– Кажется, я старею, – сказала она светлейшему, прискакавшему в Петербург после получения её тревожного письма.
Светлейший, похудевший и изменившийся за последнюю кампанию, посмотрел мимо неё в угол, подумал, потом сказал:
– Не в этом суть, матушка. Государство стало непомерно великим – прежних войск, конечно, не хватает при таких границах. Ну и денег тоже. К тому же строятся новые города, флоты, войны идут беспрерывные…
Екатерина вздохнула:
– По правде говоря, Великий Пётр близко устроил столицу к границе.
Светлейший поднял брови.
– Потому и устроил, что в себе был уверен. Я, матушка, одно скажу: надо брать рекрутов не одного с пятисот крестьян, а пять. Ну и дворян просить дать людей в армию из дворовых. Хотя на последних надежды мало – из лакеев солдат не бывает.
Екатерина с сомнением покачала головой:
– При столь великой мобилизации крестьян не было бы второй Пугачёвщины…
Потёмкин усмехнулся:
– Не будет. Русский народ родину свою любит. При Петре Великом тяжело было, а попробовали шведы вторгнуться в страну – все как один встали, и нет в памяти народа более любимого царя. И более того скажу: ныне надо всех иноземцев из армии и флота гнать в шею – заменять русскими. Я уже отослал принца Нассау к вашему величеству – пускай повоюет со шведами, не нужен мне и Поль Жонес – обойдусь Ушаковым: от его имени одного турки в замешательство приходят И вам советую, матушка, плюньте на Грейга, дайте полную мочь Чичагову – не то будет!
Екатерина подошла к столу, записала что-то себе на память, потом посмотрела на карту.
– Ну, а ежели Пруссия выступит против нас?
Потёмкин помрачнел, стал грызть ногти.
– Тогда остаётся одно. Мне держаться против турок оборонительно. Румянцеву-Задунайскому с его войсками вторгнуться в Пруссию через Польшу. Ну, а Суворова послать в Финляндию против шведов. Кстати, матушка, скучает старик – дайте ему самостоятельное дело… Только не у меня…
На другой день светлейший уехал с наказом немедленно, не откладывая более ни одного дня, брать Очаков, так как только этим можно было воздействовать на колеблющуюся Европу и поднять дух внутри страны.
Екатерина два дня просидела над расписанием войск, чтобы хоть что-нибудь послать дополнительно против шведов, – удалось отправить один Тобольский пехотный полк и четыре карабинерских.
Начался новый набор рекрутов из расчёта со ста человек по одному. Выпущены были манифесты к народу, к дворянам и к финнам, чтобы не слушались шведов – бросали оружие.
К удивлению императрицы, народ гораздо лучше понял опасность, грозящую родине, чем дворяне и купечество. Набор в армию шёл как никогда. Из дворян только крупные вельможи вроде Шереметева и Юсупова охотно давали людей в армию, остальные жались и пытались подсунуть хромых или убогих. И что уже было совсем непонятно, на призыв помочь строительству флота, «каковой только один может защищать границы наши от коварного неприятеля», первыми отозвались костромские плотники-крестьяне. Сто восемьдесят человек с пилами за спиной и топорами за поясом и краюхами хлеба, торчавшими из-за пазухи, толпой явились в Санкт-Петербург. Императрица растерялась и послала Храповицкого к графу Брюсу, переведённому из Москвы в Петербург на должность главнокомандующего, объявить, чтобы он имел о них особое попечение. Кабинет-секретарь из любопытства потолкался среди бородачей, сидевших на площади перед дворцом, пытаясь выяснить причину их добровольного прихода в столицу.
Крестьяне молча смотрели на толстого барина в очках, продолжая заниматься своими делами. Кто чинил холщовую рубаху, кто плёл лапти вместо износившихся в дороге. Другие, собравшись возле котелков, хлебали квас с накрошенным туда хлебом.
Наконец какой-то старик, видимо, староста, в плисовых штанах и выцветшей кумачовой рубахе, снизошёл до барина и на вопрос Храповицкого: «Вы, братцы, знаете, зачем вы нужны государыне?» – сказал, усмехаясь:
– Да что ты, барин, разве мы дети, не понимаем, што к чему. Уж коли нас зовут, стало быть, беда, видать, швед-то силён!..
Храповицкий смутился, сел в дрожки и поехал к Брюсу.
С помощью крестьян-плотников быстро закончили постройку двух огромных стопушечных фрегатов – «Двенадцать апостолов» и «Святой равноапостольный князь Владимир» – и спустили их на воду.
Ещё более были удивлены Екатерина и двор, когда в недавно учреждённой выборной городской думе по предложению таможенного советника Александра Радищева были вынесено решение создать добровольческую городскую команду для защиты Петербурга от шведов, причём по его настоянию туда принимали волонтёров и из крестьян, прибывших из других городов, «дабы и они могли быть истинными сынами отечества».
В мрачном сводчатом сыром здании городской думы толпились разные люди. По екатерининскому положению о городах все обыватели делились на шесть категорий, записанных в одну из частей городской книги. Каждый из шести разрядов выбирал своего гласного, которые под председательством городского головы составляли думу.
Комиссия по созданию добровольческой городской команды, в которой председательствовал Радищев, совсем не походила на обычный состав думы. В ней участвовали представители сословий, записанных в первую, третью и пятую части книги, то есть домовладельцев, торговцев, банкиров и ремесленников.
В одной из комнат думы за длинным дубовым столом на резных креслах с высокими спинками сидели: отставной капитан-комендор с чёрной повязкой на глазу, седыми усами; владелец обувной мастерской – представитель цеха сапожников; толстый купец первой гильдии и, наконец, банкир. Председательствовал Радищев.
– Мне кажется, господа, – говорил он, – что мы могли бы набрать в добровольческую дружину тысяч десять и более людей, разбив оную на полки. Всем дано право защищать родину. Из всех губерний прибывают крестьяне, желающие послужить отечеству. Многие мастеровые люди выражают такое же намерение. Некоторые дворяне согласны отпустить своих крепостных, кои захотят поступить в дружину.
Сапожник был похож на цыгана, хотя и одет прилично. Он усмехнулся:
– Дворяне сами воевать не желают, более надеются на простой народ…
Радищев покачал головой:
– У вас неправильное суждение, многие дворяне кроме тех, что уже служат в армии, идут на войну добровольцами. Даже те офицеры, что вышли в отставку, приходят в думу, предлагая обучать добровольцев и командовать ими в бою. Когда речь идёт о защите отечества, всякий честный гражданин готов собою жертвовать. В добровольцах у нас нет недостатка. Нам необходимы одежда, обувь, деньги, провиант. Главнокомандующий обещал выдать оружие.
Сапожник погладил свою чёрную с проседью голову.
– От нашего, значит, сапожного цеха каждый мастер даст по две пары сапог. Думаю, хватит…
Купец, толстый, лысый, с седой бородой, одетый в кафтан тонкого сукна, вздохнул:
– Уж не знаю, как быть… Налоги заели. Хлеб вздорожал – привозу мало. В Москве слышали, что делалось, – до последней крайности дошли, только теперь оправились… Дадим думе хлеба, сколько сможем, по своей цене. Дело, однако, трудное ещё снабдить десять тысяч человек. На первый месяц, может быть, как-нибудь наскребём… На помещиков более налегать надо… Если есть какие запасы хлеба, то у них.
Радищев задумался. Вот она – великая империя с её пышным блеском, «без разрешения которой ни одна пушка выстрелить в Европе не может». В арсенале остались старые, петровских времён мушкеты, пики и алебарды, провианта нет, обмундирования не хватает даже для регулярной армии, бумажные ассигнации падают в цене. Он повернул голову и увидел капитан-комендора, который невозмутимо дымил трубкой, и немца-банкира. Банкир, благообразный старичок с голубыми глазами и розовым личиком, приятно улыбаясь, сидел на своём стуле с таким видом, как будто пребывание в этой сырой, полутёмной сводчатой комнате доставляло ему величайшее удовольствие.
– Господин Тауфер, – обратился к нему Радищев, – могли бы мы получить у вас некоторый заём?
– Та? – Господин Тауфер улыбнулся ещё шире. – Саём, для шево именно? На война мы не может тавать деньги.
Капитан-комендор неожиданно ударил чубуком трубки о стол:
– Скажите лучше, что не хотите давать! Небось шведам бы не отказали.
Господин Тауфер перевёл свой взгляд на капитан-комендора.
– О, зашем такой фолнение?! На война мы не можем тавать деньги, но для ратгауз, для городской тума мы можем дать деньги… – Он поднял палец вверх. – Под солитный обеспечений и с пансковской процент.
Стемнело. Отставной инвалид-бомбардир в старом мундире принёс медные шандалы с зажжёнными свечами.
– Итак, – сказал Радищев, вставая, – с завтрашнего дня приступаем к делу. За две недели добровольческие дружины должны быть сформированы, и господа офицеры начнут их обучение.
В эти дни вернувшийся в свою ставку Потёмкин издал приказ: «Истоща все способы к преодолению упорства неприятельского и преклонению его к сдаче осаждённой нами крепости, принуждённым я себя нахожу употребить наконец последние меры. Я решился брать её приступом и на сих днях приведу оный в действие».
Шесть дней спустя состоялся штурм и длился всего час с четвертью – Очаков пал.
Румянцев, получив об этом известие, улыбнулся и сказал офицеру, который привёз ему реляцию:
– Ну, наконец-то светлейший взял свою Трою.
16
СПОР С ИМПЕРАТРИЦЕЙ
Москва несколько вздохнула, когда вместо графа Брюса, переведённого в Санкт-Петербург, был назначен главнокомандующим генерал-аншеф Пётр Дмитриевич Еропкин. Этот в науки и политику не лез, а больше занимался тушением пожаров и «ловлей бродячих попов», в чём, впрочем, переусердствовал, заковав в цепи и без того обвешанного железными веригами некоего Захария, так что и сама Екатерина признала такое усердие чрезмерным.
Хотя Новикова не вызывали никуда, однако ему через многочисленных друзей было хорошо известно, что императрица пристально следит за его деятельностью, считая его «опасным фанатиком». Эти сведения подтвердились, когда пришёл специальный указ Екатерины изъять у Новикова Университетскую типографию. Но она этим не ограничилась и собственноручно написала пьесы «Обольщённый», «Обманщик», «Шаман сибирский» и памфлеты «Тайна противонелепого общества» и «Мопс без ошейника и без цели, или Свободное открытие таинственного общества, именуемого мопсами». В этих пьесах императрица смешивала в одну кучу масонов, мистиков и московских просветителей. Особенно она обрушилась на богатых дворян, которые жертвовали деньги на разные благотворительные дела.
Поставленные в Эрмитажном театре пьесы не имели особого успеха, ибо всем было известно, что очень многие приближённые императрицы состояли в масонских ложах, начиная с почти всесильного Елагина и кончая её кабинет-секретарём Храповицким… К тому же по рукам ходили номера «Московского издания», где напечатаны были письма «О государях» и «О льстецах и всех людях вообще».
В первом «письме» говорилось: «Мы бы избегли многих бед, если бы всякий имел доступ к государю и мог бы сообщить ему нужды народа и давать советы: обыкновенно государя окружают льстецы, которые закрывают от него истину». Государь должен остерегаться увлечения страстностью, любовью: «Всякое государство лучше управляемо быть может праздным государем, нежели страстным. Ежели первый иметь будет искусного министра, тогда праздность его обратиться может в пользу народа; страстный же управитель сам не силён и, будучи невольником, повинуется воле любовницы, и сам приказать не в состоянии. Как скоро государь отдаётся любви, то весь его двор почитает за долг чувствовать ту же страсть. Временщики, министры, придворные, одним словом – все показывают нежное сердце. Что ж будет из сей прилипчивой любви? Женщины овладевают правительством. Любовницы государя, министров и временщиков, сделав союз, станут раздавать чины и все дела расположат по своим прихотям». «Такое правление бывало при государях, которые великую надежду подавали в начале владения».
Ещё более резким было второе «письмо».
«Честолюбие есть коршун, приставленный у людей к сердцу, которое он беспрестанно терзает». Всякий завидует тому, кто выше его, и унижается перед ним. «У людей есть степень, которая устраняет и уничтожает честолюбие: знатный господин низок и подл пред Самодержавцем; простой дворянин делается невольником придворного; мещанин терпеливо сносит высокомерие дворянина; а крестьянин определён быть рабом всех прочих состояний. И так люди против природы отдались один другому в неволю, происхождение которой одна их слабость причиной: малейший разбор ума, сложения и силы знатных уничтожает все высокие мнения, которыя простой дворянин об них имеет».
И наконец, прямым ответом на пьесы императрицы были «Краткие повести», напечатанные в книжках «Московского издания». Особенно всех поразил рассказ о том, как некая графиня Мансфельдская видела в Ланебургских степях, что крестьянин готовил могилу для своего отца, так как не мог его прокормить. «Смотрите вы бедность сих бедных крестьян! Какая нужда, какая печаль!.. Вельможи и богачи грешат, если они затворяют своё сердце, смотря на бедность своих подданных, и вместо того, чтобы им помочь милостиво, то делают ещё оную день ото дня несноснее налаганием податей на них, тиранством и угнетениями».
Но Новикову было ясно, что рано или поздно спор с императрицей закончится, – как всегда, она применит силу. И Николая Ивановича больше всего беспокоило, как бы не пострадали его друзья, из которых некоторые дали ему всё своё достояние на дело просвещения русского народа.
Постоянное беспокойство, забота о предприятиях «Типографической компании» и «Дружеского общества» изменили его характер и даже внешность. Когда-то его внушительная крупная фигура дышала спокойствием. Ясность мысли, мягкость обращения как-то невольно привлекали к нему всех, кто с ним соприкасался. Теперь он похудел, стал раздражителен, стан его заметно согнулся.
Была глубокая осень. Московские сады пожелтели и осыпались. Ветер носил по улицам шуршащие листья. Рано наступала темнота. По унылым улицам тянулись обозы раненых и больных, ежедневно прибывавших с турецкого фронта. На площадях и пустырях целые дня производили экзерциции новобранцы. В торговых рядах и в Зарядье купцы прежде времени закрывали лавки: и торговать нечем, и покупателей нет. Шли в чайные и сидели, долго толкуя: «Как оно обернётся, дело-то? Время-то уж очень сумнительное». Потом вздыхали, расплачивались, собирались домой: В переулках на завалинках зловеще шептались старухи. По ночам стали пошаливать: того разденут, а другого убьют. Бравый Еропкин скакал по городу из конца в конец – глаза навыкате, лицо неподвижное, сзади несутся казаки – пики наперевес, бороды веером. Помогало мало. Велено было будочникам раньше запирать рогатки, а жителям носить фонари, чтобы видна была личность, кто идёт.
Николай Иванович вышел под вечер из своего дома у Никольских ворот, завернувшись в плащ, и пошёл по Тверской улице.
Прохожих было мало. Прогремел палашом офицер конной гвардии – видно, прибыл на побывку – пьян и грозен. Пролетели, быстро семеня мелкими шажками, две девицы в лентах, накидках и кринолиновых юбках. Прошагал квартальный, засматривая во все подворотни.
От освещённого подъезда гостиницы отделилась женская фигура, робко поравнялась с Новиковым:
– Может быть, месье зайдёт выпить стакан вина. Есть очень кароший парижский парышня…
«Видно, у французских сводниц дела стали неважные», – мелькнуло у него в голове, и он зашагал быстрее.
Пройдя на Страстной бульвар, Новиков вошёл в подъезд огромного дома князей Гагариных, где помещался Английский клуб.
Клуб этот, в который не допускались женщины – даже полы там мыли мужчины, – был тем святилищем, где собирались избранные, к мнению которых с большим беспокойством прислушивалась и сама императрица. Всё здесь дышало покоем и ограждало немногих дворян, его посещавших, от всяких неожиданностей: и непомерно высокие членские взносы, недоступные даже для среднего помещика, и сложность пропуска гостей, и швейцары гигантского роста, готовые выбросить на улицу каждого, не глядя ни на чины, ни на звания, кто попытался бы запросто войти в этот подъезд. Даже петербургские сановники, приезжая в Москву и отдавая дань Английскому клубу, скромненько прохаживались по его огромным залам, где царила могильная тишина, боясь вызвать резкий окрик какого-нибудь древнего вельможи, который, как восковая кукла в паноптикуме, неподвижно сидел в креслах в углу. Но Новикова там знали, он сбросил свой плащ и шляпу на руки лакеям и по широкой лестнице беспрепятственно поднялся на второй этаж.
В библиотеке на длинном столе можно было найти журналы и газеты всего мира – шведские, в которых ругали русских, датские, в которых ругали шведов, французские, английские и немецкие, где сообщались взаимно противоположные известия, и даже греческие листки, издававшиеся генералом Ионесом.
В углу солидный мужчина, в очках и тёмном кафтане, читал толстую книгу. Этот единственный читатель был библиотекарь клуба.
У огромного камина молча сидели несколько стариков. Зачем они сюда приехали, никто не знал.
Залы были полуосвещены, углы их тонули во мраке. В маленькой гостиной у камина, где стоял одинокий канделябр со свечой, сидел полный человек без парика, с вьющейся седой шевелюрой, живыми карими глазами, скуластым лицом и толстыми губами, одетый в голубой шёлковый кафтан.
Новиков взглянул на него и остановился. Годы как будто отошли назад. Ему вспомнился мальчик Васенька, сын дьячка, ученик Заиконоспасской славяно-греко-латинской академии, потом юноша – его однокашник по университетской гимназии, далее слушатель архитектурной школы князя Ухтомского и Петербургской академии художеств и, наконец, знаменитый зодчий, профессор Римской, Флорентийской и Болонской академий Василий Иванович Баженов. Он получил приглашение французского короля Людовика Пятнадцатого стать его придворным архитектором. Баженов отказался от этого предложения и вернулся в Россию. Здесь он создал изумительный план нового Кремлёвского дворца, который в своём ансамбле должен был охватить все старые и новые кремлёвские здания и Красную площадь. От главного фасада нового дворца должна была спускаться на набережную, к Москве-реке, величественная лестница, стоимость постройки которой по ценам того времени определялась в пять миллионов золотых рублей. Это грандиозное сооружение по своим масштабам и великолепию могло затмить даже знаменитые постройки античных времён. Екатерина Вторая утвердила проект застройки, и Баженов вместе с Матвеем Казаковым приступил к его осуществлению. В разгаре работ императрица прекратила строительство. Она дала согласие на него во время войны с Турцией только для того, чтобы показать: русские финансы находятся в отличном состоянии. Это был страшный удар для великого зодчего. Создание нового Кремля Баженов считал делом своей жизни, и от этого потрясения он с трудом оправился. Несколько лет спустя Екатерина нанесла ему второй удар. Она заказала Баженову постройку своей подмосковной резиденции, для сего купила у князя Кантемира имение «Чёрная грязь», которое переименовала в Царицыно. Баженов создал редкой красоты дворцовые здания и парковые сооружения. В это время до Екатерины дошли сведения о близости Баженова к масонам и о благосклонности к нему наследника Павла Петровича. Приехав в Царицыно, Екатерина сказала: «Вы готовите мне острог, а не дворец» – и приказала все сооружения (а они, как писала княгиня Куракина, «по отзыву всех были беспримерно хороши») срыть до основания.
Баженов подал в отставку, стал строить частные дома (в числе многих других он создал знаменитый «Замок на холме», дом Пашковых) и много занимался благотворительными делами. Он учредил первую бесплатную частную архитектурную школу, где обучал талантливых детей разночинцев и вольноотпущенных крестьян, и принимал близкое участие в делах «Типографической компании», впрочем, иногда надолго уезжая в Петербург. Говорили о его дружеских отношениях с цесаревичем Павлом.
Новиков подвинул к камину тяжёлое кресло, сел рядом с Баженовым.
– Давно я не видел вас, Василий Иванович, не знаю, что вы делаете и как живёте. Вижу только, что седины у вас, как и у меня, весьма прибавилось. Сие не от радости.
Баженов горько улыбнулся:
– Живу неважно – кредиторы заели, хотят продавать дом, библиотеку и – что наипаче для меня огорчительно – гравюры и картины, вероятно, не без ведома и благословения матушки государыни. Однако есть и радости. Как гляжу я на своих учеников, кои в продранных сапогах и худых плащах, будучи на хлебе и воде, учатся денно и нощно и Витрувия в подлиннике читают,
сердце радуется. Да и ваши дела, Николай Иванович, приводят меня в восхищение. Впервые в России в ваших изданиях мы видим среди авторов немало женщин. Особливо понравились мне статьи Вельяшевой-Волынцевой, Сушковой и Воейковой. Впервые же вижу напечатанными труды крепостных, среди коих крепостной графа Шереметева Вороблевский точностью переводов с немецкого и блеском языка превосходит даже державинские переводы. Скажите, однако, как же вы решились печатать труды крепостных, не боясь гнева помещиков?
Новиков пожал плечами:
– Я ещё в «Живописце», ежели вы помните, писал: «Подлыми людьми по справедливости называться должны те, которые худые дела делают, но у нас, не ведаю, по какому предрассуждению, вкралось мнение почитать подлыми людьми тех, кои находятся в низком состоянии не по своей вине». Посему я поставил себе за правило ни в чём не давать предпочтения людям благородного звания, но судить обо всех только по их делам и способностям. И теперь, будучи избавлен от предрассудков, свойственных нашим «глупомыслам», вижу, что сколько звёзд на небе сияет, столько же талантов блистает среди народа нашего…
Баженов явно взволновался, вскочил, заходил по комнате.
– Страшно даже подумать, что делается! Такие талантливые люди, как Воронихин, Мельников, Григорьев, Свиязев, выбились из крепостного состояния на волю. Ну, а другие? Мирсков, крепостной Шереметева, обучался в Московском университете и окончил его. Кроме того, получил высшее архитектурное образование и ещё до Аргунова, который также и посейчас крепостной, строил Кусковский и Останкинский дворцы сиятельному графу. И всё-таки, несмотря на слёзные мольбы, Шереметев не отпустил его на волю. Ситников, крепостной Демидова, выстроил Московский дворец и был заархитектором Воспитательного дома, – в отпуске на волю отказано. Бабакин, крепостной архитектор графа Орлова, выстроил ему дворец под Серпуховом. Барин после этого, рассердившись на него по какому-то поводу, приказал отправить на конюшню и высечь. Крепостной Каширин выстроил в Калуге замечательную больницу. Генерал Хлюстин, владелец его, отказал ему в вольной, Каширин запил и сошёл с ума. Простаков, замечательный архитектор московский и инженер-гидравлик, до сих пор в рабстве. Барин его, генерал Римский-Корсаков, сказал ему «Пока я жив – будешь моим крепостным». Пётр Балахин, отличный архитектор, – крепостной помещика Собакина, служит у него по письменной части. «Мало ли, что тебе строить хочется, – заявил ему Собакин, – у тебя, брат, почерк хороший, и в грамоте ты сильнее меня, ну и служи у меня писарем».
Баженов встал, прошёлся по мягкому пушистому ковру потом снова вернулся к камину.
– Нет, гибнут таланты, и не видно этому конца!
Новиков, не перебивая, внимательно слушал Баженова и теперь только остановил его движением руки:
– Нет, Василий Иванович, как я уже говорил, талантов в народе сколько звёзд в небе, однако без просвещения таланты эти гаснут втуне. Посему я стал выпускать популярный научный журнал «Магазин натуральной истории, химии и физики»; ныне я также выпускаю впервые в России детский журнал под названием «Детское чтение для сердца и разума», под редакцией Петрова и Карамзина, дабы с самых юных лет приучить наш народ к чтению. Наконец, с целью поднять отечественное земледелие стал я издавать «Экономический магазин», под редакцией Болотова. Решено также, что и большинство изданий наших впредь будут посвящены полезным знаниям…
Баженов покачал головой:
– Боюсь, Николай Иванович, что благие намерения ваши останутся втуне. Насколько мне известно, императрица стала ещё более подозрительно относиться к вашей деятельности. Новому главнокомандующему будет поручено взять под строжайший надзор «Типографическую компанию».
Новиков удивился:
– Кто будет назначен московским главнокомандующим?
Баженов сказал тихо, как будто ему тяжело было сообщить эту новость:
– Князь Прозоровский.
При этом имени Новиков побледнел, невольно руки его сжали подлокотники кресла.
– Что же я должен сделать? – спросил он упавшим голосом.
– Надо приготовиться к новым испытаниям, – ответил Баженов. – Я все свои упования кладу на наследника престола – Павла Петровича. Ежели же от него не последует облегчения для народа, тогда…
– Тогда, – перебил его Новиков, – придётся признать, что Радищев был прав и что не будет счастливой России, доколе народ не возьмёт бразды правления в собственные руки…
На другой же день в доме Новикова состоялось собрание учредителей «Типографической компании», где присутствовали: князь Черкасский, князья Николай и Юрий Трубецкие, Пётр и Алексей Ладыженские, Иван Тургенев и Семён Гамалея. На нём было решено в необходимый момент распустить «Типографическую компанию», передав всё её имущество и дела Николаю Новикову.
17
НЕБЛАГОДАРНЫЙ КАВАЛЕР
Не так уже весело было в столице, и поэтому Екатерина решила учредить орден Святого Владимира и наградить им выдающихся должностных лиц.
Список намеченных к награждению императрица послала вниз к Дмитриеву-Мамонову. Но генерал-поручик, ставший за последнее время замкнутым и угрюмым, молча его просмотрел и тут же вернул Храповицкому, сказав:
– Я не имею чести знать этих господ…
К своему удивлению, Александр Радищев увидел в «Ведомостях» и своё имя в списке новых кавалеров. Когда Воронцов представил Радищева к награждению, Екатерина улыбнулась. Ей понравилась мысль увидеть поборника за освобождение крестьян и всеобщее равенство с крестом Святого Владимира на шее.
В Петровском зале, стены которого были обиты алым бархатом, выстроились шеренгой будущие кавалеры. Екатерина в сопровождении Храповицкого и обер-камергера Нарышкина прошла мимо них к подножию трона, стоявшего в глубине зала, и произнесла краткую речь о том, что в нынешнее тяжёлое для Российской империи время она особенно высоко ценит усердие тех, которые, не щадя живота своего, трудятся на пользу престола и отечества.
После этого Храповицкий стал с «великим громогласием» читать по алфавиту вновь награждённых. Каждый из них подходил к трону, преклонял колено, целовал руку императрицы. Лев Нарышкин с ловкостью необыкновенной подносил орден Екатерине, та надевала, его на нового кавалера, он вставал с колен и, проходя мимо обер-камергера, получал от него футляр и грамоту.
Дошла очередь до Радищева. Он не преклонил колена. Удивлённый шёпот пробежал по залу. Императрица сдвинула брови, взяла, однако, орден и приколола его к груди Радищева. Но он не поцеловал её руки, молча поклонившись, повернулся, принял из рук Нарышкина футляр и грамоту и вышел из зала. Екатерина посмотрела ему вслед, прикусив губы, что было признаком сдерживаемого гнева. Все поняли: карьера Радищева кончена.
Да она, собственно, была ему безразлична. После смерти жены страшное отвращение к жизни охватило его. Он механически ел, пил, спал, разговаривал с сослуживцами. Радищев ненавидел екатерининский режим, при котором грубое насилие и полицейский произвол совмещались с казёнными манифестами о свободе и равенстве людей, пользе просвещения и ответственности всех перед законом. Противоречия эти были для всех столь очевидны, что даже знаменитый «Наказ» императрицы разрешалось читать только высоким чинам и то при закрытых дверях и без присутствия средних или низших чиновников.
Итак, уйти от жизни было невозможно. Оставалось примириться и затеряться в той толпе средних дворян и подающих надежды чиновников, которые в молодые годы под влиянием французских энциклопедистов фрондировали
против правительства, а дослужившись до пенсии и приличного чина, уходили в отставку и доживали век в имениях, производя незаконных детей от крепостных девок, или выступить открыто, полным голосом против правительства.
Радищев пошёл по второму пути. Он стал писать своё «Путешествие». Книга состояла из ряда последовательных рассказов, дававших в целом картину екатерининского режима. В 1783 году он написал «Повесть о проданных с публичного торга», а в следующем году – главу о цензуре.
Александр Николаевич начал думать о том, кто бы мог издать его «Путешествие». Ему было очевидно, что на это способен был только один человек – Николай Иванович Новиков, несмотря на разницу в их взглядах. Однако Радищеву хорошо было известно положение Новикова: выпусти Новиков его книгу, императрица воспользуется этим, чтобы раз и навсегда разделаться и с издателем, и с «Типографической компанией».
Он всё-таки отправил Новикову «с оказией» взволнованное письмо, спрашивая, может ли он послать ему свою рукопись, и предупреждая о всех возможных последствиях в случае её напечатания. К удивлению Радищева, Новиков согласился.
«Друг мой, – писал Новиков, – пришлите Вашу книгу. Конечно, трудно предсказать возможные от её издания последствия. Но я положил себе раз навсегда за правило руководствоваться своими убеждениями и совестью, а не указаниями начальства».
Книга из новиковской типографии пошла к цензору, профессору А. Брянцеву.
Андрей Брянцев был из тех учёных чиновников, которые исправляют должность с пунктуальной точностью и добросовестностью, но никогда не выходят из круга своих обязанностей.
Прочитав рукопись «Путешествия», в которой было всё, начиная с доказательств необходимости ниспровергнуть существующий строй и кончая призывом к цареубийству, Андрей Брянцев не ужаснулся, не упал в обморок и не побежал ни к главнокомандующему, ни к обер-полицеймейстеру. Он протёр свои очки, велел отточить перья и карандаши и принялся за работу.
