияла как солнце на горизонте тамбовских провинциалов, жизнь которых шла до сих пор неспешным, размеренным шагом. Станислава, конечно, выделялась в этом кругу, но сама с равнодушием избалованной повелительницы пренебрегала его обычаями и воззрениями. В свою очередь окружающие смотрели на неё, как на удивительное явление из какого-то неизвестного им мира, и в душе относились к ней неодобрительно.
      В это время Иван Осипович Лысенко приехал из Тамбова в именье отца, увидел Станиславу, и его судьба была решена. Им овладела та безумная страсть, которая возникает внезапно, походит на какое-то опьянение, одурение и очень часто оплачивается ценою раскаяния во всю последующую жизнь. Забыты были желания родителей и собственные мечты о будущем, забыта спокойная сердечная привязанность, соединявшая его с подругой детства Вассой. Иван Осипович не замечал более этого скромного цветка родины, а вдыхал опьяняющий аромат чудной розы, выросшей под чужим небом; всё остальное исчезло, потонуло в тумане.
      Однажды, оставшись наедине со Станиславой, он бросился к её ногам, признался ей в любви и, к его удивлению, чувство не осталось без ответа: Станислава приняла его предложение.
      Известие об этой помолвке подняло целую бурю в обеих семьях. Со всех сторон посыпались уговоры и предостережения; даже мать и отчим Станиславы были против брака. Однако общее сопротивление только разжигало страсть молодых людей. Несмотря ни на что, они поставили на своём, и через полгода Иван Лысенко ввёл в свой дом молодую жену.
      Люди, пророчествовавшие несчастье их браку, к сожалению, предсказали слишком верно. За коротким опьянением счастья последовало самое горькое разочарование.
      Со стороны Ивана Осиповича было роковой ошибкой вообразить, что женщина, подобная Станиславе, выросшая в безграничной свободе, привыкшая к расточительной жизни богатых фамилий в своём отечестве, могла когда-нибудь подчиниться нравственным воззрениям и примириться с общественными отношениями скромных русских провинциалов. Охотиться по целым часам верхом на полудиком коне в обществе мужчин, вести с ними разговоры в свободном тоне в своём доме, всегда наполненном толпой гостей, окружать себя блеском, обыкновенно идущим рука об руку со страшным упадком имений, обременённых долгами, – вот жизнь, которую одну знала Станислава и которая только и соответствовала её характеру. Понятие о долге было ей так же чуждо, как всё вообще в её новой обстановке.
      И эта женщина должна была вести хозяйство в доме молодого военного, в распоряжении которого были весьма ограниченные средства, должна была приноравливаться к общественным отношениям в маленьком городе наместничества.
      Первые же недели показали, что это невозможно. Станислава начала с того, что стала безумно проматывать своё небольшое приданое. Напрасно просил и уговаривал муж – она ничего не хотела слышать. Долг, общественное мнение, предметы, священные в его глазах, возбудили в ней только насмешки. Его странные, по её мнению, понятия о чести и приличиях заставляли её только пожимать плечами.
      Скоро между супругами начались ежедневные бурные сцены, и тогда, когда уже было поздно, Иван Осипович должен был сознаться, что поступил очень опрометчиво. Теперь он должен был признать, что только каприз или разве мимолётная страсть привели Станиславу в его объятья. Теперь она не видела в нём ничего, кроме неудобного спутника жизни, который портил ей всякое удовольствие педантизмом и смешными понятиями о чести и всюду ставил ей преграды. Тем не менее она боялась этого человека, потому что ему всегда удавалось подчинить своей воле её бесхарактерную натуру.
      Рождение маленького Оси уже не могло ничего исправить в этом глубоко несчастном союзе. Впрочем, оно заставило супругов сохранять внешний вид согласия. Станислава Феликсовна страстно любила рёбенка и знала, что муж ни за что не отдаст его ей, если дело дойдёт до развода. Одно это удерживало её подле мужа, и Иван Осипович, затаив страдание, терпеливо переносил свою горькую жизнь и употреблял все усилия к тому, чтобы скрыть её от посторонних.
      Но эти посторонние знали всю правду, знали даже то, о чём муж и не подозревал, что скрывали от него из деликатности. Года через два после свадьбы полк, в котором служил Иван Осипович Лысенко, был переведён в Москву. Вот здесь-то и настал день, когда повязка упала с глаз обманутого мужа, и он узнал то, что уже давно не было тайной ни для кого, кроме него.
      Следствием этого была дуэль. Противник Ивана Осиповича был ранен и вскоре умер, а Лысенко заключён под арест, но вскоре был выпущен на свободу, так как все знали, что он как оскорблённый супруг защищал свою честь. В то же время он начал дело о разводе.
      Станислава Феликсовна не выказала ни малейшего сопротивления, но делала отчаянные попытки удержать за собою рёбенка и вела из-за него борьбу не на жизнь, а на смерть. Однако всё оказалось напрасно: сын был безусловно отдан отцу, и тот с неумолимой жестокостью не позволял матери даже приближаться к нему, и ей ни разу не удалось видеть сына. Наконец убедившись, что ничего не добьёшься, она вернулась в Варшаву к своей сводной сестре, жившей в этом городе и вращавшейся в придворных сферах. Казалось, Станислава Феликсовна навеки умерла для своего бывшего мужа, и вдруг совершенно неожиданно снова появилась в России, где её муж уже занимал видный военный пост.
      Прошло около недели со дня первого свидания молодого Лысенко с матерью. В гостиной княжеского дома Полторацких сидела Васса Семёновна, а напротив неё помещался полковник Иван Осипович Лысенко, только что приехавший из Москвы. Должно быть, предмет разговора был серьёзен и неприятен, потому что Иван Осипович мрачно слушал хозяйку. Княгиня говорила:
      – Перемена в Осе бросилась мне в глаза уже несколько дней тому назад. В первое время его просто обуздать нельзя было, так что я раз даже пригрозила отослать его домой, и вдруг он совсем повесил голову, не затевал больше никаких глупостей, по целым часам рыскал один по лесу и, возвратившись домой, спал. Брат решил, что он начинает делаться благоразумнее, я же сказала: «Дело нечисто, тут что-нибудь да кроется», – и принялась за Люду и Таню, которые тоже казались какими-то странными и, очевидно, были в заговоре. Они, оказывается, застали Осю с его матерью в роще, и мальчик взял с них слово, что они будут молчать. Девочки действительно молчали и признались лишь тогда, когда я пристала к ним, что называется, с ножом к горлу.
      – А Осип? Что он сказал? – прервал её Лысенко.
      – Ничего, потому что я и не заикалась ему об этом. Он, разумеется, спросил бы меня, почему же ему нельзя видеться с родною матерью, а на такой вопрос может ответить только отец.
      – Вероятно, он уже получил ответ, – с горечью произнёс Лысенко. – Только едва ли ему сказали правду.
      – Вот этого-то я и боялась, а потому, как только узнала всю историю, не теряя ни минуты, известила вас. Что же теперь делать?
      – Ну, конечно, я приму меры. Благодарю вас, княгиня! Я точно предчувствовал беду, когда получил ваше письмо, так настоятельно призывавшее меня сюда. Сергей был прав – я ни в каком случае не должен был ни на час отпускать от себя сына; но я надеялся, что здесь, в Зиновьеве, он в безопасности. Осип так радовался поездке, так ждал её, что у меня не хватило духа отказать ему в ней. Вообще он только тогда весел, когда я далёк от него.
      В последних словах слышалась глухая боль, но княгиня Васса Семёновна только пожала плечами.
      – Не он один виноват в этом, – сказала она. – Я тоже строга к своей девочке, но тем не менее она знает, что у неё есть мать и что она дорога ей; Осип же не может сказать то же о своём отце, он знает вас только как строгого и неприступного. Если бы он подозревал, что в глубине души вы обожаете его…
      – То сейчас же воспользовался бы этим, чтобы обезоружить меня своею нежностью и ласками. Неужели мне допустить, чтобы он стал повелевать и мною так же, как всеми, кто только имеет дело с ним? Я единственный человек, которого он боится, а вследствие этого и уважает.
      – И вы надеетесь одним страхом справиться с мальчиком, которого мать, без сомнения, осыпает безумными ласками? Откровенно скажу вам, что ничего иного нельзя было и ожидать с тех пор, как она опять здесь. Держать Осю при себе ни к чему не привело бы, потому что шестнадцатилетнего мальчика нельзя уже охранять, как маленького рёбенка, и мать нашла бы к нему дорогу. Да в конце концов она и права, и я поступила бы совершенно так же.
      – Права! – горячо воскликнул Лысенко. – И это говорите вы, княгиня?
      – Права, несомненно, права, – продолжала княгиня. – Я говорю это потому, ибо мне ведомо, что значит иметь единственного рёбенка. То, что вы взяли у Станиславы мальчика, было в порядке вещей: подобная мать не пригодна для воспитания, но то, что теперь, через двенадцать лет, вы запрещаете ей видеться с сыном – жестокость, внушить которую может только ненависть. Как бы ни была велика её вина – наказание слишком сурово.
      – Никогда не подумал бы я, что именно вы возьмёте сторону Станиславы, – глухо произнёс Лысенко. – Ради неё я когда-то жестоко оскорбил вас, разорвал союз.
      – Который вовсе ещё не был заключён, – поспешно прервала его княгиня. – Это было планом наших родителей, и ничего больше.
      – Но мы знали о нём с детских лет, и он нравился нам. Не старайтесь оправдать меня, княгиня, я слишком хорошо знаю, какой вред нанёс тогда вам и… себе.
      – Будь по-вашему, Иван Осипович! Тогда я любила вас, и, вероятно, вы сделали бы из меня не совсем то, чем я стала теперь; я всегда была своевольной девушкой и не легко поддавалась чьему-нибудь влиянию, но вам я покорилась бы. Когда через пять лет после вашей свадьбы я пошла к алтарю с князем Полторацким, судьба решила иначе. Она сделала меня главой семьи, роковые обстоятельства узаконили это главенство – мой муж вскоре умер. Однако прочь все эти старые, давно прошедшие дела! Мы, несмотря ни на что, остались друзьями, и если теперь вам нужно моё содействие или совет, я готова.
      Лысенко почтительно поцеловал её руку, говоря:
      – Я знаю это, княгиня, но в таком деле я один могу решать и действовать. Прошу вас, позовите Осипа ко мне. Я поговорю с ним.
      Минут через десять вошёл Ося. Он затворил за собою дверь и остановился у порога. Иван Осипович обернулся.
      – Подойди ближе, Осип, мне надо переговорить с тобою.
      Мальчик послушался и медленно приблизился к отцу. Он уже знал, что Тане и Люде пришлось покаяться и что его встречи с матерью стали известны, но робость, с которою он обыкновенно приближался к отцу, уступила сегодня место нескрываемому упорству.
      Это не ускользнуло от Ивана Осиповича. Он окинул долгим, мрачным взглядом красивую юношескую фигуру сына и произнёс:
      – Мой внезапный приезд, кажется, не удивляет тебя? Ты, может быть, даже знаешь, что привело меня сюда? Да? В таком случае мы обойдёмся без предисловия. Ты узнал, что твоя мать жива, она являлась к тебе, и ты встречаешься с нею. Когда ты увидел её в первый раз?
      – Полторы недели тому назад.
      – И с тех пор говорил с нею ежедневно?
      – Да, у лесного пруда.
      – Вот как? Ну, что же, я не упрекаю тебя, потому что не запрещал тебе ничего в этом отношении; вопрос об этом пункте никогда даже не поднимался между нами. Но, если дело зашло так далеко, я должен нарушить молчание. Ты считал свою мать умершей, и я допустил эту ложь, потому что хотел избавить тебя от воспоминаний, которые отравили мою жизнь. Это оказалось невозможным, а потому ты должен узнать теперь правду. Ещё молодым офицером я страстно полюбил твою мать и женился на ней против воли своих родителей, которые не ждали никакого добра от брака с женщиной другой религии. Они оказались правы: брак был в высшей степени несчастным и кончился разводом по моему требованию. Я имел неоспоримое право на это, закон отдал сына мне. Более я не могу сказать тебе, потому что не хочу обвинять мать пред сыном. Удовольствуйся этим.
      Хотя объяснение было коротко и звучало жёстко, но произвело на молодого Лысенко странное впечатление: отец не хотел обвинять пред ним мать, пред ним, который ежедневно выслушивал от неё самые горькие жалобы и обвинения против отца! Станислава свалила всю вину в разводе на мужа и его неслыханное тиранство. В своём сыне она нашла даже чересчур жадного слушателя, так как его необузданная натура с трудом переносила строгость отца. И всё-таки немногие серьёзные слова последнего подействовали сильнее, чем все страстные излияния матери. Мальчик инстинктивно почувствовал, на чьей стороне правда.
      – А теперь к делу, – продолжал Иван Осипович. – Что было содержанием ваших ежедневных бесед?
      Осип, вероятно, не ожидал подобного вопроса. Густой румянец залил его лицо. Осип молчал и глядел в пол.
      – А, вот как, ты не смеешь повторять их мне? Не хочешь говорить? Всё равно твоё молчание говорит мне больше, чем слова; я вижу, какое отчуждение ко мне уже успели внушить тебе, и ты будешь совсем потерян для меня, если я предоставлю тебя этому влиянию ещё хоть ненадолго. Встречи с матерью больше не повторятся; ты сегодня же уедешь со мною домой и останешься под моим надзором. Кажется ли тебе это жестоким или нет – так должно быть, и ты будешь повиноваться.
      Но Иван Осипович заблуждался, полагая, что сын, как всегда, покорится простому приказанию.
      – Отец, этого ты не можешь и не должен мне приказывать! – горячо возразил он. – Она – мне мать, которую я наконец нашёл и которая одна в целом свете любит меня. Я не позволю отнять её у меня так, как её отняли у меня раньше. Я не позволю принудить себя ненавидеть её только потому, что ты ненавидишь её! Грози, наказывай, делай что хочешь, но я не буду повиноваться.
      Весь необузданный, страстный темперамент юноши вылился в этих словах. Неприятный огонь пылал в его глазах, руки были сжаты в кулаки. Он дрожал под влиянием дикого порыва возмущения. Очевидно, он решился начать борьбу с отцом, которого прежде так боялся.