Одна ласточка еще не делает весны

А потом я провожал отца на вокзале. Я обнял отца, прижался теплым лицом к его небритой щеке. Дома я не смог бы так сделать. Но мы в России. Никто не видит. Было еще несколько минут до отправления поезда, и отец говорил.

— Да, черешни мы срубили, но так даже лучше. Все равно соседские мальчишки лазили, ветки обламывали, приходилось ругаться. Теперь в саду просторнее. Другие деревья разрослись. Каждый год хороший урожай. И его никто не ест, никакие вредители. Много птиц, очень много птиц. Когда стали бомбить и обстреливать леса, лесные птицы прилетели в село, они жмутся к людям, селятся в садах. Теперь их много, они поют, порхают по веткам. Дрозды, дятлы, снегири, синицы, кого только нет! И всех вредителей подъели начисто, никакие химикаты не нужны. И ласточки, знаешь, снова стали прилетать ласточки! Над нашим порогом слепили гнездо... И... может, все будет по-прежнему?..

И я услышал невысказанное: “может, ты вернешься домой, сын?”. Грустно улыбнулся, ответил:

— Одна ласточка еще не делает весны, папа.

И поезд уехал. Я вернулся к себе. Я выключу телефоны, закрою двери, я буду спать. Мне приснятся горы, Черные Горы, и синие, у линии горизонта. Мне приснятся сады, полные цветов и фруктов, купающиеся в пении птиц. И мама выйдет на порог, щурясь от весеннего солнца. И перед тем, как все будет кончено, и свернется шлейф родовой памяти, я увижу себя ласточкой, ангелом на светлом пути. И упаду в небо.

От автора

Я сердечно благодарен вам за то, что вы прочли эту повесть. Знаю, что восприятие текста будет разным, кто-то по-человечески поймет, кто-то не захочет понимать и объявит все написанное ложью и очернительством. Кто-то потребует доказательств каждого слова.

Я не документалист, у меня не было задачи собирать свидетельства, чтобы представлять их в какой-нибудь международный суд по правам человека. Этим занимаются другие люди. Нужно ли это делать или нет — не мне решать. Я, смею надеяться, писатель, хоть и неважный. Я пишу о людях, об их сложной судьбе. Но я не могу лгать или умалчивать, не могу исключить из своего текста описания фактов, которые, к нашей общей горечи и сожалению, имели место.

Это оскорбительно по отношению к памяти тысяч людей, погибших от бомбардировок. По отношению к раненым и потерявшим членов своих семей. Мы что, должны выйти на улицы и демонстрировать свои раны?

Документальная составляющая придает тексту достоверность. Без нее останется только рефлексия, “горе от ума”, а этого добра и так хватает в современной литературе. Я не говорю ничего нового — все, кто хотел знать, уже знают. Источников информации более чем достаточно. Моей сверхзадачей было художественное слово. Гибель миллиона людей — статистика. Голая документальность не изменит сознания людей, не заставит почувствовать чужую боль как свою. Только искусство обладает магической силой сообщать человеку прозрение о том, что все живое во вселенной — едино. И что чужой боли не бывает. Я старался найти соприкосновение документальности и лирики, сплавить их в одном тигле.

Как писатель я в оппозиции к любому антигуманизму, этим моя политическая платформа исчерпывается. Мне не хотелось бы, чтобы моими текстами как флажками размахивала конкретная оппозиция, имеющая свои цели, бог знает, благовидные ли.

Я не чеченский националист. Честно. Хотя, помните у Ленина, о разнице в шовинистическом национализме крупной нации и национализме нации, стоящей на грани гибели, для которой национализм становится просто условием выживания? Но даже этот национализм — не мой. Я делал слепок, отпечаток, моментальный фотоснимок национального сознания и исторической памяти. Вспомните, мой лирический герой — сумасшедший. Он захлестнут шлейфом родовой памяти, его личность растворена в потоке времен.

Мы родились в СССР. Мы были русскими, чеченцами, казахами, туркменами, но кроме и сверх того — советскими людьми. Мы пережили репрессии, голод, войны, социальные катаклизмы. Но и победили фашизм, отправили человека в космос, строили социализм. Все это мы делали вместе. У нас общая историческая судьба. Поставив картонные перегородки, мы все равно живем в одном доме. У нас одна общая культура, и Михаил Булгаков — и наш великий писатель. Как и Чингиз Айтматов. А Махмуд Эсамбаев — наш общий великий танцор, Виктор Пелевин — наш постмодернист или как там еще его можно назвать. Единое культурное пространство — ведь единое, правда! Объединенное прежде всего русским языком.

Поделюсь переживаниями: мне не нравится, когда мои тексты воспринимают как “слово с той стороны”. Иногда даже с таким подтекстом: “Смотрите, как интересно! Вот ведь папуас, а умеет писать по-русски сложносочиненными предложениями!”. Чувствуешь себя как диковинная зверушка на выставке. Конечно, это дает мне преимущество. Но я не хочу им пользоваться. Я хочу, чтобы ко мне относились без снисхождения, судили меня с позиций русской словесности без скидок на экзотическую национальность.

Потому что нет “той стороны”. У нас одна сторона, общая. Здесь есть концептуальное непонимание, смещение позиций. Вернее, конструирование несуществующей контрпозиции: “чеченцы и русские, они и мы, свои и чужие”. Постарайтесь читать повесть, убрав установку, что это “они” пишут о “нас”. Поймите, что это “мы” пишем о “себе”.