Все, что помню о Есенине

      В шесть часов вечера в субботу организаторы устроили крепкий заслон, чтобы не пропускать "зайцев" с улицы.
      {22} К семи часам аудитория была переполнена, и опоздавшие, даже имеющие на руках билеты, не могли попасть на вечер.
      Имажинисты пришли в цилиндрах, - студенты встретили их аплодисментами. Первым читал свои стихи Мариенгоф, но я не мог его послушать, потому что вынужден был дежурить старшим внизу. К концу этого выступления ко мне подошла молодая женщина и подала записку:
      Мариенгоф просил пропустить на вечер подательницу сего Элен Шеришевскую. Я воспользовался случаем, пошел ее провожать наверх и открыл дверь в аудиторию в тот. момент, когда Гаркави объявил, что Сергей Есенин в заключение прочтет свое первое стихотворение о революции "Товарищ". Был поэт в отлично сшитом сером костюме, который как бы подчеркивал его цвета пшеницы буйные волосы и похожие на огромные незабудки глаза. Он читал просто, спокойно, и голос его был звучен и чист - без единой царапающей нотки:
      Жил Мартин, и никто о нем не ведал.
      Грустно стучали дня, словно дождь по железу.
      И только иногда за скудным ободом
      Учил его отец распевать марсельезу.
      Правая рука Есенина, изогнутая ладонью к нему, в ритм стихам, поднималась и опускалась, будто нежно поглаживая склонившуюся к нему па плечо голову мальчика Мартина. (Мемуаристы пишут, что поэт, читая своп стихи, размахивал руками. Никогда этого не было.) И вдруг голос Есенина зазвенел о революции, о павшем в бою отце Мартина, о мольбе мальчика-сироты Иисуса - помочь там, "где бьется русский люд". И уже слова налились невыносимой мукой, кровью:
      Но вдруг огни сверкнули... Залаял медный груз. И пал, сраженный пулей, Младенец Иисус.
      И опять голос поэта затихает, правая рука движется медленней,- в словах хватающая за душу скорбь.
      Ползает Мартин по полу:
      Соколы вы мои, соколы,
      В плену вы, В плену!..
      Т. 1. стр. 263.
      {23}
      (Тогда я еще не знал, что "Товарищ" написан после того, как Есенин присутствовал на похоронах борцов за революцию в Петрограде на Марсовом поле весной 1917 года.)
      То, что творилось в тот вечер девятнадцатого года в аудитории Московского университета, - незабываемо! Студенты оглушительно хлопали в ладоши, топали ногами, орали: "Есенин, еще!.." Поэт надел свою шубу, вынул шарф, намотал на шею, а я подал ему цилиндр. Михаил Гаркави помог одеться Мариенгофу, и мы стали прокладывать дорогу к дверям.
      На площадке группа студентов подхватила Есенина на руки и стала его качать. Он взлетал вверх, держа на груди обеими руками цилиндр. Но когда его поставили на ноги, другие студенты хотели повторить с ним то же самое.
      - Валяйте Мариенгофа! - сказал он.
      Едва тот взлетел вверх, также держа цилиндр на груди, Сергей, увидев на рукаве моей студенческой шинели красную повязку, подошел ко мне и тихо сказал:
      - Уведите меня отсюда!
      Он сложил цилиндр черной лепешкой, взял его под мышку, поднял воротник пальто. Я повел поэта не к тому выходу, где толпились студенты, а в другую сторону, в коридор. Здание я знал хорошо, вывел Есенина к другим дверям с выходом на Большую Никитскую (улица Герцена) и уговорил сторожа выпустить нас.
      Неподалеку на улице стоял извозчик, поэт подрядил его за пачку керенок. Пожимая мне руку, он спросил, на каком факультете я учусь и как моя фамилия. Я ответил ому, он поблагодарил меня и сел в сани.
      В ту минуту мне и в голову не пришло, что Есенин сыграет роль в моей литературной судьбе...
      В 1918 году Московский Совет разрешил литераторам открывать на артельных началах книжные лавки. Это объяснялось тяжелым материальным положением писателей из-за отсутствия бумаги, а также их желанием быть поближе к книге и стремлением принести культурную
      {24} пользу народу. В лавке писателей работали Б. Грифцов, Б. Зайцев, М. Осоргин, А. Яковлев, В. Ходасевич; в "Содружестве писателей" - Ю. Айхенвальд, В. Лидин, философ Г. Шпет; у деятелей искусств - Ю. Балтрушайтис, П. Коган, 1-1. Нолле, Я. Рыкачев и др.
      В лавке Всероссийского союза поэтов - В. Шершеневич, А. Кусиков; в артели художников слова-С. Есенин, А. Мариенгоф, букинист Д. С. Айзенштадт, бывший директор издательства "Альциона" А. М. Кожебаткин.
      Весной 1919 года на Б. Никитской открылась книжная лавка "Дворца искусств", который был организован Наркомпросом и объединял деятелей литературы и искусства с целью улучшения их труда и быта. За прилавком книжной лавки стояли действительные члены "Дворца": Дир Туманный (Н. Н. Панов), журналист Н. Ф. Барановский-Лаврский и автор этих строк. Неподалеку находилась лавка, где работал Есенин.
      Во всех этих лавках было много старинных книг, классиков, иностранных авторов. Некоторые москвичи продавали книги потому, что приходилось покупать продукты по спекулятивным ценам; другие оттого, что их квартиры уплотняли и библиотеку негде было поместить; третьи потому, что собирались уехать за границу и старались сбыть все свое имущество, в том числе книги.
      Тяжелым, порой неразрешимым вопросом для лавок были дрова: каждое полено стоило дорого, а доставка на санях или на грузовике еще дороже. Заведующий Дворцом искусств старый поэт и прозаик Иван Рукавишников сказал нам, что "Содружество писателей" обходится без печки, а мы помоложе их, нам сам бог велел следовать их примеру, иначе в первые же месяцы вылетим в трубу. И мы, работники книжной лавки, надевая все, что защищало от мороза, мерзли и спасались только тем, что сменяли друг друга каждые два часа.
      В начале апреля 1919 года, в морозный день, когда окна нашей лавки покрылись слоем льда, а покупатели, забегая к нам, чтобы посмотреть книги, а заодно, разумеется, погреться, шарахались обратно на улицу,- в этот памятный день одна за другой две темно-красные двери в тамбуре нашего входа распахнулись, и на порог шагнул Есенин. Он был в серой шубе, в отороченной соболем черной плюшевой шапке.
      - Ба! - воскликнул он, увидев меня. - Знакомые {25} все лица! -и заметил, что у меня идет пар изо рта.-Что ж вы, черти, не топите?
      - Рукавишников сказал, что и так обойдемся!
      - Вы бы его оттаскали за бороду! Я засмеялся, а поэт продолжал:
      - Обошел все до одной лавки, ищу мой "Голубень", нигде нет!
      - У нас тоже нет, Сергей Александрович!
      - До зарезу нужно!
      Я объяснил Есенину, что у меня дома есть "Голубень" и я могу ему дать.
      - Вот друг! - сказал он, улыбнувшись. - А когда? Я ответил, что с минуты на минуту меня должны сменить, а живу рядом: за углом в доме три по Газетному переулку (улица Огарева).
      Он стал ждать, шутливо допытываться, кто в нашей лавке отморозил нос? Потом пообещал при случае осрамить весь проклятый род Рукавишникова (Намек на роман И. Рукавишникова "Проклятый род").
      . В это время пришел Н. Ф. Барановский-Лаврский, содрал сосульки со своей черной бородки, снял безоправное пенсне, протер носовым платком и водрузил на нос. Я познакомил его с поэтом.
      - Есть расчет мерзнуть в этом погребе? - спросил Есенин.
      - Да ведь мы недавно, - ответил Барановский. - Еще не подсчитали...
      Есенин и я прошагали по переулку и вошли во двор дома No 3, где я жил с моими родителями. Мы поднялись на шестой этаж, дверь открыла мать, увидела поэта, о котором я ей рассказывал, и растерялась. Но он, поздоровавшись, ласково заговорил с ней...
      Войдя в мою комнату, он с удивлением взглянул на окно: оно было из ромбиков толстого матового стекла, с небольшой на пружинах железной створкой вместо форточки. Окно выходило во двор другого домовладельца, а по царским законам чужим светом и воздухом нельзя было пользоваться.
      - До чего доехали, - сказал поэт, - солнце поделили!
      Я открыл заслонку трубы, положил в железную "пчелку" несколько распиленных чурбаков, зажег березовую кору и сунул ее под них. Огонь рыжим языком {26} лизнул дерево, затрепетал, и с гудом, треском стали гореть полешки.
      Есенин подошел к стене, где была прибита маленькая вешалка, снял шубу, шапку, повесил их, а шарф бросил на кушетку. Потом приблизился к зеркалу, которое висело в уголке, и, смотрясь в него, стал расчесывать волосы. Невольно он увидел сбоку большую, в красной полированной раме фотографию выпускников 1914 года и учителей Московского коммерческого училища.
      - Кто это наверху в крутке?- спросил он.
      - Это наш попечитель гофмейстер двора князь Жедринский.
      - Знаю я этих царских сатрапов. Морда лощеная, душонка прыщавая. Насмотрелся я на них, когда в Царском Селе за ранеными ходил. Там и царских дочерей видел.
      - Я царя видел.
      - Где?
      - В девятьсот четырнадцатом на Красной площади.
      - Как же это случилось?
      Я объяснил, что старшеклассников всех школ стали готовить к параду на Красной площади. В училище нас муштровал полковник, ему помогал поручик и лихой барабанщик. Под барабанный бой мы маршировали по актовому залу, потом появлялся царь, которого изображал полковник, и говорил: "Здорово, молодцы!" Маршируя, мы отвечали: "Здравия желаем, ваше императорское величество!". Полковник выходил из себя, когда кто-нибудь из нас запаздывал с этим приветствием и голоса звучали в разнобой. В этих случаях "царь", ударяя правым кулаком о ладонь левой руки, орал: "Отвечаете, будто бьете молотом по наковальне!". И заставлял без конца повторять то же самое.
      Летом мы маршировали на училищном широком дворе. Любопытные толпились у ворот, и дядьки с трудом отгоняли их. Однажды, когда припекало июньское солнце, нас повели на Красную площадь: впереди, в треугольной шляпе, синем мундире с куцей шпажонкой на левом боку, шагал директор. Вслед за ним в таком же парадном наряде шел инспектор, потом поручик, а по левую руку от него барабанщик. Казалось, два Наполеона ведут за собой испытанную гвардию в бой.
      На площади было огромное количество старшеклассников {27} других московских школ. Все мы млели от жары, во рту пересыхало. Дядьки обносили нас ведрами воды с размешанным в ней красным вином, мы жадно пили. Наконец, всех выстроили в шеренги, длиною почти во всю ширину площади. Наши классы, как их именовали, нормальные и параллельные встали в два ряда. На правом краю первого вытянулись самые высокие, тупые верзилы, просидевшие в классах три лишних года, и только благодаря щедрым "дарам" своих отцов не выгнанные из училища. Например, сын "короля махорки" Заусайлов, имеющий жену, ребенка и приезжающий в училище на рысаках серой масти. Таких, как Заусайлов, было по пять-шесть человек в каждом выпускном восьмом классе.
      Но вот, наконец, прозвучала команда: "Церемониальным маршем шагом марш. Равнение направо!" Вытянув руки по швам, мы двинулись вперед. Справа выехал на белом коне Николай II, на нем был белый китель, погоны полковника, он пригладил пальцами правый свисающий рыжий ус и воскликнул: "Здорово, мальчики!"
      Это Заусайлов и подобные ему - мальчики! Конечно, нас разбирал смех. Я сообразил: если засмеюсь, то выгонят из училища с волчьим паспортом. Я до крови закусил язык, но отвечать уже не мог, а только молча, при общем крике, открывал и закрывал рот.
      Есенин засмеялся:
      - Лихо!..
      В это время мать принесла подносик с двумя стаканами чая и пирожками из пеклеванной муки с урюком. Отвечая на вопрос поэта, я стал рассказывать об учителях, о преподавателе русской словесности - первом человеке, прочитавшем мои стихи.
      - Что же он тебе сказал? - спросил Есенин, принимаясь за чай.
      Я объяснил, как было дело.
      - Знаток! - покачал головой Есенин.
      - Хитров вел нас до седьмого класса, а потом...
      - Хитров, говоришь?
      - Да, Павел Иванович Хитров.
      - У меня учителем тоже был Хитров. Евгений Михайлович. По совести помогал!
      Он допил чай, отодвинул от себя стакан и спросил, кому я еще показывал стихи. Я ему все рассказал, и он поинтересовался, какое стихотворение отметил {28} Айхенвальд. Я достал отпечатанное на машинке "Голубое" и дал Есенину. Прочитав, он заявил, что все это молодо-зелено и теперь надо писать по-другому. Я вспомнил, что мне советовал Свердлов, и, кстати, пересказал, что Яков Михайлович говорил о нем, поэте.
      - Да попробуй сбрось с себя Клюева! Он пророс в меня, как сорняк в землю. Раз прополешь, два, а он нет-нет да в каком-нибудь стихе и проглянет!
      Есенин походил по комнате, сказал, что хочет посмотреть мои напечатанные в "Свободном часе" стихи. Прочитав, пожал плечами: ему пришлись по вкусу только две последние строчки одного стихотворения:
      И вдруг, сверкнув, как золотистый локон,
      С небес летит искрящая звезда!
      - Хочешь писать стихи, - сказал Есенин, - надевай свою рубашку! (Это означало: наполни своим оригинальным содержанием строки.) И вырабатывай свою походку! (Т. е. собственный стиль.)
      - Сергей Александрович! - произнес я обескураженный. - Не выходит у меня!
      - Мало работаешь! Напишешь - разорви. Напиши еще раз. Десять, двадцать раз перепишешь - получится! И читай хороших поэтов. Только не Надсона.
      Я достал из шкафа "Голубень" и подал ему. Это было издание "Скифов" 1918 года. Он взял, спрятал в карман и заявил, что не скоро, но вернет книжку. Подойдя к кушетке, он взял свой шарф и, шагнув к зеркалу, стал одеваться...
      5
      Всероссийский союз поэтов. Охранная грамота. "Ассоциация вольнодумцев" Есенина
      Все это происходило в ту осеннюю пору 1919 года, когда Союз поэтов решил приспособить свое помещение под клуб. Союз находился в бывшем кафе "Домино" на Тверской улице (ныне Горького) дом No 18, напротив улицы Белинского (бывший Шереметьевский переулок). После Октябрьской революции владелец кафе "Домино" эмигрировал за границу, и беспризорное помещение отдали Союзу поэтов.
      {29} Переделка под клуб состояла в небольшой перестройке I вестибюля и украшении росписью стен первого зала, отделенного от второго аркой. Занимался этим молодой задорный художник Юрий Анненков, стилизуя все под гротеск, лубок, а иногда отступая от того и другого. Например, на стене, слева от арки, была повешена пустая, найденная в сарае бывшего владельца "Домино" птичья клетка. Далее произошло невероятное: первый председатель союза Василий Каменский приобрел за продукты новые брюки, надел их, а старые оставил в кафе. В честь него эти черные с заплатами на заду штаны приколотили гвоздями рядом с клеткой. На кухне валялась плетеная корзина из-под сотни яиц, кто-то оторвал крышку и дал Анненкову. Он прибил эту крышку на брюки Василия Васильевича наискосок. Под этим "шедевром" белыми буквами были выведены строки:
      Будем помнить Стеньку,
      Мы от Стеньки, Стеньки кость.
      И пока горяч кистень, куй,
      Чтоб звенела молодость!!!
      Далее вдоль стены шли гротесковые рисунки, иллюстрирующие дву- и четверостишия поэтов А. Блока, Андрея Белого, В. Брюсова, имажинистов. Под красной лодкой были крупно выведены строки Есенина:
      Веслами отрубленных рук
      Вы гребетесь в страну грядущего.
      В клубе была доступная для всех членов союза эстрада. Редкий литературный вечер обходился без выступления начинающих или старых поэтов. Это было для них очень важно: бумага в стране была на исходе, во время гражданской войны многие типографии разрушены. Общение с читателями достигались путем устного слова, главным образом, с эстрады кафе. Отсюда и определение: "Кафейный период поэзии".
      Кроме того, вступив в члены союза, каждый получал охранную грамоту, которая говорила сама за себя. Она была напечатана на бумаге с копией бланка Народного комиссариата просвещения от 23 января 1919 г. за No422, с указанием адреса: Москва, Остоженка, угол Крымского проезда, 53.
      "Всем советским организациям.
      {30} Ввиду того, что Всероссийский Союз поэтов и функционирующая при нем эстрада-столовая преследует исключительно культурно-просветительные цели и является организацией, в которую входят членами все видные современные русские поэты, настоящим предлагаю всем лицам и учреждениям оказывать Союзу всяческое содействие, а в случае каких-либо репрессивных мер, как-то реквизиция, закрытие, арест, прошу в каждом отдельном случае предупреждать Комиссариат Народного Просвещения и меня лично".
      Под этим стояла подпись народного комиссара по просвещению А. Луначарского, круглая печать комиссариата.
      Вверху охранной грамоты справа от руки проставлялась фамилия члена Всероссийского союза поэтов, внизу - подпись председателя союза, секретаря, и все это скреплялось круглой печатью союза.
      Каждая выдаваемая охранная грамота была заверена нотариальным отделом 2-го Центрального городского района Москвы за подписью народного нотариуса, секретаря и скреплена печатью отдела.
      Этой охранной грамотой Анатолий Васильевич спас ряд крупных поэтов от всяких напастей эпохи военного коммунизма, сохранил их жилища и очень ценные собираемые десятилетиями библиотеки.
      Конечно, влекли поэтов в союз и прозаические трудные вопросы того времени: днем в столовой давали удешевленные, правда, неважные обеды, а нуждающимся бесплатные. В канцелярии союза поэты могли получать продовольственные и промтоварные карточки.
      Присматриваясь к членам союза и прислушиваясь к их читаемым с эстрады стихам, я решил попытать счастья. Я взял с собой номера журнала "Свободный час" с моими напечатанными опусами, шесть стихотворений, на основании которых я был принят в члены "Дворца искусств", помеченный Ю. Айхенвальдом стишок и стихотворение "Странники", которое похвалили в литературно-художественной "Среде" (председательствовал Ю. А. Бунин). Я отправился в союз к дежурному члену президиума Василию Каменскому и сказал, что хочу вступить в союз, да побаиваюсь. Он засмеялся и ответил, что ничего не может сказать, пока не прочтет мои стихи. Я вынул из кармана мой поэтический багаж и подал ему. Он прочитал, сказал, {31} что поддержит мою кандидатуру, предложил написать заявление и заполнить анкету.
      Спустя неделю я пошел в Союз поэтов, чтобы узнать, рассмотрели ли мое заявление. Я открыл дверь президиума, за столом сидел Есенин, а перед ним лежала какая-то напечатанная па машинке бумага.
      - Заходи! Заходи! - воскликнул он.
      Я поздоровался и объяснил, зачем пришел. Он - в то время член правления союза - сказал, что в союз я принят и добавил:
      - Ты что же это, плохие стихи показал, а хорошее скрыл.
      - А какое хорошее?
      - "Странники"!
      Это стихотворение я написал в конце 1916 года и много раз переписывал, внося в него поправки, которые мне предлагали во время обсуждения на заседании "Среды".
      Шли по столице три странника.
      Двое слепцов истомились в пути.
      "Выйдем до месяца ль раннего?"
      "Слышь-ка, Ванятка, цигарку скрути!"
      Курят за будкою серою,
      Ваня стучится за хлебом в подъезд.
      Двери в передней с портьерою,
      Выглянул мальчик и яблоко ест.
      Сам же наряжен в солдатское.
      Нищему алый кусок отломал.
      Ваня погоны с опаскою
      Тронул: "Спасибо. Ты, вишь, енерал!"
      Снова молитвами заняты
      Странники в ширях российских дорог.
      Только нерадостен Ваня-то,
      Стал, как те двое, нахмурен и строг.
      - Я задумал учредить литературное общество, - сказал Есенин, - и хочу привлечь тебя. - Он дал мне напечатанную бумагу. - Читай!
      Это был устав "Ассоциации вольнодумцев в Москве". Там было сказано: "Ассоциация" ставит целью "духовно-экономическое объединение свободных мыслителей и {32} художников, творящих в духе мировой революции и ведущих самое широкое распространение творческой революционной мысли и революционного искусства человечества путем устного и печатного слова". Действительными членами "Ассоциации" могли быть мыслители, художники, как-то: поэты, беллетристы, композиторы, режиссеры театра, живописцы и скульпторы...
      Далее в уставе - очень характерном для того времени - приводился обычный для такого рода организаций порядок созыва общего собрания, выбора Союза "Ассоциации", который позднее стал именоваться правлением, а также поступление средств "Ассоциации", складывающихся из доходов от лекций, концертов, митингов, изданий книг и журналов, работы столовой и т. п.
      Под уставом стояли несколько подписей: Д. И. Марьянов, Я. Г. Блюмкин, Мариенгоф, А. Сахаров, Ив. Старцев, В. Шершеневич. Впоследствии устав еще подписали М. Герасимов, А. Силин, Колобов, Марк Криницкий.
      - Прочитал и подписывай! - заявил Есенин.
      - Сергей Александрович! - заколебался я. - Я же только-только начинаю!
      - Подписывай! - Он наклонился и, понизив голос, добавил: - Вопрос идет об издательстве, журнале, литературном кафе...
      На уставе сбоку стояла подпись Шершеневича:
      "В. Шерш.". Я взял карандаш и тоже подписался пятью буквами.
      - Это еще что такое? - сказал Есенин сердито.
      - Я подписался, как Шершеневич.
      - Раньше будь таким, как Шершеневич, а потом также подписывайся.
      Он стер мою подпись резинкой, и я вывел фамилию полностью.
      24 октября 1919 года под этим уставом стояло:
      "Подобные общества в Советской России в утверждении не нуждаются. Во всяком случае, целям Ассоциация я сочувствую и отдельную печать разрешаю иметь. Народный комиссар по просвещению:
      А. Луначарский".
      {33}
      6
      У памятника Пушкину. Беспризорный. Открытие "Стойла Пегаса". Хитрая "птица". Рассказы о монахах
      Никогда в Москве не было столько попрошаек, сколько в 1920 году. Нашествие четырнадцати держав, разгул белых, зеленых, разных атаманов гнали мирных людей со всех краев Советской страны. Сыпной тиф, холера, разруха, голод увеличивали и без того огромное число беженцев, которые не смогли вывезти не только свое имущество, но даже не успели захватить ценные вещи или деньги. С черного и парадного ходов московских домов поднимались несчастные люди с маленькими, иногда с грудными детьми на руках и просили милостыню, обноски, кусочек хлеба. В воротах Третьяковского проезда сидел богатырского сложения, с пышной седой бородой древний старик в полушубке, на его шее висела дощечка, где крупными черными буквами было выведено: "Герой Севастопольской обороны". В Газетном переулке, в дерюге, в черных очках, стоял скелетообразный человек с белой лентой на груди. "Я - слепой поэт", - гласила надпись. В центре города на Театральной площади, на Кузнецком мосту внезапно за хорошо одетым прохожим увязывался пожилой однорукий субъект в черном костюме, котелке и шел сбоку, говоря одну и ту же вызубренную наизусть фразу: "Артист, доктор, инженер, адвокат, профессор, учитель, председатель, художник"... Наконец, "попав в точку" и получив подаяние, он с теми же словами бросался к следующей облюбованной жертве. Этот нищий стал как бы живой деталью города, и Лев Никулин вывел его в написанной совместно с В. Ардовым комедии "Тараконовщина" (Театр сатиры). Еще попадались на улице китайчата с маленьким барабаном; они жонглировали острыми ножами и заунывно тянули песню, ударяя в барабаны черенками. Но больше всего привлекали внимание беспризорные ребята.
      Однажды, проходя по Страстному бульвару, я увидел, как Есенин слушает песенку беспризорного, которому можно было дать на вид и пятнадцать лет, и девять - так было измазано сажей его лицо. В ватнике с чужого плеча, внизу словно обгрызанном собаками, разодранном на спине, с торчащими белыми клочьями ваты, а кой-где {34} просвечивающим голым посиневшим телом, - беспризорный, аккомпанируя себе деревянными ложками, пел простуженным голосом:
      Позабыт, позаброшен.
      С молодых юных лет
      Я остался сиротою,
      Счастья-доли мне нет!
      Сергей не сводил глаз с несчастного мальчика, а многие узнали Есенина и смотрели на него. Лицо поэта было сурово, брови нахмурены. А беспризорный продолжал:
      Эх, умру я, умру я,
      Похоронят меня,
      И никто не узнает,
      Где могилка моя.
      Откинув полу своего ватника, приподняв левую, в запекшихся ссадинах ногу, он стал на коленке глухо выбивать деревянными ложками дробь. Есенин полез в боковой карман пальто за носовым платком, вынул его, а вместе с ним вытащил кожаную перчатку, она упала на мокрый песок. Он вытер платком губы, провел им по лбу. Кто-то поднял перчатку, подал ему, Сергей молча взял ее, положил в карман.
      И никто на могилку
      На мою не придет,
      Только ранней весною
      Соловей пропоет.
      Спрятав ложки в глубокую прореху ватника, беспризорный с протянутой рукой стал обходить слушателей. Некоторые давали деньги, вынимали из сумочек кусочек обмылка, горсть пшена, щепотку соли, и все это исчезло под ватником беспризорного, очевидно, в подвешенном мешочке. Есенин вынул пачку керенок и сунул в руку мальчишке. Тот поглядел на бумажки, потом на Сергея:
      - Спасибо, дяденька! Еще спеть?
      - Не надо.
      Я шел с рюкзаком за спиной, где лежал паек, полученный в Главном Воздушном Флоте, и вспомнил, что там есть довесок от ржаной буханки. Я снял рюкзак, поставил на покрытую снегом скамейку, раскрыл и дал этот кусок беспризорному. Он схватил его обеими руками, стал рвать {35} зубами большие мягкие куски и, почти не жуя, глотать их.
      Я завязал рюкзак, вскинул за спину и подошел к Есенину. Mы поздоровались и зашагали по бульвару молча. Когда дошли до памятника Пушкину, он остановился, посмотрел на фигуру поэта, тяжело вздохнул. Вдруг с яростью произнес:
      - Ненавижу войну до дьявола! - И так заскрежетал зубами, что у меня мороз пробежал по спине.
      Мы пошли дальше, Сергей оглянулся, еще раз вскинув глаза на памятник. Это движение я наблюдал постоянно, когда случалось вместе с ним проходить мимо Пушкина. Как-то, зимней ночью 1923 года, мы возвращались по Тверскому бульвару из Дома печати. Готовясь ступить на панель Страстной (ныне Пушкинской) площади, он также оглянулся и воскликнул:
      - Смотри, Александр - белесый!
      Я посмотрел на памятник и увидел, что освещенный четырехгранными фонарями темно-бронзовый Пушкин и впрямь кажется отлитым из гипса. Есенин стал, пятясь, отходить на панель, на мостовую, то же самое сделал и я. Светлый Пушкин на глазах уходил, как бы исчезая в тумане. Возможно, это имело какое-то влияние на посвященное Александру Сергеевичу стихотворение, которое Сергей прочитал 6 июля 1924 года на митинге в день стодвадцатипятилетия со дня рождения великого поэта, стоя на ступенях памятника:
      Блондинистый, почти белесый,
      В легендах ставший, как туман,
      О, Александр! Ты был повеса,
      Как я сегодня хулиган...
      Когда мы стали спускаться вниз по Тверской, Есенин сказал, что завтра открытие кафе "Стойло Пегаса", и пригласил меня в три часа прийти на обед. Будут все имажинисты и члены "Ассоциации вольнодумцев".
      "Стойло Пегаса" находилось на Тверской улице, дом No37 (приблизительно там, где теперь на улице Горького кафе "Мороженое", дом No 17). Раньше в этом же помещении было кафе "Бом", которое посещали главным образом литераторы, артисты, художники. Кафе принадлежало одному из популярных музыкальных {36} клоунов-эксцентриков "Бим-Бом" (Радунский-Станевский). Говорили, что это кафе подарила Бому (Станевскому), после Октябрьской революции уехавшему в Польшу, его богатая поклонница Сиротинина, и оно было оборудовано по последнему слову техники и стиля того времени. Когда оно перешло к имажинистам, там не нужно было ничего ремонтировать и ничего приобретать из мебели и кухонной утвари.
      Для того чтобы придать "Стойлу" эффектный вид, известный художник-имажинист Георгий Якулов нарисовал на вывеске скачущего "Пегаса" и вывел название буквами, которые как бы летели за ним. Он же с помощью своих учеников выкрасил стены кафе в ультрамариновый цвет, а на них яркими желтыми красками набросал портреты его соратников-имажинистов и цитаты из написанных ими стихов. Между двух зеркал было намечено контурами лицо Есенина с золотистым пухом волос, а под
      ним выведено:
      Срежет мудрый садовник - осень
      Головы моей желтый лист.
      С. Есенин. Собр. соч., т. 2, стр. 90.
      Слева от зеркала были изображены нагие женщины с глазом в середине живота, а под этим рисунком шли есенинские строки:
      Посмотрите: у женщин третий
      Вылупляется глаз из пупа.
      Там же, стр. 88.
      Справа от другого зеркала глядел человек в цилиндре, в котором можно было признать Мариенгофа, ударяющего кулаком в желтый круг. Этот рисунок поясняли его стихи:
      В солнце кулаком бац,
      А вы там,- каждый собачьей шерсти блоха,
      Ползаете, собираете осколки
      Разбитой клизмы.
      А. Мариенгоф. Магдалина.
      Изд-во "Имажинисты", стр. 8.
      В углу можно было разглядеть, пожалуй, наиболее удачный портрет Шершеневича и намеченный пунктиром забор, где было написано:
      И похабную надпись заборную
      Обращаю в священный псалом.
      "Плавильня слов". Сборник.
      Изд-во "Имажинисты", 1920.
      В. Шершеневич" стр. 6.
      {37} Через год наверху стены, над эстрадой крупными белыми буквами были выведены стихи Есенина:
      Плюйся, ветер, охапками листьев,
      Я такой же, как ты, хулиган!
      С. Есенин. Собр. соч. т. 2, стр. 99.
      Я пришел в "Стойло" немного раньше назначенного часа и увидел Георгия Якулова, принимающего работы своих учеников.
      Георгий Богданович в 1919 году расписывал стены кафе "Питтореск", вскоре переименованного в "Красный петух", что, впрочем, не помешало этому учреждению прогореть. В этом кафе выступали поэты, артисты, художники, и там Есенин познакомился с Якуловым. Георгий Богданович был очень талантливый художник левого направления: в 1925 году на Парижской выставке декоративных работ Якулов получил почетный диплом за памятник 26 бакинским комиссарам и Гран При за декорации к "Жирофле-Жирофля" (Камерный театр).
      Якулов был в ярко-красном плюшевом фраке (постоянно он одевался в штатский костюм с брюками-галифе, вправленными в желтые краги, чем напоминал наездника). Поздоровавшись со мной, он, продолжая давать указания своим расписывающим стены "Стойла" ученикам, с места в карьер стал бранить пожарную охрану, запретившую повесить под потолком фонари и транспарант.
      Вскоре в "Стойло" стали собираться приглашенные поэты, художники, писатели. Со многими из них я познакомился в клубе Союза поэтов, с остальными - здесь. Есенин был необычайно жизнерадостен, подсаживался то к одному, то к другому. Потом первый поднял бокал шампанского за членов "Ассоциации вольнодумцев", говорил о ее культурной роли, призывая всех завоевать первые позиции в искусстве. После него, по обыкновению, с блеском выступил Шершеневич, предлагая тост за образоносцов, за образ. И скаламбурил: "Поэзия без образа - безобразие".