Барон в юбке - Барон в юбке

      – Сэр, Вы - истинный рурихм, все члены рода Спыхальских в моем лице преклоняются перед Вами и Вашим подвигом, весть о нем пойдет далеко за пределы Империи…
      После чего юный рыцарь совершил неслыханное по меркам собравшихся селян: преклонив второе колено, он отвесил глубокий, земной поклон опешившему от такого деревенскому кузнецу…
      … Вокруг, с тихим шуршанием, отодвигались лавки и все присутствующие на маленьком пятачке посреди деревни люди, как один, упав на колени, втыкались лбами в землю.
      Староста Црнав, с окаменевшим лицом встал со своего пенька и точно так же поклонился в ответ.
      Когда он выпрямился, по его лицу струились слезы…
      К концу тризны, все присутствующие, как и водится обычно на подобных мероприятиях, разбились на небольшие группки 'по интересам'. Уже находившийся слегка навеселе, Ле Грымм, как и другие гости, посаженный за почетным столом вместе со старейшинами, повел весьма оживленную беседу с головами блотянских поселений, проявляя незаурядную осведомленность в методах хозяйствования. Старосты, слушавшие его весьма дельные предложения о новых способах облегчить труд крестьян и увеличить производительность труда, восхищенно разводили руки, и, цокая языками, клятвенно обещались немедля воплотить задумки хитроумного лана в жизнь.
      Когда к разговору о нюансах ведения сельского хозяйства в здешних лесах примкнула еще и заинтересовавшаяся столь остроумными идеями, леди Миора, Варуш, для которого все это было труднопонятной тарабарщиной, извинившись, решил выйти из-за стола и пройтись подышать воздухом.
      Ле Грымм, в данный момент загибавший высший пилотаж куртуазнейших комплиментов столь осведомленной в управлении делами феодального хозяйства даме, выражал глубокую зависть ее будущему мужу, коему достанется такое сокровище, от чего та рдела, словно маков цвет, казался уже совсем в стельку пьяным.
      Впрочем, к слову сказать, хмельная, забористая брага из земаники на меду - кого хочешь быстро спровадит под стол - согласно клевавшие носами старосты были прямым тому подтверждением. На самом деле, умело делавший вид, что пьет наравне со всеми, и даже немного более того, Ле Грымм, был практически трезв, как стеклышко. Льдисто посверкивавшие время от времени из под длинных ресниц в неровном свете факелов зрачки лана, на которые никто из сидящих не обращал внимания, более, чем явственно подтверждали это.
      Именно поэтому, действия юного мокроляссца, который, пошатываясь и цепляя сидящих, выбирался из-за стола, чувствуя себя совсем лишним в разговоре, не миновали плавно скользящего взгляда казалось, уже и вовсе нетранспортабельного лана Ассила.
      Уже под утро, к лану Спыхальскому, мрачно глядевшему на лунную дорожку, сидя на прибрежном камне у самой кромки воды застывшего, словно гладко полированного вороненого серебра зеркало, озера, тихо подошел Црнав. Учтиво поклонившись, он, запинаясь, о чем-то тихой скороговоркой попросил на более чем пристойном имперском. Внимательно выслушавший его Варуш, осознав, что просит от него пожилой рурихм поневоле, округлил глаза и, выражая всем своим видом глубокое почтение, немедленно согласно потупил глаза, отвесив в ответ не менее уважительный поклон.
      Когда оба степенно удалились в направлении дальней окраины деревни, из-за груды камней неподалеку, увенчанных корявой, из последних сил цепляющейся за свое место под солнцем, низкорослой сосенкой, бесшумно вынырнула темная тень, тихо, словно парящий в паре миллиметров над землей призрак, скользнувшая следом.
      Двое воинов - старый, против собственной воли к концу жизни взявший в руки оружие, и молодой, с самого рождения никогда из рук это самое оружие не выпускавший, тем не менее, с самого первого мгновения знакомства почувствовали друг к другу глубочайшую приязнь и взаимное уважение. Поэтому, когда старик нижайше попросил Варуша стать его ассистентом при совершении обряда камоку, тот, пораженный глубиной духа человека, никогда не бывшего рурихмом, но, до последнего мизинца истинно являвшегося таковым, не посмел ему отказать. Спеша успеть до рассвета, рыцари вскарабкались на вершину скалы, венчавшей полуостров, резко обрывающей свой восточный край в холодные, никогда не прогревающиеся глубины озера.
      …В десятке шагов за ними, призрачной тенью, лишь изредка, на самых опасных, рассыпающихся от времени, участках древних лавовых языков, шурша мелкой каменной крошкой, незаметно крался неведомый соглядатай…
      С вершины скалы, откуда, словно с высоты птичьего полета, открывался потрясающий своей суровой красотой вид на дивное горное озеро, в гладь которого глубоко вдавался крупный полуостров, соединенный с большой землей лишь тонким, намытым устьем бурного горного ручья, впадавшего в озеро, песчано-галечным перешейком. Деревенька Млинковка у подножия скалы, с такой высоты казалась лишь кучкой скрывшихся далеко внизу, в темно-сизых сумерках предрассветного тумана, темных пятен.
      Црнава с Варушем здесь уже ждали: мрачным полукольцом охватывая голую, ровную, словно стол, каменную площадку, созданную выходом на поверхность плоской вершины чудовищного гранитного монолита, составлявшего остов острова, в траурном почетном карауле стояли двенадцать кметей Црнава. Поодаль, за их спинами, на коленях, склонив понуро головы, стояли младшие сыновья Црнава и старосты уцелевших деревень.
      Отрешенный уже от всего земного, Црнав, преоблаченный в снежно-белые одежды смерти, сидя на пятках, лицом к восходящему из-за края горы солнцу, умиротворенно внимал заунывно-бубнящему голосу Варуша, творящего молитву богу смерти Альиду. Перед ним, в роскошных, обтянутых шелком ножнах, лежал, наполовину вынутый, маленький, иглообразный кинжал-карихата, заменявший имперцам японский ритуальный вакидзаси.
      Когда-то давно, получив этот кинжал от своего рурихма за трусость, молодой кметь Кашидо не смог выполнить свой долг и был с позором лишен касты. Теперь, уже пожилой кузнец Црнав, собираясь использовать его по назначению, надеялся вернуть покой опозоренным его проступком предкам и отвести от своих сыновей перешедший на них с отца грех.
      Открыв глаза навстречу первым лучам восходящего светила, он, взяв в руки карихату и окончательно выдернув ее из ножен, чуть заметно кивнул уже закончившему отходную молитву юноше, показывая свою готовность.
      Варуш, отвесив ритуальный поклон, замер, высоко воздев руки с занесенным мечом над склонившейся, прижав к горлу жало карихаты, фигурой…
      …- Стойте!!!
      …В этот самый момент, словно из-под земли, на поляне возник Ле Грымм, до того умело скрывавшийся среди огромных глыб гранита:
      – Стойте!!! Лан Варуш, что здесь происходит?!!
      По поляне пронесся дружный вздох удивления подобным святотатством. Варуш, считавший, что его друг давно лежит, забывшись хмельным сном в гостевой хижине, от неожиданности чуть не выронил свой меч. В растерянности он, запинаясь, стал отвечать:
      – Но, лан Ассил, - этот человек совершил великий грех: самовольно приняв на себя бремя рурихма и произведя этих крестьян в кмети, он совершил в высшей степени тяжелый проступок перед богами, тем самым прокляв себя и весь свой род до седьмого колена - ломающийся голос юноши заметно дрожал:
      – С таким позором нельзя жить - он грустно покачал головой.
      – Если же он совершит сейчас камоку, то тем самым отведет проклятие богов хотя бы от своего потомства. Поверьте, лан Ассил, это единственный выход, все, чем мы можем помочь господину Црнаву - дать ему уйти достойно, как истинному рурихму…
      Ле Грымм, смущенный таким отпором, склонив голову, о чем-то на миг задумался, но тут же, встрепенувшись, обвел победным взглядом присутствующих:
      – Есть! Есть иной выход!
      Выхватив из-за плеча свой вороненый клинок, он пружинистым шагом подошел ко все так же сидящему на коленях с клинком у горла, Црнаву.
      – Староста Црнав! Твое полное имя!
      – Кашидо, сын Тано, сына Лумо… От волнения у того слегка дрогнула рука и белоснежную рубаху смертника окрасила тонкая струйка крови, побежавшая за ворот.
      – Я, Василий Михайлович Крымов, прозванный здесь Ассил Ле Грымм, полковник бывшей Советской Армии и русский дворянин, единственный наследник титула Графов Крымовых, посвящаю тебя, Кашидо, сын Тано, в рыцари по обычаям моей родины…
      …Он с такой силой шлепнул плашмя клинком по плечу опешившего кузнеца, что у того повисла онемевшая рука, бессильно выронившая карихату:
      – А теперь, по вашим обычаям, Кашидо, сын Тано, дабы твоя вина перед богами не была так велика, я предлагаю тебе, рыцарь Кашидо, принести мне вассальную клятву…
      Варуш, оторопело наблюдавший за действом, неуверенно возразил:
      – Лан Ассил, вы осознаете, что вы делаете? Приняв вассалитет этого человека, обьявив себя его рурихмом-заступником, вы берете на себя половину всей его вины перед богами…
      Ле Грымм согласно кивнул и, пожав плечами, обезоруживающе улыбнулся:
      – Но, ведь это всего только половина. Его же вина - он кивнул на содрогающуюся в беззвучных рыданиях широкую спину уткнувшегося в камень лбом человека - полностью аннулируется…
      …- Или то,- продолжил он, вонзив пылающий взгляд в мокроляссца, - что вы рассказывали о ваших обычаях, Кодексе рурихмов и приеме на службу в исключительных случаях валлинов, неправда?
      Варуш потупил взор:
      – Все правильно, но вот только в данном случае степень греха уж больно разная… Он проклинал себя за то, что сам, гордясь оказанной ему честью выступить ассистентом при камоку, даже и не попытался подумать о подобном решении вопроса - мысль взять на себя чужое проклятье, тем самым уменьшив его в два раза, поражала его до глубины души простотой и, одновременно, моральной трудностью выполнения.
      Выдернутого прямо из лап смерти, кузнеца, после пережитого им, еле способного передвигать ноги, поддерживая под руки, увели окружившие его нестройной толпой сыновья, остальные по крутой тропе двинулись следом вниз, в уже просыпающуюся деревню.
      Еще раз поразившись трехжильности Ле Грымма, по пришествию вниз, развернувшего в деревне, не смотря на бессонную ночь, чрезвычайно бурную деятельность, Варуш, чувствуя, что вот-вот свалится с ног, решил немного отдохнуть. В итоге, не рассчитав меры своей усталости, проспав до полудня, в обед он узнал, что Ле Грымм возглавил группу из самых крепких охотников и выступил в поход к месту побоища, дабы собрать оставшиеся на поляне оружие и доспехи убитых гуллей. С ними ушел и Хлои.
      До самого возвращения добытчиков, как единственный из пришлых, кто остался без занятия (девушки вместе со знахаркой занимались ранеными, а малышки Ле Мло играли с местной ребятней), Варуш бродил по деревне. Смурной и неприкаянный, он шатался по селению без дела, дуясь на друзей за то, что его не разбудили и не взяли с собой, и, как-то совершенно пропустил мимо внимания разгоревшиеся у общинной избы бурные споры деревенских старейшин. Слегка спесивый, как и практически все мокролясские ланы, он закономерно счел, что склоки туземцев его особы ни коим боком не касаются и продолжил пестовать свою, в общем, совсем мальчишескую, обиду.
      Лишь вечером, когда выборные старшины местных жителей упали в ноги вернувшемуся из похода за гулльим железом Ле Грымму, прося того принять их под свою руку, Варуш понял, насколько сильно он ошибался. Четко понимающий, что, без опытного спутника, он с девочками не пройдет и трети оставшегося пути, Спыхальский похолодел. Пропущенные им мимо уха споры старейшин как раз очень сильно их касались - если лан Ассил согласится на их просьбу, то, как сеньор этих людей, он обязан будет остаться с ними, предоставив своим недавним попутчикам двигаться дальше самостоятельно. Учитывая молодость и неопытность последних - это было бы смертным приговором для них.
      Впервые, за все время их знакомства, выглядевший совершенно ошарашенным, Ле Грымм растерянно оглянулся на стоявших чуть осторонь друзей. Варуш, дернувшийся было напомнить ему о данном им сгоряча, при знакомстве с леди Миорой, обещании доставить ее в безопасное место, был остановлен мягко опустившейся на его плечо ладошкой. Откуда-то издалека, его ушей достиг тихий, чуть слышный шепот:
      – Стойте, лан Варуш, не смейте хоть как-либо пытаться повлиять на его решение. Мы и так слишком обязаны лану Ассилу - более, чем жизнями, - принуждать его отказываться ради нас еще и от будущего благополучия себя и своих потомков, будет с нашей стороны черной неблагодарностью.
      Она, до белизны в костяшках пальцев сжав плечо мокроляссца, ободряюще улыбнулась Ле Грымму, и только стоявший в полушаге от нее Варуш, мог видеть предательски засверкавшие в ее глазах сквозь улыбку, слезы…
      Став владетельным господином, Ле Грымм как-то сразу отдалился от старых товарищей по путешествию: по утрам, поднявшись за светло, он неустанно носился по лесам во главе отряда црнавовых кметей, пополненного из наиболее крепких парней других деревень, обучая их военному делу и загоняя людей практически до полусмерти. Во время одного из таких утренних вояжей, он собственноручно приманил и отловил одну из разбежавшихся по лесам верховых тварей гуллей, оседлал ее, и теперь, словно гулль, повсюду разъезжал верхом на ней, называя это тупое животное, неспособное прочитать направленные на него мысли, лошадью. Спустя пару дней, к деревне прибились еще три такие же твари - им хитроумный новоиспеченный барон также нашел достойное применение - таскать из лесу бревна.
      В дневное время, он неустанно руководил превращением полуострова в неприступную крепость - на узком перешейке, отделявшем деревню от леса, спешно возводилась настоящая крепостная стена из огромных дубовых бревен, густо обмазанных клейким илом. Тын из отточенных и обожженных кольев перед деревней, как показал опыт сожженной Печорки, достойно защищавший от диких тварей, не был достаточной преградой для гуллей.
      Ночами же неугомонный Ле Грымм хозяйничал вместе с Црнавом и его сыновьями в наскоро возведенной на берегу кузне, перековывая добытое с мертвых гуллей доброе железо во что-то совершенно невообразимое.
      Раненый великан, привезенный друзьями, раз в сутки или реже, приходивший в себя, чтобы попить немного воды, все так же находился между жизнью и смертью. Огромный воин лежал пластом в хижине местной знахарки, лекарки, повитухи, и, по совместительству - жрицы Дажматери - бабки Дарины, практически не подавая никаких признаков жизни. Зачастую только сквозная рана на его груди, все никак не желавшая заживать, но, как ни странно, в то же время и не гноящаяся, сочась понемногу розоватой сукровицей, подтверждала присутствие чуть теплящейся в огромном теле жизни. Бабка, испробовавшая на своем пациенте все доступные средства, в том числе и магию, в отчаянии разводила руками, ссылаясь на то, что, по всей видимости, 'лан Хранитель' по какой-то причине не имеет желания жить дальше и потому медленно, но неуклонно, словно свеча на ветру, угасает. Когда бабка отлучалась по своим делам, больного пользовали Миора с Виолантой, поскольку оказались, в меру своего благородного воспитания, наиболее осведомленными в уходе за тяжелоранеными.
      Кроме них, не отходя от изголовья неподвижно лежащего спасителя ни на шаг, все время рядом с ним, словно верный, бессловесный зверек, проводила не произнесшая с того проклятого дня ни единого слова, безвременно ставшая взрослой, девочка Вандзя. Ни увещевания брата, ни настойчивые приказы взрослых, ни ворчание старой Дарины не могли заставить ее покинуть свой пост.
      Неподвижно, будто статуя - оберег, сидящая в изголовье, прежде очень красивая и живая девочка, когда-то с ярко-золотистыми, а теперь почти совсем белыми, волосами, она скорее напоминала миниатюрную старушку, чем десятилетнего ребенка. Лишь редкие приходы Ле Грымма, время от времени выкраивавшего в своем сверхнапряженном графике минутку проведать больного, заставляли маленького стража немного оживать. Она, словно ожидая от него чего-то, умоляюще-требовательным взглядом сопровождала каждое движение вошедшего, вгоняя того в смущение и раздумья.
      …Так проходили дни, а состояние здоровья раненого оставалось неизменным.
      Оставшиеся в деревне почетными гостями, ребята маялись от безделья и неопределенности. Время от времени, Варуш порывался завести разговор с приползающим далеко за полночь Ассилом, все еще жившем вместе с ними в общинной избе. Он хотел рассказать ему о том, что с ним, или без него, но долг зовет продолжить как можно скорее путь дальше, но не решался. Каждый раз, глядя в свете ночной лампадки на посеревшее лицо с запавшими, глубоко ввалившимися от нечеловеческих нагрузок глазами, спящего на ходу друга, сомнамбулически крадущегося в свою комнатушку, он понимал несоответствие момента для этого разговора и ждал. Ждать, чем дальше, тем все более становилось невмоготу.
      Решившийся, наконец, прервать это затянувшееся ожидание, исстрадавшийся Варуш ожидал Ле Грымма у дверей грохотавшей, звеневшей и выпускавшей изо всех щелей клубы дыма и пара, кузни. Как на зло, сегодня лан Ассил задерживался с окончанием работ: небо на востоке уже ощутимо серело, а на покрытых лесом вершинах гор, окружавших озеро с запада, уже вовсю плясали ярко-рыжие язычки разгорающегося утра. Уже совсем было отчаявшийся кого-либо дождаться, парень устало смежил веки и стал потихоньку клевать носом. Его голова, опущенная на упертую локтем в колено, руку, клонилась все ниже и ниже, фигура, сидящая на пеньке, все сильнее и сильнее перекашивалась в сторону, и, если бы не грохот распахнутой ударом ноги двери, в конце концов, он просто свалился бы на землю.
      Мгновенно вскочивший, сонный мокролясец испуганно вытаращился на вышедшее из кузни чудовище. На него шагал одетый в совершенно немыслимую броню воин. По плечам и торсу его струился необычный пластинчатый доспех, собранный из переплетенных внахлест друг с другом мелкими проволочными кольцами, тонких, в палец шириной, пластин. Ноги и руки воина закрывали проклепанные между слоев толстой кожи стальными пластинами наручи и поножи; колени и локти - ажурные, неведомо каким образом свободно движущиеся относительно друг друга, нигде не открывая ногу при шаге, пластинчатые накладки. Из-за его плеч, в стороны, торчали тонкие, обвитые кожаным шнурком, рукояти кривых мечей, а голову прикрывал чудной остроконечный шлем с опущенной на нос полуличиной. Шею закрывала изготовленная из тех же переплетенных пластинок, широкая бармица, а лицо, ниже стального носа - и вовсе нигде не виданное, гнущееся, словно ткань, стальное кружево.
      Легким, практически ничем не стесненным шагом, говорившем о небывалой легкости и практичности этого невиданного доспеха, подойдя к ошарашено хлопающему глазами мокролясцу, воин стянул с головы шлем, тряхнув слипшимися от пота волосами.
      На Варуша задорно блеснули сплошь покрытые красной сеткой лопнувших от напряжения сосудов, но необыкновенно довольные, глаза Ассила Ле Грымма.
      – Ну что, дружище, теперь сутки на сборы, и - в путь.
      Варуш, раскрывший было рот, чтобы высказать наболевшее, почувствовал, как его лицо заливает яркая краска. Ассил же, кивнув подошедшему с сыновьями Црнаву, как ни в чем не бывало, в своей обычной шутливой манере продолжал:
      – Шороху я тут, по мере возможности за такое короткое время, навел: стену скоро закончат - ее и с парой тысяч войска просто так не взять, ребят немного поднатаскал - в случае чего, Црнав со своими бойцами приглядит. Так что, думаю - месяцок мои подопечные без меня как нибудь протянут. И уже серьезно:
      – Ну, так как, Варуш, за месяц туда-назад, обернемся?
      Варуш ничего ему не ответил - он просто стоял, сгорая от стыда, и единственным его желанием, на данный момент, было просто провалиться сквозь землю…