Солнце для мертвых глаз

Мысль, что ее мачеха претворяет в жизнь программу по обеспечению безопасности по каким-то своим причинам, из-за того, что у нее нет детей и, вероятно, уже не будет, что она лишилась средств к существованию и профессии, или того, что по собственной воле ушла из всех других сфер, где можно было применить свою власть, пришла в голову только ее падчерице, и лишь десять лет спустя.

Тогда Франсин беспокоило совсем другое – уход Флоры. Та могла остаться хотя бы в качестве помощницы по дому или приходящей няни, чтобы время от времени сидеть с Франсин, когда Ричард и Джулия выходят в свет. Однако те никуда не ходили по вечерам и вообще никуда не выбирались вместе. Джулия считала, что это вредно для Франсин – сидеть дома одной, поэтому нужно, чтобы с ней оставался кто-то один из них. Так что Флора уехала, а Франсин расплакалась.

– Ты можешь навещать меня, – сказала няня. – Я живу недалеко. Попросишь миссис Хилл, чтобы она привела тебя ко мне.

Но почему-то у Джулии никогда не было на это времени. Она была слишком занята заботами о Франсин. Оставаясь с Ричардом наедине, она говорила ему, что Франсин пойдет на пользу полный разрыв с Флорой.

– Да и с практической точки зрения тоже, – сказала Джулия. – Ты же не хочешь, чтобы она переняла этот акцент?

Примерно в то время, уже после ухода няни, – Франсин было почти девять, и ей не удалось на процедуре опознать того мужчину, – Ричард прочитал письмо от адвоката бывшего клиента Джулии. Он прочитал его по ошибке, признался в этом и извинился, но при этом робко и с искренним раскаянием попросил объяснить, что все это значит.

– Это значит, что очень мстительный и, должна признаться, неуравновешенный человек наконец-то одержал надо мной победу. Ему с успехом удалось лишить меня практики, и теперь он празднует свой полный триумф.

Последовавшие дальше объяснения вызвали у Ричарда почти такое же негодование, как у его жены. Сын того человека был клиентом Джулии. Это был мальчик десяти лет. Тогда едва не случилась трагедия: вернувшись домой после сеанса с Джулией, мальчик попытался, к счастью безуспешно, повеситься. Отец грозил Джулии судебным иском и был полон решимости довести дело до конца, уверенный, что сможет представить свидетельства ущерба, нанесенного непосредственно ею рассудку мальчика, но в конечном итоге его уговорили согласиться на то, что Джулия выплатит ему две тысячи фунтов и даст обещание впредь не заниматься психотерапевтической практикой.

– Тебе следовало бы бороться, – сказал Ричард.

– Знаю. У меня не было сил. И не хватило храбрости, Ричард. Я была одна – тогда.

Джулия ничего не рассказала о знаменитых психиатрах, которые горели желанием дать свидетельские показания в суде. И ни словом не обмолвилась о том, что мальчик рассказал адвокату отца об ужасах, агорафобии[18] и ночных кошмарах, которые были вызваны ее вопросами и предположениями.

– Я все равно могу пользоваться своими знаниями, – довольно весело заявила Джулия. – Есть другие, кто получает от них пользу. Ты и Франсин. Ты не сочтешь меня излишне мелодраматичной, если я скажу, что хочу посвятить свою жизнь Франсин?

* * *

Все дети нуждаются в заботе, и сначала о девочке заботились больше, чем о других детях. Например, отец и мачеха никогда не оставляли ее с чужим человеком, Джулия тщательно подбирала ей школьных друзей, применялась радионяня. Она передавала в спальню Джулии и отца все звуки, по которым можно было бы определить, хорошо ли она спит, не мучают ли ее кошмары. Чтение также находилось под пристальным надзором Джулии, а домашние задания – их было немного – и эссе, которые ей периодически приходилось писать, внимательно изучались на предмет наличия признаков нарушений психики. При Флоре она довольно много времени проводила в уединении, сама с собой. С появлением Джулии Франсин начисто лишилась возможности уединиться.

Именно Джулия обнаружила коробку из-под видеокассеты, и именно это подстегнуло Франсин к решительным действиям. Что удивительно, мачеха не заглянула в коробку, ее внимание сосредоточилось на названии и картинке на крышке.

– «Путешествие по Индии» – замечательная книга, и, думаю, Франсин, что и фильм по ней поставили хороший, – сказала она. – Но мне кажется, что ты еще мала для него. Лучше отложить его до того времени, когда ты сможешь понять его.

– Я не хочу его смотреть, – сказала Франсин. – Я просто хочу, чтобы он у меня был. – И она накрыла рукой коробку.

– Давай я отнесу его вниз и поставлю к остальным фильмам? Мы будем знать, что там он в полной сохранности.

– Он в сохранности здесь, – сказала Франсин как можно тверже и была очень удивлена, когда Джулия выпустила из руки с алыми ногтями коробку и одарила ее сияющей, многоцветной улыбкой: красные губы, белые зубы, голубые глаза слегка навыкате, как у аквариумной рыбки.

Естественно, это было неправдой, то, что она сказала. Коробка и ее содержимое далеки от сохранности. Пока Франсин в школе, ничто не мешает Джулии зайти к ней, взять коробку и заглянуть внутрь. И тогда Джулия обязательно прочтет записи.

Однако сейчас их могла уже прочесть и сама Франсин.

Ею завладело странное нежелание вынимать те листки. Мысль об этом пугала ее. Не так сильно, как одна иллюстрация в толстых «Сказках» братьев Гримм – ведь Франсин точно знала, где она, между сто второй и сто четвертой страницами, и поэтому осторожно переворачивала сразу три страницы, когда читала конкретно ту сказку. Да, не так, потому что она испытывала лишь своего рода неприязнь, желание уклониться от содержания коробки; точно так же Франсин избегела блюда с запахом имбиря.

Так уж случилось, что она читала детскую книжку о греческих мифах, и в одном из них рассказывалось о Пандоре и о том, как та открыла драгоценный ларец и выпустила в мир целый ворох зла. Франсин не верила, что выпустит наружу нечто подобное, если откроет коробку, но даже в десять лет она увидела аналогию. Однако в тот же день открыла коробку и достала пожелтевшие листки бумаги. И впервые поняла, что смотрит на письма.

На верхнем листе адреса не было, зато была дата, один день в марте три с половиной года назад. Франсин прочла начало: «Моя дорогая». И хотя ей больше не составляло труда читать рукописный текст, прочесть этот оказалось невозможно. По какой-то причине – и не знала, по какой именно, – Франсин было страшно читать. Ее взгляд отказывался фокусироваться на валящихся вперед буквах. Она видела только расплывающиеся темные полоски на бледно-желтом фоне, потому убрала листки обратно в коробку, закрыла крышку и сильно нажала на нее, как будто одного щелчка было мало.

В доме не было камина. На улице, где стояли урны, она никогда не бывала одна. Только в школе Франсин оказывалась вне поля зрения любящих глаз Джулии. Она сунула коробку в темно-синий с желтым ранец – такой носили все ученики престижной приготовительной школы, – а на первой перемене достала из нее письма, положила в карман своего пиджачка и вышла на школьный двор. Во дворе – а это был сад с лужайками, площадками для игр, песочницами, мини-зоопарком – собрались все одноклассники, в том числе и Холли, ее лучшая подружка, которая закричала Франсин, предлагая пойти взглянуть на морских свинок.

По дороге нужно было пройти мимо малинового мусорного бака с откидывающейся крышкой – их в большом количестве расставили в этой части сада, чтобы научить детей такому хорошему качеству, как соблюдение чистоты. Франсин на ходу приподняла крышку и быстрым движением сунула под нее письма. Холли все еще звала ее, и та, помахав рукой, побежала к клетке со слепыми пушистыми комочками и их толстой мамашей, окрасом напоминающей черепаху.

На следующее утро, когда Джулия высадила ее у школьных ворот – Франсин стоило огромного труда убедить мачеху, что не надо провожать ее до кабинета, – она шла мимо того малинового бака с откидывающейся крышкой. Быстро оглянувшись по сторонам, девочка убедилась, что Джулия отъезжает, потом приподняла крышку и посмотрела внутрь. Бак был пуст, и кто-то уже закрепил на его краях новый мешок.

* * *

Иногда Ричарду казалось, что Джулия слишком бдительна. У Франсин не было шанса проявить независимость, побыть в уединении или вообще жить без надзора. Однако он плохо представлял, во что верить и что думать. Наверное, ребенок действительно в опасности. Человек, убивший его жену, все еще на свободе и, не исключено, живет в постоянном страхе, что Франсин однажды вспомнит и расскажет, что видела. Кроме того, не исключена вероятность того, что ее рассудку, психике, или чему там еще, нанесен ущерб. В свете современных концепций трудно было поверить, что случившееся с Франсин не оставило следа в душе ребенка.

Он наверняка остался, даже если для Ричарда это неочевидно. Возможно, он просто не видит его, однако это не означает, что ничего нет. Он разрывался между этими двумя полууверенностями и страшился самобичевания, поэтому у Ричарда не было желания спорить с Джулией или пытаться убедить ее в ненужности излишнего надзора. Вдруг он отзовет этого надзирателя, а потом выяснится, что все ее опасения были обоснованны? Ричарду вспомнилась история Кассандры, чьи предсказания были встречены со скепсисом, но оказались верными.

Поэтому, когда настало время переводить Франсин в другую школу, существующая на субсидии средняя школа, где учились дочки соседей и которая девочке очень нравилась, была отвергнута в пользу выбора Джулии: очень престижной, дорогой частной школы для девочек, называвшейся «Шамплейн». Туда собиралась идти Холли де Марней, и именно от ее мамы Джулия и подчерпнула все сведения о ней. «Шамплейн» располагалась в георгианском особняке на краю Уимблдон-Коммон, очень далеко от того места, где жили Хиллы, зато у нее имелся поучительный список выпускников, поступивших в лучшие учебные заведения для продолжения своего образования. В прошлом году чуть меньше девяносто пяти процентов выпускников шестого класса поступили в университет, в Оксфорд или Кембридж.

Классы были маленькие, а все преподаватели имели высокие ученые степени. Среди студенток – их никогда не называли ученицами – были внучка графа и тайская принцесса. Играли в лакросс[19], но и в футбол тоже. В «Шамплейн» был большой подогреваемый бассейн, корты для сквоша, а также теннисные корты двух видов – с грунтовым и травяным покрытием. Новая научная лаборатория славилась тем, что обошлась в три миллиона фунтов. Естественно, и плата была чрезвычайно высокой, и, чтобы заплатить за учебу, Хиллы шли на большие жертвы. Джулия не протестовала. Отпуск за границей, новая машина или новые туалеты – отсутствие всего этого она воспринимала как цену, которую нужно платить за безопасность Франсин.

Руководство «Шамплейн» приветствовало, если студенты жили в общежитии, но Франсин в этом было категорически отказано. Ведь тогда у Джулии не будет ни минуты покоя. Недавно в газете писали, что в одной школе в дортуар проник мужчина и изнасиловал девочек. А если смог изнасиловать, то может и убить. Так что Франсин пришлось примкнуть к меньшинству, к которому относились с легким неодобрением. Из тайных обществ она была исключена, многие шутки, ритуалы и обычаи были ей непонятны. Она бы меньше ощущала это на себе, если бы ребята не знали о страшных событиях, произошедших на Орчард-лейн. Однако те знали. Джулия настояла, чтобы директриса – чья должность по какой-то таинственной причине называлась «старший исполнитель» – рассказала эту историю всей школе и всему персоналу на собрании, состоявшемся незадолго до приезда Франсин.

– Ради ее безопасности, – объяснила мачеха Ричарду. – Если они все узнают, то будут более вигильны[20] по отношению к ней.

Ричард сомневался, что подростки на это способны, но Джулии лучше знать. Ведь она была учительницей, прежде чем стала психотерапевтом.

– Когда она в классной, беспокоиться не о чем, – говорила Джулия. – Меня больше волнует пребывание Франсин в школьном дворе. Вот ее подружки и обеспечат наблюдение.

У Франсин было много подружек среди девочек, не живших при школе. Прошло немало времени, прежде чем ей разрешили ходить к ним в гости, а вот приходить к Хиллам им разрешалось – правда, только после тщательного отбора, проведенного Джулией. Обычно она звонила маме какой-нибудь девочки и предлагала встретиться за обедом, затем принималась с пристрастием допрашивать родительницу о ее семье, о профессии мужа, о ее собственной профессии, о количестве детей и об их отношении к преступлению и наказанию, в том числе и о ее отношении к тюремному заключению и смертной казни – одобряет она ее или нет.

Мамы, судя по всему, не возражали против таких расспросов. Джулия никогда не раскрывала свои мотивы, и родители учениц из «Шамплейн» считали, будто ее интересует их происхождение, претензии на принадлежность к высшему классу или политические убеждения. В результате всего этого Франсин было дозволено приглашать к себе одну или двух девочек и иногда оставлять их ночевать. Однако ее не отпускали ни в какие путешествия с семьями подружек, запрещали участвовать в школьных экскурсиях. В один год «Шамплейн» вывезла четвертый класс на экскурсию к озеру Люцерн, на следующий – пятый класс в Копенгаген, но все это происходило без нее. Случались походы в Национальный театр, но обязательно в сопровождении Джулии, а не одноклассников.

Франсин была в том возрасте, когда дети бунтуют, она и взбунтовалась – чуть-чуть. Почему ее так контролируют? Какой смысл? Она даже сказала:

– Я бы предпочла, чтобы на меня напали, чем сидеть в тюрьме.

Поводом послужило приглашение сходить на балет с двумя школьными подружками и мамой одной из них. Джулия тут же заявила категорично «нет». В Вест-Энд, вечером, на общественном транспорте? Хорошо, с ними будет мама Миранды, и Франсин переночует у нее, и обязательно позвонит, когда доберется до дома, но вдруг…

– Франсин, ты должна понимать, что ты в особом положении.

– Мне ни на секунду не позволяют забыть об этом.

– Думаешь, мне это нравится? – спросила Джулия. – Думаешь, я делаю это ради своего удовольствия?

– Я этого не говорила. Но я сомневаюсь, что чем-то рискую, ну, то есть от кого мне ждать угрозы?

И тут Джулия сделала то, чего обещала Ричарду никогда не делать. Мачеха изложила Франсин свою теорию.

Та побелела и задрожала.

– Но я не видела его. Я ничего не видела.

– Франсин, тебе не придется ни о чем беспокоиться, если ты будешь вести себя благоразумно и позволишь нам заботиться о тебе.

– А разве мы не можем как-то дать ему понять, что я его не видела? Разве нельзя – ну, не знаю, – напечатать в газете, передать через полицию?

– Сейчас ты говоришь глупости.

Зачем она это сделала? Джулия то есть. Зачем? Она верила в собственное обоснование своей бдительности. Тот человек думает, что Франсин может опознать его, следовательно, будет преследовать ее. Если бы ее мачеха не верила во все это и продолжала делать то, что и всегда, то ее можно было бы считать либо злюкой, либо дурой. Но Джулия не было ни той, ни другой. Она не была злой мачехой. Сначала, и довольно долго, она твердо верила в свою теорию, но через некоторое время ее мотивы размылись, а цели перепутались.

Например, Джулия редко спрашивала себя, какая от нее польза как от защитницы, как она, женщина под пятьдесят, с плохой физической подготовкой, сможет защитить Франсин или убедить потенциального обидчика в том, что она представляет собой силу и с ней нужно считаться. Джулия никогда не носила с собой оружие и даже не думала об этом. По ночам она спала, и Ричард тоже, а Франсин оставалась одна в своей спальне, и туда проникнуть злоумышленнику было куда проще, чем в школьный дортуар.

Радионяни уже давно не было. (Франсин, которая мирилась со многим, которая отличалась одновременно добротой и стоицизмом, наконец запротестовала и потребовала, чтобы ее убрали.) Более того, теперь мачеха не знала, что происходит, пока Франсин в школе. Джулия надеялась, верила, что в обед Франсин не выходит из школы, не занимается ничем нехорошим в свободное время, не прогуливает уроки, – но не знала, так ли это. Многие прогуливали, даже внучка графа.

Все это Джулия смутно осознавала, а еще также то, что приближается время, когда придется Франсин либо посадить под замок, поместить в лечебницу как беспомощного, умственно неполноценного ребенка, либо выпустить в мир. Однако на этом вопросе остатки ее доброты и здравого смысла куда-то улетучивались. Франсин – ее подопечная, и она, тешила себя мыслью Джулия, имеет над ней абсолютную власть. Она спасла ее, оберегала в течение всего детства и отрочества, готовила к взрослению и сейчас не может бросить ее.

А еще все эти годы Джулия жертвовала собой ради Франсин. Никто ее об этом не просил – Ричард просто попросил стать его женой, – но она делала это исключительно по собственной воле. Однако это все равно было жертвой. Еще в самом начале их брака Джулия могла бы родить ребенка и была достаточно молода, но это означало бы, что Франсин лишилась бы части заботы. Она могла бы сделать карьеру на одном из двух своих поприщ, но это означало бы, что за Франсин не было бы надлежащего ухода. Изо дня в день, в течение учебного года она по пробкам проезжала десять миль до школы, отвозя падчерицу, потом ехала десять миль до дома, затем снова десять миль до школы, чтобы забрать Франсин, и те же самые десять миль до дома. Они с мужем никогда никуда не ходили вдвоем, всегда только с Франсин.

Ее брак тоже был жертвой. Джулия сама испортила его ради Франсин. Их с Ричардом отношения уже не были прежними после того, как Ричард узнал, что она нарушила обещание и все рассказала его дочери. Она была нелепой, эта ее теория, но Франсин было всего пятнадцать, и он считал непростительным взваливать такое бремя на девочку, которая так много страдала, а в неполные восемь лет пережила страшную трагедию. Ричард взглянул на Джулию другими глазами и увидел, что у нее хищническая натура, что у нее чрезмерно развит собственнический инстинкт, что она просто злая, наконец. А какие еще мотивы, кроме злости, могли подвигнуть ее на то, чтобы рассказать все Франсин? Девочке захотелось немного свободы, она слишком прямолинейно, а может, и даже грубо высказала свое желание, а Джулия отхлестала ее за это сказкой, рассчитанной на то, чтобы испугать.

– Злость? – воскликнула Джулия. – Злость? Я люблю Франсин. И хочу для нее только одного – чтобы она была счастлива в этом несовершенном мире.

– Тебе следует переосмыслить свое отношение, – мрачным тоном произнес Ричард. – Тебе следует понять, что она взрослеет и когда-то неизбежно станет самостоятельной.

Джулия смотрела на это совершенно по-другому. Она посвятила себя Франсин; разве теперь она может оторвать себя от нее или хотя бы подготовить почву для этого? Кроме этого, следовало брать в расчет еще один аспект.

Мачеха не могла выпустить Франсин, дать ей свободу и смотреть, как та сближается с подружками, а интересы других становятся для нее более важными, чем ее, Джулии. Своей жертвой, своим самоотречением она купила себе падчерицу, заплатила за нее цену, и теперь та принадлежит ей. Франсин – ее падчерица, но еще и ее собственность, девочка, которую она вылепила из испуганного ребенка.

В какой-то мере Франсин ее ребенок в большей степени, чем если бы Джулия ее родила. И будет бороться за то, чтобы та всегда была рядом.

Глава 9

Однажды ночью, после того как его навестил брат и они вместе с час смотрели телевизор, Джимми Грекс умер. Последние из действующих артерий закупорились, вещество, облепившее их стенки, загустело настолько, что и без того узкие протоки сузились до минимума, до ничего, и Джимми, в агонии хватая ртом воздух, борясь за кровь, дыхание и кислород, ушел из жизни. Ему было шестьдесят семь.

Соседи говорили, что он не захотел жить после смерти жены. Кейт зарегистрировал смерть, вызвал людей из похоронного агентства, устроил похороны и после кремации пригласил домой горстку избранных на пиво, виски и чипсы. Тедди тоже присутствовал, хотя практически все время молчал, оглядывая дом, который теперь принадлежал ему. Хоть он и считал дом плохоньким, но все равно был рад иметь недвижимость, любую.

Когда все разошлись, Тедди сказал Кейту:

– Только не думай, я не выгоняю тебя. Я знаю, что ты прожил в этом доме всю жизнь. Но я хотел бы, чтобы ты обдумал идею о том, чтобы съехать, скажем, до Рождества.

Был октябрь. У Тедди начался последний курс в университете Исткота. Они сидели в гостиной, среди загромождавшей все пространство массивной мебели с разбросанной по ней разноцветными вязаными изделиями: покрывалом, салфеткой на спинке кресла, шалью на пуфике. Принесенный кем-то венок из лилий лежал в пыли на журнальном столике. Кейт, почти усыпленный «Чивас Регал», быстро протрезвел и, вернув себе способность соображать здраво, одарил Тедди медленной улыбкой. Обвисшие щеки и длинные, теперь уже седые усы делали его похожим на ласкового моржа. Однако взгляд оставался острым, брови, как у Мефистофеля, сошлись на переносице.

– Этот дом принадлежит мне, – сказал Кейт. – Мне. Он мой. И не смотри на меня так. Хотя можешь, если хочешь. Он весь принадлежит мне. Мой отец оставил этот дом мне. У моей матери было право на пожизненное владение, а после ее смерти он возвратился ко мне. Это термин такой, «возвратился», ясно?

– Ты врешь, – сказал Тедди. Он не знал, что еще сказать.

– Позволь мне объяснить. Хотя, черт побери, не знаю зачем, но объясню. С радостью. Твой отец, да упокоит Господь его душу, твой бедняга отец, этот мерзавец, не был сыном моего отца. Моя мама была беременна, когда он познакомился с ней. Ну, а об остальном можешь догадаться. Он нормально к этому отнесся, но что касается дома, то тут тебе придется поставить точку.

– Я не верю тебе, – сказал Тедди.

– Жаль. Это твоя проблема. У меня есть все бумаги, они в банке, и это надежное доказательство. Можешь им не верить, однако… – Кейт повторил это слово: кажется, ему нравилось, как оно звучит: – Однако я не такой ублюдок, как ты. Сюрприз. И так как ты мой племянник, пусть и наполовину, у меня в этом нет никаких сомнений, я не вышвыриваю тебя, как ты собирался сделать со мной. Ты хотел бы выкинуть меня отсюда еще до Рождества; я же предлагаю тебе жить здесь, пока ты учишься в своем проклятом колледже. Как тебе это?

Кейт был готов продолжить объяснения. Отец рассказал ему о происхождении Джимми, когда тому было двадцать три, а ему – двадцать один. Старший Грекс был великодушным человеком и воспитал старшего сына как родного. Однако вопросы имущества и его наследования – совсем другое дело. Дом, на который он копил и за который долгие годы выплачивал ипотечный кредит, должен перейти к его настоящему, родному сыну.

– Может, я составлю завещание и передам его кому-то из родственников, – сказал Кейт. – Кажется, у меня где-то есть целая куча двоюродных братьев и сестер. А может, оставлю его тебе. Если будешь хорошо себя вести. Проявлять хоть каплю уважения. Убираться здесь, приносить мне утреннюю чашку чаю. – Он принялся хохотать над собственной шуткой.

– Почему мне никогда не рассказывали?

– А что тебе рассказывать? Я тебя умоляю. Твои мама с папой были живы, не забывай об этом. Я разрешал им жить здесь и сейчас разрешаю тебе. Тебе чертовски повезло, что ты не знал. Многие на моем месте заставили бы тебя платить за жилье.

Тедди вышел и хлопнул за собой дверью. Он прошел в столовую и сел на пол рядом с кучей дров. Он планировал – не сегодня, так завтра – приступить к расчистке столовой и родительской спальни. Может, вызвал бы кого-нибудь, чтобы освободить их, какого-нибудь торговца подержанной мебелью, который заплатил бы ему за спальный гарнитур и потертый диван. Теперь это невозможно и, вероятно, никогда не будет осуществимо.

Тедди чувствовал себя переполненным уродством. Все в доме было уродливым, кроме двух или трех предметов в его комнате, и все это, в том числе его собственные рисунки в светлых деревянных рамах, и ряды книг между подставками, которые он вырезал своими руками, сейчас казалось ему жалким. Его инструменты не уродливы – верстак, стоявший на месте буфета, два рубанка, набор пил, молотки и дрели, – были просто утилитарными. Запах стал более въедливым, чем раньше, и проник даже сюда. Дом – это отвратительная груда хлама, но Тедди считал его своим, и это было все, что он имел. Только теперь у него этого нет. А у Кейта есть, у Кейта, самой уродливой вещи во всем доме, того, кто при каждой встрече оскорбляет его видом своего обрюзгшего тела и отекшего лица, грязных рук и обломанных желтых зубов.

Некоторое время Тедди всерьез подумывал о том, чтоб уехать. Но куда ему идти? В университете можно было жить в одном из двух переполненных общежитий, но только не третьекурсникам. Денег на то, чтобы снять крохотную комнатушку, не было. Его стипендии не хватает даже на жизнь и проезд. Тедди вдруг отметил – так, исключительно как интересный факт, на самом деле его это не волновало, – что никогда сам не покупал себе новую одежду и никто не покупал ее для него. Тедди никогда не бывал за границей, ни в каком-либо лондонском театре, ни в ресторане чуть более высокого уровня, чем «Бургер-Кинг».

Его план, не выработанный, воспринимавшийся как само собой разумеющееся, состоял в том, чтобы продать дом. Вычистить, подремонтировать, покрасить снаружи и продать. Он стоил мало, столько же, сколько любой лондонский дом такого типа, постройки тридцатых годов, но его цена все равно исчислялась тысячами, возможно, она достигла бы сорока тысяч.

Однако дом принадлежал Кейту.

Тедди хранил кольцо в кармане своей единственной сменной куртки, той, что висела на крючке на внутренней стороне двери и имела карманы на «молниях». Он положил его на ладонь и стал разглядывать. Тедди все еще не оценил его. Если он попытается продать его, ювелир решит, что тот украл его. Можно попробовать сходить в ломбард. Тедди мало знал о ломбардах, однако они существовали, он видел их и предполагал, что там ему предложат за кольцо примерно половину его стоимости. Это тоже способ его оценить. А вот продавать Тедди его не будет.

Он никогда не продаст это кольцо. Деньги – не такая уж большая проблема. Тедди как-нибудь справится, всегда ведь справлялся. Если Кейт и дальше будет покупать в дом провизию, голод ему не грозит. Тедди сможет мастерить всякие вещи, учиться их делать, пока не закончит учебу и получит диплом.

Для диплома надо что-то придумать, какой-нибудь предмет, который станет образцом или демонстрацией его мастерства. Большинство представит журнальный столик или письменный стол, а один талантливый резчик по дереву будет делать, как было известно Тедди, русалку для носового украшения корабля. Его же талант заключался в инкрустировании, но он считал себя еще и художником по росписи мебели. Тедди изготовит зеркало. У него будет рама из светлой древесины, из сикоморы или более темного ореха, инкрустированная падубом и тисом, и расписанная голубым, серым и золотым.

Жаль только, что приходится оставаться здесь, в этом доме, где все, на что падает взгляд, страдает уродством или оскорбляет своей примитивностью. Даже стоящий снаружи «Эдсел» укрыт пленкой, а сверху его закрывает навес на четырех столбах с пластмассовой крышей. Мотоцикл Кейта укрыт двумя пластмассовыми мешками для мусора, один натянут на руль, другой – на сиденье. Этот дом – склад пластмассовых мешков, один даже медленно скользит по бетону, там, где сероватые стебли травы пытаются пробиться через трещину. А еще один зацепился за сетчатый забор, его углы торчат со стороны соседей, как будто тот стремится сбежать. Тедди задвинул шторы.

Кейт спал в гостиной. После смерти брата он стал больше пить, можно сказать, за двоих, то есть он выпивал свою порцию и порцию Джимми. Очень часто Кейт не шел в свою комнату: возвращаясь оттуда, где работал, он натягивал на мотоцикл мусорные мешки и прямиком отправлялся в гостиную с двумя пластмассовыми пакетами в руках. В одном лежали мелкие и разборные сантехнические инструменты, в другом – «Чивас Регал» и «Гиннес» на вечер. Тут же включался телевизор, Кейт откупоривал банку или бутылку и закуривал первую за долгие часы сигарету. Клиенты запрещали ему курить в их домах.

Увидев, что Тедди смотрит на него, тот пустился в объяснения:

– Я не собираюсь оставлять выпивку в доме, пока на работе. Я, черт побери, не могу доверить тебе свой «Чивас». Даже не приближайся к нему, иначе я вышвырну тебя.

Тедди ничего не ответил. А что он мог сказать? Он никогда не прикасался к алкоголю, и дядя знал это не хуже его. По какой-то причине Кейт, который всегда относился к нему лучше, чем родители, после их смерти стал жестким, грубым и постоянно сквернословил. Тедди было плевать на это. Он не строил догадки, почему это произошло: то ли Кейт действительно любил своего брата и тосковал по нему, то ли его раздражало, что теперь некому за ним ухаживать и не с кем поговорить. Тедди наблюдал за Кейтом, иногда стоя в дверном проеме, но не с интересом, сочувствием или жалостью, а со своего рода увлеченным отвращением, особенно после того, как виски и «Гиннес» делали свое дело.

Иногда он стоял в дверях по десять-пятнадцать минут и просто смотрел. Не только на Кейта, но и на его обстановку, впитывая каждую деталь: шторы, сорванные с некоторых крючков и сколотые вместе то ли скобкой, то ли каким-то зажимом из арсенала Кейта; пыль, лежащую таким плотным слоем, что ее клочья свешиваются с поверхностей, напоминая мех; бесчисленные пепельницы, блюдца, крышки, стеклянные банки, полные пепла и окурков; продавленную, поломанную мебель и прямоугольник ковра, на котором уже давно образовался собственный узор из темных пятен, рыже-коричневых и грязно-серых; перекошенный абажур и голую лампочку, висящую на завязанном узлом проводе, – до тех пор, пока взгляд сам не возвращался к Кейту.

Сейчас его храп стал чудовищнее, чем шестнадцать лет назад. Кейт издавал трубные звуки, хрипел, каждые несколько минут вздрагивал и подпрыгивал, будто через него пропускали электричество. Потом храп снова становился равномерным, на долгих выдохах он с дребезжанием проходил через нос и заканчивался вибрирующим свистом. Один раз – только один – Кейт вдруг полностью пришел в себя и, сев прямо, завопил: