Радио Судьбы

От этих мыслей Мезенцеву делалось тоскливо. Он продал весь товар, место на вещевом рынке и с удивлением отметил, что у него есть кое-какие деньги. Не бог весть что, но на первое время хватит.

Квартиру он оставил Наталье. А себе снял скромную конуру в Протвино. Он хотел уехать туда, где его никто не знал. Не знал и не лез бы в душу — с расспросами и откровенными разговорами.

Здесь-то он и запил. Загудел, как неисправный трансформатор. И это продолжалось целый год, пока однажды он не обнаружил себя сидящим за старенькой пишущей машинкой и что-то печатающим на дешевой писчей бумаге.

Оказалось, это был роман. Откровенно слабый и откровенно идиотский. Мезенцев долго хохотал, перечитывая его. А потом безжалостно жег страницы.

Однако это занятие ему понравилось. Он втянулся. И начал следующий.

Деньги пока были. Совсем немного, но их хватало, чтобы не задумываться о хлебе насущном.

Он стал писать и как-то незаметно бросил пить. Сначала перешел с водки на пиво. Калужский «Кристалл», потеряв постоянного покупателя, напрягся, но выдержал этот удар. Место выбывшего бойца заняли два новых.

Потом уже и пиво стало ему мешать. Мезенцев вновь почувствовал, какой это кайф — иметь светлую и чистую голову. Рассудок, не затуманенный парами алкоголя. И постепенно все вошло в нужное русло.

Он закончил первый роман и взялся за другой. Мезенцев думал, что в издательстве охотнее будут разговаривать с плодовитым автором. Не особенно надеясь на качество своих опусов, он рассчитывал взять количеством.

Он по-прежнему не хотел никого видеть и ни с кем знакомиться. Он даже не звонил Наталье.

Почему он стал писать? Хотел поразить ее «неожиданно открывшимися новыми гранями его разностороннего таланта»? Заставить ее пожалеть о разводе? Ерунда. Просто чистый вымысел явился спасительной лазейкой, единственным слабым источником света в той заднице, куда он угодил. «По собственной воле, дружок. Исключительно по собственной воле», — шептал злорадный внутренний голос. Ну да. Так и есть.

Стучание по клавишам машинки приносило ему успокоение. А он больше ничего и не хотел. Он прекрасно понимал, что никогда не будет великим. И вряд ли станет знаменитым. Или даже — известным. Он просто делал дело, которое, оказывается, всегда ему нравилось. Только и всего.

«Я слишком мало думал о себе. Звучит эгоистично, да? Пожалуй. Но не так уж глупо. Я все время хотел быть хорошим для кого-то, надеялся, что Наталья оценит то, что я для нее делаю. Но в том-то и штука, что все это я делал не для нее, а для самоуспокоения. И в конце концов потерял себя. И она, конечно, права. Что может быть скучнее, чем потерянный мужик, с которым к тому же приходится спать? Ни много ни мало — девять лет подряд? Ну, ничего. Никогда не поздно начать все заново».

Никогда не поздно… Вот в этом он сомневался. А может, уже поздно? Все-таки тридцать пять лет — не восемнадцать.

Он должен был найти выход. Доказать себе, что еще ничего не потеряно.

Мезенцев стал усиленно «качаться». И довольно быстро снова набрал те самые девяносто, которые растерял во время годичного запоя. Только это уже были не излишки дряблого жира, висевшие на животе, а настоящие, качественные мышцы.

«Я могу. Черт побери, я могу!» Он даже писать стал быстрее.

Оставалось сделать последний шаг. Доказать самому себе (а кому же еще, ведь теперь он был совсем один, и мнение окружающих интересовало его не больше, чем погода в Рейкьявике), что он ДОСТОИН тех перемен, которые с ним происходят. Что это не бегство, не прихоть, не блажь. Что это — самый настоящий ШАГ ВПЕРЕД. Сознательный поступок, продиктованный СИЛОЙ.

А для этого нужно было совершить еще один поступок, продиктованный силой. То есть — сделать усилие над собой.

Вот он и сделал. Да, наверное, это выглядело немного по-мальчишески, но ведь он к этому и стремился: как можно ближе вернуться к мальчишескому состоянию, когда тебе всего восемнадцать и все еще впереди.

Правда, он оказался в более выгодном положении: когда тебе восемнадцать, ты еще ничего не знаешь и ничего не умеешь. А он хотел только ОЩУЩАТЬ себя на восемнадцать. И при этом — многое знать. И почти все уметь.

И он выиграл. Приехал на маленький аэродром «Дракино», заплатил четыреста пятьдесят рублей, получил парашют и шлем…

Он смог.

Мезенцев намотал стропы и погасший купол на вытянутые руки и направился к зданию аэроклуба, с трудом сдерживаясь, чтобы не сорваться с места и не побежать.

Он снова чувствовал себя молодым и легким.

Мезенцев шел по летному полю и время от времени задирал голову. Вдалеке, то здесь, то там плавно опускались парашюты с подвешенными к ним черными точками, словно семена гигантского одуванчика.

Мезенцев шел и не мог сдержать радостной улыбки. Ему было хорошо. Так хорошо ему давно уже не было.

* * *

Десять часов сорок пять минут. Таруса.

Он и не думал, что будет так долго добираться. ТУДА — от поворота на Тарусу до горящей автоцистерны — он доехал за каких-нибудь десять минут. А ОБРАТНО…

Он сам не мог понять, что с ним происходит. Сначала эта кровь, затем… Затем он остановился, вылез из машины, расстегнул ширинку и с наслаждением помочился на фары. Он переходил от одной фары к другой и смеялся — так громко, словно и впрямь делал что-то смешное.

Потом он снова сел за руль и двинулся вперед, постепенно забывая о том, куда и зачем едет. Ему все время было смешно. Он даже закашлялся от смеха, и из носа вылетели кровяные сгустки. Они попали на приборный щиток, на лобовое стекло и на руки. Это вызвало у него новый взрыв хохота. Такого сильного и долгого, что заболел живот.

Когда заболел живот, он снова остановился, открыл дверцу и толкнул ее что было силы. Дверь дернулась на хлипких петлях и вывернулась в обратную сторону. Мужчина, не переставая смеяться, опустил до конца стекло, засунул в проем руку и навалился на дверь всем телом. Он дергал и наваливался до тех пор, пока дверь не отломилась совсем.

Теперь она оказалась у него в руках. Мужчина размахнулся и бросил ее в кювет. Но этого ему показалось мало. Он спустился с дороги и принялся прыгать на двери, оставляя пятками все новые и новые вмятины — рядом со старой, которую заработал в пробке на Волгоградском проспекте.

Когда мягкое железо, выкрашенное в белый цвет, стало напоминать бесформенный кусок теста, он немного успокоился. А потом снова рассмеялся.

Давно ему не было так весело — с тех самых пор, когда он единственный раз в жизни попробовал анашу. Тогда ему было восемнадцать, и он ездил с друзьями в дом отдыха, и какой-то узбек… «Его звали Аскер!» — промелькнуло в голове. Да, Аскер предложил ему анашу. Отвел в сторонку и тихо спросил:

— У вас кто-нибудь курит?

А он непонимающим взглядом обвел комнату, в которой от табачного дыма люстра была еле видна, и ответил:

— Ну да… Все курят.

— Нет. Травку? — вкрадчиво спросил Аскер. И тогда он, не задумываясь, сказал:

—Я.

Зачем он это сделал, черт его знает. Ведь он никогда не курил травку. И даже не собирался.

Аскер принес ему косячок, забитый в беломорину. Показал, как правильно втягивать едкий дым, пахнущий сгоревшим капроновым чулком.

Он действительно смеялся. И даже когда ему стало плохо и он с трудом добежал до туалета, все равно смеялся. Как сейчас.

Правда, сейчас он не курил. Но все равно хохотал во все горло.

Голова словно разделилась пополам, в одной половине тупо ворочались мысли о горящей цистерне и о том, что надо ехать в Тарусу, рассказать кому-нибудь о случившемся. А в другой… В другой полным ходом шло веселье. Там пили, пели и плясали. Обливали стены вином и выбрасывали стулья из окна. А он словно стоял внизу и, уворачиваясь от падающей мебели, прислушивался к тому, что происходит за этим ярко освещенным окном. И ему очень хотелось принять участие в общем веселье.

Он подумал, что было бы неплохо въехать в Тарусу на спущенных колесах. Черт возьми, вот это идея! И почему она раньше не пришла ему в голову? Если уж у машины нет двери, то зачем колеса? И кто сказал, что они должны быть накачаны? Куда прикольнее въехать в этот городишко на скрежещущих ободах!

Он похлопал себя по карманам. Жаль, забыл дома перочинный нож. Ах, как жаль!

Он открыл багажник и достал оттуда баллонный ключ. Длинный конец ключа был расплющен в виде небольшой лопатки — правда, недостаточно острой для того, чтобы ею можно было проткнуть колеса.

Он попытался. Но не смог. Однако его это не расстроило. Он выкинул ключ, и тот улетел гораздо дальше, чем дверь.

Он снова сел в машину и двинулся вперед по дороге.

Он что-то пел. Пел и сам не понимал что. Наверное, что-то веселое. Такое… Обалденно веселое. Невероятно веселое.

Он крутил руль в такт мелодии, которая билась в его голове сама, без какого-либо вмешательства с его стороны, будто кто-то ТРАНСЛИРОВАЛ ее, и от этого машина шла по синусоиде, постепенно увеличивая размах колебаний. Он выстукивал ритм на педали газа, и бедная «четверка» дергалась, словно у нее было что-то не в порядке с трамблером. А он просто смеялся и никак не мог отделаться от этого навязчивого ощущения потустороннего веселья.

Наконец показался город. Он сощурил левый глаз и прицелился. Ему вдруг очень захотелось сбить столб с табличкой «Таруса». Он резко нажал на газ и выкрутил руль, но промахнулся. Угловатый капот проскочил в каких-то пяти сантиметрах от толстой трубы, выкрашенной в белый цвет.

Но ничего. Там, впереди, еще много интересного. Он найдет, во что врезаться. В Тарусе-то? Обязательно найдет.

Он пел все громче и громче, но не слышал своего голоса. Только почувствовал, как заболели связки и в горле стало першить. И во рту… появилось такое ощущение, словно он все время что-то пьет. Что-то горячее и соленое, стекающее по губам.

Он опустил голову. Кровь пошла сильнее и теперь залила уже всю футболку.

«Мы летим, ковыляя во мгле… Мы к родной подлетаем земле…» Вот что он пел! Старую военную песню в переложении Чижа. Веселенький мотивчик! И слова что надо! «Вся команда цела, и машина пришла — на честном слове и на одном крыле!»

Эта мысль на мгновение всплыла на поверхность и тут же снова ушла на глубину. Он опять забыл, что пел… Поет? Все еще поет? Или уже — пел?

— А-а-а! — Он заорал и замотал головой. Брызги горячей водянистой крови разлетелись по лобовому стеклу.

Он включил дворники, но это не помогло, кровь была на стекле ИЗНУТРИ. Точно так же, как и у него в голове, Что-то сидело ВНУТРИ. Попало снаружи и затаилось внутри. И теперь…

Если бы он мог соображать в тот момент, то наверняка бы услышал, как мобильный, лежавший на пассажирском сиденье, тихо трещит. Трещит, шелестит и попискивает. Тихо, сам по себе, будто ведет какую-то странную передачу. Но он этого не слышал.

Он убрал руки с руля и потянулся к ширинке.

Дорога шла под уклон, и машина разгонялась все быстрее и быстрее.

* * *

Десять часов сорок семь минут. Таруса.

Алексей Трунин, сидевший за рулем старой, изрядно проржавевшей «копейки», чью жизнь он, как мог, продлевал регулярными ремонтами, посмотрел в зеркало заднего вида. Сзади быстро приближалась белая «четверка». Казалось, она была неуправляема. Она неслась прямо на него. Трунин оторвался от зеркала и развернулся.

— Эй!

Он нажал на клаксон и не отпускал, надеясь привлечь внимание водителя, но… Теперь, когда машина подъехала ближе, он увидел, что водитель выглядит как-то очень странно. Он смотрел куда-то вниз.

«Наверное, на педаль тормоза. У него что-то случилось с тормозами!»

Трунин был прав. У него и впрямь что-то случилось с тормозами. Не у машины — «четверка», как оказалось потом, была в полном порядке. У водителя. У него что-то случилось с тормозами.

— Вот блин!

Трунин включил первую передачу. На светофоре горел красный свет, но другого выхода не было. Надо куда-то рвануть. Куда-то…

Он быстро посмотрел на встречную. Слева поворачивал пассажирский автобус — путь на встречную был закрыт. Он хотел дернуться вперед, но дорогу перегородил вывалившийся из-за угла КрАЗ, груженый щебнем.

Некуда! Избежать столкновения никак не удавалось. Трунин уперся руками в руль, а ногами — в пол. Напряг шею, скосил глаза на зеркало и увидел, словно в замедленном кино, как «четверка» въезжает прямо в багажник его «ласточки». В голове пронеслась последняя мысль: «Это железо уже не вытянуть! Придется менять…» Раздался сильный удар.

Трунина бросило на руль. Он ударился носом о сложенные руки, выдавив из клаксона короткое хрюканье. «Копейку» потащило вперед, прямо под огромные сдвоенные колеса КрАЗа. Алексей изо всех сил давил на тормоз, но грузовик был все ближе и ближе. Он зажмурился, ожидая услышать громкий хруст. Сейчас его затянет под колеса, засосет, как в мясорубку. Сначала КрАЗ лениво проедет по капоту, кроша чугунный блок двигателя, а «четверка» будет толкать и толкать его вперед, и тогда задними колесами КрАЗ прокатится по его ногам, ломая их, как щепки…

Внезапно машина остановилась. Трунин открыл глаза. Грузовик загудел, выпустил из трубы облако черного выхлопа, пересек перекресток и остановился у тротуара. Его «копейка» тоже никуда больше не двигалась. Пронесло!

Он вылез из машины и на дрожащих ногах направился к «четверке». Водитель так и не поднял головы. Он продолжал смотреть куда-то вниз… И голова у него дергалась, как в лихорадке.

Трунин подошел ближе. Ну и дела! У «четверки» отсутствовала водительская дверь. Сначала Трунин подумал, что дверь отлетела от удара. Он даже обернулся, ища ее взглядом. Но ничего похожего вокруг не было. Он снова посмотрел на водителя. Фу, мерзость! Гад! Да он сумасшедший!

Из ноздрей мужчины текла кровь, она залила белую футболку до самого живота. «Это не от удара! Это началось гораздо раньше! Он весь залит кровью! Из него течет, как из свиньи!»

Трунин застыл на месте, не зная, что ему делать.

— Эй ты! Какого хрена?

К белой «четверке» уверенно шагал водитель КрАЗа, невысокий кривоногий мужик в засаленной черной спецовке и кирзовых сапогах с обрезанными голенищами.

— Эй, вылезай, я тебе говорю!

Он подошел ближе и застыл рядом с Труниным.

Мужчина в «четверке» не обращал на них никакого внимания. Он шумно дышал, даже не дышал — это больше походило на сдавленное рычание. Кровь вздувалась у ноздрей отвратительными пузырями, которые лопались, а затем раздувались снова, тонкие струйки огибали оскаленный рот и стекали на грудь, голова тряслась, как у гитариста, играющего фламенко, а правая рука быстро мелькала, словно лопасти работающего вентилятора. Он с ожесточением мастурбировал.

* * *

Десять часов сорок семь минут. Район двенадцатого километра шоссе Таруса — Калуга

Пилот, сидевший за штурвалом «Ми-8», болезненно поморщился, словно его заставили проглотить тухлый лимон. Что такое? Откуда этот громкий треск в наушниках?

Он протянул руку к панели и убавил громкость. Теперь треск был не таким раздражающим. Не таким назойливым. Но он никуда не делся.

Пилот нажал кнопку вызова.

— База! База! Я — борт сорок один ноль восемь! Вызываю базу! Ответьте!

Но в наушниках не было ничего, кроме треска.

Что такое со связью? Он окинул взглядом участок неба, видимый через фонарь кабины. На небе ни облачка. Кто забивает эфир помехами? Кому потребовалось работать на их частоте?

— База! — Он кивнул второму пилоту: продолжай вызывать, а сам сосредоточился на том, что видел внизу.

Серая лента шоссе причудливо извивалась между лесов, как змея в зеленой траве. От Дракина и до самого Кузьмищева она поворачивала, наверное, раз десять. За Кузьмищево, от поста ДПС на северном въезде в Тарусу она уходила вправо, изгибалась последний раз и становилась натянутой, как струна. В самой Тарусе дорога петляла, как хотела, а объездная трасса, ведущая на Калугу, была прямой, как линия на доске чертежника.

Пилот шел, ориентируясь по ней, как по курсу, отмеченному на карте опытным штурманом.

Он снова кивнул второму пилоту: снижаюсь — и подал ручку от себя.

Где-то "далеко внизу он видел черный дым. И источник этого дыма лежал прямо на шоссе. Перегородив его.

Ему не надо было смотреть на приборы, чтобы понять, что скорость у них сейчас — около двухсот километров в час. Или чуть больше. Три-четыре километра в минуту. Еще пару минут — и они смогут подробно рассмотреть, что там творится внизу, на земле. И потом доложат на базу, а те — передадут в штаб МЧС.

«Стоп! Как мы сможем доложить на базу, если связи нет? Не махать же флажками, как на флоте? Или отправить кого-нибудь из ребят вниз с запиской?»

Он улыбнулся. Ладно. Это будет потом. В крайнем случае, доложит после посадки.

Пилот вспомнил, как в молодости он летал на Камчатке на «Ми-6». Вот уж машина так машина! Все пилоты —от нее бегали, как черт от ладана. Движок слабенький, перевалить на таком вертолете через самую низкую сопку было серьезной проблемой. А ему очень хотелось летать — на чем угодно, хоть на стиральной доске. Поэтому он, не задумываясь, согласился. Он лавировал между сопками, как лыжник на трассе слалома, искал одному ему видимые ориентиры, ходил вдоль берегов и как попало, наплевав на проложенные курсы и разрешенные высотные коридоры. И всегда оставался цел. И всегда возвращался. И количество взлетов у него равнялось количеству посадок. Поэтому его уже в тридцать два года иначе, как Санычем, и не звали. Уважительно и ласково — Саныч.

Потом он познакомился с женой. Не где-нибудь — на Черном море, в пансионате, куда поехал по профсоюзной путевке. Вот и смейся после этого над курортными романами! Для кого-то — легкий, ни к чему не обязывающий флирт, а у них все сложилось как нельзя лучше. Все очень серьезно. Потом жена приехала к нему на Камчатку, и они еще восемь лет жили на «самом краю географии», встречая рассвет первыми в стране, сразу вслед за пограничниками на островах в Тихом океане.

Ну а сейчас — дело к пенсии. Стаж есть, первый класс он давно налетал, вот и решил перебраться поближе к Москве. Правда, работа досталась не ахти какая… Это вам не между сопками лавировать да медведей пугать. Так… Поднялся, выбросил, приземлился. Затем снова поднялся, выбросил, приземлился. Как лосось, мечущий икру.

Почему ему пришло на ум это сравнение? Нехорошее. Тревожное. Ведь лосось сразу после нереста погибает. «Глупость какая в голову лезет!» Он, как все «летуны», был немножко суеверным. Но суеверным не напоказ, а потихоньку, в глубине души.

Он всегда брался за ручку сначала левой рукой, ласково ощупывал ее, как грудь любимой женщины, а потом уже крепко сжимал правой. И на первую ступеньку лесенки он всегда ступал левой ногой. И в день полетов майку надевал всегда наизнанку. Но он никому об этом не рассказывал. Не говорил о своих приметах. Просто верил в них, и все.

И техника, обслуживающего машину, он всегда проверял в первую очередь. Не пахнет ли от него спиртом? Техническим. Правда, это не примета, а скорее привычка, потому что на Камчатке техники попадались такие, что, еле держась на ногах, бодро рапортовали: «Машина к взлету готова!», а сами давно уже были готовы только к посадке и мирному, тихому сну в тени ангара.

Ну ладно, Годунов-то хоть не пил. Точнее, пил, но знал меру. И никогда — с утра. Только в конце рабочего дня. Так что за машину он был спокоен. С ней все в порядке. Шестнадцать лет для такой машины — не возраст. Во всяком случае, не такой уж большой. К тому же — два года назад был капремонт, и по моточасам он налетал совсем немного. Нет. За вертолет он не волновался.

Но эти фокусы со связью… Они его беспокоили. Главным образом потому, что он не мог найти объяснения неожиданной неисправности.

Электромагнитная буря? Ну да, бывает такое. Перед грозой и особенно часто — в северных широтах. Но здесь? Правда, здесь полно различных помех. В окрестностях Серпухова куча мощных передатчиков, но ведь раньше они не мешали? Нет, не мешали.

Он попытался вспомнить прогноз погоды на сегодня. Но и без прогноза все было понятно. Небо чистое, на горизонте — на все триста шестьдесят градусов — ни облачка. Откуда что берется?

Он взял чуть левее, чтобы затем, описав широкий круг по часовой стрелке, внимательно осмотреть то, что творилось на земле.

— База! База! Вызываю базу!

Далеко внизу, под ногами, на серой ленте шоссе лежала горящая цистерна. Нет, теперь уже можно сказать — выгоревшая. Да. Полностью выгоревшая цистерна.

Он видел, что огонь перекинулся на деревья, подступавшие к дороге с обеих сторон. Пока пожар был небольшой: в радиусе ста метров от перевернутого бензовоза. Но дождей не было уже две недели… А если подует ветер? Да, тогда ребятам из МЧС придется попотеть.

— База!

Краем глаза он заметил, что со вторым пилотом творится что-то неладное.

— Валера!

Внутренняя связь тоже не работала, поэтому приходилось кричать. Но даже самый громкий крик не мог перекрыть шум мотора. Только если орать прямо в ухо.

— Валера!

Второй пилот, молодой парень («Совсем как я, когда приехал на Камчатку», — почему-то подумал он), путаясь в проводах, срывал с себя наушники. Но у него ничего не получалось. Руки болтались, как сломанные ветки, Валерий все время промахивался мимо собственной головы и никак не мог дотянуться до наушников.

— Эй, ты куда?

Но второй пилот не слышал его. Он даже и не слушал. И не пытался. Просто беспорядочно махал руками, пытаясь сорвать с себя наушники.

Один к одному! Связь прервалась, второй пилот рехнулся, на шоссе твориться черт знает что… Ну, что еще —до кучи, чтобы уж совсем не скучать?

Командир перехватил ручку левой рукой, а правой извернулся и дернул за провод. Ему удалось сорвать наушники со второго, но это ничего не изменило. Парень повернулся к нему… «Валера! Что, черт возьми…» Глаза у парня были, как новые двухрублевые монеты.

Второй пилот, покачиваясь, пытался выйти из кабины, но постоянно натыкался на подлокотник. Он, наверное, уже набил на ноге здоровую шишку, но не замечал этого — продолжал тыкаться в подлокотник.

— База! — проорал командир в белый ларинг, висящий перед его ртом, как шарик сливочного мороженого. — База, я борт сорок один ноль восемь! Во время полета возникла нештатная ситуация! База!

Он сам не знал, зачем орет в микрофон: земля не отзывалась. Просто он был профессионалом и понимал, что, если не диспетчер, так хоть «черный ящик» его услышит. Кто-нибудь обязательно услышит.

Он успел отметить, как из уха второго пилота показалась тонкая красная струйка.

«Только этого не хватало! Да что с ним такое?»

Командир взял ручку на себя и еще больше влево.

«Пора домой! Пора. Пока не поздно…» Но… Вместо ровного рокота двигателя за спиной раздалось какое-то чихание, и наступила тишина. Пугающая бездонная тишина.

Он почувствовал, что вспотел — моментально, как мышь, а потом словно его окунули в прорубь. Мертвящий холодок побежал по спине.

«Хрен вам! Я посажу машину!»

Вертолет можно посадить и с отказавшими двигателями. Надо только камнем броситься вниз, чтобы не дать винту остановиться. Набегающий поток воздуха должен крутить винт. Обязательно. Поэтому…

Он подал ручку от себя и выровнял машину. Теперь времени на разворот уже не было. И… странное дело. Как только он направил машину прежним курсом, двигатель заработал снова.

Командир, забыв о том, что человеку время от времени полагается дышать (секунд на тридцать, надо думать), снова аккуратно взял ручку на себя. Большая машина стала послушно набирать высоту, а двигатель гудел так ровно, будто только что с обкатки. «Ну прямо нулевый движок. А? Целочка среди движков, чтоб тебя…»

Все снова было нормально. Нормально… Он подумал, что если бы в этот момент перед его глазами оказалось зеркало, то он, пожалуй, не стал бы в него смотреть. Потому что картина была бы не из приятных.

Он аккуратно взял ручку на себя и прибавил газ. Немного, совсем чуть-чуть, чтобы не нарушить своим вмешательством мерную работу двигателя. Но нет. Двигатель гудел ровно.

Он уже стал думать, что этот кратковременный отказ ему померещился, просто приснился… «Чего не бывает?» И, словно в ответ на его мысли, треск в наушниках стал громче. Он становился все громче и громче — по мере того, как они приближались к какому-то месту в лесу…

Выгоревшая цистерна давно осталась позади. Теперь ее уже не было видно. Командир подумал, что самое время вновь попытаться описать циркуляцию и лечь на обратный курс.

Так… Ручку влево… Машина стала заваливаться на бок. Нет, нет! Не так быстро! Ребята небось катаются по салону, как горошины в стручке. Восемь спортсменов, два инструктора, бросавшие «перворазников», да второй пилот, будь он трижды неладен…

Командир обернулся и увидел, что из двери торчат ноги второго, в синих форменных брюках и легких ботинках из кожзаменителя. В памяти почему-то отпечатались неравномерно стоптанные подошвы. Но в следующий момент двигатель начал «троить», захлебываться и, несколько раз чихнув, заглох.

«Опять! Та же самая хрень! А у меня за спиной одиннадцать душ и своя, не самая плохая на этом свете. Да что ж ты делаешь, падла?!»

Он снова выровнял машину и убрал ручку от себя. Пусть лопасти обдуваются потоком, глядишь, вращение не прекратится.

И опять… Стоило ему направить вертолет в сторону едва заметной проплешины между деревьями, как двигатель ожил, да так бодро, словно ничего и не случилось. Машину тряхнуло, он взял ручку на себя и стал набирать высоту.

«Да что такое? Мы теперь что? Так и будем летать — когда ты захочешь? Ты — гребаная груда железа, или я — пилот первого класса Божьей милостью?»

На этот вопрос он не получил ответа. Вместо ответа он услышал в наушниках усилившийся треск. Треск, шипение и посвистывание. И… Вот что показалось ему странным. Хотя — что в подобной ситуации может показаться странным? «Нет, ну посудите сами: второй пилот сошел с ума, и мозги вместе с кровью вытекают у него из ушей, машина работает сама, когда и как захочет, среди белого погожего дня нет связи с базой, — и это словно в порядке вещей, это меня не удивляет. Будто бы так и положено по штатному расписанию. Будто бы все только так и летают еще со времен Можайского и его парового чудовища. Так нет же, мне, командиру корабля, пилоту первого класса, в этой невинной ситуации что-то еще смеет казаться странным! И что же, позвольте поинтересоваться? Никак меня обходит на повороте розовый слон в семейных трусах?» Он опасливо покосился на левый фонарь кабины. Затем на правый. Нет, розового слона, машущего огромными перепончатыми ушами, там не было. И на том спасибо!

Но… Удивляло его вот что. Это потрескивание не походило на обычные помехи. Этот шум в эфире — чем бы он. ни являлся! — казался каким-то упорядоченным. Нет, не совсем упорядоченным. Но… Не случайным. Да. Вот так будет правильнее. Не случайным.

Командир попробовал сосредоточиться. Пот стекал по его затылку за воротник белой рубашки, сердце стучало так, словно норовило выпрыгнуть наружу через горло —.«вот бы движок молотил так же ровно!» — но воля продолжала руководить телом и подчиняла себе разум. Не отдавая себе отчета в том, что делает, он чутко реагировал тонкими движениями ручки на мельчайшие изменения траектории, ловил глазами чехарду контрольных лампочек и пугающую пляску приборных стрелок.

На этот раз он решил действовать по-другому. Черт с ним, он полетит в сторону этой проплешины, стыдливо светящейся в лесу, как пятачок ранней лысины на голове потасканного ловеласа. Ладно…

Он взял курс, ориентируясь на еле заметную пустоту между деревьями. Он направлял машину туда и одновременно набирал высоту. Вряд ли он смог бы сейчас ответить на вопрос, зачем он это делает. Просто хотел создать запас высоты: двигателю доверять нельзя, он может отказать в любую минуту.

И треск в наушниках будто хвалил его за это. Он не стал тише, но теперь он был более мелодичным. Размеренным. Еще более упорядоченным.

И командир чувствовал, что характер треска напрямую зависит от его действий. И еще он чувствовал… Это было в тысячу раз хуже, он даже самому себе боялся признаться в этом, ведь за спиной одиннадцать душ, и двенадцатая — его, и она — не самая худшая из творений Божьих… Но, похоже, этот факт уже не имел значения. Да. Теперь он четко видел — так же четко, как матерное слово, написанное белой краской на заборе, — что ЕГО ДЕЙСТВИЯ зависят от этого проклятого треска.

Он боялся взять ручку влево или вправо. Он знал, что за этим последует. Тишина. Пугающая бездонная тишина и свист воздуха, вращающего мертвые лопасти, и отвесное падение с высоты в один километр… И где-то там, внизу, перед самой землей, метрах в сорока-тридцати, а может, и того меньше, он должен будет резко взять ручку на себя и задрать нос машины, чтобы посадка получилась более или менее мягкой. Иначе… Все одиннадцать душ и его — двенадцатая и не самая худшая — понесутся в обратном направлении. От глубокой воронки с неровными осыпающимися краями, от разбросанных обломков мощной машины, от сплющенных страшным ударом тел — ТУДА. Наверх. В гости к седому дяденьке с белой бородой, который так ласково принимает души всех, кто хоть раз в жизни отрывался от этой черной, жадной, ревнивой земли.

Выхода не было. Он летел, держа курс на просвет между деревьями и постепенно снижая скорость горизонтального полета.

Он долетел до ТОГО, что издалека казалось проплешиной, и завис над ней. Выглянул в нижний фонарь и… Понял, что дело плохо. Хуже просто некуда.

Он услышал, как бьется его сердце — гулко и размеренно, словно метроном.

«Это ловушка! — промелькнуло в голове. — Я так и буду висеть над этой штуковиной. Шаг вправо, шаг влево — расстрел! Двигатель глохнет, и я падаю на деревья».

— База! — Он не замечал, что голос его дрожит. Дрожит так сильно, как не подобает дрожать голосу пилота первого класса. Это был просто жест отчаяния. Его все равно никто не слышал.

Треск в наушниках стал выбрасывать в мозг какую-то информацию, но в чем ее смысл — он понять не мог. Точки, тире… Подзабытая «морзянка» не помогала.