Занимательные истории, новеллы и фаблио

Учитель-философ

      Среди всех наук, что вдалбливают в голову ребенка, трудясь над его образованием, таинства христианства являются, безусловно, одним из самых возвышенных разделов воспитания, однако они не принадлежат к числу тех, что легко проникают в молодые умы. Так, например, внушить юноше четырнадцати-пятнадцати лет, что Бог Отец и Бог Сын суть одно целое и Сын единосущен с Отцом, а Отец – с Сыном и т.д., сколь бы необходимо это ни было для достижения полного счастья, весьма трудно, и предмет сей усваивается куда труднее, нежели алгебра. Кто желает преуспеть в преподавании, тому надлежит прибегнуть к определенным примерам из мира физических явлений и обыденной жизни, ибо при всей их несоразмерности величию данной области знаний они все-таки облегчают молодому человеку понимание святых таинств.
      Никто не постиг этой методы настолько глубоко, как господин аббат Дюпарке, наставник юного графа де Нерсёя – пятнадцатилетнего юноши необыкновенно привлекательной наружности.
      – Господин аббат, – постоянно говорил юный граф своему учителю, – по чести сказать, единосущность остается за пределами моего понимания. Мне совершенно невозможно уяснить, как из двух существ может получиться одно; раскройте мне смысл сего таинства, умоляю вас, или, по крайней мере, каким-то намеком сделайте его для меня доступным.
      Добродетельный аббат, ревностно стремясь преуспеть в своем воспитании, обрадованный любой возможности просветить ученика и помочь ему постигнуть то, что может сделать его однажды достойным человеком, изобрел весьма занятный способ устранить затруднения, смущающие графа. Способ этот, позаимствованный у природы, непременно должен был возыметь действие. Аббат приказал привести девочку лет тринадцати-четырнадцати и, предварительно проведя с милашкой воспитательную беседу, соединил ту со своим юным подопечным.
      – Итак, – говорит он ему, – теперь, друг мой, постигайте таинство единосущное: осознаете ли вы, что возможно без особого труда сделать из двух существ одно?
      – О Боже мой, теперь да, господин аббат, – произносит красавчик в исступлении, – сейчас я понимаю все с поразительной ясностью и не удивляюсь радости, испытываемой обитателями Небес после свершения сего таинства, ведь это так приятно, когда двое забавляются тем, что сливаются в единое целое.
      Несколько дней спустя юный граф попросил своего наставника преподать ему еще один урок, потому что, пояснил он, в таинстве остается еще нечто не до конца ему понятное и он сможет выразиться поточнее, лишь совершая сей обряд еще раз таким же образом. Снисходительный аббат, которого эта сценка развлекала, очевидно, не меньше, чем его ученика, вновь вызывает девочку, и урок возобновляется. Однако на сей раз аббат, особенно взволнованный восхитительным видом очаровательного зада юного Нерсёя, представшего его взору во время того, как тот «единосуществовал» со своей компаньонкой, не смог удержаться и пристроился третьим в сем истолковании евангельского догмата. Прелести, по коим уже пробежались его руки, воспламенили его окончательно.
      – Мне кажется, сие происходит слишком быстро, – говорит Дюпарке, завладевая чреслами юного графа, – слишком много гибкости в движениях, в результате чего соитие, становясь менее тесным, хуже передает образ таинства, которое мы здесь наглядно показываем... Если мы прикрепимся друг к другу, да, вот так... – говорит этот шельмец, воздавая своему ученику то, что тот предоставляет девушке.
      – Ой, Господи, как вы мне делаете больно, господин аббат! – жалуется мальчик. – И зачем вся эта церемония, что нового я узнаю из нее о таинстве?
      – Но, черт возьми, – бормочет аббат, задыхаясь от наслаждения, – разве ты не видишь, дорогой мой друг, что я обучаю тебя всему сразу? Это же Троица, дитя мое... сегодня я объясняю тебе Троицу, еще пять или шесть подобных уроков – и ты станешь доктором Сорбонны.

Змея

      В начале века в городе Дижоне была известна своей красотой и обходительностью госпожа президентша де С***. И эта достойная дама открыто, на глазах у всех, нежилась у себя на постели с некоей белой змеей, которой и предстоит стать предметом сей любопытной истории.
      – Эта тварь – моя самая лучшая подруга, – поведала она как-то одной иностранной даме, навестившей ее и, похоже, полюбопытствовавшей узнать причины, побуждающие красавицу президентшу заботиться о змее. – Когда-то, сударыня, – продолжала она, – я была страстно влюблена в очаровательного юношу. Он вынужден был на время оставить меня, дабы снискать лавры на поле битвы. Помимо обычных взаимных обязательств, он потребовал, чтобы в определенные, условленные часы каждый из нас уединялся в укромных уголках, где можно было бы целиком предаться нежным мыслям. Однажды в пять часов вечера, держа данное ему слово, я собиралась запереться в увитой цветами беседке в глубине сада, убежденная, что ни одно живое существо не может туда проникнуть, и вдруг неожиданно я обнаруживаю у своих ног это прелестное существо, так боготворимое мною теперь. В испуге я хотела бежать, но змейка распростерлась предо мной, словно прося пощады и заверяя, что далека от намерения причинить мне зло. Я останавливаюсь, разглядываю это создание. Видя, что я успокоилась, змейка приближается, проворно извиваясь у ног моих причудливыми кольцами. Не могу противиться своему желанию дотронуться до нее рукой – она осторожно кладет мне на ладонь голову, я беру ее, отваживаюсь положить на колени; она сворачивается клубочком и засыпает. Необъяснимая тревога охватывает меня... Невольные слезы струятся из глаз и, кажется, вот-вот затопят милую гостью... Разбуженная моей скорбью, она присматривается ко мне... вздыхает... осмеливается дотянуться головкой до моей груди... приникает к ней... и падает бездыханной... «О Небо праведное, неужели свершилось, – вскрикиваю я, – возлюбленный мой мертв». Я покидаю роковое место, унося с собой змейку, к которой начинаю испытывать какое-то тайное неодолимое влечение... Можете толковать как вам угодно, сударыня, эти фатальные предостережения какого-то неведомого голоса, однако через неделю я узнаю, что мой любимый убит в тот самый момент, когда мне явилась змейка. С той поры я больше не расстаюсь с ней, и разлучит нас только смерть. Позднее я вышла замуж, поставив непременным условием, что у меня ее не отнимут.
      И с этими словами любезная президентша подхватила змейку, уложила себе на грудь, заставляя ту, словно ученого спаниеля, проделать сотню изящных оборотов перед своей собеседницей.
      О Провидение, остается только дивиться, сколь непостижима воля твоя, если только сие происшествие действительно имело место, как это утверждает вся Бургундия!

Гасконское остроумие

      Некий гасконский офицер удостоился от Людовика XIV денежной награды в сто пятьдесят пистолей. Не приказав доложить о себе, он является с королевским приказом к Кольберу, сидящему за столом в окружении нескольких сеньоров.
      – Который из вас, дозвольте спросить, – произносит наш офицер с чисто гасконским выговором, – будет господин Кольбер?
      – Я, сударь, – отвечает ему министр. – Чем могу служить?
      – Сущая безделица, сударь. Всего лишь сию минуту отсчитать мне сто пятьдесят пистолей.
      Увидев, что гасконец сам дает повод позабавиться, Кольбер испрашивает у гостя разрешения закончить обед и, дабы тот не скучал, предлагает ему присесть к столу.
      – Охотно, – не растерялся гасконец, – к тому же я как раз не обедал.
      Завершив трапезу, министр, успевший предупредить старшего писца, говорит офицеру, что тот может обратиться в канцелярию, где уже приготовлены для него деньги. Гасконец приходит; ему выдают только сто пистолей.
      – Изволите шутить, сударь, разве вы не разглядели, что в приказе значится сто пятьдесят?
      – Сударь, – отвечает чернильная крыса, – я прекрасно рассмотрел ваш приказ, однако удерживаю с вас пятьдесят пистолей за обед.
      – Вот те раз! Пятьдесят пистолей! На постоялом дворе он мне обходится в двадцать су.
      – Возможно, но там вам не предоставляется привилегия обедать в обществе министра.
      – Ну что ж, хорошо, – говорит гасконец, – в таком случае, сударь, оставьте всю сумму, завтра я приведу с собой одного из моих друзей, и мы будем квиты.
      Ответ этот и предшествующий ему розыгрыш позабавили двор. Вознаграждение гасконца увеличили на пятьдесят пистолей, и он, торжествуя, вернулся к себе на родину, вознося хвалу обедам у Кольбера, Версалю и тому, как там поощряют шутки с берегов Гаронны.
 

Наказанный сводник

      В эпоху Регентства в Париже случилось одно происшествие – настолько чрезвычайное, что рассказ о нем интересен и в наши дни. Оно свидетельствует, с одной стороны, о тайном блуде, который так и не стал до конца явным, а с другой – о трех кровавых убийствах, виновник которых никогда не был раскрыт. Вероятно, злодейство это покажется не столь устрашающим, если сначала высказать предположения о предваряющих его событиях и о человеке, который, быть может, и заслуживал такого наказания.
      Рассказывают, что господин де Савари, старый холостяк, обиженный природой (Он был безногим калекой. (Прим. автора.), однако весьма неглупый и обходительный, собирал порой у себя на улице Деженер самое изысканное общество. И вот ему вздумалось потворствовать в своем доме процветанию проституции весьма оригинального вида. Знатные дамы и девицы, желающие под покровом строжайшей тайны и без всяких последствий вкусить утехи сладострастия, находили в его особняке необходимых компаньонов, готовых их удовлетворить. Эти мимолетные связи никогда не имели продолжения. И женщина, таким образом, срывала лишь цветы, ничуть не рискуя уколоться о шипы, что слишком часто случается, если сие регулярное занятие получает публичную огласку. Дама или незамужняя девица, повстречав на следующий день в свете мужчину, с которым виделась накануне, делает вид, что незнакома с ним, тот же в свою очередь тоже ничем не выделяет ее среди других женщин. Результат этих уловок – ни малейшей ревности в семьях, ни раздраженных отцов, ни разрыва отношений, ни заточения в монастырь – словом, ни одного из тех пагубных последствий, которые влекут за собой дела такого рода. Трудно придумать нечто более удобное. Об этом начинании опасно вспоминать в наши дни, ибо, бесспорно, следует остерегаться, что рассказ о нем в век, когда развращенность лиц обоего пола переступила все мыслимые границы, несомненно пробудит идею его воплощения в жизнь, а потому мы одновременно приводим рассказ о страшном происшествии, явившемся наказанием первооткрывателю этого предприятия.
      Господин де Савари, автор и исполнитель вышеозначенного замысла, несмотря на то что был богат, ограничивался услугами только одного лакея и кухарки, чтобы не увеличивать число свидетелей распущенных нравов, царящих в его доме.
      Как-то утром к нему зашел один знакомый и попросил накормить его обедом.
      – Охотно, черт возьми, – отвечает господин де Савари, – и в доказательство удовольствия, которое вы мне доставляете своим посещением, я тотчас распоряжусь подать для вас лучшего вина из моего погреба.
      – Минутку, – говорит приятель, как только лакею был отдан приказ, – я бы желал сам убедиться, что Ла Бри нас не надувает... Я знаю, где находятся нужные бочки. Хочу проследить за ним и понаблюдать, действительно ли он нальет из лучшей.
      – Ладно, ладно, – говорит хозяин дома, умело поддерживая шутливый тон разговора, – если бы у меня были ноги, я бы и сам проводил вас; однако вы весьма обяжете меня, присмотрев, не обманывает ли нас этот плут.
      Приятель выходит, спускается в погреб, выхватывает кинжал, убивает лакея, быстро поднимается в кухню, убивает кухарку на месте и, прикончив даже собаку и кошку, попавшихся ему под ноги, возвращается в комнату господина де Савари; тот из-за увечья не мог оказать сопротивление и тоже был убит, как и его прислуга. После этого безжалостный убийца совершенно хладнокровно, не испытывая ни малейших угрызений совести от содеянного, во всех деталях описывает на чистом листе оказавшейся на столе книги приемы, которыми он только что воспользовался, чтобы расправиться с обитателями дома. Ни к чему не притрагиваясь, ничего не захватив с собой, он покидает особняк, запирает двери и исчезает.
      Дом господина де Савари был весьма часто посещаем, и эта кровавая разделка почти тотчас же была обнаружена. Постучались – никто не отвечает; хозяин, конечно же, не может отсутствовать; ломают двери и видят ужасающую картину. Не удовольствовавшись разглашением подробностей своего преступления, хладнокровный убийца приладил к часам, украшенным головой убитого, следующий призыв: «Взгляните сюда, дабы упорядочить вашу собственную жизнь». Сентенция эта подкреплена была еще одной надписью: «Вспомните его жизнь, и вас не удивит его смерть».
      Такое событие наделало много шума. Обшарили все, что только можно было. Единственным вещественным доказательством, имевшим отношение к ужасной трагедии, явилось письмо некоей дамы, не подписанное и адресованное господину де Савари; содержание его было таково:
      «Мы погибли. Муж недавно обо всем узнал. Подумайте, как это поправить. Один Папарель может образумить его. Попросите, пусть он переговорит с мужем, иначе нет никакой надежды на спасение».
      Упомянутый в письме Папарель – интендант, ведавший чрезвычайными военными расходами, – был человек любезный и хорошо воспитанный. Он сознался, что порой встречался с господином де Савари, добавив, что среди сотни богатых горожан и придворных во главе с самим герцогом Вандомским, гостивших в сем доме, он был одним из тех, кто виделся с хозяином реже остальных.
      Многие лица были задержаны и почти тут же отпущены на свободу. Было выяснено достаточно улик, чтобы удостовериться: своими неисчислимыми ответвлениями дело это компрометирует добрую половину отцов и мужей столичного общества и способно ославить многих весьма знатных особ. Впервые в судейских умах строгость уступила место благоразумию. Розыск убийцы был приостановлен. И гибель сего несчастного, безусловно слишком провинившегося, чтобы вызвать сожаление у людей честных, так и не нашла отмщения. Но если потеря эта осталась почти незамеченной добродетелью, порок, надо полагать, еще долго скорбел о такой утрате. Помимо веселой компании, собиравшей душистые мирты в садах сластолюбивого эпикурейца, очаровательные жрицы Венеры, каждодневно являвшиеся сюда, дабы воскурить фимиам на алтарях любви, должно быть, также не раз оплакивали разрушение их храма.
      Вот так все уладилось и устроилось. Философ, читая это повествование, наверное, сказал бы: если из тысячи человек, коих могла коснуться сия авантюра, пятьсот оказались довольны, а пятьсот других – огорчены, то воздействие ее следует считать нейтральным. Но если, как ни прискорбно, подсчет выявляет восемьсот пострадавших, лишившихся радостей по причине этого злодейства, против всего лишь двухсот, считающих себя в выигрыше, то в таком случае господин де Савари действовал скорее во благо, нежели во вред, и единственно виновным во всем был тот, кто принес его в жертву собственному злонравию. Итак, оставляю выбор решения за вами и тороплюсь перейти к иному сюжету.

Застрявший епископ

      Представления некоторых благочестивых особ о ругательствах порой бывают довольно странными. Они воображают, будто определенные буквы алфавита, расположенные в том или ином порядке, могут в одном из сочетаний безмерно нравиться Всевышнему, а взятые в другом – жестоко его оскорблять. Это несомненно один из самых нелепых предрассудков, смущающих умы богомольных граждан.
      К числу лиц, совестившихся произносить иные слова, начинающиеся на «б» или на «е», относился и прежний епископ из Мирпуа, прослывший святым в начале нашего века. Как-то раз он поехал навестить епископа из Памье, и карета его увязла в грязи на безобразных дорогах, соединяющих эти города, напрасны были все попытки выбраться: лошади не подчинялись.
      – Монсеньор, – не выдержал наконец выведенный из себя кучер, – в вашем присутствии мои лошади не тронутся.
      – Отчего же? – поинтересовался епископ.
      – Оттого, что мне непременно нужно выругаться, а ваше преосвященство – противник этого. А между тем, ежели вы не пожелаете мне это разрешить, мы здесь заночуем.
      – Ну хорошо, – соглашается смиренный епископ, осеняя себя крестом, – бранитесь, дитя мое, но самую малость.
      Кучер произносит ругательство – лошади дергают, монсеньор влезает в карету и благополучно прибывает к месту назначения.

Привидение

      Менее всего на свете философы склонны верить в привидения. Между тем необыкновенный случай, о котором я намерен рассказать, подкрепленный свидетельствами многих очевидцев и отмеченный в почтенных архивах, по документальности и подлинности своей вполне заслуживает доверия и, несмотря на скепсис наших стоиков, убеждает, что, если даже не все истории о привидениях правдивы, в них, по крайней мере, заключено нечто необычайное.
      Госпожа Даллеман была важной персоной, известной во всем Париже. Неунывающая, открытая, бесхитростная и благовоспитанная, дама эта более двадцати лет, еще с тех пор как овдовела, сожительствовала с неким Мену, занимавшимся посредничеством и комиссией и жившим неподалеку от Сен-Жан-ан-Грев. Однажды, когда госпожа Даллеман обедала в гостях у госпожи Дюплас, дамы ее круга и склада, в разгар партии, начавшейся после выхода из-за стола, лакей попросил госпожу Даллеман пройти в соседнюю комнату, ввиду того что одно знакомое ей лицо настойчиво добивается разговора с ней о каком-то неотложном и важном деле. Госпожа Даллеман передает посетителю, чтобы тот подождал, поскольку она не желает прерывать партию. Лакей, однако, скоро возвращается, выказывая такое упорство, что хозяйка дома сама торопит госпожу Даллеман пойти узнать, чего от нее хотят. Та выходит и видит Мену.
      – Что за срочное дело побудило вас явиться сюда и беспокоить меня в доме, где вас совсем не знают? – спрашивает она.
      – Весьма существенное, сударыня, – отвечает комиссионер, – вам следует поверить, что оно именно такого рода, коль скоро мне удалось получить от Господа позволение прийти и говорить с вами в последний раз в моей жизни...
      При этих словах, свидетельствующих о том, что произносивший их был не совсем в здравом уме, госпожа Даллеман растерялась и пристально посмотрела на своего друга, с которым не встречалась несколько дней. Она ужаснулась еще больше, увидев, как тот побледнел и сильно изменился в лице.
      – Что с вами, сударь? – спрашивает она. – Отчего вы в таком состоянии и что за зловещие речи я слышу от вас?.. Объяснитесь же поскорей, что с вами приключилось?
      – Ничего особенного, сударыня, – отвечает Мену. – После шестидесяти лет, что я прожил, вполне естественно прибыть к последнему пристанищу. Хвала Небесам, я нашел его. Я заплатил природе дань, которую всем выпало ей платить. Единственное, о чем мне приходится сожалеть: я забыл о вас в мои последние минуты, и за эту провинность, сударыня, я и пришел просить у вас прощения.
      – Что за вздор, сударь! Я подобного в жизни не слыхивала. Опомнитесь, или я позову кого-нибудь!
      – Никого не зовите, сударыня, я недолго буду докучать вам. Приближаясь к пределу, назначенному мне Всевышним, я прошу вас выслушать мои последние слова, и мы расстанемся навеки... Я умер, да, это так, сударыня, вы вскоре убедитесь в истинности моего утверждения. Но я позабыл упомянуть вас в своем завещании и пришел исправить ошибку. Возьмите этот ключ и тотчас же ступайте ко мне. За гобеленом у моей кровати вы обнаружите железную дверь, откройте ее ключом, что я вам даю, и возьмите деньги, которые находятся в шкафу, скрытом за этой дверью. Мои наследники не знают об этой сумме, она принадлежит вам, никто не станет у вас ее оспаривать. Прощайте, сударыня, не провожайте меня...
      И Мену исчезает.
      Легко вообразить, в каком смятении госпожа Даллеман вернулась в салон подруги. Она была не в силах утаить происшедшее...
      – Это заслуживает проверки, – говорит ей госпожа Дюплас, – не будем терять ни минуты.
      Они тут же приказывают подать лошадей, садятся в экипаж и отправляются к Мену... Он лежит в гробу у ворот своего дома. Обе дамы поднимаются в апартаменты. Подруга хозяина была известна всем, и ее свободно пропускают; она пробегает по всем комнатам, за гобеленом обнаруживает железную дверь, отпирает ее переданным ей ключом, находит сокровище и уносит его с собой.
      Вот несомненные доказательства дружеского расположения и признательности, примеры, какие не слишком часты. И пусть привидения порой пугают нас, согласимся же прощать им страхи, которые они нагоняют, принимая во внимание благородные мотивы, приводящие их к нам.

Угодливый супруг

      Для всей Франции не было тайной, что принц де Боффремон имел вкусы, сходные со склонностями кардинала, о котором недавно шла речь. Ему подобрали в жены одну весьма неискушенную девушку и, следуя обычаю, просветили ее лишь накануне свадьбы.
      – Обойдемся без лишних объяснений, – говорит ей мать, – соображения пристойности не позволяют мне вдаваться в некоторые подробности. Хочу дать вам один совет, дочь моя, – остерегайтесь первых предложений, которые вам сделает ваш муж, и твердо отвечайте: «Нет, сударь, порядочную женщину берут вовсе не там; в любое другое место – сколько вам угодно, но только не туда, туда – ни за что...»
      Молодые ложатся, и из принципа стыдливости и приличия, которого в нем никто и не предполагал, принц – желая совершить все как положено, по крайней мере, в первый раз – предлагает своей жене лишь невинные супружеские радости, но благовоспитанное дитя вспоминает заученный урок.
      – За кого вы меня принимаете, сударь? – говорит она. – Вы вообразили себе, что я соглашусь на подобные вещи? В любое другое место – сколько вам угодно, но только не туда, туда – ни за что...
      – Но, сударыня...
      – Нет, сударь, напрасно стараетесь, никогда вы меня в этом не убедите.
      – Ну что ж, сударыня, придется удовлетворить вашу просьбу, – обрадовался принц, завладевая своими излюбленными алтарями. – Буду очень огорчен, если когда-либо дам повод для упреков в том, что осмелился на нечто для вас неприемлемое.
      Пусть теперь нам скажут, что не стоит обучать девиц тому, как им должно себя вести с будущим супругом.

Непонятное событие, засвидетельствованное всей провинцией

      Еще каких-нибудь сто лет назад во многих уголках Франции находились те, кто верил, будто, стоит отдать душу дьяволу, совершив определенные жестокие и изуверские обряды, добьешься от адского духа всего, чего захочешь. Не прошло и века со времени события, о котором мы намерены рассказать; оно случилось в одной из наших южных провинций, где еще сохранились тому подтверждения в регистрах двух городов, а также достоверные свидетельства, способные убедить даже самых недоверчивых. Читатель может не сомневаться: мы говорим лишь удостоверившись во всем. Конечно, мы не гарантируем истинности случившегося, а просто ручаемся – более ста тысяч душ в это поверили и более пятидесяти тысяч готовы и сегодня подтвердить подлинность того факта, что записан в авторитетных источниках. Позволим себе лишь изменить название провинции и имена лиц.
      Барон де Вожур с самых юных лет сочетал тягу к разнузданнейшему распутству со склонностью ко всевозможным наукам, в особенности к тем, что чаще всего вводят человека в заблуждение, заставляя растрачивать на всякий вздор и несбыточные мечты драгоценное время, которое он мог бы употребить куда более достойным образом. Он был алхимиком, астрологом, знахарем, некромантом, довольно неплохим астрономом и весьма посредственным физиком. Оказавшись двадцати пяти лет полным хозяином своего имущества и своих поступков, барон, как уверяют, вычитал в ученых книгах, что, принеся в жертву дьяволу ребенка и сопроводив этот отвратительный обряд определенными заклинаниями и жестами, можно вызвать демона и получить от него все, что пожелаешь, если только пообещать ему за это свою душу. И барон якобы решился на подобную мерзость, поставив условием, что проживет счастливо до истечения своего двенадцатого люструма, нe ведая нужды в деньгах и сохраняя полностью выдающуюся плодовитость и могучую силу своих чресл.
      Гнусный обряд свершился, договор был заключен. До шестидесяти лет барон, имевший пятнадцать тысяч ливров ежегодной ренты, постоянно тратил не менее двухсот, никогда не делая долгов ни на су. Относительно его подвигов на ниве сладострастия известно, что до означенного возраста он мог повидаться с дамой пятнадцать-двадцать раз за ночь. Когда ему было сорок пять, он держал с приятелем пари на сто луидоров, что удовлетворит двадцать пять женщин подряд. Он выиграл и отдал эти сто луидоров женщинам. В другой раз как-то во время ужина состоялась случайная игра. Барон вошел, сказав, что не может принять участие в партии, потому что с собой у него нет ни су. Ему предложили денег, он отказался. Пока другие играли, он сделал два-три круга по комнате, вернулся, занял место за столом и поставил на карту десять тысяч луидоров, десять или двенадцать раз доставая их из своих карманов уже уложенными в столбики. Никто не пошевельнулся. Барон спросил, отчего они не играют. Один из друзей пошутил, что карта недостаточно покрыта, и барон добавил еще десять тысяч луидоров.
      Обо всех этих случаях упомянуто в архивах двух почтенных ратуш, и мы эти записи читали.
      В возрасте пятидесяти лет барон надумал жениться. Его супругой стала очаровательная девушка из его провинции; он всегда жил с ней в полном согласии, несмотря на измены, настолько сообразные с его темпераментом, что трудно было их поставить ему в упрек. От этой женщины у него родилось семеро детей, и с некоторого времени прелести его супруги сделали его куда большим домоседом, чем прежде. Обыкновенно он проводил время в кругу семьи, в замке, где в молодые годы дал тот страшный зарок, о котором мы рассказывали, принимал литераторов, вел с ними просвещенные беседы и поддерживал их материально. Между тем, по мере того как приближался шестидесятилетний рубеж, он все чаще вспоминал о своем злосчастном соглашении и неопределенность его – удовольствуется ли дьявол тем, что отберет свои дары, либо похитит саму жизнь – повергала барона в дурное расположение духа; он становился задумчивым, печальным и почти перестал выходить из дому.
      В урочный день, в тот самый час, когда барон достиг шестидесятилетия, слуга докладывает, что некий незнакомец, наслышанный о талантах его господина, добивается чести побеседовать с ним. Барон, не размышлявший в этот миг о том, что неотступно мучило его вот уже несколько лет, распорядился, чтобы посетителя провели в кабинет. Поднявшись туда, он видит человека, приехавшего издалека, судя по выговору, кажется, из Парижа, прекрасно одетого, очень красивого, который тотчас принимается рассуждать с ним о высоких материях. Барон отвечает на все вопросы; завязывается разговор. Господин де Вожур предлагает гостю выйти прогуляться; тот соглашается, и двое наших философов выходят из замка. Была страдная пора, и все крестьяне работали в полях. Некоторые, заметив, как господин де Вожур, находясь в полном одиночестве, неистовствует, предполагают, что он тронулся умом, и бегут предупредить госпожу; однако в доме никто не отзывается, и эти добрые люди возвращаются, продолжая наблюдать, как их сеньор разговаривает с воображаемым собеседником, энергично размахивая руками в обычной своей манере. Наконец двое наших мудрецов, прогуливаясь, достигают угловой беседки, откуда можно выйти лишь повернув обратно. Три десятка крестьян могли это видеть, все они были опрошены, и все тридцать ответили, что господин де Вожур вошел в беседку один, оживленно жестикулируя.
      По истечении часа тот, кто, по мнению барона, беседовал с ним, говорит:
      – Ну что, барон, не узнаешь меня? Помнишь ли ты о договоре, заключенном в дни твоей молодости, припоминаешь ли, как я его исполнял?
      Барон вздрагивает.
      – Ничего не бойся, – говорит дух-собеседник, – я не хозяин твоей жизни, однако уполномочен отнять у тебя мои дары, а также все, что тебе дорого. Возвращайся домой, ты увидишь, в каком он состоянии, увидишь справедливое возмездие за твое бесстыдство и твои преступления... Я люблю преступления, барон, жажду их, однако мне выпал жребий за них наказывать. Иди же к себе, иди и обращайся в другую веру. Тебе предстоит прожить еще один люструм. Умрешь ты через пять лет, но не лишаешься при этом надежды однажды удостоиться чести вернуться к Богу, если изменишь свое поведение... Прощай.
      И тогда барон, оставшись один и не заметив, чтобы кто-то покинул его, быстро возвращается назад и спрашивает у всех встречных крестьян, не видел ли кто, как он входил в беседку с человеком такой-то наружности. Ему отвечают, что он вошел туда один, вызвав опасение у присутствующих своей жестикуляцией, что предпринимались даже попытки уведомить об этом госпожу, но в замке никого не оказалось.
      – Никого?! – вскрикивает барон, охваченный волнением. – Я там оставил шестерых своих слуг, семерых детей и жену.
      – Там никого нет, сударь, – никто не отзывается.
      Весь во власти страшных предчувствий, он мчится домой. Стучится – никто не отзывается. Вышибает дверь, проникает внутрь. Ступеньки, залитые кровью, предвещают горе, ниспосланное ему в наказание. Открывает большой зал и видит там посреди луж крови свою жену, семерых детей и шестерых слуг, зарезанных и распростертых на полу в различных позах. Он падает в обморок. Несколько крестьян – имеются их свидетельские показания – наблюдают ту же сцену. Они оказывают помощь своему сеньору. Тот понемногу приходит в себя, просит их воздать своей несчастной семье последние почести, а сам немедля удаляется в монастырь Гранд-Шартрез, где и умирает по истечении пяти лет, проведя их в соответствии с требованиями самого строгого благочестия.
      Не станем напрасно рассуждать по поводу таких таинственных событий. Они существуют, их нельзя подвергнуть сомнению, но они необъяснимы. Безусловно, следует избегать химер, однако, если происходит нечто столь особенное и в то же время всеми подтверждаемое, остается лишь склонить голову, закрыть глаза и произнести: «Я не понимаю, как кружатся миры в бесконечном пространстве; есть на земле вещи, непостижимые для меня».

Пусть меня всегда так надувают