Великие исторические персоны - Ломоносов

Тут можно и возразить. Дело не в отсутствии на Руси желающих философствовать. В любом обществе всегда есть люди, склонные к размышлениям, познанию тайн бытия. Вопрос лишь в том, какие поставлены границы такому познанию. Отличие Средневековья как своеобразного этапа развития общества: основой духовной культуры признается религия; философия, научные знания, искусство – лишь ее более или менее послушные служанки.

Только с изменением общественной структуры, с победой буржуазных революций и развитием индустрии начался быстрый прогресс науки, философии, которые вышли из-под строгой опеки религии. В России этот процесс затянулся отчасти по причинам географическим: не было свободного выхода в теплые моря и океаны, что не позволяло осваивать дальние страны, затрудняло развитие судоходства, торговли…

«Нам твердили: веруй, но не умствуй, – писал Ключевский. – Мы стали бояться мысли, как греха, пытливого разума, как соблазнителя… Поэтому, когда мы встретились с чужой мыслью, мы ее принимали на веру. Вышло, что научные истины мы превратили в догматы, научные авторитеты становились для нас фетишами, храм наук сделался для нас капищем научных суеверий и предрассудков». Как он отметил, «под византийским влиянием мы были холопы чужой веры, под западноевропейским стали холопами чужой мысли».

При Ломоносове в обществе сказывалось и византийское, и европейское влияние. И то и другое ему приходилось преодолевать с немалыми трудностями, а то и опасностями. Но если религиозные тексты и основы Православия были ему знакомы, то научные знания на современном уровне приходилось осваивать за рубежом. В России такого рода высших учебных заведений не было.

Тем не менее и до Петра Великого российское общество не пребывало «во тьме невежества». Технические новинки поступали с Запада (в детстве у Петра Алексеевича было немало механических игрушек). В стране активно развивались ремесла. В 1719 году механик Андрей Нартов писал из Лондона государю: «Здесь таких токарных мастеров, которые превзошли российских мастеров, не нашел».

Однако дворяне и священники в массе своей не интересовались естественными науками. Такие занятия считались блажью, или даже материализмом. А философия на Руси издавна была религиозной.

Как писал историк науки Б.Е. Райков, «Русь даже в ХVII в. питалась в области мироведения материалом средневековья, давно пережитым Западной Европой. Мы получали из вторых рук устарелые взгляды и теории, которые культивировались на русской почве как нечто новое».

Один из наиболее образованных русских людей того времени В.Н. Татищев в разговоре с Петром I усомнился в том, что на русской земле вскоре удастся вырастить научные кадры. Но царь более зорко предвидел будущее.

Первое изложение системы Коперника появилось в русском печатном издании 1707 года: большая гравюра с изображением 1032 звезд. По углам были показаны четыре системы мира и их творцы: «Птоломей», «Тихобрахи» (Тихо Браге), «Дескарт» (Декарт), «Коперник». О них было сказано стихами. Например:

Коперник общую систему являет,

Солнце в средине вся мира утверждает,

Мнит движимой земле на четвертом небе быть,

А луне окрест ея движение творить…

Листок предназначался для широкой публики. Издание осуществлено «под надзрением» Я.В. Брюса и «тщанием» Василия Киприянова.

Через 10 лет вышла на русском языке «Книга мирозрения, или Мнение о небесных глобусах и их украшениях» нидерландского ученого Христиана Гюйгенса. В ней говорилось, в частности, о множестве обитаемых миров. Невелико было отставание от издания оригинала: 19 лет. Правда, первое издание книги Гюйгенса скупили и уничтожили сторонники религиозной картины мира; сохранилось только второе издание 1724 года.

Изданию работы Гюйгенса содействовал Яков Вилимович Брюс (1670–1735) – русский ученый и государственный деятель. Родился он в Москве, куда в 1647 году переселился из Шотландии его дед. Во время Северной войны Яков командовал русской артиллерией, заслужив звание генерал-фельдмаршала и графское достоинство. Выйдя в отставку, уединился в своем поместье под Москвой; периодически вел астрономические наблюдения с Сухаревой башни, где располагалась обсерватория московских адмиралтейских школ.

Он составил карту земель от Москвы до Малой Азии. Научных открытий не сделал, однако велика его роль как «апостола Просвещения» на русской земле. Свою библиотеку, научные инструменты и музей он завещал Академии наук. В народе шли слухи, будто Брюс колдун и чернокнижник.

(Через полвека после смерти Я. Брюса был издан «Первобытный Брюсов Календарь». В нем указаны астрономические явления до ХХI века. Издатели календаря к астрономическим таблицам Я. Брюса присовокупили домыслы астрологов. В ту пору мода на спиритизм, оккультизм, гороскопы и прочие предрассудки пришла в Россию с Запада. «Брюсов календарь» бесспорно доказал: предсказания астрономов, основанные на данных науки, верны; астрологические прогнозы ложны. Это полезно было бы знать нынешним приверженцам астрологических фантазий.)

В 1719 году вышла в России «Всеобщая география» Б. Варениуса, также на основе гелиоцентрической системы. Однако сторонники неподвижной земной тверди, вокруг которой движется Солнце (очевидный факт!), не собирались сдаваться. Продолжалась идеологическая война.

Директор Петербургской типографии М.П. Аврамов полагал, что это «атеистические богопротивные книжищи». Мастер Монетного двора – из крестьян – И.Т. Посошков писал в 1720 году: проникла на Русь умственная «зараза проклятого Коперника, Богу суперника». Петербургский священник Симеон Лукин заявил: «Я ученых людей везде не люблю насмерть; старания и труды из таких людей происходят больше ничего, как пустые враки».

Противостоять царской воле Петра ретрограды не могли. Но их убеждения и активность, отражавшие общественное мнение, показывают, в какой обстановке приходилось работать передовым русским ученым, прежде всего – Ломоносову. Сказывалось и то, что после Петра Великого началась череда дворцовых переворотов; верхние слои общества были озабочены политическими интригами, а не просвещением и развитием наук.

Практические знания ценились и распространялись в связи с развитием кораблестроения, артиллерии, навигации, картографии, горного дела, металлургии. Однако теоретическая, фундаментальная наука, естествознание воспринимались как интеллектуальное излишество, умственные упражнения, граничащие с вольнодумством, а то и с ересью.

Здраво рассуждая, с таким мнением можно согласиться. Жили же многие поколения сотни, тысячи лет, не зная научных премудростей, уповая на трудовые навыки, заветы предков и священные предания. Какая разница, как появились на поле валуны чуждых пород – нечистая сила их разбросала или Всемирным потопом занесло? Надо убрать их с поля и пахать, вот и вся наука.

Император Петр Великий понял: в новую эпоху для великой державы необходимы научные знания, выходящие далеко за пределы, установленные религией. Развитие промышленности и техники, освоение природных богатств требуют не общих рассуждений и толкований Священного Писания, не только овладения трудовыми навыками, переходящими из поколения в поколение, но познания законов природы, основанного на опытах и наблюдениях.

Религиозные верования порой находятся между собой в непримиримых противоречиях. То же относится и к философским учениям. Только в науке есть единый надежный фундамент: неопровержимо доказанные факты и основанные на них обобщения (не путать с теориями и тем более с гипотезами, предположениями).

Петр I был далек от такого рода рассуждений, но ему помогла интуиция великого государственного деятеля. Он не жалел средств для экспедиций, изучающих русскую Сибирь, Дальний Восток. А разве можно создать, скажем, карту Российской империи без знания астрономии, основ высшей математики, геодезии?

Интерес царя к наукам поддержал ряд европейских ученых, и наиболее знаменитый среди них – Лейбниц. Он был инициатором создания Берлинской академии наук и предлагал Петру I учредить подобную организацию в России. Последний укрепился в этом намерении, посетив Парижскую академию наук.

Ученик Лейбница философ Христиан Вольф (ставший иностранным почетным членом Петербургской Академии наук) писал в январе 1721 года: «Его Императорское Величество намерен создать Академию наук и при этом еще другую, где высокие персоны могли бы получить знания в нужных науках и при этом заботиться об успехе искусства и ремесла».

27 декабря 1725 года (уже после смерти Петра Великого) состоялось первое заседание Петербургской Академии наук. На нем присутствовали многие знаменитые ученые, прибывшие из-за границы, князь Меншиков, важные сановники, Феофан Прокопович и представители духовенства.

«Среди разрухи русской государственной жизни в первые десятилетия после Петра, – писал В.И. Вернадский, – высокий уровень работы Академии не удержался. Условия жизни были тяжелы. Лучшие ученые ушли, новые назначения были неудачны. Долгие годы Академия переживала эпоху упадка… При начале царствования Елизаветы была даже опасность самого ее сохранения. Но Академия пережила безвременье… она всегда оставалась самым сильным научным творческим центром в русской жизни».

Ее выживанию и расцвету содействовало то, что перед государством Российским с его необъятными просторами стояла насущная задача: познание природы прежде всего собственных неизученных территорий и акваторий. Петербургская Академия в подобных исследованиях превзошла достижения всех других академий.

Этому во многом содействовал В.Н. Татищев. Он составил разосланный в 1737 году Академией наук вопросник, где, в частности, предлагалось фиксировать северные сияния, уточнять строение почв, искать окаменелые остатки животных и растений. Ломоносову суждено будет сказать свое веское слово по этим проблемам.

«1737 год, когда Крашенинников отправился самостоятельным ученым на Камчатку, – писал В.И. Вернадский, – есть памятный год в истории русской культуры. Это было первое начало самостоятельной исследовательской научной работы русского общества. В этом году Вольф писал в Академию наук ее президенту барону Корфу: “Виноградов и Ломоносов начинают уже говорить по-немецки и довольно хорошо понимают то, о чем говорится… Стали они также учиться рисованию, которое им пригодится как в механике, так и в естественной истории. Зимою они будут слушать экспериментальную физику”. Два первых русских натуралиста одновременно входили в новую жизнь: один – в безлюдье Камчатки, в ее девственной природе, другой – в реформированном университете Марбурга…

С появлением Крашенинникова и Ломоносова подготовительный период в истории научного творчества русского народа кончился. Россия окончательно как равная культурная сила вошла в среду образованного человечества, и началась новая эпоха в ее культурной жизни».

…Невольно возвращаешься мыслью из прошлого в настоящее. В современной РФ тоже произошло нечто подобное, но только с противоположным знаком. В конце ХХ века завершился славный период развития русской советской науки. Наша страна из передовых перешла в разряд научно-технических «середнячков», а то и причисляется к слаборазвитым. Невиданную популярность обрели суеверия, в том числе религиозные и научные.

Тем, кому не безразлична судьба русской культуры, русского народа и нашего Отечества, следовало бы всерьез поразмыслить над происшедшей метаморфозой. Чудеса нанотехнологии, волшебные превращения способом модернизации, несмотря на современные термины, не вознесут нашу страну к вершинам научно-технического прогресса, не поставят в один ряд с передовыми странами. Необходим подъем общего нравственного и культурного уровня народа и его интеллектуальной прослойки.

Так было во времена явления Ломоносова. Так было – несравненно более мощно – после победы народовластия и подъема СССР в середине прошлого века. Что нас ждет впереди? Многое зависит от того, осознаем ли, примем ли к сведению уроки нашей истории в проекции на современность.

Наивно полагать, будто в обособленной касте «научных работников», подчиненных законам купли-продажи («рыночных отношений»), подобно экзотическим фруктам в теплице, возникнут великие личности творцов, подобных Ломоносову, Менделееву, Вернадскому.

«Науки юношей питают»

В одной из од Михаил Ломоносов легким «пушкинским» стихом перевел высказывание Марка Туллия Цицерона:

Науки юношей питают,

Отраду старым подают,

В счастливой жизни украшают,

В несчастный случай берегут.

Здесь упомянуты науки вообще, включая богословие и философию. Однако с ХVII века началось все более резкое разделение методов науки, философии, теологии (богословия). Одним из первых, кто это отметил, был Френсис Бэкон (1516–1626). По его словам, «всего вернее истолкование природы достигается посредством наблюдений и соответствующих, целесообразно поставленных опытов. Здесь чувство судит об опыте, опыт судит о природе и о самой вещи».

В фантастическом Городе Солнца Френсиса Бэкона имеются телескопы и микроскопы, подводные лодки, сложные машины и передатчики звуков на расстояние; залы, где искусственно вызывают дождь, снег и молнию, сохраняют жизнеспособность отдельных человеческих органов… Это было провидением великих достижений науки и техники.

Тогда же Галилео Галилей (1564–1642) великолепно использовал научный метод, о котором Френсис Бэкон рассуждал как философ. Создав телескоп, Галилей наблюдал горы и моря на Луне; доказал, что Млечный Путь – скопление бесчисленных звезд, и призывал «изучать великую книгу Природы». Он проводил продуманные эксперименты и, вопреки запрету инквизиции, опубликовал книгу «Беседы и математические доказательства, касающиеся двух новых отраслей науки, относящихся к механике и местному движению». По его словам, «ни одно изречение Писания не имеет такой принудительной силы, какую имеет любое явление природы».

Член Лондонского Королевского общества Исаак Ньютон в 1687 году издал свой грандиозный труд «Математические начала натуральной философии», где торжествуют математика и механика, земная природа вовсе не принимается в расчет, а философии определено скромное место. Возможно, точнее было бы говорить о математических началах небесной механики.

В Европе еще со времен Античности (школа пифагорейцев) существовало мнение об устройстве Мироздания на принципах гармонии небесных сфер, которую можно выразить на языке математики. Но только два тысячелетия спустя, прежде всего благодаря работам Галилея, Ньютона, Лейбница и других ученых, это умозрение было подтверждено в механике и астрономии конкретными разработками.

Современник и соотечественник Ньютона поэт Александр Поп написал панегирик:

Был Божий мир кромешной тьмой окутан.

«Да будет свет!» – И вот явился Ньютон.

Так выразилось убеждение, что всю натурфилософию можно построить на математическом основании. Ньютон высказал свое мнение: «Было бы желательно вывести из начал механики и остальные явления природы».

Такое стремление было свойственно и Михаилу Ломоносову. Об этом свидетельствуют его научные работы: «Элементы математической химии», «Теория электричества, составленная по математическому методу». Еще в период ученичества, судя по всему, он узнал о существовании ньютоновских «Математических начал натуральной философии». Ему захотелось более основательно познакомиться с математикой и физикой, которая по античной традиции считалась наукой о природе.

«Заиконоспасская библиотека, – писал Я.Я. Штелин, – не могла насытить жадности его к наукам» (точнее – жажды познания). Он испросил у архимандрита разрешения отправиться на год в Киев для изучения философии, физики, математики. Разрешение было дано – вместе с денежным довольствием.

Значит, руководство учебного заведения было высокого мнения о его знаниях и прилежности. Возможно, сказалось покровительство Феофана Прокоповича. Но вовсе не обязательно, чтобы он ходатайствовал за Ломоносова. Достаточно было уже того, что столь авторитетный мыслитель и религиозный деятель высоко оценил знания учащегося.

Ломоносов упорно стремился продолжить учебу. В конце 1732 года умерла его мачеха. Отец вновь стал вдовцом, и для него важно было, чтобы рядом оказался единственный сын. Однако Михаил готов уехать в дальнюю и, возможно, опасную экспедицию, но не возвращаться домой.

Биограф Ломоносова Е.Н. Лебедев полагает, что дело тут в наследственной «упрямке»; мол, «ни отец, ни сын не пожелали сделать шаг навстречу друг другу». Так ли? Нет, не совсем так. По признанию Михаила, он получал от отца (точнее, с его слов, ибо отец был неграмотным) письма с просьбой вернуться домой. Значит, об упрямстве отца речи быть не может.

А в чем заключалось упрямство Михаила? Неужели он не мог простить отцу то, что тот принимал сторону мачехи? Но ее-то уже нет, и вряд ли был Михаил столь злопамятен. Отца он уважал, понимая, что ему многим обязан. Упрямство Михаила Ломоносова проявлялось не в семейном раздоре, а в сфере иной – в упорном стремлении к познанию.

По этой причине ушел он из отчего дома, рискнул обманом поступить в Спасские школы, терпел лишения, просиживал над книгами в библиотеке. А в монастырской библиотеке помимо трудов греческих и римских мыслителей, Отцов Церкви, были книги Тихо Браге, Галилея, Декарта. Читал ли тогда их Михаил Ломоносов? Трудно сказать. Пожалуй, они предназначались только преподавателям. Но можно предположить, что любознательный юноша имел представление и об античной атомистике, и о системе Коперника, и о фундаментальном труде Ньютона.

Итак, стремясь расширить свой умственный кругозор, Михаил Ломоносов с благословения архиепископа, руководителя Славяно-греко-латинской академии, отправился в Киев.

Увы, в знаменитой тамошней академии он, как писал Якоб Штелин, «против чаяния своего, нашел пустые только словопрения Аристотелевой философии; не имея же случая успеть в физике и математике, пробыл там меньше года, упражняясь больше в чтении древних летописцев и других книг, писанных на славянском, греческом и латинском языках».

И здесь учащихся «ограждали» от книг, способных поколебать веру в истины Священного Писания. Ломоносову оставалось заняться главным образом чтением старинных летописей. О нескольких месяцах, проведенных им в Киеве, сведений не сохранилось. Но они для него не прошли бесследно. Через 15 лет ему предстоит серьезная дискуссия о происхождении русского народа и научная разработка этой проблемы.

Почему он стал изучать летописи, хранимые в Киеве? Его глубоко волновали тема прошлого России, славянских племен, создавших государство, и роль в этом пришельцев – варягов. Ведь в ту пору (и позже) на российском престоле находились немцы. Не означало ли это, что русскому народу чужда государственность? Неужели русские остаются варварами, в отличие от цивилизованных народов Европы? Не потому ли в Российской империи нет собственных крупных ученых, которых приходится выписывать из-за границы?

(С конца ХХ века постоянно слышатся сетования на то, что русский народ «не созрел» для демократии, а потому склонен к тоталитаризму; тема болезненная, как хроническая заноза, и ее полезно осмыслить основательно.)

По-видимому, именно в Киеве Ломоносов всерьез заинтересовался теорией поэзии. Основанием для этого послужила «Поэтика» Феофана Прокоповича, составленная на основе курса лекций, прочитанных им в Киево-Могилянской Академии.

Как писал А.И. Львович-Кострица, «к сожалению, того, что он надеялся получить от Киевской Академии, она ему не дала. Там все подчинила себе польская схоластика, и вместо положительных знаний, которых так жаждал юноша, он встретил здесь правда весьма изощренные, но зато и достаточно бессодержательные, философские и богословские прения. В них, главным образом, и заключались все занятия в Академии».

Подобные прения не так уж часто были бессодержательными. Наивно полагать, будто ученые монахи только и занимались повторением одних и тех же богословских истин. Приобщаясь к трудам Отцов Церкви, они совершенствовали культуру мышления, хотя и при остром недостатке знаний о Природе.

Для Михаила Ломоносова, который провел детство и отрочество в деревне, бродил в лесах, рыбачил в море, окружающий мир был величественным и таинственным. Иисус Христос учил: «Царство Божие внутри вас». Безусловно! Но и природа вне нас – тоже Царство Божие. Если самопознание – углубление в собственный мир души, то познание окружающего мира – расширение до беспредельности своего духовного бытия, приобщение к замыслам и деяниям Творца.

Примерно так мог размышлять Михаил Ломоносов после богословских дискуссий. Они уже не удовлетворяли его. Ученые монахи-мыслители предпочитали меньше рассуждать о мире материальном, а для него земная природа была воплощением божественного разума.

Он убедился, что богословие ограничено сугубо человеческими отношениями и проблемами, не говоря уже о церковных установлениях. Но приобщиться к естествознанию русский юноша мог только в зарубежных учебных заведениях.

Каким бы талантливым и любознательным ни был самоучка, познание будет оставаться его личным делом и достоянием, если он останется в стороне от общественной жизни, пока его знания не будут востребованы. Должна существовать интеллектуальная и социальная среда, которая благоприятствует появлению и расцвету таланта, его признанию и поощрению.

В искусстве или литературе немало великих творцов было признано через десятки или сотни лет после их смерти. Их произведения вошли в фонд мировой культуры, сохраняя свое значение для текущих поколений.

Иная ситуация в науке и технике. Здесь открытия или изобретения нередко совершаются примерно в одно и то же время, а те, которые не были оценены сразу, сравнительно быстро стареют, остаются в архивах как достояние истории. Вот и с научным наследием Ломоносова, как нередко говорят, произошло нечто подобное. Хотя в действительности было не так просто, в чем нам предстоит позже убедиться.

Искушение свободой

Михаила Ломоносова можно было бы назвать баловнем судьбы, если бы не его упорство в обретении знаний и ясный ум. Его могли выгнать из Спасских школ или сослать в дальний монастырь, не окажись в этот момент в Москве Феофана Прокоповича. Что ждало его после окончания учебного заведения?

Как один из лучших учеников, он имел возможность получить вполне приличную должность и продолжить образование на более высоком уровне. Увы, путь этот в 1734 году был для него закрыт наглухо. Почему именно в этом году? Потому что единственное учебное заведение, куда его могли бы зачислить, – гимназия при Петербургской Академии наук – пребывало в плачевном состоянии.

Открытая по воле Петра Великого, через полгода после его смерти она была воспринята Екатериной I и Анной Иоанновной как излишество, практической пользы не имеющее. Христиан Вольф, которому император прочил место президента Петербургской Академии, отказался от такой чести и не видел перспектив у этого учреждения. Он ссылался на опыт Берлинской академии, которая «известна всему свету, но пользы никому и ничему не принесла».

По мнению Вольфа, для России был полезней университет, где учились бы русские, которые со временем могли стать крупными учеными. И хотя Петр Великий предполагал открыть при Академии школу и университет, этого не было сделано. Проект Академии составил лейб-медик императора Л. Блюментрост, ставший ее главным командиром (президентом). Он был широко образованным человеком, хотя научные исследования не проводил.

Выбирал первых академиков главным образом Христиан Вольф. Главенствующее положение в ней по первоначальной идее было определено математике. Но императрица Анна Иоанновна и ее фаворит Бирон постарались сделать так, чтобы Академия приносила пользу, а потому в ее члены стали принимать тех, кто умел сочинять стихотворные тексты к фейерверкам и на праздники.

Деньги на эти учреждения выдавали скупо, а то и вовсе не платили; гимназия пребывала в плачевном состоянии, не имея средств, и в ней оставалось лишь несколько учеников. Профессорам приходилось читать лекции преимущественно адъюнктам или своим коллегам. Блюментрост передал управление Академии своему секретарю Шумахеру, который стал распоряжаться академическими суммами своевольно и лишь увеличил долги.

В сентябре 1734 года президентом Петербургской Академии был назначен барон Иоганн-Альбрехт фон Корф. Он взялся энергично за дело, запросил 64 тысячи рублей и добавил: «Ежели Академия скорой помощи не получит и не приведена будет в надлежащее и определенное состояние, то имеет она, без сомнения, разрушиться и толь многие тысячи купно с оною честию, которую Академия у иностранных себе получила, пропадут без всякой пользы».

Средства, хотя и в урезанном виде, ему предоставили, определив на нужды гимназии 4398 рублей 25 копеек. Барон Корф обратился в Сенат с предложением прислать в академическую гимназию учеников «из монастырей, гимназий и школ в здешнем государстве двадцать человек». Предложение было принято. Корф в письме к архимандриту Заиконоспасского монастыря Стефану просил прислать юношей «добрых, которые бы в приличных к украшению разума науках довольное знание имели и вам бы самим чести и Отечеству пользу учинить могли».

Архимандрит выбрал 12 лучших учеников, среди которых был и Михаил Ломоносов. Для него – еще один подарок судьбы!

Под надзором отставного прапорщика Василия Попова они в начале января 1736 года прибыли в Петербург. Пришла пора учиться в гимназии при Академии наук. Каждому гимназисту выделили стипендию по 5 рублей в месяц (в Москве они получали вдвое больше, но на весь год). Он купил недавно изданную книгу В.К. Тредиаковского «Новый и краткий способ к сложению российских стихов» и стал с немалым рвением изучать начальные основания математики и философии, упражнялся в стихосложении на латинском и русском языках.

Вновь не обошлось без стечения обстоятельств, способствовавших его восхождению «по ступеням учености» на вершины знаний. Началось это раньше – с несчастного случая. Первым академиком по кафедре химии был прибывший из Курляндии в марте 1726 года М. Бюргер. Через четыре месяца, возвращаясь с пирушки пьяным, он выпал из экипажа, получил тяжелую травму и вскоре скончался.

На кафедру химии назначили молодого фармацевта из Тюбингена Иоганна-Георга Гмелина (1709–1755). В 1731 году он стал академиком, а через два года был назначен как натуралист в Камчатскую экспедицию. Правда, он предпочел изучать Центральную и Южную Сибирь, провел в научных странствиях 10 лет и вернулся в Петербург только в 1743 году.

Кафедра химии пустовала. Барон Корф просил немецкого горного советника профессора Иоганна Фридриха Генкеля рекомендовать специалиста-химика. Такого не нашлось, и Генкель предложил прислать ему трех толковых молодых людей для изучения горного дела и металлургии. Его предложение было принято и утверждено Сенатом. Фон Корф в марте 1736 года представил Императорскому кабинету записку:

«Если по моему, 23 февраля сего года поданному докладу всемилостивейшее повелено будет несколько молодых людей в Фрейбург к берг-физику Генкелю для обучения металлургии отправить, то могут выбраны быть из нижеследующих учеников:

1. Густав Ульрих Райзер, советника Берг-коллегии сын, рожден в Москве и имеет от роду 17 лет.

2. Дмитрий Виноградов, попович из Суздаля, 16 лет.

3. Михайло Ломоносов, крестьянский сын из Архангелогородской губернии, Двиницкого уезда, Куростровской волости, 22 лет.

Понеже они все те свойства имеют, каких помянутый берг-физик требует, то надеяться можно, что они со временем изученные берг-физики будут (хотя Дмитрий Виноградов с Михайло Ломоносовым немецкого языка не знают, однако еще в бытность свою здесь через три месяца столько научиться могут, сколько им надобно)».

Замечательно уже то, что никто не стал возражать против включения в список крестьянского сына. Понимали: ум, память и прилежание не имеют отношения к сословной принадлежности.

На год обучения и содержания студентам выделили 1200 рублей. Согласно инструкции от них требовались пристойное поведение, старательное изучение наук, после чего практическое изучение рудников. Усовершенствоваться в русском, немецком, латинском и французском языках, «чтобы они ими свободно говорить и писать могли, а притом учиться прилежно рисованию; каждые полгода присылать в Академию наук известия об успехах и нечто из своих трудов», а также счета и расписки о расходах. Дополнительная инструкция предполагалась, «ежели они потом, смотря по обстоятельствам, далее в Саксонию, Голландию, Англию и Францию посланы будут».

Согласно одной версии, профессор запросил сумму, которую Академия выплатить не могла, и потому командировка едва не сорвалась. Настойчивый фон Корф с той же просьбой обратился в Марбург к Вольфу, и тот дал согласие. По другой версии, отец Густава Райзера предложил фон Корфу направить трех молодых людей сначала в Марбургский университет, проректором которого был Христиан Вольф, для более основательного изучения математики, физики, механики и химии.

Так или иначе, а в начале ноября 1736 года трое русских студентов морем прибыли в Марбург, пережив сильный шторм, едва не опрокинувший их судно.

Ломоносов получил возможность ознакомиться с научными достижениями последних десятилетий. У Христиана Вольфа он слушал лекции по философии, логике, математике, механике и физике, а у профессора Юстина-Герарда Дуйзинга – по химии. Кроме того, вместе с Виноградовым он брал уроки немецкого и французского языков, рисования, танцев и фехтования.

(Позже, отправляясь в Фрейберг к горному советнику Генкелю, Ломоносов получил от двух упомянутых профессоров прекрасные отзывы о своих успехах в познании наук.)

В октябре 1738 года он послал в Академию донесение на немецком языке о лекциях, которые посещал, и о приобретенных им книгах, а также свою статью по одному из вопросов физики и стихотворный перевод: «Ода, которую сочинил господин Франциск де Салиньяк де ля Мотта Фенелон, архиепископ дюк Камбрейский, священныя Римския империи принц».

Выбор произведения рассчитан, пожалуй, на восприятие русскими вельможами. По содержанию это пейзажная лирика с философским подтекстом. В оде воспеваются величие и безмятежная красота природы, в отличие от алчного, похотливого, суетного и жестокого мира людей…