Пашкины колокола

      - Не твоего ума дело! - буркнул Андрей. - Иди, куда велено!
      Но Пашка не послушался брата. Отставив корзинку, которую мамка доверху наложила вареной в мундире картошкой, он напялил шапчонку и бросился к двери.
      - Я мигом, мам! За корзинкой забегу. Только гляну, как мимо юнкеров через Красную площадь пройдут!
      Не слушая, что мамка кричит вдогонку, кинулся к Озерковскому госпиталю.
      И успел. Отряд, еще с утра вооруженный доставленными с вокзала винтовками, выходил из ворот особняка. Стараясь не попасть на глаза брату, Пашка крался следом.
      Дождь лил все сильнее, небо цеплялось лохмотьями туч за крыши, скрывало трубы заводов.
      На мосту отряд остановил юнкерский патруль. Пашка не слышал, о чем говорили, но через две-три минуты двинцы зашагали дальше. На Пашку юнкера не обратили никакого внимания. Горбясь, он проковылял мимо: какой с него, с убогого, спрос?
      На Красную площадь Пашка вышел в тот момент, когда возле Иверской часовенки юнкерский патруль снова задержал революционный отряд.
      Пашка остановился, присматриваясь.
      Вблизи кремлевской стены, у ворот и у памятника посреди площади пылали костры, отсветы пламени плясали по красному кирпичу стен. Возле ограды собора Василия Блаженного дымились походные кухни. У костров, посверкивая огоньками папирос, громко переговаривались и смеялись юнкера.
      Пашка пробежал вдоль стеклянных витрин торговых рядов и издали увидел, что патрульные яростно спорят с Сапуновым. Офицер кричал и махал рукой, по жестам Пашка понял: не пропускают, велят назад. Слов разобрать не мог, но видел, как офицер выхватил из кобуры револьвер и выстрелил в Сапунова. Сапунов сделал шаг вперед, покачнулся, выронил винтовку и повалился навзничь.
      Пашке показалось, что он услышал, как стукнулась о камни голова. На выстрел от костров к месту схватки, щелкая на ходу затворами винтовок, бросились юнкера.
      "Где же Андрей? - с ужасом всматривался Пашка, отбросив капюшон брезентовки. - Не видно. Может, и брата, как Сапунова?.."
      Дождь лил, струи стекали по шее на спину, но Пашка не чувствовал, не замечал их.
      А! Вон Андрюха размахивает винтовкой! На ее штыке краснеет ленточка - утром Анютка привязала ее, выдернув из своей косы. Жив Андрей, жив!
      Схватка у Иверской часовенки длилась недолго. Двинцам удалось прорваться к Тверской улице, тени их скрылись в темноте. Дрожа мелкой дрожью, Пашка долго стоял, привалившись спиной к мокрой ледяной стене. Юнкера снова хохотали и дымили папиросами вокруг костров, хлопали друг друга по плечам. Пашка, не различая лиц, смотрел на них с такой ненавистью, какой не чувствовал никогда.
      Тела убитых неподвижно лежали на площади. Своих убитых юнкера снесли к подножию памятника. Через полчаса приехали две санитарные фургонки, убитых юнкеров погрузили в них, накрыли брезентом и увезли. А мертвые двинцы - человек десять - остались лежать посреди площади под проливным дождем.
      Пашка прокрался вдоль стены до Иверской часовенки. Дверь в нее была распахнута, внутри светлыми точечками теплились свечи, блестели серебряные и золотые оклады икон.
      Тело Сапунова лежало совсем недалеко от Пашки, неподвижное и странно плоское, словно втоптанное в землю.
      Пашка ни о чем не думал, его будто бы вела какая-то посторонняя, невидимая, но необоримая сила. Сначала опустился на колени, оперся ладонями о мокрые скользкие камни, потом лег на живот и пополз к Сапунову. Он видел, что тот совершенно неподвижен, понимал, что Еня, как звала Сапунова мамка, убит насмерть, и все-таки полз. Зачем? Так ведь в кармашке гимнастерки у дяди Жени лежит неотосланное письмо домой, к отцу, жене и детям.
      Если бы не дождь, Пашке вряд ли удалось бы сделать то, что подсказывало ему сердце. Патрули грелись у костров, укрывшись плащами, сидели возле огня на корточках, балагурили и хохотали.
      Да, Сапунов был мертв. Пашка не отличил холода мертвой руки, к которой прикоснулся, от холода камней мостовой. Почти негнущимися от стужи пальцами все же смог расстегнуть и шинель, и пуговку кармашка гимнастерки. Нащупал листочки - их дождем еще не промочило. Он вытащил их и со страхом подумал: а куда же спрятать, чтобы не промокли, чтобы можно было послать тем, кому написаны?
      - Ты что, сволочонок, у мертвяков из карманов копейки выбираешь?! рявкнул кто-то прямо над ним.
      Вскочив, Пашка увидел двух юнкеров с винтовками, с папиросами в зубах.
      - Я думал... хлебушка кусочек... - пробормотал он.
      - Ври, сопляк! А ну, чеши отсюда, аллюр три креста!
      Мамка неподвижно сидела у стола, ждала, когда Пашка вернется за корзинкой с едой. В полуподвале было странно тихо. Лишь сверчок за печкой пиликал свою привычную музыку. Не вытерев у порога налипшую на ботинки грязь, не сняв шапчонки, Пашка молча прошел к столу и положил перед мамкой письмо Сапунова.
      И только когда мать в страхе отшатнулась от стола, Пашка увидел на бумаге кровь.
      - Еню? - спросила она побелевшими губами.
      Пашка кивнул и, не ожидая вопроса, который боялась задать мать, крикнул:
      - Жив Андрей! Говорю: жив! Прорвались!
      Он чувствовал, что за один час стал не просто взрослее, а словно бы постарел на десяток лет. Совсем по-отцовски погладил мамкино плечо:
      - Я пошел, мам!
      Подхватив корзинку, он шагнул к двери, но не вытерпел, оглянулся. И остановился. Накинув жакетку, мать торопливо повязывала головной платок.
      - Ты куда, мам?
      - Чего же я одна здесь маяться стану? - тихо спросила она. - Сам же в помощь Люсеньке звал. На Калужской, что ли?
      - Там, ма! Я мимо побегу.
      - Вот и проводи меня! Погоди чуть, я из бельишка кое-что захвачу, на бинты сгодится. Война-то ишь к самому дому подкатила.
      Пашка довел мамку до "Франции", где Люсик и Катя Карманова под присмотром ворчливого очкастого фельдшера готовились к приему раненых.
      На сдвинутых столиках постланы простыни и одеяла, фыркал кипящий самовар.
      Раненых еще не было, и Люсик встретила Пашкину мамку радостным возгласом:
      - Я ведь знала, майрик, что вы обязательно придете!
      Дальше, к Остоженке, Пашка летел как на крыльях. Там было по-прежнему тихо. Юнкера затаились, даже костров не разводили.
      Заглянув в Пашкину корзинку, Орел одобрительно похлопал мальчишку по плечу:
      - Исправно служишь, салага! Так держать!
      Окна чайной призывно светились сквозь блестящее ситечко дождя. Распахнулась дверь, и, встав на пороге, щурясь в темь, скрывавшую баррикаду, Бахтин крикнул:
      - Эй, Орел! Как твои братишки? Не прозябли? Пока беляки дремлют, не глотнуть ли вам по кружечке крутого кипяточку? Да и сухарей по штуке на душу хозяйка наскребла! Слышь, Орел?
      - Идите, дядя Гордей, - предложил Пашка стоявшему рядом Дунаеву. Мы с Витькой, Васяткой и Гдалькой станем перебегать от винтовки к винтовке, постреливать. Чтоб юнкера не думали, что мы отступили. Идите!
      - Да ведь как Орел велит, он командир.
      - Вот тут мамка поесть собрала. Возьмите, дядя Гордей!
      А матрос, стоя над баррикадой, пытливо всматривался в неподвижную, занавешенную дождем тьму. Потом махнул рукой:
      - Поплыли, братва, в камбуз! А вы, салаги, тут не дремлите, чуть что - аврал, полундра!
      - Глядим вовсю, дядя Орел!
      Взрослые ушли в чайную.
      Так Пашке досталась на краткое время роль командира. Вскарабкавшись на гребень баррикады, как минуту назад Орел, Пашка пристально вглядывался в застланную дождем и туманом даль улицы, в темные окна домов, в стены, освещенные дрожащим заревом недалекого пожара. Потом спускался, приникал лицом к амбразуре, прижимал к плечу приклад винтовки. Перед глазами как бы застыла Красная площадь и распластанные на камнях неподвижные тела. С какой ненавистью, с какой мстительной радостью, прижав к плечу железку приклада, он посылал пули в мелькнувшую, а может, и померещившуюся вдали тень. Мы еще повоюем, мы еще покажем вам, гады!
      И снова, вскарабкавшись на верх баррикады, всматривался до рези в глазах.
      Да, тени за пеленой тумана шевелились, темнели гуще. Пашка спрыгнул, потянулся к винтовке дяди Гордея. Почему-то вспомнились слова Андрея: "А ведь как загорится, Гордей, вместе с нами в огонь бросишься".
      Выстрел.
      И как такое могло случиться?!
      Что-то обрушилось с внешней стороны баррикады, и винтовка дяди Гордея, скользнув по мокрым доскам и вывескам, вывалилась из амбразуры на ту сторону.
      Пашка не думал ни единой секунды. Карабкаясь, как кошка, по навалу баррикады, взобрался наверх, поскользнулся, свалился вниз.
      Ага, вот она, винтовка дяди Гордея!
      Но что-то раскаленным ножом блеснуло, резануло тысячами искр перед самыми глазами. В лицо ударила каменная крошка... Ах ты, черт! Не выпустить бы только винтовку... Но раскаленная волна снова и снова хлестнула по баррикаде.
      Из чайной Бахтина, крича, выбегали гвардейцы, впереди, размахивая бескозыркой, Орел.
      - Полундра, братишки! Полундра!
      Но Пашка уже ничего не видел и не слышал. Его обступили тишина и тьма...
      25. ПАШКИНЫ КОЛОКОЛА
      С трудом приоткрыв тяжелые веки, Пашка долго смотрел вверх, ничего не понимая. Сквозь зыбкий красноватый туман, застилавший глаза, ему виделись белые ребятишки с крылышками за спиной, с пухлыми щечками и улыбающимися губами. Вокруг белых ребятишек, неподвижно висевших на потолке, сплетались в венок узорчатые листья, но не зеленые, как в садах и в лесу, а белые, будто выкрашенные мелом. И рядом с венком куда-то летела, трубя в длинную трубу, похожая на Таньку девчонка в развевающемся платье...
      "Чудной какой сон, - подумал Пашка, зажмуриваясь. - Наслушался мамкиных сказок, ну и мерещится всякое. Вот закрыл глаза, а открою - и ничего нет".
      Открыл. Но через узенькую щелочку припухших век снова увидел тех же ребятишек - летали под самым потолком... Ага, вон что: они прилеплены там для красоты.
      "Где я? - хотел спросить Пашка. - Что за потолок красивый? Никогда такого не видел..."
      И вдруг, будто озаренная невидимым светом, встала в памяти картина... Вывороченные из мостовой булыжники, сбитая с магазина вывеска, поваленные фонарные столбы, опрокинутые вверх колесами телеги и пустые пивные бочки. Баррикада?.. Ну да, она! И моросящий без конца октябрьский дождь - за его кисеей поблескивают вспышки выстрелов... Где это? Похоже, на Остоженке? Как будто там? Помнишь: винтовка дяди Гордея вывалилась из-под твоих рук за баррикаду!..
      - Очнулся, Пашенька, радость ты моя горькая? - глухо, словно из погреба, донесся голос мамки.
      Хотел повернуть голову, но острая боль раскаленным гвоздем пробила все тело от затылка до пяток... И снова обступила тьма...
      Мать сидела у госпитальной койки Пашки третьи сутки.
      Когда в первую ночь боев Витька Козликов распахнул двери бывшего кафе "Франция" и с порога крикнул мамке, что раненого Пашку увезли в госпиталь, она сорвалась с места и, не накинув кацавейки, не повязав платка, помчалась по улицам, чуть не падая, похожая на птицу-подранка. Витька едва поспевал за ней.
      Пашкина мамка оглядывалась, кричала:
      - Где? Где?
      Витька махал рукой в сторону Остоженки. Так они и добежали до госпиталя, открытого с начала боя в пустовавшем с февраля буржуйском особняке.
      Мать не села, а упала на стул возле Пашкиной койки. Мальчишка лежал без сознания, сквозь повязку на лбу и на шее проступила кровь.
      - Сынонька! Сыночек! - позвала мать.
      Пашка не ответил. Так она и сидела с тех самых пор.
      Андреич забегал раза три на дню, присаживался в ногах сына. Вот ведь как поворачивается жизнь: боялись либо раны или гибели для старшего, а вражья пуля настигла мальчишку.
      Старый кузнец приходил и уходил. Как ни давило горе, а он не мог оставить товарищей, бившихся с юнкерьем и казаками. Он и в госпитальную палату входил, не оставляя винтовки. Забегал, чтобы узнать, не вернулась ли к Пашуньке память, есть ли надежда. Совал в судорожно застывшие руки жены кусок хлеба, силой заставлял глотнуть воды, выводил в коридор. Но она будто не понимала ничего, сейчас же кидалась обратно, к койке Пашки, и сидела там, не сводя глаз с забинтованного, осунувшегося лица...
      А Пашку то поглощала кромешная тьма, то за ее разорванными тенетами проступали знакомые лица, дома, белели страницы книг, билось пламя в кирпичной пасти горна. И без конца звучали в памяти когда-то прочитанные строчки: "Ты не коршуна убил, чародея подстрелил..."
      "Ага, слышишь, лязгают о камни подковы римской конницы, шелестят на ветру знамена восставших. Интересно: а какого цвета были у Спартака знамена: красные, как наши, или другие? Надо спросить Люсик... И шесть тысяч крестов с распятыми спартаковцами выстраиваются, но не вдоль дороги в какую-то неведомую Капую, а по заросшим полынью обочинам Калужского тракта. Надо узнать еще: что они тогда писали на знаменах?.. "Мира и хлеба"? "Свобода, равенство, братство!"? Или что другое?"
      Голос Шиповника и голос того плевавшего кровью арестанта, освобожденного из Бутырской тюрьмы, били в уши Пашки, словно набатные колокола. Колокола... Это Люсик говорила про людей и колокола. А вот и еще голос. Это на Воскресенской площади, у городской думы, оратор кричит с крыльца в граммофонную трубу: "Солдаты! Присоединяйтесь к рабочим! Помните: в эти часы решается судьба революции!"
      Ой, если б не так болела голова! Будто железный клин вбит в нее и кто-то безжалостно ворочает и ворочает его без передыху, мешает думать...
      А это что? Гроза гремит, что ли? Или снова стреляют, или паровые молоты бьют в соседнем цеху? Или снова звенят колокола? Нет, Арбуз, это просто кровь с болью стучит в голове, будто кто красными молотками колотит изнутри по вискам...
      И снова - тьма... И голос Люсик-Шиповника пробивается сквозь туман... "Нет, Павлик, они хотели жить и очень любили жизнь, но не могли поступить иначе..." А почему все такое красное? Даже дождь на Остоженке, за баррикадой, сыплется на землю красный. Чуть косенький от ветра и красный... Дядя Гордей ушел с Орлом в чайную Бахтина пить чай... Ага, вот чего хочется: чайку...
      - Пи-и-и-ить. Пить!
      Кто-то прислоняет к пересохшим губам край кружки, зубы звякают по железу... Хорошо, вода холодная, как в том родничке, к которому водила в лесу Ксюта на маминой родине... А вот оно, гляди, Пашка, и озеро, и облака в нем, видишь? И ты летишь там, рядышком с облаками. И голые белые ребятишки, и длинноногая девчонка с трубой. Где ты ее видел? Никак не припомнить...
      Чьи-то осторожные пальцы щупают лоб, приподнимают голову.
      Пашка приоткрывает веки и видит маленький красный крест и под ним два голубых озерца. Да нет, никакие не озерца, а девчачьи глаза, добрые, как у Люсик... Правда, у Люсик темные, а эти больше похожи на Анюткины, Андрюхиной невесты...
      - Лежи, лежи, мальчик... Я сменю повязку... Тебе ведь стало получше, правда?
      И глухой, будто из-под воды, голос мамки:
      - Пашенька...
      А она зачем здесь? Ей же на смену пора, в швейный, где крутятся и крутятся без остановки колеса "зингерок" и кучами навалены солдатские гимнастерки... И злюка-надсмотрщица орет на Пашку, чтобы не мешал мамке...
      - Ну вот, голову перевязали, - доносится добрый голос. - Теперь шею и грудь... Ты потерпи, мальчик, потерпи...
      Ласковые прохладные руки то тут, то там касаются тела, приподнимают. И опять острая, гасящая сознание боль. И - тьма, тьма. И голос. Нет, Арбуз, уж это не девичий голос, а ручеек звенит, прыгает по коричневым камушкам, звенит и щебечет, как птица... Ксюта и Митяй знали всех лесных птиц, умели находить спрятанные в кустах и в траве гнезда из тоненьких прутиков и стебельков, устланные пухом, - птичьи колыбельки... Это там, в деревне, у тетки Вари, колыбель называется - зыбка... А что? Очень даже подходит... Колыбель колеблется, качается, а зыбка зыбится... Ведь у Пушкина написано "морская зыбь", значит, и зыбка зыбится - можно...
      Что-то тяжелое и холодное ложится на лоб. Пашка хочет поднять руку, пощупать, но рука не слушается, в ней тоже колотятся болью красные молотки.
      - Несколько сквозных пулевых, - говорит в Пашкином сне грубоватый, но добрый голос. - Скажите спасибо, вот здесь на сотую вершка выше прошла... Потеряно много крови... Делаем все возможное, но наберитесь мужества...
      Кому это про мужество? Ему, Пашке?
      Мужество!.. Да, все те, о ком рассказывала Шиповник, они мужественные, они - витязи... не боялись боли, не боялись смерти...
      Вечер... Зеленая лампа... Стрекозиные крылышки блестят над книжкой... Слышишь? Шиповник рассказывает, как вешали декабристов... Они тоже хотели сделать революцию, но не сумели. Тогдашний царь велел их повесить... Рассказывала про Питер, там много дворцов, где жили цари. Нева... "Невы державное теченье, береговой ее гранит..." А это у Пушкина про Неву написано...
      Опять из дальней дали пробивается глухой голос:
      - Посмотрим, как пройдет ночь... Сестра Таня, обезболивающий укол!
      А при чем здесь Танька-"принцесса", неужто и она раненая?..
      Лесной комар ужалил руку пониже плеча... Боль в голове гаснет, красный туман, застилавший глаза, редеет, тает. Так бывало по вечерам, когда садится солнышко за избенкой бабки Вари, помнишь? Багровое небо тускнеет, тускнеет, из оврагов за речкой Вилюйкой выползает туман...
      Красные молотки перестают стучать в голове, Пашка открывает глаза. Голые белые ребятишки по-прежнему порхают над ним, а снизу на них откуда-то летит желтоватый свет...
      - Мам... Ты тут, что ли?
      - Да, Пашенька! Да, кровинка моя милая!
      Пашка долго молчит, вспоминает: ведь о чем-то важном надо спросить мамку! Ага, вспомнил!
      - Мам... А юнкеров прогнали с Остоженки, от баррикады?
      - Прогнали, Пашенька, везде их, проклятых, прогнали! И с Остоженки, и со Скобелевской площади. И из Кремля выбили, сынонька...
      Пашка улыбается сквозь сон:
      - Значит, витязи победили?.. Как хорошо, мам, да?
      - Хорошо, сынок.
      И сны окружили Пашку, тихие, светлые. Колышется над озером зеленый камыш, едва слышно шепчутся о чем-то травы, поют, заливаются спрятавшиеся в ветвях птицы. И смеющийся голос Ксюты - это там, где жила покойная мамкина сестра, бабка Варя, - звенит над самым Пашкиным ухом: "Мы тебе перепелкино гнездушко покажем, там их целых шесть, цыплятушек махоньких..." Широкий, до самого леса, разлив белых ромашек с золотыми сердечками. И звон, звон в небе. И тоненький голос Ксюты: "А ты не смотри, не пялься зря. Ты городской, ты его и не увидишь, жаворонка-то. Он как взлетит, так в синем небе и растворится, только песни и слыхать..."
      После долгой-долгой ночи Пашка открывает глаза...
      Позднее утро. В окно косыми столбами ломится солнечный свет. В его лучах мельтешатся несчетные тысячи пылинок.
      Пашка долго всматривается в ярмарочный пляс золотой пыли. Пытается поднять руку, коснуться желтого луча, но рука не поднимается, даже не шевелится. Давящая слабость одолевает все тело, чуть слышно стучат в висках красные молоточки...
      Повернуть голову не может. Но, скосив взгляд, видит измученное и потемневшее мамкино лицо, светлую синеву глаз, в которых такими же молоточками, как в теле боль, колотятся тревога и любовь... К нему, к Пашке?.. А то к кому же еще!
      Хочет улыбнуться мамке, но губы не слушаются, не улыбаются... "Будто я прикованный", - медленно прошла мысль.
      И опять не то сон, не то прежний красноватый туман закутали его с головы до ног, снова одно за другим замелькали воспоминания.
      "И тридцать витязей прекрасных чредой из вод выходят ясных". С них на зеленую береговую траву серебряными струйками стекает вода, блестит на песке, будто разбросаны по нему сотни гривенников или пятиалтынных... И смотри-ка, Арбуз, первым витязем на берег выходит брат Андрюха... Витязь и витязь... Только на голове ничего нет, она острижена наголо, как было там, в казарме. Ну конечно, Андрюха впереди всех!
      И снова добрые доктора ощупывали Пашку прохладными пальцами и говорили глухими голосами: "Сквозные пулевые... пулеметная очередь... не теряйте надежды, наберитесь мужества..."
      Когда Пашка последний раз открыл глаза, его уже не мучала боль. Видно, ушли со смены красные кузнецы, не стучат больше. И голова ясная. Склоненное строгое лицо в очках, седой клинышек бородки, красный крест над добрыми глазами. И - лицо мамки, она чуть не касается щекой его щеки. Одолевая слабость, сказал:
      - Ты, мам, не серчай, если обижал когда... Ладно?
      - Да что ты, Пашенька, горе мое сладкое!
      Пашка не ответил, обводил взглядом столпившихся кругом.
      Васятка, Витька, Голыш, Анютка!.. Отец чего-то набычился, наклонил голову, будто сердится, что ли? А кто там, за его плечом? А-а! Алеша Столяров. А Шиповник, ее-то, самой главной после мамки, отца и Андрюхи, почему нет?
      Губы послушались Пашку, шевельнулись. Спросил:
      - А Шиповник, она где?
      Алеша Столяров стиснул лицо ладонями, побежал куда-то. Что с ним? Куда?
      - Она придет, сынонька, - тихо сказала мамка. Не могла же она сказать Пашке, что Люсик позавчера убило пулей, попавшей в грудь.
      - А "принцесса" Танька зачем здесь? - шепотом спросил он.
      - Она тебе пряников вяземских принесла, сынка. Печатных...
      - А плачет зачем?
      - Не знаю, Пашенька, золотце ты мое ненаглядное!
      И опять Пашку обступила тьма, на этот раз последняя, вечная.
      Больше он не приходил в себя. Мать сидела у койки, сжав в ладонях его холодеющую руку. Подошла сестра, осторожно высвободила из рук матери мальчишескую руку, исполосованную следами ожогов, - изредка кусало ее пламя горна.
      - Идите домой, мама!
      - Нет... тут посижу... с ним...
      Сестра сложила руки Пашки на груди, накрыла их простынкой и ушла, оставив мать наедине с ее великим горем.
      Мать сидела молча, не кричала, не плакала: разве криком или слезами можно выразить такое горе?..
      26. ПРОЩАЛЬНОЕ СЛОВО
      Недолго прожили они рядом в Замоскворечье - студентка Коммерческого института Люсик Лисинян и подручный кузнеца Павлик Андреев. Но на многие века они остались в благодарной памяти Родины, потому и лежат плечом к плечу в братской могиле на Красной площади.
      Их давно нет. Но, храня для потомков их дорогие имена, за крутой излучиной Москвы-реки пересекаются улицы Лисиновская и Павла Андреева. Горько думать о безвременной гибели таких юных, какими они тогда были. Если бы прожили дольше, много доброго сделали бы людям. Но ведь и то завидная доля - оставить на земле такой яркий, пусть и окрашенный кровью след!
      Невольно вспоминаются слова траурной, но жизнеутверждающей песни, гремевшей на площадях тех лет: "Не плачьте над трупами павших борцов, отдайте им лучший почет!"
      Поблагодарим же и мы, юный читатель, героев этой небольшой книжки за их верность Революции, за мужество и доброту. И, проходя по Красной площади, с благодарностью и нежностью поклонимся земле, навеки приютившей их, убранной в любое время года цветами бессмертия!
      ПОСЛЕСЛОВИЕ
      О Великой Октябрьской революции написано множество романов, повестей, поэм, философских и исторических исследований. Но тема эта поистине неисчерпаема, и еще далеко не все герои великой битвы, имеющей мировое значение в последующем развитии человеческого общества, отображены в произведениях художников нашего века.
      И вот - новая небольшая повесть Арсения Рутько о юном герое октябрьских боев, о московском Гавроше, бывшем подручном кузнеца с завода Михельсона (ныне - завод имени Владимира Ильича) в Замоскворечье, о Павлике Андрееве. Он погиб в первые дни революции на одной из остоженских баррикад в возрасте четырнадцати лет, на пороге, в преддверии жизни.
      Именем Павла Андреева теперь названа одна из улиц Москвы, его имя в Книге почета московской пионерской организации, его имя носит бригада кузнецов завода имени Владимира Ильича, дом пионеров Севастопольского района столицы.
      И таких, как он, юных бойцов революции было в нашей стране немало. Они, дети рабочих и крестьян, самоотверженные, рука об руку с отцами и старшими братьями боролись за Советскую власть. Вместе с профессиональными революционерами-ленинцами, подлинными вожаками масс, вместе с рабочими и крестьянами, многие из которых были одеты в солдатские шинели, в ходе революционной битвы мужали и юные бойцы революции, становились, как и герои книги, Гаврошами баррикад, неуловимыми разведчиками, искусными распространителями большевистских прокламаций и листовок, храбрыми красногвардейцами и командирами. Кто из нас не помнит героев Николая Островского, Аркадия Гайдара, Валентина Катаева, Павла Бляхина и многих, многих других, имеющих и не имеющих реальных прототипов, но отражавших тысячи судеб подлинных юных патриотов нашей Родины!
      Следует заметить, что книга А. Рутько "Пашкины колокола" - это первое художественное произведение, посвященное Павлику Андрееву, ранее о нем лишь упоминалось в исторических сборниках.
      "Пашкины колокола" - произведение героико-романтическое и в то же время глубоко, трогательно-лирическое. Все происходящее в нем читатель видит глазами героя, все пропущено сквозь призму полудетского, подросткового восприятия, что сообщает страницам повести особенное звучание, затрагивающее не только сознание читающего, но и его сердце, касается глубинных душевных струн. Многие главы повести по-настоящему волнуют, заставляют проникнуться искренней симпатией, любовью к маленькому герою, к его друзьям и близким. Безвременная его гибель причиняет боль.
      Писатель психологически точно строит повествование о жизни Пашки Андреева, о его друзьях-ровесниках, о его отношениях со старшими товарищами, интересно показывает взаимоотношения в семье. Все, как мне представляется, нацелено на то, чтобы показать закономерность духовного, идейного и нравственного становления героя, которое в итоге и приводит его в ряды молодежной ячейки, созданной Люсик Лисиновой на заводе Михельсона, первой в Москве ячейки, предвестнице, ласточке многомиллионного комсомола, верного помощника партии.
      Перелистаем еще раз страницы повести... Идет третий год первой мировой войны, в Москве стремительно нарастает ощущение приближающейся революционной грозы. И на глазах у читателя от события к событию взрослеет и мужает герой повести, сама жизнь приводит его к пониманию неизбежности и справедливости жестокой, смертельной схватки с царизмом и богачами. Сближение с революционно настроенными студентами Коммерческого института, и прежде всего с Люсик Лисиновой, возвращение с фронта старшего брата, большевика Андрея, вступление в молодежную организацию, пусть еще и не четко оформившуюся, - вот основные вехи пути, по которому четырнадцатилетний рабочий парнишка приходит и дни Октября на баррикады Остоженки и становится московским Гаврошем.
      В книге широко и достоверно показана атмосфера жизни предреволюционной царской Москвы, быт, нравы, характерные особенности и детали того времени, чему помогает введение автором в повествование вымышленных персонажей: торговца Ершинова и членов его семьи, городового Обмойкина и его сына, священника Серафима и других.
      Органично введены в повесть и важные, необходимые для молодого читателя экскурсы в российскую историю: воспоминания о революции 1905 года, о Кровавом воскресенье, о русско-японской войне. Эти ретроспективные короткие вставки не прерывают повествования, не разрывают его живую ткань, не мешают естественному течению событий жизни. Наоборот, они помогают яснее увидеть и глубже понять закономерность происходящих в повести событий. Ее эпицентром, центром ее тяжести неизменно остается предгрозовой накал, приближение революции 1917 года. Весь исторический фон, конкретные картины происходящего - трудности военной поры, забастовки, демонстрации - нарисованы писателем объективно и точно, они достаточно подробно и верно воссоздают суровую, напряженную обстановку в Москве тех лет.
      Нет нужды пересказывать содержание повести - она только что прочитана. Мне, как, вероятно, и читателю, хочется еще раз с благодарностью поклониться светлой памяти людей, отдавших свою жизнь борьбе за торжество идей пролетарской, социалистической революции.
      На страницах повести Арсения Рутько мы встретились не только с Гаврошем московских баррикад Павликом Андреевым. Перед нами прошли и другие подлинные герои революционного Замоскворечья: обаятельная Люсик Лисинова, Алеша Столяров, будущий советский академик Константин Островитянов, подруги Лисиновой - Катя Карманова и Наталка Солуянова, погибший на Красной площади командир двинцев Евгений Сапунов, именем которого названа одна из улиц в центре Москвы.
      Люди Революции! Беззаветно и бескорыстно преданные высокой идее служения народу, они в своей героической борьбе с самодержавием поднимались на вершины мужества и бесстрашия, шли на каторгу, в тюрьмы и ссылки, на баррикады, отдавали борьбе все свои силы, а нередко и саму жизнь.
      Память героев, борцов за Революцию для нас священна. Именно поэтому около пятисот из них, погибших в дни Октября, покоятся в братской могиле на Красной площади, главной площади столицы первой страны победившего социализма. И книги, возвращающие нашу память к их дорогим именам, нужны, необходимы, ибо они - верное, неподкупное оружие в борьбе за конечную победу Революции, за установление справедливого социального мира на всей планете.
      Прекрасные, удивительные человеческие судьбы!
      Кандидат исторических наук
      И. ДОНКОВ