Мадам Любовь

      Не страх, а тоска и сознание собственной слабости сжимали мне горло. Давясь слезами, я шла к Минску, где уже не было моей подружки - связной Шурочки Ковалевой. Томилась в гестапо Нина Кондратович, погибла вторая Шурочка - Егорова.
      Погибла, не сдержав ненависти. При обыске в ее квартире Шура ударила топором полицая, нашедшего листовку. Ее застрелили на глазах малолетнего сына.
      Галя не пыталась меня утешать. Наоборот, переждав мои всхлипывания, она ровным, холодным голосом рассказала о нашей больнице.
      Рассказала, что среди отравленных в бане была сестра одного полицая. Будто бы он узнал ее мертвую, удушенную газом, и бросился на гестаповцев. Двух успел застрелить, но сам в руки не дался. Что с ним - не знает.
      Пани докторша отравилась. Из всего персонала уцелел лекпом и две санитарки.
      В город вошли со стороны еврейского кладбища. Нас остановил немец-часовой. Приказал идти на центральный пост. Но туда нам идти было рискованно... На счастье, я несла с собой завязанные в платочек несколько яичек. Постовой оглянулся по сторонам и протянул висевшую на шнурке, на шее, как у маленьких детей, муфту. Клади, мол, быстрей и топай.
      Страшно. Боюсь домой идти. Вдруг санитарка Салухова про меня что-нибудь наболтала и на моей квартире засада сидит? Кроме как к Гале, идти некуда. Но и это страшно. Что бы мне раньше знать да посоветоваться?
      На всякий случай надо предупредить тех, кто еще не выявлен полицией, всякую связь со мной временно прекратить. Придется начинать все сначала, с новыми, малознакомыми людьми.
      Конечно, с Галиной помощью будет легче, да и у меня самой кое-кто был на примете... Как раз мы проходили по переулку, где в красном кирпичном домике, бывшей бакалейной лавочке, жил старик профессор с женой. Оба милые, добрые, всегда такие приветливые. Меня с ними познакомила Владислава Юрьевна. Они уже работали с нами... Гале я сказала:
      - Иди потихоньку, я тут во двор забегу, а у скверика встретимся.
      Она, конечно, сразу догадалась, что я не хочу открыть ей чей-то адрес. И обижаться тут нечего. Сама она поступила бы так же.
      Придет время - откроемся друг другу до конца...
      Я перебежала через уличку, постучала в дверь. Рядом, в широком, наполовину забитом фанерой окне, мелькнула седая голова жены профессора. Потом дверь приоткрылась, и рука подала мне кусок хлеба. Как нищей...
      - Марья Васильевна, вы не узнали меня?
      Она как-то неестественно громко ответила:
      - Голубонька, у самих нет ничего... Бог подаст, проходи...
      С силой закрыла дверь, лязгнув запором.
      Я осталась у крыльца, держа в руке милостыню.
      Галя ждала не у сквера, а за углом. Верно, я выглядела достаточно глупо. Галя засмеялась:
      - Что это ты будто жабу глотнула?
      - Вот... подали... - я протянула ей хлеб, думая, как бы посмешней рассказать про свое нищенство.
      Но Галя взяла хлеб, пощупала и сразу стала серьезной.
      - А ну отойдем подальше... Посидим, перекусим.
      Зайдя в сквер, мы сели на каменную, в воробьиных пятнах скамейку. Переждав двух-трех прохожих, Галя разломила хлеб. Чему-то улыбнулась и подала мне половину куска.
      - Ешь, догадливая твоя головушка...
      Только тут я все поняла. В хлебе торчала свернутая трубочкой записка:
      "Влади нет. За нами следят. К нам не ходите".
      Галю это, мне показалось, даже обрадовало.
      - Ничего, - успокаивала она. - Вместе скоро дело наладим. И людей подберем и адреса организуем. Пойдем-ка домой, перекусим да выспимся. Утро вечера мудренее.
      - А ты домой не боишься идти? Может, сначала надо проверить.
      - Боялась кума до кума ходить, - ответила Галя, вернувшись к своему городскому тону, - а ко мне сами кумовья ходят. Я у них проверена-перепроверена.
      Мы поднялись по темной скрипучей деревянной лестнице. Галя жила на втором этаже. И только открыли дверь в ее комнату, как увидели "кума".
      Одетый во все кожаное, в куртку и галифе, на диванчике сидел незнакомый мужчина. С пола поднялась овчарка и зарычала на нас.
      - Лежать! - приказал мужчина, потянув поводок.
      Не вставая с дивана, заговорил скрипучим голосом:
      - Заходите, заходите... мы вас давно поджидаем.
      Лицо наглое, насмешливое, под носом усики, как, извини, две сопли. Ну, думаю, и кавалеры же у Галочки.
      - Вы откуда? - спросила Галя, разматывая платок.
      - Погоди, не раздевайся, - остановил ее мужчина. - Этот кто тебе? - Он ткнул пальцем в висевшую над диваном фотографию ее дружка из украинского батальона.
      - Муж...
      - Ага, муж объелся груш. По тебе соскучился, просил быстрей привезти и адресок самолично выдал... Вот так.
      Разглядывая меня, он поднялся с дивана, удерживая на поводу мелко вздрагивающую, готовую броситься на нас овчарку.
      - А эта баба откуда?
      - Из деревни, - спокойно ответила Галя, - переночевать попросилась. Завтра к доктору собирается.
      - Ага, к доктору, - ухмыльнулся мужчина. - Дадим ей доктора.
      В это время вошел второй полицейский. О том, что они из полиции, догадаться было не трудно. Второй принес какие-то покупки, из кармана торчала бутылка немецкой водки.
      - Тут уже птичка! - обрадовался второй.
      - Тут. Задерживаться не будем, - заторопился первый, - потом перекусим.
      Второй вопросительно посмотрел на меня.
      - Захватим и ее - от прибыли голова не болит...
      Меня шатнуло, словно ударило взрывной волной. Так глупо попасться... Я схватилась за живот.
      - Паночки мои, я ж хворая, пустите вы меня к доктору... Я ж не дойду... Животом хвораю... Мне б до ветру...
      Полицейский хмыкнул, приказал второму:
      - Отведи ее в нужник, а то от страху обделается. - И погрозил мне: Только не вздумай чего... А то у нас быстро допрыгаешься.
      - Ай, что вы, паночки... Дзякую вам...
      Я поспешила в уборную. Полицейский остался у двери.
      Напомню: у меня под юбкой были зашиты адреса явок и клички связных. Пришлось все уничтожить. Оставила только справку к врачу. Пусть теперь обыскивают.
      - Ишь повеселела, - сказал полицейский, когда я вернулась.
      Галя держалась спокойно. Она даже попросила у полицая закурить. Так с сигаретой во рту и покинула свою уютную, нарядно прибранную комнатку.
      Вели нас по темной пустынной улице. Впереди мы двое, позади полицаи с собакой. Разговаривать не разрешили. Я гадала: куда поведут? В городскую полицию или прямо в гестапо. Хорошо бы в полицию. Если удастся выдержать роль деревенской бабы, могут отправить в лагерь. На Широкую улицу или в Дрозды. Теплилась надежда - наши поговаривали о нападении на один из лагерей. Партизаны не раз уж освобождали лагерных заключенных.
      Возле городской управы полицаи разделились: тот, что с собакой, увел Галю дальше, а другой толкнул меня в ворота полицейского двора.
      II
      С юга возвращались птицы. На вечерних зорях тянули призрачные силуэты длинноносых вальдшнепов. Таял, растворяясь в сумерках, их любовный посвист и тихое, призывное "ках... каханье...".
      По ночам тугое гудение крыльев приносили первые стайки уток. Хмелел воздух, наполняясь запахом талого снега, сладкой прелостью желтой, прошлогодней осоки и набухших лезвий аира. Наливалась соком верба. В ночных дозорах томились пожилые колхозники, засев где-либо с напарником у гати или мостка. Нестерпимо им было слышать дыхание теплевшей земли. Руки сжимали винтовку, а в ладонях грелись, вызывая зуд, отполированные рукоятки плуга.
      И думы, и тихий шепот бесед шел вслед за солнцем, по кругу крестьянских забот.
      - За Каменицей небось просыхать уже начало... Через недельку можно почать...
      - Отпроситься бы зараз на пару деньков, поглядеть, как там бабы одни...
      - Сдурел ты, сосед... Тут через пару деньков такое начнется...
      Началось все с тех же птиц. Четырнадцатого апреля, в стародорожских и любанских лесах, на мшистых полянах неумолчно токовали косачи. Глухое бормотание тетеревиных бойцов еще затемно слышали партизаны, расходясь с базовых деревень по лесным тропинкам, к скрытым местам обороны. Шли, не пугая птиц, тихо. И вдруг при рассвете, когда надо бы с полной силой отдаться борьбе за нежно квоктавшую серую самку, умолкли тока.
      Партизаны смотрели, задрав головы вверх. Над позолоченными верхушками голых деревьев, в ломкой голубизне весеннего неба кружили две черные птицы с белыми крестами на крыльях. Подождав немного, пока развеялся рокот моторов, косачи несмело чуфыкнули и вновь перекликнулись, но утро уже было назначено для других боев.
      Лес загудел, зашатался под ударами падавших с неба фугасок. Тяжелые бомбардировщики висели над деревнями, любуясь черными сполохами огромных костров.
      Через час заговорила артиллерия. С юга, запада и севера двинулись на партизанскую зону танки и батальоны отборной пехоты. Стало ясно, что немецкое командование, встревоженное санным рейдом и силой развернувшегося партизанского движения, бросило на штурм не карательные экспедиции, а регулярные части отозванных с фронта или предназначенных для фронта дивизий.
      Это произошло вскоре после отъезда Любы.
      Николая подхватил и закружил вихрь большого сражения. За день до наступления немцев его вместе с двумя связными из главного штаба послали в отряд "Беларусь", недавно перешедший из Руднинского района в Червенский. Шли ночью, переползая слякотные поляны, оскальзываясь на крутых берегах лесных оврагов, проклиная судьбу и фашистов.
      Измокшие и отяжелевшие от налипшей глины, голодные и злые, добрались до деревни Вокша и... тут чуть не попали в лапы эсэсовцев.
      Спас Николай. Он первый услышал немецкую речь и увидел блеснувший в руке дозорного синий затемненный карманный фонарь.
      Огородами отползли к небольшой бане на берегу реки. Но ни обогреться, ни отдохнуть им не довелось. Прокопченная, давно не топленная баня битком была набита женщинами, детьми и стариками, выгнанными фашистами из хат.
      Вокшинцы рассказали:
      - Не одна наша деревня, а и Рудня, и Турец, и Клинок, и Лужицы - все, которые зимой уже свободными стали, зараз опять под фашистом... Видать, пришел нам конец. У них же на рукавах черепа и кости - крест-накрест...
      Отряд "Беларусь" отступил, закрепившись в лесу за рекой недалеко от деревни Клинок. Небольшая, в летние месяцы извилистая река, делая широкий полукруг по заболоченным низинам, сейчас разбухла, выплеснулась через берега, ручьями прорезала дороги на гатях. Затопила луга, охватила лесной клин стылой мутью.
      Оставалась одна широкая полоса холмистой, с оврагами земли, по которой могла пройти, не завязнув в болоте, пехота.
      По этим-то оврагам и пробирались на рассвете связные, видя, как на кладбищенский холм, возле Клинка, немцы выкатывали батареи.
      Командир отряда, бывший секретарь Руднинского райкома партии Николай Прокофьевич, понравился Николаю. Он почему-то решил, что подтянутый, энергичный, не задававший лишних вопросов тезка обязательно поручит ему настоящее дело.
      - Считайте, что задание вами выполнено, - выслушав доклад, сказал Николай Прокофьевич и устало прикрыл светлые, словно на солнце выгоревшие глаза. - Да только ни вам, ни нам выбраться отсюда не просто. Оставайтесь... Тут работа сдельная, не заскучаете... Пулеметчик есть среди вас?
      - Я на танкиста учился, - опередив других, вызвался Николай.
      - Тем более, значит, с техникой познакомлен. А у нас и вся-то она, несколько пулеметов да два миномета. Найдите комвзвода, скажите - велел вас вторым номером к Зайцу поставить...
      Заяц, к которому назначили Николая, был служилым пулеметчиком, всю войну не расстававшимся со своим "максимкой". С ним из окружения и к партизанам пришел. Он остро-ревниво оберегал пулемет, не допуская молодых партизан ни разбирать, ни даже чистить, тем более стрелять из него. Низкорослый, с насупленным, продолговатым лицом пулеметчик был придирчиво строг. Оттого не задерживались при Зайце вторые номера.
      Едва пожав своей шершавой, четырехпалой рукой руку Николая, Заяц приказал:
      - Найди какую доску или коры кусок пошире... Чтоб подложить... В яме сыро сейчас...
      - Ничего, я устроюсь, у меня штаны непромокаемые.
      - Да черт мне с твоими штанами! - повысив голос, почти закричал Заяц. Под ленты их будешь подкладывать? Говорят тебе, дощечку найди!
      Мало того, забравшись в хорошо замаскированное, вырытое под корягой гнездо, в котором накапливалась бурая, глинистая жидкость, Заяц стал объяснять, как ребенку, понятные правила. Вроде того, что:
      - За щиток не высовывайся... гляди, чтоб лента за коренья не цеплялась... Садись удобней, не на именины пришел.
      "Ладно, - думал Николай, - начнется дело, тогда еще посмотрим..."
      "Дело" началось с приказа не стрелять. Всем ждать команды самого Николая Прокофьевича.
      Заняв окраину леса, партизаны ничем себя не выказывали, словно их там и не было. Вверху, свистя и хрюкая, проносились вражеские снаряды. Но не достигали цели. Видимо, немцы не допускали и мысли, что партизаны могли затаиться на голой опушке. Снаряды рвались позади либо, тяжко хлюпая, падали в соседние болота, выбрасывая оттуда тугие, безосколочные фонтаны.
      Сидеть было и жутко и весело. Николай при каждом свисте вбирал голову в плечи и прижимался к мокрой земле. Заяц оживился, вроде подобрел и даже начал шутить.
      - Во дает... Ах ты мазила... А ну давай не гуляй!
      Или:
      - И попадаешь не туда, да пропадут твои труды!
      Тронув за плечо сжавшегося в комок Николая, почти ласково объяснил:
      - Не бойсь, хлопец. Когда свист слышишь - это уже мимо тебя... Так и знай - пролетела, что снаряд, что пуля... Свиста не бойсь.
      - Я не боюсь, - ответил Николай, выпрямляясь, чтобы выглянуть за край гнезда.
      Заяц тут же потянул его вниз.
      Близко, метрах в ста, разорвался снаряд, швырнув к пулемету комья сырой земли.
      - Недолет, - определил Заяц, оглаживая рукавом ствол "максимки".
      "Чего доброго, могут и в нас вмазать", - поеживаясь, думал Николай. Ему казалось - начни они строчить из пулемета, было бы легче, чем ждать, пока тебя накроет. Он уже злился: что это за тактика, вывести людей чуть ли не в чистое поле и держать под обстрелом?
      - Потерпи, - угадав его мысли, шепнул Заяц, - видать, скоро кончат... Тогда держись.
      И действительно, скоро батареи умолкли. Над Клинком повисла напряженная тишина. Затем зашумело в дальнем яру, донеслись обрывки чужой команды и на краю яра появились фигуры солдат. Не слыша ни одного выстрела со стороны леса, эсэсовские командиры повели пехоту во весь рост, черным валом.
      Беспорядочно стреляя из винтовок и автоматов, вал неумолимо подкатывался к замаскированным партизанским окопам и пулеметным гнездам.
      - Не стрелять! Ждать сигнала! Подпускай, подпускай... - шептали за спиной взводные.
      Это напомнило Николаю сцену из фильма "Чапаев". Его охватило волнение, стало жарко. Он оглянулся на Зайца, еще не отделавшись от возникшего сравнения с "психической атакой", виденной в кино, почему-то подумал: "Потом я лягу за пулемет...", но Заяц был жив. Он спокойно поправил прицельную рамку и следил в щель, как черные фигуры подходили ближе и ближе... Двести... Сто метров... Николай, вцепившись пальцами в холодную коробку, сухо глотал воздух.
      - По фашистским гадам огонь! - где-то совсем рядом раздался голос Николая Прокофьевича.
      И вдруг все слилось в один гремящий и воющий шквал, в котором Николай был лишь малой частицей. Но казалось, что именно он, поддерживая вспотевшей рукой дрожащую пулеметную ленту, помогая ей быстрее ползти сквозь узкую прорезь, рождает это неистовство, этот грохочущий треск, эти крики падающих, уползающих по рыхлому снегу черных людей. Он даже не понял, что атака отбита, когда Заяц отшатнулся от пулемета и выдохнул с чувством хорошо поработавшего человека:
      - Кажись, все...
      На поляне с редким кустарником чернели неподвижные тела.
      - Теперь готовьсь к перебежке... Зараз ноги головы дороже.
      Эсэсовцы рассыпались вправо, отстреливаясь. Партизаны ринулись к глубокому, извилистому яру, заходившему в тыл наступавших.
      Николай бежал пригнувшись, держа в обеих руках коробки с лентами. Он несколько опередил Зайца. Добежав до высокой, мшистой кочки с торчащим из нее затесанным землемерным столбиком, Николай оглянулся: где Заяц? Что-то сильно ударило его в бедро. Он упал, не выпуская коробки. Успел обхватить столбик, еще не понимая, что произошло и почему он упал. Заяц подкатил к нему пулемет, быстро развернул и, ложась рядом, хрипло сказал:
      - Молодец! Позиция добрая...
      Застучал пулемет. Николай хотел повернуться, занять свое место, но тело налилось чужой, непослушной тяжестью. Он только смог приподнять голову и увидеть, как позади пулемета прыгали, скользя и спотыкаясь, партизаны... Заяц хрипел:
      - Давай! Ну, давай новую...
      Потом над Николаем наклонилось обросшее щетиной лицо пулеметчика.
      - Ты что, хлопчик?
      Николай подумал: "Сейчас убежит, а я останусь... Не бросит же он свой пулемет".
      Заяц подхватил Николая под мышки и как-то очень ловко и быстро потянул по скользкой земле.
      - Пулемет... - только и смог прошептать Николай.
      - Не твоя забота! - крикнул над самым ухом Заяц.
      Они сползли с обрыва вниз, в глубокий и мокрый снег. Наверху лопались выстрелы, кричали люди. В овраге стало быстро темнеть, темнеть и совсем стемнело.
      Николай очнулся. Он покачивался на чем-то упругом, плывущем... Его несли четверо партизан. Он не видел их лиц. Была уже ночь, и было тихо. Слышалось только хлюпанье шагов по болоту и рядом падали оброненные тающими звездами звонкие капли.
      Николай догадался: "Это не звездные капли, это кровь падает в талую воду..." И еще он подумал: "Как же они меня не бросили? В таком бою... Все ли успели вырваться?.. Вернется Люба, а я уже крещенный... По-настоящему, кровью... А что, если не донесут меня? Вернется, а меня уже нет..."
      Надежде показалось, будто кто-то ходит по хате. Не подымая головы от подушки, она приоткрыла глаза.
      Сквозь щели ставен сочился свет тихо идущего утра. В душной хате постепенно яснело, как бы возвращая на привычные места знакомые предметы. Стол, покрытый желтой с разводами клеенкой. Широкую скамью у стены. Ленкино платье на единственном венском стуле. Самодельные деревянные игрушки детей на полу возле полати...
      Дети спали, разметавшись на сером полотне подстилки, столкнув ногами цветастое одеяло. Лена, как всегда с краю, чтобы не свалился Чижик, а Алесь... где же он?
      Надежда поискала глазами и увидела за спиной своей кровати согнувшегося, над чем-то сопевшего хлопчика. Она не сразу поняла, что он делает... Никак обувается, ботинки зашнуровывает? Надежда хотела сказать: "Сунь ноги в Ленкины валенки и беги на двор...", но почему-то удержалась. Алесь выпрямился, на цыпочках подошел к углу возле двери, снял с колка куртку, старую шапку Игната, еще в начале зимы ушитую тетей Катей для Алеся. Достал из кармана вязаный шарф, закутал шею...
      "Куда это он так собирается?" - недоумевала Надежда, молча наблюдая за Алесем.
      Одевшись, мальчик осторожно взобрался на табурет. Взял с полки краюху хлеба, две луковицы. Так же тихонько опустился на пол, подошел к столу...
      "Проголодался, что ли? Нет, вроде бы не похоже..."
      Найдя на столе нож, Алесь поднял клеенку, положил краюху на голую доску, аккуратно отрезал небольшой ломоть, посыпал солью и, завернув вместе с луковицами в тряпочку, сунул за пазуху.
      Движения его были неторопливыми, сонно-вялыми, будто все, что он делал, делать не хотелось, а делать надо.
      Вернувшись к полке с остатком хлеба, он снова полез на табурет, оступился, табуретка качнулась... Соскочив, Алесь испуганно оглянулся.
      На него смотрели широко открытые глаза Надежды.
      Он уронил хлеб и, вдруг сжавшись в комок, сел на пол, закрывая лицо руками.
      Он слышал, как скрипнула кровать, потом мягко шагнули к нему босые ноги...
      Надежда опустилась рядом на колени, прижала его голову к своей теплой, пахнущей чем-то родным груди.
      - Ну что ты задумал, соколик мой? - дрогнувшим шепотом спросила Надежда. - Чем же мы тебя обидели?
      Давясь слезами, Алесь прошептал:
      - Никто не обидел... - И, расплакавшись, обхватил руками шею Надежды. Я мамку снил... Она в больнице лежит...
      Надежда сняла с него шапку, погладила по голове.
      - Не верь ты снам этим... Придет твоя мамка, и батька, даст бог, вернется... И тетя Катя, и дядька Игнат... Все будут дома. Где ты один их искать станешь? Ты ж еще маленький...
      - Ён казал, што до самого Минска дойдет... - громко и ясно прозвучал голос Ленки. - Кажет: всех фрицев побью, а мамку знайду...
      - Тише ты! - Надежда даже вздрогнула от неожиданности. - Затрещала сорока... Женечку разбудишь... Спи! А ты, миленький, раздевайся, пойдем ко мне на кровать. Я тебе сказочку расскажу...
      - И я хоцу скацку... - плаксиво пропищал Чижик. - Про кота...
      - А боже ты мой, - рассмеялась Надежда, - и гэтый як живой... Ну што с вами робить? Идите все ко мне!
      - Про Кота Котовича, про Петра Петровича! - запрыгала на полатях Сорока-белобока. Выскочил и Чижик, пытаясь переползти с полатей на кровать.
      Хата враз наполнилась шумом, смехом. Алесь, не сопротивляясь, дал раздеть себя и, вытирая кулаком слезы, то хмурился, то коротко улыбался, глядя, как Чижик и Ленка возятся на маминой кровати, стараясь захватить местечко поуютней.
      Как ни тяжелы, как ни темны и суровы были дороги первых лет войны, и на них встречалась людям радость.
      Словно вспыхнувший свет утраченного счастья, вдруг озарял иного бойца.
      На коротком привале подбегал он, закопченный, обрызганный слякотью, и не голосом, одним взглядом сияющих глаз просил:
      - Разрешите отлучиться... Жена и сынок у меня тут вот, рядом... Думал, уж не увижу, а они тут, живы...
      Иосиф смотрел в лицо счастливца, и близкая, но все же чужая радость поднимала свое, неизжитое.
      - Товарищ политрук, разрешите... Командира в штаб вызвали, так я к вам, Ёсиф Моисеич... Я догоню...
      - Нашел, значит?
      - Нашел! Верны были ваши слова, здесь они. Теперь не страшно, теперь со своими... Мне бы на часок только. Я догоню...
      - Догоняй, солдат. Догоняй... Возьми вот хлеб, консервы...
      - Да мне дружки уже напихали полный мешок. Век не забуду.
      Разметав полы шинели, солдат прыгал через лужи, как на крыльях летел. Иосиф медленно шел вслед, сам не зная зачем. Что-то тянуло туда, где нашел человек жену, сына...
      На пути чернели воронки искалеченной земли. В них стекали мутные струи вешней воды. Женщина в черном ватнике черпала из воронки воду ржавым ведром и заливала еще тлеющие бревна разбитой избы. Прислонившись к торчащей печной трубе, на голой лежанке сидела девочка, закутанная в толстый платок, и, зажмурившись от наслаждения, грызла большой грязный кусок сахара, видно, долго пролежавший в солдатском кармане.
      За ручьем, возле уцелевших домов поселка, толпились военные. Шумно встречали возвращавшихся жителей.
      Вереница старух и стариков, с огромными тюками на согнутых спинах, тянулась от редкого леса из-за "высоты 21".
      Вразброд, по липкой пахоте, подростки натужно тащили детские санки или коляски, груженные домашним скарбом. К ним подбегали бойцы. Искали своих...
      Иосиф остановился, про себя повторив сказанные солдатом слова: "Думал, уже не увижу, а они тут... Жена и сынок..."
      Круто повернувшись, быстро зашагал к своей колонне.
      - Увижу! Не может быть, чтоб не увидел...
      Колонна двигалась на запад.
      III
      Люба:
      - Не могли мы увидаться. Никак не могли.
      Так получилось, что двигались мы в одном направлении. Не навстречу друг другу, а в одну сторону, разделенные незатихавшей войной... И потом он искал свою Варю, Варвару Романовну, а я была - Люба Семенова...
      Я все рассказала. Длинный получился рассказ. Помнишь, как мудрецы хотели описать жизнь человека день за днем? От рождения до смерти. Караван верблюдов привез эти книги. "Не хватит моей жизни, - сказал повелитель, чтобы узнать жизнь, вами описанную".
      Тогда мудрейший из мудрых сократил описание до нескольких слов:
      "Родился... Жил... Страдал... Умер..."
      - Нет, Варвара Романовна, слишком коротко. И нет в этой притче правды, потому что нет в ней борьбы. Нет любви и радости второго рождения, того, чем ты жила...
      - Да, второе рождение... Честное слово, иногда сама задумываюсь, кто из нас выжил, Варя или Люба?
      - Ну, то было только условное имя, а жизнь на тебя на живую обрушила и пытки гестапо, и тяжесть фашистских лагерей.
      - Боже мой, какая тут разница? Была она или я... Ни для кого не было жалости. Не будем об этом рассказывать. Во мне всегда поднимается какой-то внутренний защитный барьер, когда спрашивают о жизни в фашистских лагерях. Только нервы расстраивать. Об этом так много написано... Караван верблюдов не увезет. Что скажу нового? Ну, жили, день за днем теряя надежду и силы, по ночам ожидая конца. Пока не успело погаснуть сознание, защищали друг друга.
      Так и я, Люба Семенова. Оттого и выжила, что защищала других и меня защищали...
      Верно, не обошло Любу счастье борьбы. Об этом, пожалуй, стоит вспомнить, о Любином счастье... Да, да, о счастье в тюрьме, в лагерях. Странно, не правда ли? Скупое, жалкое, а все же счастье...
      Мне везло. Не потому ли, что у меня было два имени? Знаешь, в старых еврейских семьях, когда заболевал ребенок, ему второе имя давали. Обманывали смерть. Придет она за Рахилью или за Беллой, а ее уже Ревеккой зовут... Не смейся, они в это верили. Да и у немцев, и у французов тоже бывает по два имени.
      Вот, значит, послали гестаповцы смерть за Варварой, а ее уже Любой зовут. Я поверила в Любино счастье. Ведь тиф был только нелепой случайностью. Сколько раз я ее именем смерть обманула... Чтобы понять все до конца, надо вернуться к тому дню, когда Галю выдал ее "муж", а меня с нею просто случайно забрали.
      Я думала о Любином счастье, как о единственной надежде на спасение. Ничего другого не оставалось. Стою лицом к стене в пахнущей карболкой комнате минской полиции, перед глазами потрескавшаяся, словно источенная муравьями, штукатурка, а за спиной смерть. В соседней комнате ведут допрос "смоленские мастера"*. Ко мне доносятся стоны и крики. Скоро наступит моя очередь. Сколько ждать? Час или два?.. Надо успеть все обдумать. Может быть, есть возможность спастись?..
      ______________
      * "Смоленские мастера" - после нашего наступления на Западном фронте в Минск переехало смоленское СД, опытные палачи из бывших эмигрантов, украинских и белорусских националистов и уголовников.
      Один раз удалось... Выручил брат... Я же Михалевич, из деревни Михалевичи... У нас там все под одним прозвищем... Нет, о брате надо забыть. Я Люба Семенова... У меня справка от старосты: "Л.Н.Семенова направляется по болезни в городскую больницу для русских..."
      Справку сделали хлопцы хорошо. Но лучше не держать ее долго перед глазами полиции. Чуть повернув голову, вижу на столе справку. В углу топится печь, сипят сырые осиновые дрова. Пока полицейский зачем-то вышел из комнаты, можно схватить бумажку и бросить в печь... А вдруг за мной следят в щелку или просто спросят: "Где справка? Чем докажешь, что направлялась в больницу?"
      Не годится и это. Что ж остается? Любино счастье... Взяли меня не гестаповцы, а полиция "городской рады", "щирые белорусы", как они себя называли. Попробую на их "щирости" и сыграть.
      Вошли полицейские. Один здоровый бугай с заплывшими от пьянства глазами, другой плюгавенький, в штатском, с папкой в руках. Писарь, наверно.
      "Повернись, - приказывают, - говори, с кем тут спуталась?"
      "Паночки мои, я ж только до доктора шла. Попросилась на ночь ради Христа..."
      "А ты баба ладная, - ухмыльнулся бугай, - с тобой не грех и днем переночевать".
      Писарь хихикнул своим вшивым голосом:
      "Хошь, со мной на часок? Угощу мадерой, чин чином..."
      Бугай захохотал. Я еле сдержалась.
      "Ой, што вы кажете, я женщина честная, в церкви венчанная".
      Писарь прыгнул ко мне, за подол ухватил.
      "Шлюха ты партизанская! Зараз мы тебя заголим и проверим, что от венца там осталось..."
      Не могу повторить, что он еще говорил. Тут я решилась - была не была, все равно пропадать. Писаря по рукам да как закричу:
      "Сам ты шлюха, падла поганая!"
      Он к стене отскочил, и бугай рот раскрыл. А я еще сыпанула.
      На крик мой в комнату быстро вошел худой мужчина с гладко обритым черепом. Посмотрел на нас и рассмеялся:
      "Ну молодец! Вот это по-нашему, по-беларуску... Музыка!.."
      Бугай вытянулся перед ним.
      "Пан Алферчик, она нас оскорбляет".
      А я:
      "Паночек дорогенький, заступитесь, кали ласка, за честную женщину, соромно сказать, чаго яны хочуть..."
      Пан Алферчик, видно, пребывал в хорошем настроении.
      "Прозвище як?"
      "Да Любка я, - отвечаю с поклоном, - Микалая Семенова дочка. Може, ведаете? Вось и паперка от старосты..."
      "Ну, Любка, - все еще посмеиваясь, остановил меня Алферчик, - буде цела твоя юбка". - И погрозил полицаям.
      Я только то и поняла, что Любино счастье не изменило мне. Но когда Алферчик ушел, бугай с писарем сорвали на мне свою злость... Отволокли в камеру - краше в гроб кладут. Рубаха к рубцам прилипла, глаза синяками заплыли, а душа торжествовала.
      Ничего они не узнали и не узнают!
      Какие-то женщины помогли до угла дойти, уложили, раны обмыли. И только тут я заплакала. Такими родными показались мне эти несчастные, мои соседи по камере. Самый слабый человек - человек одинокий. Я уже прошла через это. В своей первой тюрьме поняла, скажу, не боясь громких слов, высокое чувство советского братства. Вернее, там оно проявилось ярче, острее, чем на свободе. Муки наши роднили людей. Было так и в тюрьме, и в лагере, среди долгих тоскливых дней... Да ты и сам хорошо знаешь. Прибавить мне нечего. Жила в минском лагере, никем не опознанная, не преданная. Потом лагерь уничтожили.