Неизвестный Сталин

Жорес Александрович Медведев, Рой Александрович Медведев

Неизвестный Сталин

Предисловие к четвертому изданию

Третье издание нашей книги «Неизвестный Сталин» вышло в свет в 2007 году и было быстро реализовано. Оно было существенно расширено в сравнении с первыми изданиями книги 2001 и 2002 годов. Новые книги были опубликованы также в Сербии, в Японии и в Китае.

За период с 2007 по 2010 гг. в распоряжение историков не было представлено почти никаких новых документов и свидетельств о жизни и деятельности И. В. Сталина. Не слишком расширился и круг наших знаний о жизни Советского Союза в 1920—1950-х годах. Однако именно в последние три года интерес, если не исследователей, то широкой общественности к фигуре Сталина неожиданно вырос. И на телевидении, и во всех печатных и электронных СМИ прошло несколько дискуссий о Сталине. Были изготовлены и показаны несколько не столько художественных, сколько коммерческих сериалов о Сталине. Но и среди художественных фильмов последнего времени наибольший успех выпал на долю фильмов о Великой Отечественной войне, а также о советской действительности до и после войны. Временам Сталина было посвящено и несколько театральных постановок. При обсуждении новой серии учебников по истории России для средней школы наибольшую полемику вызвали разделы о Сталине и его роли в российской и советской истории. Многих наблюдателей удивляет противоречивость и резкость откликов общества как на осуждение, так и на восхваление Сталина. Несомненный успех сопутствовал телевизионным фильмам, которые были поставлены по книгам Александра Солженицына и Варлама Шаламова. И тем не менее во многих российских городах было весьма широко отмечено 130-летие со дня рождения Сталина. Иностранных корреспондентов в Москве удивил тот размах, с которым юбилей Сталина был отмечен 21 декабря 2009 года. Сотни людей принесли цветы на могилу Сталина близ Кремля. В большом зале гостиницы «Измайловская» собралось более двух тысяч человек; здесь звучали стихи и здравицы в честь Сталина, а знаменитые актрисы пели под звуки военного оркестра. Согласно опросу ВЦИОМа, проведенному в эти же дни, 54 % граждан России высоко оценили организационные способности Сталина и его роль в Великой Отечественной войне. Этот результат был выше, чем при опросах 5 или 10 лет назад. На вопрос, прозвучавший в одной из телепередач и обращенный к публике, – «Сталин с нами?» более 30 % зрителей ответили положительно: «Да, с нами». В большом телевизионном шоу «Имя России», проведенном более года назад, имя Сталина оказалось на третьем месте – из 500 имен.

Некоторые из деятелей российской оппозиции объясняют этот необычный феномен популярности Сталина политикой нынешнего российского руководства. «Государство намекает, – заявил один из лидеров этой оппозиции, – что сталинская тактика входит в его нынешний арсенал для контроля над страной». Но это не так. Еще 30 октября 2007 года в День памяти жертв политических репрессий, установленный не государством, а общественной организацией «Мемориал», президент В. В. Путин впервые и вместе с Патриархом Алексием II прибыл на бывший Бутовский полигон НКВД недалеко от МКАД. Здесь в 1937–1938 гг. проводились массовые расстрелы людей, незаконно осужденных за их якобы «антисоветскую деятельность» или за одни лишь критические высказывания. Среди жертв этого террора в Бутово захоронены и тела более чем тысячи священников, а общее число убитых и захороненных на полигоне превышает 20 тысяч человек. Алексий II совершил здесь поминальную службу, а Владимир Путин сказал: «Все мы хорошо знаем, что хоть 1937 год и считается пиком репрессий, этот год был хорошо подготовлен предыдущими годами жестокости, – достаточно вспомнить расстрелы заложников в годы Гражданской войны, уничтожение целых сословий, духовенства, раскулачивание крестьян, уничтожение казачества. Такие трагедии повторялись в истории человечества не однажды. Это случалось тогда, когда привлекательные на первый взгляд, но пустые идеалы ставились выше основной ценности, ценности человеческой жизни, прав и свобод человека. Для нашей страны это особая трагедия, потому что масштаб колоссальный. Уничтожены были и сосланы в лагеря, расстреляны, замучены сотни тысяч, миллионы человек. Причем это были люди со своим собственным мнением, люди, которые не боялись его высказывать. Это цвет нации. И мы, конечно, долгие годы, до сих пор ощущаем эту трагедию на себе. Многое нужно сделать, чтобы эта трагедия никогда не забывалась, чтобы о ней помнили»[1]. Ровно через два года – 30 октября 2009 года – президент России Дмитрий Медведев разместил в своем видеоблоге материал – «Память о национальных трагедиях так же священна, как и память о победах». В своих комментариях, которые передавались как в интернете, так и по главным каналам российского телевидения, Дмитрий Медведев не только осудил ужасы сталинских чисток, но также призвал к созданию музейно-мемориальных центров, посвященных зверствам того времени, и к продолжению работ по поиску мест массовых захоронений. Он посетовал, что многие молодые люди почти ничего не знают о сталинских репрессиях и не могут назвать даже двух-трех фамилий известных людей, пострадавших или погибших в тот период. «До сих пор можно слышать, – заявил Медведев, – что эти многочисленные жертвы были оправданы некими высшими государственными целями. Но ничто не может ставиться выше ценности человеческой жизни. И репрессиям нет оправданий».

Российское общество слабо отреагировало на эти слова и на эти сигналы. Для значительной части российского общества Сталин остается позитивной, а не негативной фигурой нашей российской истории. В чем дело? Этому много причин, но главная, на наш взгляд, лежит в тех очень больших и глубоких изменениях, которые произошли в последние 20 лет как на советском, так и на постсоветском пространстве. Поражение Советского Союза в «холодной войне» привело не только к распаду СССР. Оно сопровождалось не только болезненными унижениями для российского общественного и национального сознания, но и крайне тяжелыми материальными и человеческими потерями. Только экономика Российской Федерации потеряла в 1991–1999 гг. около 40 % своей производственной мощи и своих активов. Примерно вдвое снизился и жизненный уровень населения страны и особенно его старших поколений. Потери в Украине или в республиках Средней Азии были еще большими. Средняя продолжительность жизни российских граждан снизилась за период с 1986 по 2001 гг. на пять лет – для мужчин до 58,5 лет. Это означает, что более чем 10 миллионов российских мужчин и женщин ушли из жизни раньше тех сроков, которые им обеспечивал уровень жизни в последние 10 лет существования СССР. В основном это были люди военных поколений, в том числе и ветераны и участники войны. Во многих отношениях потери «лихих» 1990-х годов были более тяжелыми, чем потери в годы Великой Отечественной войны, которая кончилась не поражением, а победой. Нет поэтому ничего удивительного в том, что общественное сознание нашего народа в мучительных поисках новой национальной и государственной самоидентификации обращается не к празднику российского суверенитета 12 июня, а к празднику Победы 9 мая; и не к фигурам Б. Ельцина, М. Горбачева или Н. Хрущева, а к фигуре Сталина, а также к фигурам Брежнева и Андропова. Именно победа советского народа в Великой Отечественной войне и участие СССР в послевоенном устройстве мира отпечатались в национальном сознании русских людей как главные события в истории России в XX веке, а во многих отношениях и во всей российской истории. Но эти события в этом же национальном сознании невозможно отделить от имени и деятельности Сталина.

Конечно, никакими соображениями нельзя оправдать незаконные репрессии и массовый террор, который также связан с именем и деятельностью Сталина. Историк обязан оценивать прошедшие эпохи во всей их противоречивой сложности, ибо именно из такого трудного прошлого вырастает как наше трудное настоящее, так и наше, может быть, лучшее будущее.

Это лишь часть соображений, которые побудили нас предложить читателю новое издание нашей книги.

Жорес и Рой Медведевы.

15 января 2010 г.

Часть 1. Сталин после сталина

Загадки смерти Сталина

Предположения о том, что Сталин умер преждевременно, в результате заговора и отравления каким-то медленно действующим ядом, очень распространены. Наиболее подробную теорию убийства Сталина Берией разработал А. Авторханов еще в 1976 году[2]. С тех пор появилось множество вариантов этой теории. Последний из них можно найти в недавней биографии Сталина, написанной Эдвардом Радзинским с использованием ранее засекреченных архивных документов[3]. Однако никаких фактов в пользу этих теорий никогда не было найдено. Смерть Сталина не была неожиданной. Его здоровье ухудшалось очень заметно именно в 1951–1952 годах. Никакой медицинской помощи он не получал и даже не подвергался медицинским обследованиям. Его хронические заболевания, прежде всего гипертония, атеросклероз и ревматические боли в мускулах, прогрессировали. С конца 1952 года возникли неизвестные проблемы в легких, в связи с чем Сталин неожиданно прекратил курение. Все это указывало на приближение конца. Однако именно это приближение конца, очевидное и для самого Сталина, делало его все более и более опасным для окружающих соратников и для всей страны.

В этот период февраля-марта 1953 года Сталин торопился завершить судами и приговорами две наиболее необычные даже для СССР репрессивные кампании, в ходе которых уже были арестованы сотни людей. В прошлом сталинский террор был в основном политическим. Репрессивные акции национального характера, такие, как выселение мусульманских народов с Северного Кавказа и из Крыма, проводились тайно, без широких политических кампаний. В 1952 году националистические репрессивные кампании были открытыми. Одна из них носила антисемитский характер и формировалась вокруг «сионистско-американского заговора», привязанного к «делу врачей». Вторая была антигрузинской, вернее антимингрельской, связанной с «раскрытием» в Грузии якобы заговора с целью ее отделения от СССР.

Уже было очевидно, что завершение этих репрессивных кампаний будет неизбежно связано с изменениями руководства в СССР. Молотов, Микоян и Ворошилов лишились политического влияния в конце 1952 года и не входили в ближайшее окружение Сталина. Следующей группой соратников, над которыми нависла угроза, были Маленков, Берия и Каганович. Их судьба могла решиться в течение нескольких недель. Болезнь и смерть Сталина были для всех этих лидеров спасением. Именно на этом очевидном факте основываются и теории убийства Сталина в результате заговора в среде его ближайших соратников, советского варианта «дворцового переворота». Косвенным свидетельством в пользу заговора служит официальная фальсификация в правительственном сообщении даты случившегося у Сталина кровоизлияния в мозг, а также места, где это произошло (дача в Кунцеве, а не кремлевская квартира, как сообщили населению страны). В пользу теории заговора говорит и неоправданно длительная, многочасовая задержка вызова врачей к больному Сталину.

Я возвращаюсь здесь к проблеме болезни и смерти Сталина для того, чтобы отметить высокую вероятность предположений о наличии заговора, а следовательно, показать необоснованность теории убийства. Но это был не длительно подготавливаемый заговор, а заговор, стихийно возникший уже в связи с фатальной болезнью Сталина. Этот заговор был направлен не против самого Сталина, потерявшего власть вместе со своим сознанием после парализовавшего его обширного инсульта. Его ближайшие соратники объединились для того, чтобы вернуть себе ту власть, которой они лишились в октябре 1952 года в результате решений XIX съезда КПСС, создания расширенного Президиума ЦК КПСС и ликвидации прежнего Политбюро. В короткий период времени между инсультом у Сталина 1 марта 1953 года и вызовом к нему врачей утром 2 марта было произведено новое распределение власти в стране двумя конкурирующими между собой группами: Маленкова – Берии и Хрущева – Булганина. Борьба между ними предотвратила появление в стране после смерти Сталина одного лидера-вождя и положила начало сложной внутрипартийной борьбе 1953–1957 годов. Именно этот период нестабильности привел к тем кризисам в КПСС (арест Берии и его группы, доклад Хрущева о культе личности, ликвидация «антипартийной группы» Молотова, Маленкова, Ворошилова, Кагановича и Булганина, а затем и смещение маршала Г. К. Жукова), которые в конечном итоге подорвали авторитет КПСС и привели к ее исторической деградации.

Весной 1923 года молодой Анастас Микоян, который в 27 лет был уже секретарем Северо-Кавказского краевого комитета РКП (б), приехав в Москву, навестил Сталина в его кремлевской квартире. Рука Сталина, как свидетельствует Микоян в своих воспоминаниях, была забинтована. «Рука болит, – объяснил Сталин, – особенно весной. Ревматизм, видимо. Потом проходит». На вопрос, почему он не лечится, ответил: «А что врачи сделают?»[4] Микоян уговорил Сталина поехать лечиться в Сочи, на мацестинские горячие сероводородные ванны, которые уже в течение многих десятилетий считались хорошим лечебным средством именно при болезнях суставов. Осенью того же года Сталин, послушавшись Микояна, поехал в Сочи.

У Сталина действительно периодически болели мышцы рук и ног. Он полагал, что это ревматизм, который он получил в результате четырехлетней ссылки в Восточную Сибирь. Так оно, по-видимому, и было. Мацестинский курорт помог Сталину, и боли в мышцах почти исчезли. Но это было временное облегчение. Радикального выздоровления при ревматоидных и артритных заболеваниях не бывает и в наши дни. Сталин стал приезжать в Мацесту каждый год. Первые годы он во время приездов в Сочи жил в отдельном доме, выбранном для него Микояном. Но в 1926 году для Сталина оборудовали помещение в санатории в Старой Мацесте. Главным врачом этого санатория был врач-курортолог Иван Владимирович Валединский. Краткие записи Валединского о встречах со Сталиным, опубликованные недавно, дают наиболее ясную картину здоровья Сталина до 1940 года[5].

Осмотр Сталина, произведенный тремя врачами, не обнаружил никаких отклонений от нормы. Сталин тем не менее прошел полный курс мацестинских теплых сероводородных ванн от естественных горячих источников. Это ему помогло. Однако в 1927 году Сталин снова приехал в Мацесту, уже в конце ноября и с теми же жалобами. Он провел на курорте почти весь декабрь. Перед началом курса сероводородных ванн было проведено тщательное обследование здоровья пациента, включавшее рентгеновские снимки легких и кардиограмму сердца. Было измерено и кровяное давление. Все оказалось в норме. Сталину тогда было 48 лет. Лечебные ванны опять помогли ему. В 1928 году Сталин не брал отпуск и оставался весь год в Москве. В 1929 году Сталин уехал отдыхать на юг и начале августа, сначала в Нальчик, а затем в Сочи. Чувствовал он себя плохо – только в письме от 29 августа Молотову сообщил: «Начинаю поправляться». Еще через месяц Сталин писал в Москву: «Думаю остаться в Сочи еще неделю». В 1930 и 1931 годах Сталин также удлинял свой отпуск на юге до двух месяцев, уезжая в начале августа и возвращаясь в Москву в начале октября. К нему в санаторий приезжали с длительными визитами некоторые друзья, особенно часто Ворошилов, Киров и Горький. В Москве в это время председательствовал на заседаниях Политбюро Молотов, Сталин регулярно отправлял ему с фельдъегерской службой записки – инструкции по очень многим проблемам. Записка от 13 августа 1930 года кончалась припиской: «P.S. Помаленьку поправляюсь». Через месяц, 13 сентября, Сталин уже сообщал Молотову: «Я теперь вполне здоров». В 1931 году Сталин побывал и в Цхалтубо. Он писал Молотову в записке от 21 августа: «Вода здесь оказалась замечательная. Ей-ей. Расскажу подробно, когда увидимся»[6].

К этому времени Сталин уже сделал Валединского своим личным врачом не только во время пребывания на юге, но и в Москве, где по распоряжению Сталина Валединскому была подарена пятикомнатная квартира. Валединский также был назначен медицинским руководителем по развитию курортов Цхалтубо.

Благодаря особому вниманию Сталина все Черноморское побережье Кавказа интенсивно развивалось именно как курортное. Здесь были открыты десятки новых минеральных лечебных источников и построены многочисленные санатории и дома отдыха. Появились заводы по производству минеральной воды в бутылках для продажи по всей стране.

В 1936 году, в декабре, Валединский был вызван к Сталину на дачу в Кунцево по поводу заболевания ангиной, сопровождающейся высокой температурой. В осмотре больного участвовали также профессор В. Н. Виноградов, кардиолог, и профессор Б. С. Преображенский, специалист по заболеваниям горла. Сталин встретил Валединского как старого друга и расспросил его о работе недавно созданного Всесоюзного института экспериментальной медицины. При этом Сталин заметил, что ученые ВИЭМ «много занимаются теорией, мало дают в практику и не занимаются проблемой продления жизни»[7]. Вскоре после этого замечания, переданного руководству ВИЭМ, проблема продления жизни стала приоритетной в исследованиях советской медицины. В 1937 году профессор Александр Богомолец, директор Института физиологии в Киеве, основал постоянную экспедицию при Академии наук Украинской ССР для исследования уникального феномена долгожительства в Абхазии и в Грузии. Сталин верил в легенды о том, что кавказцы живут особенно долго благодаря горному климату, талой ледниковой воде и особенностям своей диеты, богатой мясом, молочными продуктами, овощами и фруктами, но бедной хлебными изделиями. «Живую» воду ледниковых ручьев регулярно привозили Сталину в Москву. Сталин считал, что испарения древесины улучшают качество воздуха. Поэтому все комнаты, где жил и работал Сталин, в Кремле и на дачах, были обшиты деревом и не покрывались краской. На даче в Кунцеве под Москвой и на других его дачах у Сталина была личная русская баня с парной и русская печь. Несмотря на центральное отопление, зимой часто разжигались камины. При появлении болей в суставах или в мышцах Сталин забирался полежать на русской печи. Эту привычку он сохранил до конца жизни.

Валединский в последний раз осматривал Сталина 13 февраля 1940 года, опять по поводу инфекции горла. У Сталина была повышенная температура, но он работал. Именно в эти дни шли ожесточенные бои на советско-финском фронте. На рабочем столе у Сталина была разложена карта Финляндии. Он познакомил врачей с ходом военных действий и, стукнув карандашом по столу, сказал: «На днях будет взят Выборг». Выборг был, однако, взят только через месяц.

Профессор И. В. Валединский в 1944 году перешел на работу в подмосковный правительственный санаторий «Барвиха», где он стал главным врачом. Личным врачом Сталина по его же выбору был назначен профессор Владимир Никитович Виноградов, специалист по сосудисто-сердечным заболеваниям. Это было связано с новыми проблемами в состоянии здоровья Сталина. У него появились признаки гипертонии и атеросклероза.

Сталин, как известно, работал в Кремле в основном вечером и часто до глубокой ночи. Приезжая в Кремль, он сначала просматривал и подписывал документы, а затем проводил различные совещания и заседания. Каждый день кабинет Сталина посещали от 5–6 до 20–22 человек. Уже далеко за полночь, иногда после просмотра кинофильма, Сталин уезжал на «ближнюю» дачу в Кунцево, где после обильного ужина ложился спать в 3 или 4 часа утра. Уже в кровати просматривал некоторые книги из своей библиотеки. Вставал Сталин между 10 и 11 часами утра. После легкого завтрака работал с бумагами, решал некоторые проблемы по телефону и беседовал с вызванными на дачу посетителями. Такой режим развивался постепенно. В 20-е годы Сталин появлялся в своем кремлевском кабинете уже с утра, тем более что его квартира находилась рядом. На дачу он с семьей выезжал лишь летом. После дневного обеда Сталин любил, как все южане, немного поспать. Затем он продолжал прием в кремлевском кабинете, заканчивая работу к 7–8 часам вечера. В этот период у Сталина была нормальная семья, двое сыновей и дочь, и это, в основном, определяло и нормальный образ жизни.

После самоубийства жены в 1932 году режим Сталина резко изменился. Он уже не мог жить в кремлевской квартире и на своей старой даче в Зубалове. Для Сталина в 1934 году построили новую дачу в подмосковном районе Кунцево в лесном массиве. Поездка на дачу из Кремля занимала не больше 15 минут. В Кремль Сталин приезжал теперь только один раз, в 17–18 часов, и работал до 22–23 часов, иногда и позже. Ночевать всегда уезжал и Кунцево и на поздний ужин, который он называл обедом, часто приглашал своих друзей и партийных соратников. За обедом решались и государственные проблемы. Во время таких обедов поглощалось много алкоголя, но Сталин, по многим свидетельствам, пил только грузинские вина. Употребление вина было для Сталина своеобразным средством от мучившей его бессонницы. Алкоголь как снотворное иногда рекомендуется и врачами.

Во время войны в 1941–1945 годах этот режим сохранялся, но периоды сна еще больше сократились. Важные решения нередко нужно было принимать в любое время дня и ночи. Никаких выходных дней или отпусков не было. Сталин работал в Кремле и на даче по 14–15 часов каждый день. Дача стала филиалом Ставки, и сотрудники Генерального штаба часто докладывали обстановку на фронтах именно здесь. На территории дачи был быстро сооружен большой подземный бункер с рабочими кабинетами. По внешнему периметру дачи располагалась дальнобойная морская зенитная артиллерия. Во время налетов немецкой авиации на Москву пушки грохотали всю ночь. Непосредственно на территории дачи было несколько установок зенитных пулеметов на случай возможного выброса немецкого десанта. В течение трех-четырех месяцев конца 1941 и начала 1942 года основной рабочий кабинет Сталина в Москве также был перенесен под землю в районе станции метро «Кировская».

Первый микроинсульт произошел у Сталина между 10 и 15 октября 1945 года. Однако никаких медицинских деталей о характере заболевания не сохранилось. Не исключено, что это был не инсульт, а гипертонический криз, то есть резкое повышение кровяного давления, которое может сопровождаться спазмами сосудов головного мозга, временной потерей сознания и частичным временным параличом.

В Кремлевской больнице существовала «история болезни Сталина», в которую записывались данные о здоровье Генсека за многие годы. Любая больница имеет медицинское «досье» на каждого из своих постоянных пациентов, это обычная медицинская практика. Однако после ареста личного врача Сталина В. Н. Виноградова в 1952 г. все медицинские документы о Сталине были уничтожены по его же личному распоряжению. Сталин не хотел, чтобы объективные данные о состоянии его здоровья могли быть кому-либо известны.

Дочь Сталина Светлана в своих воспоминаниях пишет, что осенью 1945 года «отец заболел и болел долго и трудно»[8]. О характере заболевания Светлана ничего не знала, так как ей не разрешали ни посещать отца, ни звонить ему по телефону. Сталину нельзя было звонить больше месяца, и это породило слухи о том, что у него наблюдалась временная потеря речи.

Сталин выздоравливал от своего недуга в одном из санаториев Сочи. Он не звонил в Москву, но отправлял письма в Политбюро. При микроинсультах или гипертонических кризах больной обычно выздоравливает, но без полного восстановления работоспособности. Симптомы болезни проходят, но причины, ее вызвавшие, остаются. Больному поэтому рекомендуют изменить режим и уменьшить объем работы. Надежных медицинских средств для стабильного снижения кровяного давления в 1945 году еще не было. Врачи рекомендовали обычно отдых, а при бессонницах – снотворное. Снотворное Сталин не стал принимать, но объем своей работы уменьшил.

С 1946 года Сталин стал реже появляться в Кремле и не оставался там надолго. Часто посетители приглашались к нему лишь в 20, 21 или даже в 22 часа, и совещания продолжались не более 2–3 часов. Для решения текущих проблем посетителей иногда приглашали днем на дачу или вечером на обед. Был сокращен поток бумаг, которые требовали визы или подписи Сталина. По свидетельству дочери Светланы, Сталин после болезни в 1945 году большую часть времени проводил в лесном парке, в центре которого и была построена его кунцевская дача. В парке ему поставили несколько беседок со столиками. «Он целыми днями вот так перемещался по парку, ему несли туда бумаги, газеты, чай, в этом проявлялся его рационализм: последние годы ему хотелось здоровья, хотелось дольше жить»[9].

Осенью 1946 года Сталин, впервые с 1937 года, уехал отдыхать на юг. Отпуск был удлинен до трех месяцев и начался в Крыму. В 1949 году специально для Сталина был выстроен большой санаторный комплекс на берегу горного озера Рица в Абхазии. Сталин теперь мог несколько месяцев в году жить в горах, на высоте почти 1 ООО метров над уровнем моря.

Светлана последний раз приезжала к отцу на дачу в Кунцево 21 декабря 1952 года. Это был его официальный день рождения, ему исполнилось 73 года. «Он плохо выглядел в тот день. По-видимому, он чувствовал признаки болезни, может быть, гипертонии, так как неожиданно бросил курить и очень гордился этим – курил он, наверное, не меньше пятидесяти лет»[10].

Светлана обратила внимание и на то, что у отца изменился цвет лица. Обычно он всегда был бледен. Сейчас лицо стало красным. Светлана правильно предполагает, что это был признак сильно повышенного кровяного давления. Осмотров Сталина уже никто не проводил, его личный врач был в тюрьме.

Сталин бросил курить из-за симптома «нехватки воздуха для дыхания» и болей в легком. Это были признаки начинавшейся эмфиземы легких или хронического бронхита. Однако резкое прекращение курения у людей, ставших зависимыми от никотина, ведет к физиологическим и психологическим изменениям, продолжающимся несколько месяцев. Нарушения обмена веществ ведут к отложениям жира. Возникает усиление раздражимости, и появляется трудность концентрации внимания. Всегда худощавый, Сталин прибавил в весе именно в начале 1953 года. Увеличение веса, в свою очередь, ведет к повышению кровяного давления.

Процесс разрушения организма можно было замедлить условиями полного покоя и санаторного режима. Однако осенью и зимой 1952 года Сталин, впервые в послевоенный период, отказался от отпуска, несмотря на большую дополнительную рабочую нагрузку, которая была связана в октябре с организацией и проведением XIX съезда КПСС. Сразу после съезда, сформировавшего новую структуру партийного руководства, Сталин стал ускорять проведение двух обширных репрессивных кампаний, известных в последующем как «дело врачей-сионистов» и «мингрельское дело», завершение которых предполагало и новые изменения в высшем партийном и государственном руководстве. В ноябре и декабре 1952 года наиболее частыми посетителями кремлевского кабинета Сталина были министр госбезопасности С. Д. Игнатьев и его заместители С. А. Гоглидзе, В. С. Рясной и С. И. Огольцов.

В первой половине февраля 1953 года Сталин встречался с несколькими работниками госбезопасности по вопросам реорганизации зарубежной разведки. Среди вызванных к Сталину был генерал Павел Судоплатов, в то время заместитель начальника Первого (разведывательного) управления МГБ. В недавно изданных воспоминаниях Судоплатов пишет: «Я был очень возбужден, когда вошел в кабинет, но стоило мне посмотреть на Сталина, как это ощущение исчезло… Я увидел уставшего старика. Сталин очень изменился. Его волосы сильно поредели, и хотя он всегда говорил медленно, теперь он явно произносил слова как бы через силу, а паузы между словами были длиннее»[11].

В последний раз Сталин вел прием в своем кремлевском кабинете вечером 17 февраля 1953 года. С 20 часов до 20 часов 30 минут у него получила аудиенцию делегация из Индии во главе с послом Индии в СССР К. Меноном. В 22 часа 15 минут к нему пришли Булганин, Берия и Маленков, но с очень коротким визитом, продолжавшимся лишь 15 минут. 27 февраля 1953 года Сталин приезжал в Большой театр на балет «Лебединое озеро». 28 февраля, в субботу, Сталин приехал вечером в Кремль, но не для работы, а на просмотр кинофильма. В этот же вечер он пригласил на ужин в Кунцево своих наиболее частых посетителей: Хрущева, Булганина, Маленкова и Берию. Этот ужин начался около полуночи и закончился лишь к 4 часам утра в воскресенье 1 марта. По свидетельству Хрущева, Сталин во время ужина был в хорошем настроении и казался вполне здоровым.

В воскресенье 1 марта Хрущев ожидал нового приглашения от Сталина. Такие приглашения, именно в воскресенья, стали традицией, так как по воскресеньям, когда все отдыхали, Сталин страдал от одиночества. «Когда он просыпался, то сейчас же вызывал нас (четверку) по телефону, или приглашал в кино, или заводил какой-то разговор, который можно было решать в две минуты, а он его растягивал». Хрущев не стал даже есть дома днем: «…Целый день не обедал, думал, может быть, он позовет пораньше? Потом все же поел. Нет и нет звонка»[12].

Сын Хрущева, Сергей, в то время студент, живший с родителями, в своих воспоминаниях об отце подтверждает эту картину: «Отец не сомневался, что Сталин не выдержит одиночества выходного дня, затребует их к себе. Обедать отец не стал, пошел пройтись, наказав: если позвонят оттуда, его немедленно позвать… Звонка отец так и не дождался… Стало смеркаться. Он перекусил и засел за бумаги. Уже совсем вечером позвонил Маленков, сказал, что со Сталиным что-то случилось. Не мешкая, отец уехал»[13]. В Москве в конце февраля начинает смеркаться примерно в 17.30. Маленков звонил Хрущеву около 23 часов.

В воскресенье 1 марта в служебном помещении дачи, примыкавшем к комнатам, где жил Сталин, с 10 часов утра дежурили старший сотрудник для поручений при Сталине, подполковник МГБ Михаил Гаврилович Старостин, помощник коменданта дачи Петр Лозгачев и подавальщица-кастелянша Матрена Петровна Бутусова, о которой Хрущев пишет как о «преданной служанке Сталина, работавшей на даче много лет». Были здесь и другие сотрудники, повара, садовник, дежурный библиотекарь, все, к кому Сталин мог обратиться с той или иной просьбой.

Собственно охрана дачи, составлявшая особое подразделение МГБ, осуществляла охрану территории, подходы и подъезды к даче. Между двумя высокими глухими деревянными заборами высотой более трех метров вокруг всей территории дежурили патрули с собаками. Всю территорию окружали ров и колючая проволока. Возле ворот для въезда на территорию дачи была «дежурная» – помещение для старших офицеров охраны. Проверка приезжавших была очень тщательной. С Можайского шоссе недалеко от Поклонной горы был поворот к даче Сталина. Дорога здесь была перекрыта шлагбаумом, который дежурные офицеры охраны открывали только для правительственных машин. Вторая проверка была у ворот, третья – при входе на дачу. Здесь дежурил работник охраны в военной форме полковника государственной безопасности. К территории дачи примыкало двухэтажное здание, жилое помещение или казарма для рядовых охранников, рассчитанная примерно на сто солдат и офицеров.

Все комнаты дачи и ее дежурных помещений были связаны внутренней телефонной системой – домофоном. Аппараты домофона имелись во всех комнатах Сталина, даже в ванной и туалете. По домофону Сталин заказывал себе еду или чай, просил принести газеты, почту и т. д. Кроме домофона почти все комнаты, где мог находиться Сталин, имели телефоны правительственной связи и телефоны обычной московской коммутаторной сети.

В СССР более ста человек – члены Политбюро, наиболее важные члены правительства, министры МГБ и МВД, военный министр, начальник Генерального штаба, заведующие основными отделами ЦК КПСС, первые секретари обкомов и партийные лидеры республик, командующие пограничными военными округами, секретари ЦК КПСС и некоторые другие государственные и партийные деятели – были связаны между собой двумя или тремя линиями правительственной связи и могли звонить напрямую Сталину в случае срочной необходимости.

Без особой нужды Сталину, конечно, никто не звонил, и, судя по рассказам дежуривших на даче Старостина и Лозгачева, в воскресенье 1 марта телефонных звонков Сталину не было. Эдвард Радзинский записал рассказ Петра Лозгачева о последовательности событий этого дня. К 10 часам утра «прикрепленные» и обслуживающий персонал собрались на кухне, ожидая звонка от Сталина. Сталин обычно давал первые распоряжения между 10 и 11 часами утра. Завтрак в так называемую малую столовую Сталина относила Бутусова. 1 марта все было иначе. Рассказывает Лозгачев: «В 10 часов в его комнатах – нет движения. Но вот пробило 11 – нет, и в 12 тоже нет. Это уже было странно»[14].

Выражение «нет движения» отражает тот факт, что в комнатах Сталина в дополнение к телефонам была особая система сигнализации, позволявшая охране следить за тем, в какой из нескольких комнат находился Сталин в тот или иной момент.

В каждую дверь и в мягкую мебель были вделаны особые датчики. (После смерти Сталина, когда решался вопрос о возможном превращении дачи в Кунцеве в Музей И. В. Сталина, на дачу приехала группа сотрудников Института Маркса – Энгельса – Ленина – Сталина. E. М. Золотухина, член этой группы, впоследствии вспоминала: «Из всей мягкой мебели торчали пружинки – остатки специальных датчиков, сигнализировавших охране, куда переместился Сталин»[15].)

Лозгачев продолжает свой рассказ: «Но уже час дня – и нет движения. И в два – нет движения в комнатах.

Ну, начинаем волноваться. В три, в четыре – нет движения… Мы сидим со Старостиным, и Старостин говорит: “Что-то недоброе, что делать будем?”…Действительно, что делать – идти к нему? В восемь вечера – ничего нет. Мы не знаем, что делать, в девять нету движения, в десять – нету».

Свидетельство Лозгачева подтверждается свидетельством Старостина, записанным в 1977 году бывшим охранником Сталина А. Т. Рыбиным. В 1953 году Рыбин уже не работал в охране Сталина, а был руководителем охраны Большого театра, это для МГБ также был объект правительственной охраны. Рыбин, находясь в отставке, по собственной инициативе также собирал свидетельства о смерти Сталина и о других событиях из жизни вождя. В 1995 году Рыбин опубликовал несколько брошюр, одна из которых посвящена событиям марта 1953 года. Свидетельствует Старостин: «В 22 часа я стал посылать Лозгачева к Сталину, так как нам было странно поведение Сталина. Лозгачев, наоборот, начал посылать меня к Сталину и сказал: “Ты самый старший здесь, тебе первому и надо заходить к Сталину”. Препирались меж собой долго, а время шло»[16]. Лозгачев, по более поздней записи Радзинского, повторяет эту картину: «Я говорю Старостину: “Иди ты, ты начальник охраны, ты должен забеспокоиться”. Он: “Я боюсь”. Я: “Ты боишься, а я герой, что ли, идти к нему?” В это время почту привозят – пакет из ЦК. А почту передаем обычно мы. Точнее, я, почта – моя обязанность. Ну что ж… Да, надо мне идти»[17].

Эта картина, по-видимому, соответствующая действительности, совершенно противоестественна. Люди, которые при малейшем появлении каких-то оснований для беспокойства должны были рапортовать своим начальникам и принимать необходимые меры, ожидают часами, понимая, что что-то случилось. Боятся открыть дверь к Сталину, как будто там их ожидает вооруженная засада.

Помещение, в котором пререкались между собой Старостин и Лозгачев, находилось в особом служебном доме, соединенном с дачей Сталина коридором длиной около 25 метров. Двери, ведущие в жилую часть дачи, никогда не запирались. У Сталина с «прикрепленными» дежурными и с другими служащими дачи были простые и неформальные отношения. К вечеру 1 марта серьезно волновались уже весь обслуживающий персонал и вся охрана дачи, и это было естественно. Ненормальной была боязнь «прикрепленных» не только войти к Сталину, но даже позвонить ему по домофону. Дмитрий Волкогонов в краткой биографии Сталина, опубликованной в 1996 году, пытается объяснить страх «прикрепленных»: «…После полудня у обслуги появилась большая тревога. Однако без вызова никто не смел входить к вождю; так повелевала инструкция Берии»[18]. Такой инструкции для охраны быть не могло. Берия уже с 1946 года не был ни начальником, ни куратором МГБ. По линии правительства и Политбюро он контролировал лишь деятельность МВД.

Примерно в 22.30 Лозгачев с пакетом из ЦК вошел в комнаты, где жил Сталин. То, что он увидел в так называемой малой столовой, было описано в разных вариантах много раз, так как Лозгачев немного менял свои свидетельства в разговорах с разными людьми. Неизменным остается главное – Сталин лежал на полу возле стола. Он был в пижамных брюках, уже мокрых от непроизвольного выделения мочи, и в нижней рубашке. Несомненно было то, что он лежал так несколько часов и сильно озяб. На столе стояла бутылка с минеральной водой «боржоми» и стакан. Судя по всему, Сталин, встав с кровати, вошел в столовую, чтобы выпить воды. В этот момент и случился инсульт. По этой картине очевидно, что все это произошло утром, во всяком случае, до 11 часов. По домофону Лозгачев вызвал помощь. Прибежали Старостин, Туков, Бутусова. Вчетвером они перенесли Сталина в другую комнату, так называемый большой зал, где положили на диван и укрыли пледом. Сталин был парализован и не отвечал на вопросы, хотя глаза его были открыты.

В отношении последующих событий существуют свидетельства и Старостина, и Лозгачева. Свидетельство Старостина было записано Рыбиным в 1977 году, свидетельство Лозгачева – Радзинским в 1995 году. В основном они совпадают. Подполковник МГБ М. Старостин был старшим в группе охраны, и на него легла обязанность вызова помощи. По свидетельству Светланы Аллилуевой, беседовавшей в последующие дни с другими работниками обслуживающего персонала дачи, «вся взволновавшаяся происходящим прислуга требовала вызвать врача…высшие чины охраны решили звонить “по субординации”, известить сначала своих начальников и спросить, что делать»[19].

Старостин: «В первую очередь я позвонил Председателю МГБ С. Игнатьеву и доложил о состоянии Сталина. Игнатьев адресовал меня к Берии. Звоню, звоню Берии – никто не отвечает. Звоню Г. Маленкову и информирую о состоянии Сталина. Маленков что-то промычал в трубку и положил ее на рычаг. Минут через 30 позвонил Маленков и сказал: “Ищите Берию сами, я его не нашел”. Вскоре звонит Берия и говорит: “О болезни товарища Сталина никому не говорите и не звоните”. Положил трубку»[20].

По свидетельству Лозгачева, эти разговоры происходили между 22 и 23 часами вечера. «…Сижу рядом со Сталиным и считаю минуты своего дежурства. Полагал, что прибудут по указанию Берии и Маленкова врачи. Но их не было. Часы пробили 23 часа 1 марта, но глухая тишина. Смотрю на часы – стрелка показывает час ночи, два, три… Слышу, в 3 часа ночи 2 марта около дачи зашуршала машина. Я оживился, полагая, что сейчас я передам больного Сталина медицине. Но я жестоко ошибся. Появились соратники Сталина Берия и Маленков… Стали соратники поодаль от Сталина. Постояли. Берия, поблескивая пенсне, подошел ко мне поближе и произнес: “Лозгачев, что ты панику наводишь? Видишь, товарищ Сталин крепко спит. Его не тревожь и нас не беспокой”. Постояв, соратники повернулись и покинули больного»[21].

Ни Старостин, ни Лозгачев не упоминают о приезде Хрущева и Булганина. Это понятно, так как, приехав на дачу к Сталину намного раньше, Хрущев и Булганин вообще не входили в комнаты Сталина, а ограничились беседой с охранниками в дежурном помещении возле ворот. Здесь они поговорили с чекистами и уехали, не дав никаких указаний. Хрущев в своих воспоминаниях пишет, что Маленков позвонил ему о Сталине около полуночи, когда он уже лег спать. «Я сейчас же вызвал машину… Быстро оделся, приехал, все это заняло минут пятнадцать. Мы условились, что войдем не к Сталину, а к дежурным». Дежурные дали Хрущеву и Булганину общее описание событий дня и рассказали о состоянии Сталина. Хрущев продолжает: «Когда нам сказали, что произошел такой случай и теперь он как будто спит, мы посчитали, что неудобно нам появляться у него и фиксировать свое присутствие, раз он находится в столь неблаговидном положении. Мы разъехались по домам»[22].

Когда Хрущев пишет: «Мы условились, что войдем не к Сталину, а к дежурным», то имеется в виду, по-видимому, его договоренность не с Булганиным, с которым они приехали вместе, а с Маленковым. Маленков и Берия, почему-то задерживавшие свой приезд, хотели первыми осмотреть Сталина и принять решение о том, что нужно делать. Но делать ничего не стали, во всяком случае в отношении Сталина.

Продолжает свидетельствовать Лозгачев: «Снова я остался один возле Сталина. Пробило на стенных часах 4–5—6—7–8, никто не появляется возле Сталина… Это была ужасная ночь в моей жизни… В 8.30 приехал Хрущев и сказал: “Скоро к товарищу Сталину приедут врачи”. Действительно, около 9 часов утра прибыли врачи, среди которых был терапевт Лукомский. Приступили к осмотру больного»[23].

Приезд врачей был результатом повторных звонков Старостина Маленкову и Берии примерно в 7 часов утра. Им самим никто не звонил и не спрашивал о состоянии Сталина. Но они боялись ответственности и понимали, что если Сталин умрет, то вина за задержку с вызовом врачей будет возложена на них. Все другие служащие дачи уже давно требовали немедленного вызова врачей, главное здание Кремлевской больницы находилось поблизости от дачи. По свидетельству Светланы Аллилуевой, «обслуга и охрана, взбунтовавшись, требовали немедленного вызова врачей». Узнав о появлении Берии и его заявлении, что «ничего не случилось, он спит», «охрана дачи и вся обслуга теперь уже не на шутку разъярились»[24].

Хрущев, как это видно из его воспоминаний и воспоминаний его сына, в первый раз поехал на дачу Сталина около полуночи. Сергей Хрущев продолжает: «Некоторое удивление вызвало скорое возвращение отца, он отсутствовал часа полтора-два. Однако вопросов никто не задавал, он молча поднялся в спальню и вновь углубился в свои бумаги… Как он уехал вторично, я уже не слышал, наверное, лег спать. На этот раз отец не возвращался долго, до самого утра»[25]. Куда уехал Хрущев вторично, также неясно, так как, по свидетельству самого Хрущева, он уехал из дома уже утром после нового звонка от Маленкова. Спать Хрущев в ту ночь не ложился. Очевидно, что не ложились спать и остальные члены «четверки».

Из рассказов «прикрепленных» дежурных Сталина Хрущеву и Булганину, приехавшим на «ближнюю» дачу вскоре после полуночи, было совершенно ясно, что у Сталина произошел инсульт, или «удар», как тогда это называли. Это было очевидным и для Маленкова и Берии после телефонных звонков Старостина.

То, что Сталин лежал раздетый много часов, был парализован и не мог говорить, было более чем достаточно, чтобы сделать необходимые заключения. Поэтому отказ Хрущева и Булганина пойти к Сталину и поговорить с Лозгачевым и Старостиным и заявления Берии о том, что «Сталин спит», и его более раннее заявление о том, чтобы о болезни Сталина «никому не говорить и не топить», не имеют никаких оправданий с точки зрения оказания помощи больному. Критическое положение Сталина было очевидным, и задержка с вызовом врачей имела другие цели. Вызов врачей означал широкую огласку болезни Сталина. Партийным лидерам нужен был какой-то срок, чтобы прежде всего договориться между собой о распределении власти и о реорганизации руководства страной. Не исключено, что они ждали, что инсульт, безусловно серьезный, может быстро закончиться смертью Сталина. Скоропостижная смерть вождя была для них предпочтительнее той ситуации долгой неопределенности, которая возникла в 1922 году после инсульта и паралича у Ленина. Длительная болезнь не давала возможности для той реорганизации руководства, которую они хотели осуществить.

Врачам начали звонить около 7 часов утра 2 марта. Ни Хрущев, ни Маленков, безусловно, не знали, каких именно врачей следует вызывать. Поэтому был вызван министр здравоохранения А. Третьяков, и уже он принимал решение о составе первого консилиума. Утром 2 марта о болезни Сталина сообщили также Ворошилову и Кагановичу, а немного позже дочери Сталина Светлане и сыну Василию.

Охрана дачи Сталина, так же как и Кремля, подчинялась в этот период не Берии, как часто пишут, а министру МГБ С. Д. Игнатьеву. Игнатьев, в свою очередь, подчинялся лично Сталину. Сталин всегда напрямую руководил всеми репрессивными органами еще с конца 1920-х годов, после смерти Дзержинского.

Бездейственное ожидание Старостина и Лозгачева у дверей в комнаты Сталина с 10.30 утра до 22.30 вечера лишено элементарного смысла и маловероятно. Хрущев, как видно из его собственных воспоминаний и воспоминаний его сына, также сильно беспокоился по поводу отсутствия ожидавшихся им звонков с «ближней» дачи. Безусловно, что звонков от Сталина ждали и другие его соратники, прежде всего Берия, Маленков и Булганин. Личная канцелярия Сталина в Кремле продолжала работать и в воскресенье. Многолетний начальник канцелярии, так называемого Особого сектора, А. Н. Поскребышев был отстранен от должности еще в декабре 1952 года. Временным руководителем канцелярии Сталина был заместитель Поскребышева С. Чернуха. При той известной всем крайней нетерпеливости, которой отличались прежде всего Хрущев и Берия, трудно представить, что ни тот, ни другой не позвонили на дачу Сталина, чтобы узнать, какая там обстановка. То, что ни Старостин, ни Лозгачев не вспоминают о подобных звонках, не свидетельствует о том, что их не было. Партийные лидеры могли звонить старшим дежурным собственной охраны дачи, а не «прикрепленным». Они могли также звонить Сталину по прямому телефону, так называемой кремлевской вертушке. Трубку телефона в этом случае должен поднимать сам Сталин. Но Сталин не отвечал на телефонные звонки.

Начальником всей охранной службы МГБ и одновременно начальником охраны Сталина был в это время по совместительству министр МГБ Семен Денисович Игнатьев. При возникновении каких-либо необычных ситуаций дежурные охраны Сталина должны были рапортовать именно ему и подчиняться его указаниям. Игнатьев стал начальником управления охраны МГБ после смещения в мае 1952 года с этого поста генерала Николая Власика, многолетнего начальника личной охраны Сталина. Некоторые биографы Сталина связывают смещение Власика с заговором Берии. Власик был отправлен на должность заместителя начальника одного из лагерей в Свердловской области и там арестован.

Эдвард Радзинский, высказавший гипотезу о том, что Сталин мог быть отравлен по директиве Берии в ночь на 1 марта одним из дежуривших «прикрепленных» И. В. Хрусталевым, обосновывает свое предположение именно арестом Власика: «После ареста Власика Берия, конечно же, завербовал кадры в оставшейся без надзора охране. Он должен был использовать последний шанс выжить»[26]. Это предположение весьма произвольно. Причин для отстранения Власика было очень много. Его арест мог быть произведен только по личной директиве Сталина. Реализацию директивы Сталина мог произвести только Игнатьев, а не Берия. Возможность отравления Сталина Хрусталевым, к которому Сталин относился особенно дружески, совершенно невероятна.

Сталин знал Власика еще с периода Гражданской войны и вполне ему доверял. С 1934 года Власик стал начальником личной охраны Сталина, а с 1946 года начальником всей охранной службы МГБ. Ему, таким образом, подчинялась и охрана других членов Политбюро и правительства. На этом посту Власик был личным осведомителем Сталина. Но эту роль он выполнял все менее и менее добросовестно, так как коррумпированность Власика сделала его возможным объектом шантажа. Сталин, безусловно, потерял доверие к Власику, и арест его не был совершенно необоснованным. После смерти Сталина и после ареста Берии в июне 1953 года Власик не был освобожден. Его судили в 1955 году. Отстранение Власика в 1952 году, а затем и смещение начальника личной канцелярии Сталина Поскребышева не увеличивало, а уменьшало возможность для Берии получать информацию о том, что конкретно планируется Сталиным по линии МГБ и в каком состоянии находятся следственные действия по «делу врачей» и по «мингрельскому делу». Ключевой фигурой для осуществления Сталиным этих крупных репрессивных кампаний стал с середины 1952 года именно С. Д. Игнатьев. При формировании Президиума ЦК КПСС после XIX съезда КПСС Сталин ввел Игнатьева в состав Президиума. Но, помимо всех этих высоких постов, именно Игнатьев был в начале 1953 года начальником Управления по охране МГБ и начальником личной охраны Сталина. Именно Игнатьеву позвонил Старостин. Однако Игнатьев получал с дачи рапорты и от более высоких по званию работников собственно охраны, сформированной в спецподразделение МГБ.

В 1934 году, когда дача Сталина была построена, она находилась за пределами Москвы, в густом смешанном лесу, вблизи села Волынское. В 1953 году этот подмосковный район Кунцево был уже близким пригородом Москвы. Сталин на даче вел достаточно активный образ жизни. Он мог, надев теплый тулуп и валенки, выйти на прогулку зимой. Иногда катался на санях, запряженных лошадью, по кольцевой дороге между двумя заборами. Мог распорядиться и о том, чтобы затопили русскую баню. План на текущий день, включая и обеды с приглашенными, Сталин составлял не накануне, а утром текущего дня. Он часто посещал оранжереи и теплицы, имевшиеся на даче. Также он неожиданно мог принять решение о посещении театра или кинозала в Кремле. Каждое из этих мероприятий требовало разного обеспечения охраной. При этом Сталин не любил, когда охранники находились близко от него.

В системе охранной службы МГБ дача в Кунцеве была приоритетным объектом. Поэтому Игнатьев, бывший в этот период начальником охранной службы и МГБ, и Сталина, получал регулярные рапорты с дачи о планах Сталина и принимал в связи с этим необходимые меры. Воскресенье 1 марта не могло быть исключением. Игнатьеву, безусловно, позвонили с дачи, что распорядок дня Сталина изменился в связи с тем, что он не встал утром, как обычно, и не дает никаких распоряжений. Этот звонок поступил, очевидно, от старшего офицера дежурной охраны. После этого Игнатьев не мог не звонить снова, чтобы контролировать ситуацию.

Можно предположить, что Игнатьев по своим собственным каналам связи с дачей Сталина знал раньше других о том, что Сталин 1 марта не встал, как обычно, и не отвечает ни по одному из телефонов срочной правительственной связи. Причины этого для Игнатьева могли быть ясными. Но поднимать тревогу и вызывать врачей, что он вполне мог сделать и без указаний от Берии, было для Игнатьева нелегко. Ему нужно было прежде всего обеспечить собственную безопасность, спасти свою жизнь. Решение Бюро Президиума ЦК КПСС в ноябре 1952 года, определявшее систему руководства страной в отсутствие Сталина (тогда это решение принималось на случай отъезда Сталина в отпуск), предусматривало поочередность председательства. В этот период власть Сталина в основном реализовывалась через правительство. Пост Генерального секретаря был упразднен. Заседания правительства при отсутствии Сталина должны были вести поочередно Л. П. Берия, А. М. Первухин и М. 3. Сабуров. Берия был первым, и Игнатьев был бы его первой жертвой. Маленков был первым в списках альтернативных председателей Бюро Президиума и Секретариата, и именно этот дуумвират, при внезапно замолчавших телефонах Сталина, получал власть в стране до созыва Президиума ЦК КПСС. Задержка сообщения о болезни или, может быть, и смерти Сталина была поэтому в интересах Игнатьева и его возможных союзников, а не в интересах Берии и Маленкова.

После смерти Сталина Игнатьев, потерявший пост министра МГБ, в связи с возвышением Берии тоже получал повышение, пост секретаря ЦК КПСС с функциями контроля за органами государственной безопасности и внутренних дел. Несколько попыток Берии добиться исключения Игнатьева из КПСС и предания его суду за преступления по «делу врачей» остались безрезультатными. «Дело врачей» было прекращено не Берией, а самим Игнатьевым днем 1 марта 1953 года, в то время, когда Старостин и Лозгачев беспокоились о том, что в комнатах Сталина «нет движения».

«Дело врачей» и «дело грузин-мингрелов» готовились для судебных заседаний, которые ожидались в марте. Хотя по «делу мингрелов» было арестовано больше людей, чем по «делу врачей», оно имело все же лишь местное значение, и суд по нему планировался в Тбилиси. Берия тоже был мингрел, и большинство арестованных в Грузии работников были его выдвиженцами. Завершение этого дела было бы концом карьеры Берии. Иллюзий на этот счет не было ни у кого. «Дело врачей» имело значительно более широкий международный аспект и антиамериканский характер. Завершение этого дела приговором и казнями авторитетных медиков неизбежно породило бы в СССР небывалую антисемитскую кампанию. Некоторые авторы связывают «дело врачей» с намерением Сталина спровоцировать новую мировую войну. Никаких фактов в пользу такой теории, однако, не существует.

Обычно считается, что «дело врачей» было начато письмом врача-кардиолога Кремлевской больницы Лидии Феодосьевны Тимашук о неправильном лечении члена Политбюро А. А. Жданова. Это не совсем верно. Хрущев в своем секретном докладе на XX съезде КПСС в феврале 1956 года намеренно грубо исказил существо всей этой проблемы. «Давайте также вспомним, – заявил Хрущев, – “дело врачей-вредителей” (оживление в зале). На самом деле не было никакого “дела”, кроме заявления женщины-врача Тимашук, на которую, по всей вероятности, кто-то повлиял или же просто приказал (кстати, она была неофициальным сотрудником органов государственной безопасности) написать письмо Сталину, в котором она заявляла, что врачи якобы применяли недозволенные методы. Для Сталина было достаточно такого письма, чтобы прийти к немедленному заключению, что в Советском Союзе имеются врачи-вредители. Он дал указание арестовать группу видных советских медицинских специалистов»[27].

В действительности все обстояло иначе. Письмо Тимашук, адресованное не Сталину, а начальнику управления охраны МГБ Власику, было написано 29 августа 1948 года. Оно касалось диагноза, поставленного накануне Жданову, и было вполне обоснованным, учитывая то, что Жданов был тогда еще жив. История этого письма была очень простой. 28 августа 1948 года у Жданова, отдыхавшего тогда в санатории ЦК ВКП(б) на Валдае, произошел сердечный приступ. Ранее, в конце 1941 года, у Жданова случился инфаркт, и его проблемы с сердцем не были новыми. Тимашук срочно вызвали из Москвы для снятия кардиограммы и установления диагноза. Предварительный диагноз, поставленный другими врачами, определил лишь сердечную недостаточность. Электрокардиограмма, сделанная Тимашук, объективно указывала на обширный инфаркт и определяла его локализацию. Этот диагноз предполагал строгий постельный режим. Однако главные врачи Кремлевской больницы, профессора П. И. Егоров, В. Н. Виноградов, В. X. Василенко и лечащий врач Жданова Г. И. Майоров отказались признать диагноз Тимашук и изменить режим больного, разрешавший ему прогулки, посещение кино и т. д. Тимашук писала, что ее диагноз обоснован, прилагала копию электрокардиограммы. Диагноз Тимашук не был зафиксирован в истории болезни. Через два дня, 31 августа 1948 года, встав с кровати для посещения туалета, Жданов умер. Результаты вскрытия подтвердили диагноз Тимашук, но не были включены в официальное коммюнике о болезни и смерти Жданова. Тимашук в этом медицинском конфликте была безусловно права. Другие врачи совершили ошибку. Никаких немедленных заключений Сталин не делал, и неизвестно даже, знал ли он в 1948 году о письме Тимашук или нет. В некоторых исследованиях «дела врачей» утверждается, что Власик был смещен в 1952 году именно за «сокрытие письма Тимашук»[28]. Все врачи, о которых пишет Тимашук, были русскими. Никакой «сионистский заговор» на основании этого письма не просматривался.

Общий «сионистский заговор» против партийного руководства СССР был спроектирован именно Сталиным еще с начала 1948 года как продолжение кампании против «космополитов», начатой в 1946 году. В связи с этой антисемитской кампанией еще в 1948 году были арестованы десятки людей и почти все члены антифашистского комитета советских евреев, включая члена этого комитета – жену Молотова, Полину Жемчужину-Молотову. По особому сценарию, составленному Сталиным, был умерщвлен во время визита в Минск знаменитый артист Соломон Михоэлс. Этим убийством, совершенным в январе 1948 года, оформленным как автомобильная авария, руководили лично заместитель министра МГБ Сергей Огольцов и министр государственной безопасности Белоруссии Лаврентий Цанава.

Антисемитская кампания продолжалась в течение всего периода 1948–1952 годов, включая в себя все новые и новые «заговоры». Даже в следствии по «делу грузин-мингрелов», начатому позже, некоторых обвиняемых заставляли давать показания о том, что Берия скрывает свое еврейское происхождение. Фабрикацию огромного американо-сионистского заговора органы МГБ начали еще под руководством министра В. С. Абакумова, назначенного на этот пост в 1946 году. Хотя Сталин подчинил Абакумова лично себе, он не был уверен, что Абакумов как профессиональный чекист не имеет секретных связей с Берией. В июле 1951 года был арестован и сам Абакумов, которого обвиняли в том, что у него в центральном аппарате МГБ много евреев на руководящих должностях. Новым министром государственной безопасности был назначен Игнатьев, профессиональный партийный работник, заведовавший в тот период отделом руководящих партийных работников ЦК ВКП(б). Назначением Игнатьева Сталин отрывал МГБ от влияния Берии, хотя весь профессиональный кадровый состав МГБ сохранялся. Игнатьев произвел в составе МГБ лишь небольшие перемены.

Именно в этот период начало формироваться и «дело врачей», но уже с сионистским уклоном. Были арестованы врачи-евреи Кремлевской больницы, один из которых, М. С. Вовси, был братом Соломона Михоэлса. Все «дело» было сфабриковано крайне грубо и основано на «показаниях» врача Я. Г. Этингера, который умер от пыток и поэтому не смог бы подтвердить своих показаний на суде.

Объединение всех антисемитских дел, начатых раньше, с «делом врачей» было осуществлено лишь в январе 1953 года, после публикации в «Правде» 13 января «Хроники ТАСС» о раскрытии органами государственной безопасности «террористической группы, врачей, ставившей своей целью, путем вредительского лечения, сократить жизнь активным деятелям Советского Союза». В этой «Хронике» назывались имена врачей-евреев, завербованных якобы Международной еврейской буржуазно-националистической организацией «Джойнт». Но поскольку среди арестованных врачей были и русские, причем знаменитые, то их причислили к другим организациям. Личный врач Сталина В. Н. Виноградов и начальник лечебного управления Кремля П. И. Егоров, как было сказано, «оказались давнишними агентами английской разведки».

Эти совершенно фантастические обвинения послужили началом исключительной, даже истерической кампании в прессе, особенно в «Правде». Каждый день в центральных газетах публиковались те или иные материалы о подрывной деятельности в СССР американской, британской, израильской и других секретных служб. Контуры начинающегося погрома были очевидными и вызывали беспокойство во всем мире. Однако воскресенье 1 марта 1953 года было последним днем этой антисемитской и антизападной кампании. В «Правде» в этот день можно было прочесть о «засылке в СССР шпионов, диверсантов, вредителей и убийц», о том, что «сионистские организации используются дли шпионско-диверсионной деятельности», о шпионско-диверсионной деятельности еврейской организации «Джойнт». Но в понедельник, 2 марта 1953 года, ни «Правда», ни другие центральные газеты уже не публиковали никаких антиамериканских и антисионистских материалов. Не было таких публикаций и и последующие дни. Антисемитская кампания прекратилась.

Центральные газеты СССР готовились в набор вечером предшествующего дня. Редактор подписывал макет после просмотра всего текста цензором, и ночью матрицы набора рассылались специальными самолетами в другие столицы республик и в крупные города, где такие газеты, как «Правда» и «Известия» выходили и доставлялись подписчикам лишь на несколько часов позже, чем в Москве. В Москве тиражи газет были готовы к 6 часам утра и разносились почтальонами подписчикам с утренней почтой. В этих условиях директива о прекращении антисемитской и антиамериканской кампаний, привязанных к ожидавшемуся вскоре процессу, должна была поступить и в редакции газет, и в универсальную цензуру, Главлит, днем 1 марта. Аналогичная директива должна была поступить государственным радиостанциям и телевидению. По существу, не только редакции «Правды» и «Известий», но и редакции всех средств массовой информации, лекторы и пропагандисты всех уровней должны были получить необходимые инструкции. Такая внезапная остановка уже набравшей силу обширной пропагандистской кампании могла быть осуществлена лишь одной службой – Управлением (отделом) агитации и пропаганды ЦК КПСС, тем самым агитпропом, который до этого управлял этой кампанией и координировал её.

Абдурахман Авторханов, один из первых авторов теории убийства Сталина Берией, тоже обратил внимание на прекращение антисемитской кампании в газетах, вышедших в СССР в понедельник 2 марта. Но для Авторханова этот факт стал главным косвенным доказательством убийства Сталина в ночь на 1 марта и того, что в этом заговоре принимала участие вся четверка лидеров, приглашенных на последний «сталинский обед». «Уже 1 марта фактически власть была в руках «четверки», – предполагает Авторханов. – Объективное доказательство этому – внезапное прекращение 1–2 марта кампании в “Правде” против “врагов народа”»[29].

Авторханов прав, что 1 марта произошли изменения государственной и партийной политики, отразившиеся на содержании всей прессы уже 2 марта. Однако прямого выхода на всю прессу не было ни у Берии, ни у Хрущева. Общую директиву агитпропу ЦК КПСС мог дать лишь секретарь ЦК по идеологии М. А. Суслов, а общую директиву всей цензуре – министр госбезопасности С. Д. Игнатьев.

Цензура в СССР действовала как система запрещения публикации сведений, составляющих государственную тайну, и постоянно обновляемые списки запрещаемых тем и сведений составлялись органами госбезопасности с участием того же агитпропа. Обойти Суслова и Игнатьева для общей директивы в прессу и цензуру было невозможно. Но каждый из них подчинялся лично Сталину.

Главным редактором «Правды» в ноябре 1952 года был назначен Д. Т. Шепилов, в прошлом близкий Жданову человек. В 1950 году Шепилов, после завершения «ленинградского дела», был снят со всех постов по распоряжению Маленкова. Он был без работы несколько месяцев и также ожидал ареста. Шепилов вернулся в аппарат ЦК по инициативе Сталина. Сталин готовил реорганизацию идеологической системы СССР и стремился выдвинуть в руководстве КПСС прежде всего марксистски образованных идеологов и подчинить идеологическому центру управленцев-администраторов, к которым он относил все свое ближайшее окружение. (Маленков, поняв этот общий замысел, распорядился срочно оборудовать в своем главном кабинете в здании ЦК на Старой площади новые книжные полки, на которых были выставлены около 700 томов книг по философии, политэкономии и истории.)

Кто именно остановил антисемитскую кампанию по «делу врачей» в прессе 1 марта 1953 года, остается пока неизвестным. Шепилов в посмертно опубликованных воспоминаниях полностью обходит этот вопрос, хотя ему как редактору «Правды» такая директива должна была поступить в первую очередь. Можно, однако, не сомневаться в том, что прекращение пропагандистской кампании неизбежно было связано и с прекращением подготовки самого судебного процесса по «делу врачей». Директиву об этом мог дать только Игнатьев.

Министр МГБ С. Д. Игнатьев несколько раз вызывался к Сталину в Кремль в ноябре-декабре 1952 года. Возможно, что он также приглашался к Сталину и на дачу, где беседы с посетителями имели более конфиденциальный характер и проходили без свидетелей. 3 ноября 1952 года вместе с Игнатьевым к Сталину были приглашены первые заместители Игнатьева Сергей Гоглидзе, Василий Рясной и начальник следственного отдела МГБ Михаил Рюмин. Беседа Сталина с чекистами продолжалась почти два часа. По свидетельству Судоплатова, возглавлявшего в то время один из отделов МГБ, Сталин отнесся очень критически к тому сценарию «заговора», который подготовил Рюмин, считая его примитивным и неубедительным. По личному распоряжению Сталина Рюмин был смещен и уволен в запас 14 ноября 1952 года[30]. Составление нового сценария Сталин взял на себя. Все евреи-чекисты, работавшие в центральном аппарате МГБ, около тридцати человек, были арестованы. Именно в эту волну арестов попал в лубянскую тюрьму сын первого главы РСФСР Якова Свердлова, полковник МГБ Андрей Свердлов. «Заговор» врачей-евреев на второй стадии должен был вырасти в более общий «сионистский заговор». Общее руководство этого разросшегося до огромных масштабов погрома осуществляли Игнатьев и его заместители С. А. Гоглидзе, С. И. Огольцов и В. С. Рясной, в то время как следствие по этому делу возглавил новый начальник следственного отдела МГБ H. М. Княхин, бывший до этого заместителем Рюмина.

1 марта 1953 года следствие по «сионистскому заговору» начало рассыпаться. 5 марта 1953 года МГБ и МВД были объединены в единое министерство, главой которого был назначен Берия. Первой была освобождена из заключения уже в день похорон Сталина жена Молотова Полина Жемчужина. Затем реабилитировали и освободили арестованных врачей. Вслед за ними освобождали и других, но одновременно арестовывали организаторов этой фальсифицированной кампании. Были, в частности, арестованы Рюмин и Огольцов.

По опубликованным недавно документам о деятельности Берии видно, что каждый такой арест требовал санкции Президиума ЦК КПСС[31]. В объяснительной записке в Президиум ЦК КПСС о «деле врачей» Берия настаивал также на привлечении к уголовной ответственности Игнатьева и Рясного как виновных в нарушениях законности и «фабрикации» ложных обвинений. Однако Президиум ЦК КПСС по причинам, которые никогда не объяснялись, не дал санкции на арест Игнатьева и Рясного. Игнатьев был все же освобожден с поста секретаря ЦК КПСС. Ему было предложено «представить в Президиум ЦК КПСС объяснения о допущении МГБ грубейших извращений советских законов и фальсификации следственных материалов». Какие объяснения дал Игнатьев, остается неизвестным. Его обвинили по партийной линии даже не в «ошибках», а в «потере бдительности». Он получил пост первого секретаря Башкирского обкома КПСС, а через два года стал первым секретарем Татарского обкома КПСС[32]. Игнатьев был избран делегатом XX съезда КПСС и помогал Хрущеву в подготовке доклада о «культе личности». В этом докладе Хрущев представил Игнатьева как жертву Сталина, а не как исполнителя его воли. Игнатьев умер в возрасте 79 лет, получив к своему 70-летию в 1974 году очередной орден. Такое отношение к Игнатьеву, не пострадавшему ни в одной из партийных «чисток», говорит о том, что ему покровительствовал не только Хрущев, но и Суслов.

Первый заместитель Игнатьева В. С. Рясной в 1943–1946 годах работал вместе с Хрущевым на Украине. Рясной был наркомом НКВД Украины. В 1954 году его назначили на пост начальника Управления МВД Московской области, а впоследствии, с 1956 года, он работал начальником разных крупных строительств. Наиболее загадочной оказалась судьба Огольцова. После докладной записки Берии в Президиум ЦК КПСС в апреле 1953 года об обстоятельствах убийства Михоэлса в 1948 году он был арестован. Но в августе 1953 года Огольцов, вместе с оперативными работниками, участвовавшими в этой «ликвидации», был освобожден и отправлен на пенсию. Защита Хрущевым принципов «социалистической законности» оказалась весьма избирательной.

Такая необычная забота Хрущева и других членов нового партийного руководства по отношению к некоторым организаторам последней, наиболее опасной и жестокой волны сталинского террора вряд ли объясняется гуманными соображениями. Более вероятным может быть предположение о том, что в критический день 1 марта 1953 года они, первыми оценив правильно причины «телефонного» молчания Сталина и «отсутствия движения» в его жилых комнатах, информировали о своих выводах прежде всего Хрущева и Булганина для решения вопроса о власти и Суслова – для решения вопроса об окончании кампании антисионистской пропаганды. В этот день в руках Игнатьева и в системе МГБ была сконцентрирована еще огромная «силовая» власть. Вместе с властью Булганина, военного министра СССР, Хрущев мог в конечном распределении власти обеспечить себе положение лидера КПСС. Если бы Маленков и Берия были первыми из тех соратников Сталина, которые принимали решения о проектах реорганизаций, то на основе уже имевшегося с ноября 1952 года документа Бюро Президиума ЦК КПСС о руководстве страной в отсутствие Сталина Маленков взял бы под свой личный контроль весь партийный аппарат, а Берия был бы назначен исполняющим обязанности Председателя Совета Министров СССР. Третьим по влиянию человеком в стране, уже по инициативе Маленкова и Берии, стал бы Молотов. Хрущев в этот период не воспринимался ни в народе, ни в партии как возможный преемник Сталина. Булганин был вообще не слишком популярен, особенно среди военных. Но инициатива первых решений оказалась именно у них и подкреплялась МГБ и армией.

Хрущев и Булганин, прибыв на дачу Сталина где-то около полуночи 1 марта, провели там час-полтора, ограничившись беседой в основном с руководством охраны в дежурном помещении возле массивных ворот. До самой дачи от этого помещения было не очень далеко, но дача от ворот не была видна. Асфальтовая дорога к ней шла через густой лесной массив, и для подъезда к даче нужно было сделать еще один резкий поворот. Этот поворот и создавал тот шум от колес машины, который слышали и «прикрепленные» дежурные, и охранники самой дачи. Все окна дачи были наглухо зашторены, и свет в комнатах не был виден снаружи. Эти меры безопасности были введены самим Сталиным. Хрущев и Булганин решили не входить к Сталину. Им было уже известно, что Сталин парализован и не реагирует на вопросы. Но лично убедиться в этом они почему-то не хотели. Объяснение Хрущева, что они не хотели «смущать» Сталина, совершенно несерьезно. Можно предположить, что они приехали на дачу в Кунцево и оставались там в помещении охраны МГБ просто потому, что им были нужны надежные телефоны экстренной правительственной связи и безопасное помещение для согласования между собой определенных мероприятий. Отсюда они могли спокойно разговаривать и с Игнатьевым, которому охрана дачи подчинялась непосредственно. Когда Хрущев свидетельствовал: «Мы условились, что войдем не к Сталину, а к дежурным», то это могло также означать и договоренность с Игнатьевым. В Москву 2 марта 1953 года по приказу Булганина были «для сохранения порядка» скрытно введены несколько элитных подразделений Московского гарнизона. Министерство обороны и Генеральный штаб также должны были получить необходимые инструкции, связанные с недееспособностью Председателя Совета Министров и Верховного Главнокомандующего.

В последние годы правления Сталина даже члены Политбюро были уверены в том, что их домашние телефоны и квартиры прослушиваются органами безопасности. Поэтому сугубо конфиденциальные беседы между собой все, даже высшие чиновники, старались вести за пределами собственных стен. Нельзя исключить и того, что Игнатьев как начальник охранной службы МГБ и одновременно начальник всей охраны Сталина и Кремля также прибыл на дачу в Кунцево. Между полуночью и двумя часами утра 2 марта 1953 года на даче Сталина под защитой охраны и в присутствии Хрущева и Булганина (и возможно, также и Игнатьева) решались какие-то важные вопросы, которые и до настоящего времени остаются неизвестными. Берия понял это, но значительно позже. Именно этим можно объяснить не понятные для других неожиданные репрессии, которые обрушились именно на работников охраны дачи Сталина после 5 марта. По свидетельству Светланы Аллилуевой, весь персонал дачи Сталина был уволен через несколько дней после его смерти по приказу Берии. «Людей, прослуживших здесь по десять-пятнадцать лет не за страх, а за совесть, вышвыривали на улицу. Их разогнали всех, кого куда: многих офицеров из охраны послали в другие города. Двое застрелились в те же дни. Люди не понимали ничего, не понимали, в чем их вина? Почему на них так ополчились?»[33]

Маленков и Берия также получили сообщение с дачи о болезни Сталина около 23 часов 1 марта. Но не исключено, что Берия узнал об этом позже всех, где-то около полуночи. Как уже упоминалось, Старостин, позвонивший Берии после звонка Игнатьеву, не нашел его по тем номерам правительственной связи, которые были на даче. Не нашел Берию и Маленков. Через 30 минут (!) он позвонил Старостину и сказал: «Ищите Берию сами, я его не нашел». Но «вскоре» Берия все же нашелся и позвонил Старостину. Возможно, что это было уже после полуночи. Маленкову и Берии потребовалось еще три часа, чтобы приехать на дачу. Оба были явно растеряны. Свидетельствует Лозгачев: «Берия нахально прошагал в зал к больному Сталину, у Маленкова скрипели новые ботинки, он их снял и взял под мышку. Зашел к Сталину в одних носках»[34]. Эта картина не исключает того, что Маленков действительно думал, что Сталин спит, и не хотел его потревожить. Именно здесь Берия сказал Лозгачеву, что «Сталин крепко спит». Третий из находившихся на даче «прикрепленных», Василий Михайлович Туков, дополнил рассказ: «Берия вышел и стал бранить Старостина. Он не говорил, а кричал: “Я с вами расправлюсь. Кто вас поставил к товарищу Сталину? Дураки из дураков”. С ревом и вышел с дачи. 2-й секретарь ЦК ВКП(б) Г. Маленков засеменил за Берией, и машина отчалила от дачи»[35]. Бурное поведение Берии в этот день отметили все: врачи, Светлана, охранники. Берия был сверхвозбужден, проявляя то радость, то торжество, то страх и всегда нетерпение. Он почти всем угрожал и создавал впечатление, что именно он является теперь главным.

Хрущев второй раз уехал из дома ночью, когда его семья уже спала. Он поехал, по-видимому, в Кремль на совещание с возвратившимися с дачи Сталина Маленковым и Берией. Нужно было решать вопросы власти и проблему вызова врачей. Вызов врачей сильно запаздывал. Но ответственность за эту задержку, виновниками которой были, безусловно, «прикрепленные» к Сталину Старостин и Лозгачев и в еще большей степени Игнатьев, ложилась теперь только на Берию. Именно его заявление о том, что умирающий Сталин просто «крепко спит», вошло во все биографии Сталина в последние двадцать пять лет.

Первые решения о характере раздела власти принимали, по-видимому, ночью 2 марта Хрущев и Булганин с участием Игнатьева и Суслова. Это обеспечило Игнатьеву новый пост в Секретариате ЦК КПСС, а Суслову сохранение контроля за идеологической империей КПСС. Никто из этой группы не мог рассчитывать на высший пост в стране, которым в это время считался пост главы правительства. Маленков по своему положению был «вторым», но именно в партийном руководстве. Первыми заместителями Председателя Совета Министров были Булганин и Берия. Основное беспокойство мог вызвать на этом ночном совещании именно Берия. Его безусловно выдающиеся организаторские способности в сочетании с безграничным властолюбием создавали опасность новой диктатуры. Игнатьев и Суслов в случае выдвижения Берии на пост премьера могли опасаться за собственную жизнь. Решение о выдвижении на пост главы правительства именно Маленкова было, очевидно, неизбежным компромиссом. Берия с этим мог согласиться, так как он, по существу, «управлял» Маленковым. Вряд ли Хрущев и Булганин проявили инициативу в ликвидации нового расширенного Президиума ЦК КПСС, состоявшего из 25 человек, избранного по списку Сталина в октябре 1952 года. Это было коллективным решением старых членов Политбюро.

XIX съезд КПСС создал по предложению Сталина новую структуру партийного руководства. Политбюро было заменено расширенным Президиумом ЦК КПСС, в который входили 25 членов и 11 кандидатов. Но для оперативного руководства страной Сталин, также неожиданно, предложил создать узкое Бюро Президиума из 9 человек, в которое не вошли Молотов и Микоян. После съезда Бюро Президиума заседало в кабинете Сталина в Кремле только два раза, 31 октября и 22 ноября 1952 года, но ни на одном из этих заседаний не присутствовал Ворошилов, который был членом Бюро. Сталин его просто игнорировал. Однако Бюро не было легитимным органом руководства. В новом Уставе КПСС существование Бюро Президиума не было предусмотрено. При публикации решений Пленума ЦК КПСС от 16 октября 1952 года, на котором были созданы и Президиум ЦК, и Бюро Президиума, сообщалось лишь о создании Президиума и о его составе, но не о Бюро, о существовании которого к марту 1953 года почти никто ничего не знал. Его решения не публиковались и не рассылались по инстанциям. Было непонятно, существует ли этот узкий орган оперативного руководства или нет и каково распределение функций у его членов. Для легитимной реорганизации правительства, которую хотели осуществить Маленков и Берия, было необходимо решение Пленума ЦК КПСС. Но проект такого решения было необходимо предлагать от имени Президиума ЦК КПСС, так как функции прежнего Политбюро перешли к Президиуму, а не к Бюро Президиума. Но собирать полный состав Президиума, который еще ни разу не заседал, ни Берия, ни Маленков не хотели. Это означало бы легализацию этого органа власти. Берия и Маленков намеревались ликвидировать созданный Сталиным Президиум ЦК.

К утру 2 марта новый директивный орган партийного руководства был сформирован, и члены его собрались в кабинете Сталина в Кремле. Дежурные секретари Сталина были на месте и продолжали, как обычно, записывать в журнал посетителей кабинета всех входящих. Первым в 10.40 вошел Берия. Рассаживались вдоль стола, как обычно, оставив стул Сталина свободным. Официального председателя не было. На заседании присутствовали все члены Бюро Президиума и члены бывшего Политбюро: Молотов, Микоян и Шверник, которых Сталин не включил в состав узкого руководства. Был приглашен также М. Ф. Шкирятов, председатель Центральной контрольной комиссии КПСС. Заседание продолжалось всего 20 минут, и повестка его неизвестна. Можно предположить, что решался лишь один вопрос – самоутверждение. Вечером того же дня новый орган власти собрался снова. На этот раз заседание длилось ровно час, с 20.25 до 21.25. Решались, по-видимому, несколько проблем: ликвидация созданного на XIX съезде КПСС расширенного Президиума ЦК, реорганизация правительства и созыв пленума ЦК КПСС на 5 марта 1953 года. Полный Пленум ЦК и ЦК КПСС, в который входили около 300 человек, невозможно было созвать в течение одного-двух дней. 5 марта была, очевидно, ближайшая реальная дата, и она не была связана с ходом болезни Сталина.

Второе заседание «руководства» вечером 2 марта вел Берия, вошедший в кабинет Сталина первым. Но конкретного распределения портфелей на этом заседании, очевидно, еще не было. Лечение Сталина было только начато, и вопрос о характере смены власти мог обсуждаться лишь как сугубо предварительный. На заседание был приглашен министр здравоохранения Л. Ф. Третьяков, который, несомненно, дал прогноз заболевания, крайне пессимистический. Но он вряд ли мог в этот день предсказать, сколько времени продлится заболевание.

Первую группу врачей, прибывших к больному Сталину утром 2 марта 1953 года, возглавлял министр здравоохранения А. Ф. Третьяков. В эту группу входили профессор П. Е. Лукомский, главный терапевт Министерства здравоохранения, профессора-невропатологи Р. А. Ткачев и И. Н. Филимонов и терапевт В. И. Иванов-Незнамов. Диагноз был установлен быстро и без разногласий – массивное кровоизлияние в мозг, в левое полушарие, на почве гипертонии и атеросклероза мозговых артерий. Кровяное давление у больного в лежачем положении было 220/110, на опасном уровне даже для более молодого человека. Врачей информировали о том, что инсульт с потерей сознания и параличом произошел у Сталина в ночь на 2 марта и что еще вечером 1 марта Сталин, как обычно, работал у себя в кабинете.

Для врачей сочинили ложную «легенду», зная, по-видимому, что эта «легенда» будет впоследствии передана и журналистам. По этой «легенде»: «Дежурный офицер из охраны еще в 3 часа ночи 2 марта видел Сталина за столом (офицер смотрел в замочную скважину). Все время и дальше горел свет, но так было заведено. Сталин спал в другой комнате, в кабинете был диван, на котором он часто отдыхал. Утром в седьмом часу охранник вновь посмотрел в скважину и увидел Сталина распростертым на полу между столом и диваном. Он был без сознания. Больного положили на диван, на котором он и пролежал в дальнейшем все время…»[36] Врачи попросили срочно привезти медицинские документы Сталина из Кремлевской больницы, историю болезни, в существовании которой никто, естественно, не сомневался. Но никаких документов о прежних заболеваниях Сталина найти не удалось. На всей даче не нашлось самых примитивных лекарств. Среди многочисленной обслуги не было даже медицинской сестры. «Хотя бы медсестру завели под видом одной из горничных или врача под видом одного из полковников, – воскликнул один из удивленных врачей во время консилиума, – ведь человеку 73 года!» С каких пор у Сталина была гипертония, тоже никто не знал.

В течение всего дня 2 марта прибывали все новые и новые медицинские светила из Академии медицинских наук, а к вечеру даже группа по реанимации. Но возможности медицины для больного в таком состоянии были ограничены. Главные мероприятия были направлены на то, чтобы снизить кровяное давление и стимулировать работу сердца. Берия и Маленков поставили для врачей нелепые условия – каждая лечебная процедура, которую предлагали врачи, должна быть доложена дежурным членам партийного руководства и одобрена ими. На утро 3 марта был назначен расширенный консилиум, который по требованию Маленкова должен был дать официальный прогноз. Маленков, по-видимому, торопился с партийными реорганизациями, и не вызывавший сомнений, но все же формальный прогноз оправдывал для него какие-то срочные решения. Заключение консилиума было единодушным: смерть неизбежна, и речь идет скорее о днях, чем о неделях. После заключения консилиума всем членам ЦК КПСС был направлен срочный вызов – прибыть в Москву для обсуждения необходимых мер, связанных с неизбежностью смерти главы государства.

То, что реорганизация политической власти уже произошла, было очевидно: к постели больного Сталина допускались только члены Политбюро, существовавшего до XIX съезда КПСС. Никто из новых членов Президиума ЦК КПСС не вызывался на дачу Сталина. По свидетельству профессора А. Л. Мясникова, участника консилиума, вызванного к больному Сталину вечером 2 марта и оставшегося на даче до конца, в посещениях больного Сталина соблюдалась та же иерархия. Чаще всего приходили Маленков и Берия, всегда вдвоем, за ними следовали Ворошилов и Каганович. Третьей группой были Булганин и Хрущев и за ними Микоян и Молотов. Молотов приезжал редко, так как сам в это время был нездоров, у него было послегриппозное воспаление легких.

Многочисленные спекуляции биографов и родственников Сталина на том, что Сталина можно было бы спасти, если бы врачи прибыли к нему днем 1 марта, сразу после кровоизлияния, вряд ли обоснованны. Мозговое кровоизлияние было очень обширным. Даже в настоящее время такого рода инсульты приводят к летальному исходу. Более раннее применение медицинских процедур и средств реанимации, тогда только экспериментальных, могло продлить агонию, но не спасти жизнь. Рискованные хирургические вмешательства для удалении сгустка крови из мозга применяются лишь для относительно молодых людей.

Заседание руководства КПСС было назначено на 20 часов 5 марта 1953 года, и это не было связано с конкретным состоянием Сталина. В этот день его состояние было тяжелым и ухудшалось, но в 8 часов вечера он был еще жив. Однако для реорганизации руководства страной был созван не пленум ЦК КПСС, где могли возникнуть проблемы с объяснениями по поводу ликвидации созданного на XIX съезде КПСС именно по инициативе Сталина расширенного Президиума ЦК КПСС, а более обширное заседание пленума Центрального Комитета КПСС, Совета Министров СССР и Президиума Верховного Совета СССР.

На этом заседании присутствовало около 300 партийных и государственных работников. Заседание проходило в Свердловском зале Кремля. Почти все вызванные на это историческое заседание пришли за 30–40 минут до его начала, но сидели молча. Никто между собой не переговаривался. Никто не знал точной повестки дня, как и того, что Сталин находится на даче в Кунцеве, а не здесь рядом, в Кремле, в своей квартире, как сообщалось в первом бюллетене о его болезни, опубликованном лишь накануне, 4 марта. Ровно в 20 часов из задних дверей Свердловского зала вошли и сели за стол не 25 человек, выбранных в Президиум при Сталине, а только те, кто состоял при Сталине в Бюро Президиума, и Молотов и Микоян. Константин Симонов, бывший тогда кандидатом в члены ЦК КПСС, так сформулировал свое впечатление: «Вышло и село за стол прежнее Политбюро, к которому добавились Первухин и Сабуров»[37]. Один из более поздних комментаторов этого заседания, историк Н. Барсуков, первым ознакомившийся в 1989 году в секретных архивах с протоколом, так комментирует его работу: «Он [Сталин] альтернативу своей власти мог видеть в коллективности руководства, тем самым пытаясь предупредить и возможные узурпаторские попытки кого-либо из “соратников”. Отсюда и 36 членов и кандидатов в члены Президиума ЦК, из которых “старая гвардия” составляла явное меньшинство, не более трети.

Однако с XIX съезда КПСС до кончины Сталина прошло слишком мало времени, чтобы новый состав партийного руководства мог сплотиться и укрепиться. И потому так легко и быстро, прямо в день смерти Сталина, его ближайшие соратники восстановили свое господство в руководстве партией и страной. Это свидетельствует, что они тщательно готовились к такому повороту событий. Вывести в одночасье 22 человека из Президиума без предварительного сговора невозможно. Провести акцию надо было немедленно, воспользовавшись шоковым состоянием. В качестве оправдания такой меры ссылались на чрезвычайные обстоятельства, необходимость высокой оперативности, укрепления авторитета власти. Расчет был точным. У гроба “великого вождя” никто из новых членов партийного руководства, естественно, не решился вступить в борьбу за власть. Не было у них и никакой возможности обменяться мнениями по этому вопросу. “Операция” прошла без осложнений»[38].

Заседание продолжалось всего 40 минут, но его решения считались окончательными и для партийных, и для государственных инстанций. Председательствовал на заседании Хрущев, инициатива основных перемен с памятного дня 1 марта принадлежала именно ему. Сначала собравшиеся заслушали краткое сообщение министра здравоохранения Третьякова, чтобы не было сомнений в неизбежности исхода болезни. Вторым с краткой речью выступил Маленков, который напоминал собравшимся о необходимости «сплоченности руководства». Затем Хрущев предоставил слово Берии о кандидатуре Председателя Совета Министров СССР. От имени Бюро Президиума Берия предложил на этот пост Маленкова. На отдельное голосование это предложение не ставилось – его утвердили возгласами с мест: «Правильно! Утвердить». Затем уже Маленков предложил собравшимся обширную программу реорганизаций, состоявшую из 17 пунктов. Главным из них было сокращение Президиума ЦК КПСС (для большей оперативности в руководстве) до 11 членов. Сталин был еще жив, и поэтому его включили в состав нового Президиума. Первыми заместителями Председателя Совета Министров СССР были назначены Берия, Молотов, Булганин и Каганович. Ворошилов сменил Шверника на посту Председателя Президиума Верховного Сонета СССР. МГБ и МВД объединялись в одно общее министерство, во главе которого был поставлен Берия.

Положение самого Хрущева в этой реорганизации не выглядело как повышение. Он сохранил пост секретаря ЦК КПСС, но потерял пост первого секретаря Московского комитета КПСС. В списке членов нового Президиума ЦК КПСС, составленном, как было тогда принято, не по алфавиту, а по рангу, Хрущев стоял шестым, после Сталина, Маленкова, Берии, Молотова и Ворошилова. Булганин был отодвинут на седьмое место. Все члены нового Президиума ЦК КПСС, кроме Хрущева, вошли также и в особый орган – Президиум Совета Министров СССР.

По характеру реорганизаций было очевидно, что центр власти в стране передвигается из ЦК КПСС к Совету Министров. На заседаниях Президиума ЦК КПСС до конца 1953 года председательствовал также Маленков, сохранивший свой пост Секретаря ЦК КПСС.

Эти решения были восприняты вполне однозначно – новым лидером страны, политическим наследником Сталина стал Маленков. Возвращение Берии к руководству и государственной безопасностью, и всей военной и полувоенной системой МВД было для Хрущева и Булганина поражением. Но предотвратить этого они не смогли. Компенсацией этому было усиление Министерства обороны СССР. Пункт шестой реорганизации подтверждал назначение Маршала Советского Союза тов. Булганина Н. А. военным министром СССР и первыми заместителями военного министра СССР – Маршала Советского Союза тов. Василевского А. М. и Маршала Советского Союза тов. Жукова Г. К.[39]

Прений по предложениям не было. По свидетельству Симонова, на лицах членов президиума заседания была не скорбь, а скорее облегчение. «Было такое ощущение, что вот там, в президиуме, люди освободились от чего-то давившего на них, связывавшего их»[40].

В 20.40 Хрущев объявил совместное заседание закрытым. Члены вновь избранного Президиума ЦК КПСС заспешили на дачу в Кунцево. Они успели вовремя. Примерно через полчаса после их прибытия, в 21 час 50 минут, врачи констатировали смерть Сталина. Они вошли в комнату, где умирал Сталин, лишь после констатации смерти и простояли в молчании возле покойного вождя около 20 минут. Затем все уехали в Кремль, где, опять в кабинете Сталина, члены партийного и государственного руководства должны были решать срочные проблемы. Началась новая историческая эпоха. В последний раз восемь старых членов сталинского Политбюро пришли в кремлевский кабинет Сталина в ночь с 9 на 10 марта 1953 года после похорон. Первым вошел в кабинет Маленков, за ним проследовал Берия. Хрущев был последним.

Секретный наследник Сталина

Историки хорошо знают тех ближайших соратников Сталина, которых он не хотел оставлять своими политическими наследниками. Эти люди были уничтожены в разные периоды сталинского правления. Историкам, однако, до сих пор неизвестно, каких партийных и государственных лидеров Сталин готовил себе на смену, безусловно, рассчитывая, что они сохранят и культ Сталина, и созданную Сталиным советскую империю.

Ленин, как известно, составил во время своей болезни документ, который можно назвать «политическим завещанием». Однако, дав своим ближайшим ученикам и соратникам политические и деловые характеристики, Ленин так и не смог выделить среди них кого-либо одного, которого он представлял как нового вождя ВКП(б). «Завещание» Ленина было составлено для будущего партийного съезда, а не для Центрального Комитета ВКП(б). Это определялось тем, что выдвижение преемника Ленина не было, в случае его смерти, срочной задачей. В течение всего 1923 года Ленин уже не управлял партией и государством. Поэтому никаких срочных реорганизаций после смерти Ленина не требовалось. Новый вождь постепенно выдвигался партийной элитой не на основе революционных заслуг, близости к Ленину или особых личных способностей, а на основе защищаемой им программы.

Если бы партийные верхи стремились к международному расширению революционного процесса, к быстрому триумфу марксизма не только в России, но и в большей части Европы и Азии, то на этой волне вождем, безусловно, стал бы Троцкий. Но партийная элита хотела стабильности и построения социализма в одной стране, в которой она уже стояла у власти. Эту политику в максимальной степени олицетворял Сталин. Сталин не был узурпатором власти. К роли диктатора он шел достаточно медленно, с 1923 года до конца 1929 года. Это определялось тем, что Сталин мог увеличивать свою власть лишь одновременно с аккумуляцией своего авторитета, культа своей личности.

Ленин не был диктатором, он был вождем. Его власть определялась его авторитетом, ореолом политической «гениальности». Эта гениальность как бы сливалась с гениальностью Маркса и выражалась не в простом захвате власти в одной стране, а в повороте всего исторического развития человечества к новой эпохе, предсказанной учением марксизма. Власть Ленина опиралась на победу Октябрьской революции, главным стратегом и организатором которой был именно он.

Сталин после смерти Ленина стал «первым среди равных», но не вождем просто потому, что у него к этому времени не было никаких достижений, которые можно было бы охарактеризовать как исторические. Новая экономическая политика 1920-х годов была популярной и очень успешной. Но она развивала страну и улучшала жизнь людей стихийно, в большей степени благодаря капиталистическим рыночным законам спроса и предложения, а не в результате социалистических принципов плановой экономики. Сталин стал реальным вождем страны в результате именно им организованной новой «революции сверху», коллективизации сельского хозяйства СССР в 1929–1931 годах, с одновременной ликвидацией нэпа и началом первой пятилетки социалистической индустриализации. Победа в войне с Германией в 1941–1945 годах сделала Сталина вождем не только Советского Союза, но и всего огромного блока социалистических стран, своеобразной коммунистической империи, протянувшейся от «Берлина до Пекина».

Между тем вблизи Сталина среди его «верных соратников» не было ни одного действительно яркого, талантливого и даже просто хорошо образованного человека. Старея и, безусловно, чувствуя приближение конца, о котором он говорил все чаще и чаще, Сталин не мог, по примеру Ленина, готовить для «посмертного» съезда партии подробные характеристики положительных и отрицательных качеств своих ближайших соратников. У четырех наиболее близких к Сталину в 1952 году партийных лидеров – Маленкова, Берии, Хрущева и Булганина – не было никаких выдающихся достоинств. Их авторитет определялся лишь их близостью к Сталину, а не собственными возможностями. Сталин не смог бы даже написать в своем возможном «завещании», кто из известных членов Политбюро является наиболее образованным марксистом-ленинистом, так как теоретически мыслящих людей в сталинском Политбюро вообще не было. Среди рядовых партийцев и в широких слоях народа общепризнанным преемником Сталина и в 1952 году все еще считался Молотов. Почти никто не знал, что Молотов уже давно потерял свое влияние и не выполнял ни в партии, ни в государственном аппарате каких-либо важных функций. Не было широко известно и то, что жена Молотова Полина Жемчужина была обвинена в «связях с сионизмом», «измене Родине» и арестована. Освобождение Молотова с поста министра иностранных дел в 1949 году было, по существу, началом его опалы.

Не имея преемника, Сталин, безусловно, понимал, что «коллективное руководство», которое останется после его возможной смерти, будет еще менее устойчивым, чем то, которое осталось после смерти Ленина. Тогда, в 1924 году, противоречия между ближайшими соратниками умершего вождя основывались на каких-то принципиальных политических разногласиях. Между соратниками самого Сталина не было политической борьбы, а лишь соперничество за власть и влияние, поощрявшееся самим Сталиным.

Между тем проблема преемственности в руководстве страной приобретала все большую актуальность. Формальные заседания полного состава Политбюро собирались в 1950 году только шесть раз, в 1951 году пять раз и лишь четыре раза в 1952 году. Продолжительность отъездов Сталина на юг для отдыха и лечения все время увеличивалась. В 1949 году Сталин провел на юге на разных дачах три месяца. В 1950 году он не появлялся в своем кремлевском кабинете пять месяцев, с начала августа до конца декабря. В 1951 году его «отпуск» начался 9 августа и закончился только 12 февраля 1952 года, растянувшись на шесть месяцев[41].

В июне 1952 года Сталин сообщил своим соратникам о решении собрать XIX съезд ВКП(б). По Уставу партии съезды должны были собираться каждые три года. Но хотя последний съезд состоялся в марте 1939 года, решение Сталина застало других партийных лидеров врасплох. Съезд был намечен на октябрь. Хрущев пишет в своих воспоминаниях, что в течение некоторого времени после этого решения Сталин не сообщал ничего об организации съезда и о том, будет ли он сам выступать с отчетным докладом[42]. Было очевидно, что Сталину слишком трудно произнести многочасовой отчетный доклад самому, но для партии было важно узнать, кому именно будет поручена эта задача. Не исключалось, однако, что Сталин может стать автором доклада, который будет распространен среди делегатов в письменном виде. В конечном итоге Сталин решил иначе. Подготовка отчетного доклада была поручена Маленкову. Доклад об изменениях в Уставе партии предстояло сделать Хрущеву. Доклад о предложениях Политбюро по переработке Программы партии был возложен на Кагановича. Последний доклад о новом пятилетием плане развития экономики предстояло подготовить Михаилу Сабурову, Председателю Госплана СССР.

Непосредственно перед началом работы XIX съезда ВКП(б) «Правда» опубликовала несколько статей Сталина под общим названием «Экономические проблемы социализма». На основе этих статей была также начата подготовка учебника политэкономии социализма. Съезд партии, на котором сам Сталин уже не был в состоянии выступить с традиционным отчетным докладом, воспринимался немалым числом вдумчивых людей как «завещательный». Статьи Сталина по экономике социализма были объявлены «программными» для построения коммунизма. Выбор основных докладчиков определял, как было логично предположить, расстановку сил в руководстве страны на ближайший период. Общее политическое руководство партией возлагалось на Маленкова. Организационная работа партийного аппарата передавалась Хрущеву. Каганович как старый революционер, работавший еще с Лениным, был символом преемственности в формулировании главных целей ВКП(б). Сабуров, не бывший в 1952 году даже членом Центрального Комитета ВКП(б), был представителем новой технократии в правительстве. Все, конечно, понимали, что за каждым из этих четырех докладов в действительности стоит Сталин. Тексты докладов готовились специальными комиссиями и просматривались и правились Сталиным в большей мере, чем самими докладчиками.

Особое значение, как и на всех прежних съездах, имел выбор нового состава Центрального Комитета ВКП(б). С 1939 года, когда состоялся XVIII съезд ВКП(б), число членов партии в СССР увеличилось втрое, достигнув почти семи миллионов человек. Соответственно увеличивался и состав Центрального Комитета, в который избирались 125 членов и 111 кандидатов. Название партии по предложению Сталина было изменено. Из партии «большевиков» она стала Коммунистической партией Советского Союза. Из структуры руководящих органов партии в новом Уставе КПСС исчезло ставшее привычным Политбюро. Его заменял новый орган – Президиум ЦК КПСС, число членов которого не было определено. Состав этого Президиума также не обсуждался перед съездом.

Никто не догадывался, что в этих, как казалось, чисто протокольных формальностях, по существу, и состоял скрытый план Сталина по радикальному изменению руководства партией и страной. Свое политическое завещание Сталин решил осуществить самолично. Он хотел выдвинуть на всесоюзную и международную арену новых людей, прежде всего таких, которые берегли бы и развивали культ Сталина в той же мере, как и он сам после смерти Ленина берег и развивал культ Ленина. Пока еще тайное намерение Сталина состояло в том, чтобы сохранить в истории «великую эпоху Сталина».

5 октября 1952 года XIX съезд ВКП(б) открыл Молотов. Широкие массы людей не должны были знать о действительной расстановке сил в высшем руководстве. Закрывал съезд Ворошилов. Именно эти члены Политбюро имели самый длительный после Сталина партийный стаж (Молотов с 1906 года, Ворошилов с 1903 года), и именно это определяло процедурные формальности.

В работе съезда, открытого для гостей и прессы, нужно было демонстрировать полное единство. Все члены Политбюро, даже Алексей Косыгин, о котором давно не упоминалось в прессе, появились в первый вечер в президиуме съезда. В отчете о первом дне съезда, напечатанном в газетах на следующее утро, сообщалось: «…Появление на трибуне товарища Сталина и его верных соратников тт. Молотова, Маленкова, Ворошилова, Булганина, Берии, Кагановича, Хрущева, Андреева, Микояна, Косыгина делегаты встречают долгими аплодисментами». Порядок имен в этом списке соответствовал по традиции того времени относительному рангу каждого члена Политбюро. Это было известно и делегатам съезда, и западным аналитикам. Поэтому многие среди них не могли не обратить внимание на тот неожиданный факт, что Берия был сдвинут со своего обычного третьего места на пятое. До этого в списках Политбюро он всегда шел сразу за Маленковым. Сейчас его опередили Ворошилов и Булганин.

Еще более показательным по отношению к Берии был тот факт, что при избрании нового, значительно расширенного Центрального Комитета, уже КПСС, а не ВКП(б), в его состав не вошли близкие друзья и сотрудники Берии Всеволод Меркулов и Владимир Деканозов, бывшие членами ЦК ВКП(б) прежнего состава. Меркулов и Деканозов стали друзьями Берии еще в бакинской технической школе в 1915–1916 годах, в юношеские годы, и шли за ним и вместе с ним в течение 35 лет, обычно в ранге его первых заместителей. В 1940–1941 годах Владимир Деканозов был послом СССР в Германии, а Всеволод Меркулов первым заместителем наркома НКВД. В 1952 году Меркулов занимал пост министра государственного контроля СССР, а Деканозов был министром МВД Грузинской ССР. Эти изменения говорили о снижении власти Берии. Однако на съезде ему было предоставлено слово для выступления. На положении Берии, безусловно, отражался тот факт, что в октябре 1952 года подходило к концу следствие по так называемому «грузинскому делу», по которому в Грузии было арестовано в 1951 году много государственных и партийных работников, в основном среди мингрелов и выдвиженцев Берии. Им инкриминировались взятки, сепаратизм и стремление к отделению Грузии от СССР.

Новый Центральный Комитет КПСС собрался на свое первое заседание 16 октября 1952 года для выбора исполнительных органов. Предстояло избрание секретарей ЦК, председателя Комиссии партийного контроля и Президиума ЦК, заменявшего привычные Политбюро и Оргбюро. Председательствовавший на пленуме ЦК Маленков предоставил первое слово Сталину. Выступление Сталина продолжалось, неожиданно для членов ЦК, почти полтора часа. Говорил он ясно, сурово, без всяких листков, явно хорошо подготовленный. Ни стенограммы, ни протокола этого заседания не велось, либо они были впоследствии уничтожены. Воспроизвести основные положения речи Сталина можно в настоящее время лишь по воспоминаниям участников этого пленума. Об этой речи подробно вспоминают Н. С. Хрущев, Дмитрий Шепилов и писатель Константин Симонов, избранный на съезде кандидатом в члены ЦК КПСС. Как писатель, Симонов дает наиболее образное и близкое к реальности описание, отмечая, что завещательный характер этой речи не вызывал сомнений: «Главное в его речи сводилось к тому (если не текстуально, то по ходу мысли), что он стар, приближается время, когда другим придется продолжать делать то, что он делал, что обстановка в мире сложная и борьба с капиталистическим лагерем предстоит тяжелая и что самое опасное в этой борьбе дрогнуть, испугаться, отступить, капитулировать. Это и было самым главным, что он хотел не просто сказать, а внедрить в присутствующих, что, в свою очередь, было связано с темою собственной старости и возможного ухода из жизни.

…Главной особенностью речи Сталина было то, что он не счел нужным говорить вообще о мужестве или страхе, решимости и капитулянтстве. Все, что он говорил об этом, он привязал конкретно к двум членам Политбюро, сидевшим здесь же, в этом зале, за его спиною, в двух метрах от него, к людям, о которых я, например, меньше всего ожидал услышать то, что говорил о них Сталин.

Сначала со всем этим синодиком обвинений и подозрений, обвинений в нестойкости, в нетвердости, подозрений в трусости, капитулянтстве, он обрушился на Молотова. Это было настолько неожиданно, что я сначала не поверил своим ушам, подумал, что ослышался или не понял. Оказалось, что это именно так…

При всем гневе Сталина, иногда отдававшем даже невоздержанностью, в том, что он говорил, была свойственная ему железная конструкция. Такая же конструкция была и у следующей части его речи, посвященной Микояну, более короткой, но по каким-то своим оттенкам, пожалуй, еще более злой и неуважительной…

Не знаю, почему Сталин выбрал в своей последней речи на пленуме ЦК как два главных объекта недоверия именно Молотова и Микояна. То, что он явно хотел скомпрометировать их обоих, принизить, лишить ореола одних из первых после него самого исторических фигур, было несомненно…

Почему-то он не желал, чтобы Молотов после него, случись что-то с ним, остался первой фигурой в государстве и в партии. И речь его окончательно исключала такую возможность…»[43]

По свидетельству Шепилова, «Сталин с презрительной миной говорил о том, что Молотов запуган американским империализмом, что, будучи в США, он слал оттуда панические телеграммы, что такой руководитель не заслуживает доверия, что он не может состоять в руководящем ядре партии… В таком же тоне Сталин выразил политическое недоверие Микояну и Ворошилову»[44]. Член ЦК КПСС Л. Н. Ефремов, также оставивший воспоминания об этом пленуме, сообщал о том, что одно из обвинений Сталина Молотову касалось того, что именно Молотов как министр иностранных дел СССР дал согласие послу Великобритании на издание в СССР на русском языке некоторых британских журналов и газет.

Сталин также обвинял Молотова в том, что многие детали, даже секретных заседаний Политбюро, он рассказывал своей жене Полине Жемчужиной: «Получается, что какая-то невидимая нить соединяет Политбюро с супругой Молотова Жемчужиной и ее друзьями. А ее окружают друзья, которым нельзя доверять. Ясно, что такое поведение члена Политбюро недопустимо»[45]. К этому времени Жемчужина была в заключении, осужденная по делу Еврейского антифашистского комитета, который был обвинен в работе на Израиль.

Сталин не подвергал критике других членов Политбюро и не давал им каких-либо характеристик. Среди них никто, кроме Маленкова, не рассматривался как возможный преемник Сталина. Каганович, в условиях уже широко развернувшейся антисемитской кампании, не мог претендовать на высший пост в стране. Хрущева не только Сталин, но и члены ЦК КПСС никогда не рассматривали как серьезного претендента на власть.

Однако для проверки намерений и амбиций Маленкова Сталин приготовил особый достаточно сложный маневр. В 1951–1952 годах Сталин уже не руководил работой Секретариата ЦК ВКП(б). Эту работу выполнял Маленков. Должность Генерального секретаря была неофициально ликвидирована, но Сталин все еще был Секретарем ЦК, наряду с другими. Свою власть Сталин осуществлял прежде всего как Председатель Совета Министров СССР и как Председатель Политбюро. На заседаниях Секретариата председательствовал Маленков. Он был, таким образом, вторым человеком в партии. Однако Сталин знал ограниченные возможности Маленкова. По свидетельству Хрущева, Сталин часто говорил, что Маленков – это человек, который ходит «на чужом поводке». «…Это писарь. Резолюцию он напишет быстро, не всегда сам, но сорганизует людей. Это он сделает быстрее и лучше других, а на какие-нибудь самостоятельные мысли и самостоятельную инициативу он не способен»[46].

В своей речи Сталин, ссылаясь на старость, сказал, что ему уже трудно совмещать пост Председателя Совета Министров и Секретаря ЦК. Он готов остаться в правительстве и в Президиуме ЦК, но от поста Генсека просит его освободить. Председательствовавший на пленуме Маленков должен был поставить эту просьбу Сталина на обсуждение. Константин Симонов как новичок в ЦК, считавший просьбу Сталина вполне понятной, свидетельствует в своих мемуарах о том, какой эффект произвело именно это заявление Сталина на Маленкова: «…На лице Маленкова я увидел ужасное выражение – не то чтоб испуга, нет, не испуга, – а выражение, которое может быть у человека, яснее всех других или яснее, во всяком случае, многих других осознавшего ту смертельную опасность, которая нависла у всех над головами и которую еще не осознали другие: нельзя соглашаться на эту просьбу товарища Сталина, нельзя соглашаться, чтобы он сложил с себя вот это одно, последнее из трех своих полномочий, нельзя. Лицо Маленкова, его жесты, его выразительно воздетые руки были прямой мольбой ко всем присутствующим немедленно и решительно отказать Сталину в его просьбе. И тогда, заглушая раздавшиеся уже и из-за спины Сталина слова: “Нет, просим остаться!”, или что-то в этом духе, зал загудел словами: “Нет! Нельзя! Просим остаться! Просим взять свою просьбу обратно!”»

Столь спонтанная и бурная реакция зала на просьбу Сталина, по-видимому, спасла Маленкова. Константин Симонов пишет: «Когда зал загудел и закричал, что Сталин должен остаться на посту Генерального секретаря и вести Секретариат ЦК, лицо Маленкова, я хорошо помню это, было лицом человека, которого только что миновала прямая, реальная смертельная опасность, почувствуй Сталин, что там сзади, за его спиной, или впереди, перед его глазами, есть сторонники того, чтобы удовлетворить его просьбу, думаю, первый, кто ответил бы за это головой, был бы Маленков»[47].

Только теперь, когда пленум ЦК в едином порыве отверг просьбу Сталина о замене его на посту Генерального секретаря, Сталин, вынув из кармана лист бумаги, зачитал приготовленный им заранее список членов и кандидатов нового Президиума ЦК КПСС. Этот список, состоявший из 25 членов и 11 кандидатов Президиума, был встречен с облегчением в зале и с растерянностью в президиуме заседания. Список утвердили без обсуждения. Порядок имен в списке шел уже не по рангу, а по алфавиту. Из прежнего Политбюро в состав нового Президиума вошли лишь девять человек. А. А. Андреев был исключен без объяснения причин. А. Н. Косыгин был понижен в кандидаты Президиума. Молотов и Микоян были оставлены в списке, и это все восприняли с удовлетворением. Но при столь большом числе новых членов высшего руководства партии удаление из Президиума нескольких старых членов было облегчено и могло произойти очень скоро. Секретариат ЦК КПСС также был расширен вдвое.

Хрущев в своих воспоминаниях так описывает впечатление своих коллег от этих неожиданных перемен: «Когда пленум завершился, мы все в президиуме обменялись взглядами. Что случилось? Кто составил этот список? Сталин сам не мог знать всех этих людей, которых он только что назначил. Он не мог составить такой список самостоятельно. Я признаюсь, что подумал, что это Маленков приготовил список нового Президиума, но не сказал нам об этом. Позднее я спросил его об этом. Но он тоже был удивлен: “Клянусь, что я абсолютно никакого отношения к этому не имею. Сталин даже не спрашивал моего совета или мнения о возможном составе Президиума”. Это заявление Маленкова делало проблему более загадочной. Я не мог представить, что Берия был к этому причастен, так как в новом Президиуме были люди, которых Берия никогда не мог бы рекомендовать Сталину. Молотов и Микоян также не могли иметь к этому отношения. Булганин тоже не знал ничего об этом списке… Некоторые люди в списке были малоизвестны в партии, и Сталин, без сомнения, не имел представления о том, кто они такие»[48].

Дополнительно к Президиуму ЦК Сталин утвердил на этом пленуме и небольшое Бюро Президиума, орган, не предусмотренный Уставом КПСС. В Бюро вошли некоторые из его близких соратников, но между ними не были распределены сферы ответственности, как это делалось между членами Политбюро. Более того, о существовании этого Бюро не упоминалось ни в отчетах съезда, ни в сообщениях печати. Бюро также не принимало никаких формальных решений. Только четверо партийных лидеров, Маленков, Берия, Хрущев и Булганин, регулярно приглашались Сталиным после съезда на дачу в Кунцево на традиционные ночные обеды. По-видимому, именно их он хотел держать под постоянным наблюдением. 20 октября 1952 года Сталин принял в кремлевском кабинете десять новых секретарей ЦК, среди которых был молодой Брежнев, избранный кандидатом Президиума. Сталин познакомился с Брежневым только во время работы съезда, и Брежнев ему понравился.

После завершения работы съезда и реорганизации руководящих органов КПСС Сталин не поехал, как это ожидалось, в свой обычный осенне-зимний отпуск в Абхазию. Это свидетельствовало о том, что он не считал реорганизацию законченной. В ноябре 1952 года Сталин уделял много времени скорейшему завершению следствия по двум репрессивным кампаниям – «делу врачей» и «мингрельскому делу», знакомился с новыми членами Президиума ЦК КПСС и провел два заседания Бюро Президиума. Впервые с 1945 года Сталин присутствовал в Кремле на торжественном заседании 6 ноября в честь 35-й годовщины Октябрьской революции. Доклад на этом заседании сделал М. Г. Первухин. Почти все вновь избранные члены Президиума ЦК КПСС рассаживались, как это было раньше принято, в президиуме заседания, однако какой-либо особой традиционной субординации пока еще не было. 7 ноября 1952 года Сталин в зимней форме генералиссимуса принимал на Мавзолее Ленина традиционный парад Московского гарнизона на Красной площади. Справа и слева от Сталина на трибуне Мавзолея стояли маршалы Булганин и Тимошенко, но другие члены партийного руководства выстроились уже «по рангу»: Маленков, Берия, Хрущев, Каганович, Молотов, Шверник, Первухин, Сабуров, Микоян, Пономаренко, Суслов, Шкирятов, Аристов, Пегов и Брежнев. Ворошилов по традиции стоял рядом с Буденным в группе маршалов справа от Булганина.

В декабре 1952 года и в январе 1953 года, по свидетельству генерала Судоплатова, шла широкая смена кадров в МВД и в МГБ. Министр МВД С. Н. Круглов и министр МГБ С. Д. Игнатьев были избраны членами нового ЦК КПСС, а их заместители И. А. Серов и И. И. Масленников (МВД) и С. А. Гоглидзе и В. С. Рясной (МГБ) кандидатами в члены ЦК. Одновременно из состава руководителей МВД и МГБ удалялись все служащие (даже высокого ранга) еврейской национальности. В феврале 1953 года эта «антиеврейская» реорганизация была распространена на все областные управления МГБ. 22 февраля 1953 года совершенно секретный приказ № 17, разосланный по всем областным управлениям МГБ, предписывал уволить немедленно из МГБ всех сотрудников еврейской национальности, вне зависимости от их чина, возраста и заслуг. Уже 23 февраля все они были уволены «по сокращению штатов» и должны были сдать свои дела в течение всего лишь одного дня. Такая сверхсрочность «зачистки» МГБ от сотрудников-евреев говорила о близости каких-то серьезных событий. Но обычно все прежние сталинские репрессивные кампании начинались с арестов и ликвидации в центральных органах власти, за которыми шли волны арестов и депортаций по республикам и областям. Начало подготовленной Сталиным кампании должно было произойти в Москве. Антисемитский погром, который готовился параллельно, был удобным фоном и для всех радикальных перемен в партийно-государственном руководстве.

Нет сомнения в том, что те люди, на которых хотел опереться Сталин, сместив некоторых старых соратников, и прежде всего Берию и Маленкова, вошли в состав нового Президиума ЦК. Из прежнего Политбюро вошли в этот Президиум Берия, Булганин, Ворошилов, Каганович, Маленков, Микоян, Молотов, Сталин, Хрущев и Шверник. Новыми членами были избраны: В. М. Андрианов, А. Б. Аристов, С. Д. Игнатьев, Д. С. Коротченко, В. В. Кузнецов, О. В. Куусинен, В. А. Малышев, Л. Г. Мельников, Н. А. Михайлов, М. Г. Первухин, П. К. Пономаренко, М. 3. Сабуров, М. А. Суслов, Д. И. Чесноков, М. Ф. Шкирятов – всего 15 человек.

Безусловно, что кто-то именно из этих людей, тот, кого Сталин рассматривал как своего наиболее надежного преемника, помог ему составить и весь этот, так удививший Хрущева и Маленкова, список. Тогда, в 1952 году, никто из ближайшего окружения Сталина не мог понять его выбор, найти в нем человека, способного без сожаления и без колебаний отправить их всех, «сталинскую гвардию», в отставку, и это в лучшем случае.

Сейчас, когда нам уже известно, кто именно был в последующие 30 лет после смерти Сталина главным идеологом КПСС, главным сталинистом, остановившим поток разоблачений культа личности, главным консерватором и главным цензором в СССР, кто сумел, хотя и не сразу, действительно удалить из руководства КПСС всю «сталинскую гвардию», включая самого Хрущева, мы без труда можем найти в этом списке имя того человека, на которого решил опереться Сталин. Сталин не сделал ошибки в выборе надежного, беспощадного, умного и марксистски хорошо образованного союзника и фанатика коммунистических идей. Но он ошибся в объективной оценке своего собственного здоровья и времени, отпущенного ему историей. Он рассчитывал на годы, а может быть, хотя бы на месяцы жизни. Счет же шел уже лишь на дни или недели. Но то, что ни Маленков, ни даже более умный Берия не смогли разгадать полностью замысел Сталина, спасло его тайного союзника. Выбранный им наследник смог, благодаря собственным качествам, выдвинуться в последующем на вершины власти без всякого покровительства. Он не стал вождем партии, но ему было достаточно быть ее первым кардиналом.

Вопрос о преемнике Сталина в руководстве страной возникал и в 1930-е годы всякий раз, когда Сталину предоставлялся отпуск для отдыха и лечения. Как это видно из писем Сталина, направлявшихся из его курортных резиденций Молотову, Орджоникидзе, Кирову и некоторым другим соратникам, главным постом в стране был в то время пост Председателя Политбюро ЦК ВКП(б), а не Генерального секретаря. Все основные принципиально важные решения принимались на заседаниях Политбюро коллегиально, а не единолично. Это была не демократия, а круговая порука. Секретариат ЦК, Оргбюро ЦК были исполнительными органами. Совет Народных Комиссаров СССР был также исполнительным, организационным звеном в управлении страной. Директивными органами были Политбюро и ЦК ВКП(б), но пленумы ЦК ВКП(б) при отсутствии Сталина никогда не созывались. Председательство на заседаниях Политбюро в период отпуска Сталина переходило к Молотову. В тех случаях, когда Молотов из-за собственных отъездов или по болезни не мог выполнять этой функции, кресло председателя на заседаниях Политбюро занимали Каганович или Валериан Куйбышев. Полным доверием Сталина пользовался также Сергей Миронович Киров.

Эта традиционная иерархия приоритетов в структуре органов власти в СССР была изменена в мае 1941 года, когда Сталин занял также пост Председателя Совета Народных Комиссаров СССР, сделав прежнего главу правительства, Молотова, своим заместителем. К маю 1941 года было очевидно, что война с Германией неизбежна. Большая часть германской армии была уже сосредоточена на западной границе СССР. Сообщения разведки не оставляли сомнений в подготовке Гитлером нападения на СССР, спорными были лишь возможные сроки этого нападения.

В этих условиях прежняя структура власти, разделенная на директивные и исполнительные органы, уже не подходила. Любые принципиальные решения должны были приводиться в действие немедленно. Появление Сталина на посту Председателя СНК СССР сразу сделало именно этот пост главным в стране. Но теперь, при неизбежных отъездах Сталина из Москвы по тем или иным делам (на Конференцию глав союзных держав в Тегеране в ноябре 1943 года или на Ялтинскую конференцию в феврале 1945 года), он уже не оставлял в Москве одного лидера для выполнения всех своих функций. В Государственном Комитете Обороны, в Ставке Верховного Главнокомандующего, в СНК полномочия Сталина передавались его первому заместителю. Временное руководство партийными делами передавалось А. А. Жданову, который уже после XVIII съезда ВКП(б) выполнял функции второго секретаря ЦК ВКП(б). Но Политбюро, членами которого были 9 человек, в этот период уже не играло столь важную роль. Формальных заседаний Политбюро почти не было. Многие проблемы решались опросами по секретной связи.

Впервые вопрос о более долгосрочном преемнике Сталина на всех постах возник осенью 1945 года, когда он, также впервые, тяжело заболел после всех напряжений закончившейся войны. Дочь Сталина Светлана пишет в своих воспоминаниях, что в 1945 году она в последний раз встречалась с отцом в августе. «В следующий раз мы увиделись нескоро. Отец заболел и болел долго… Сказались напряжение и усталость военных лет и возраст – ему ведь было уже шестьдесят шесть лет»[49]. По журналам посетителей Сталина, опубликованным «Историческим архивом» в 1994–1997 годах, можно обнаружить, что Сталин был в Кремле 8 октября 1945 года, а затем отсутствовал до 17 декабря.

В 1949 году, когда Светлана стала женой Юрия Жданова, он рассказывал ей, что были дни, когда состояние Сталина было настолько критическим, что его отец, член Политбюро А. А. Жданов, проводил почти все время в Кремле, ожидая возможной передачи ему временных полномочий руководства партией и страной. Жданов действительно, по выбору самого Сталина, являлся в тот период вторым человеком в партии. Андрей Жданов, которому тогда исполнилось лишь 49 лет, был близким другом Сталина. В это время Жданов руководил идеологическим отделом ЦК ВКП(б) и одновременно выполнял много других партийных и государственных функций.

По линии правительства преемником Сталина, бесспорно, был В. М. Молотов. Перед войной Молотов уже был Председателем Совета Народных Комиссаров более десяти лет. В 1945 году он был первым заместителем Сталина на этом посту, а также наркомом иностранных дел.

Жданов был вполне убежденным сталинистом, консерватором и сторонником почти полной культурной изоляции СССР от капиталистического мира. Молотов и Жданов были активными участниками сталинского террора в 1930-е годы. (Террор и Ленинграде после убийства Кирова можно назвать «ждановским».) Поэтому никакие реабилитации жертв этого террора не были в их интересах. Смерть Жданова 31 августа 1948 года, некоторые обстоятельства которой и до сих пор остаются не вполне ясными, изменила расстановку сил в партии и в государстве. В конце 1948 года жена Молотова, занимавшая важные посты в Министерстве легкой промышленности и в общественных организациях, была обвинена в связях с сионистами и исключена из ВКП(б) на заседании Политбюро по докладу Берии. В начале 1949 года Полина Жемчужина-Молотова была арестована. Широкие партийные массы ничего об этом не знали, и Молотов по-прежнему считался вторым после Сталина лидером. Но это было уже не так.

В партийном аппарате главную роль уже с июля 1948 года, после отъезда Жданова на лечение в санаторий, стал играть Маленков. Но полномочия Маленкова были уже, чем полномочия Жданова, которому, помимо идеологического, подчинялся также и международный отдел ЦК ВКП(б).

Вопросы внешней политики были переданы Михаилу Андреевичу Суслову, секретарю ЦК ВКП(б), ведавшему идеологическими вопросами. Суслов стал в аппарате ЦК ВКП(б) заведующим сразу двумя отделами: пропаганды и агитации и отдела внешних сношений ЦК ВКП(б). Отдел внешних сношений, помимо контроля за выездом советских граждан за границу, выполнял также много секретных функций помощи зарубежным компартиям и был тесно связан с Министерством государственной безопасности. Между МГБ и агитпропом также существовали взаимные связи, так как огромный аппарат всеобъемлющей цензуры (прессы, радио, телевидения, международной переписки, кинофильмов, театров и т. д.) находился под совместным контролем ЦК и МГБ.

К концу 1948 года пирамида власти в СССР изменилась. На вершине по-прежнему находился Сталин. Его возможным преемником в партийном аппарате стал Маленков, в большей степени технократ, а не идеолог (Маленков имел высшее техническое образование). По линии правительства на второе место после Сталина выдвинулся Николай Алексеевич Вознесенский, председатель Госплана СССР и член Политбюро с 1947 года.

Вознесенский проявил себя блестящим организатором промышленности во время войны, став заместителем Сталина по Государственному Комитету Обороны. Он был образованным экономистом и самым молодым членом Политбюро (44 года). Сталин несколько раз открыто подчеркивал, что считает именно Вознесенского своим наиболее подходящим преемником на посту главы правительства. Большинство историков полагает, что именно это сделало Вознесенского объектом заговора со стороны Маленкова и Берии. Против Вознесенского были сфабрикованы настолько искусственные обвинения, что их в тот период даже не пытались открыто обсуждать в печати. Опала Вознесенского была почти секретной, о ней знали лишь немногие. В марте 1949 года Вознесенский был снят со своих постов и выведен из состава Политбюро. В октябре 1949 года он был арестован и в конце 1950 года расстрелян.

Ликвидация Вознесенского не была связана с «ленинградским делом», по которому в 1950 году также были уничтожены многие видные партийные работники. Для Вознесенского МГБ создало особое «дело Госплана». Однако было бы наивным считать, что ликвидация Вознесенского произошла по инициативе Берии и Маленкова. Инициатива в таких делах всегда исходила от самого Сталина, Берия и Маленков были лишь исполнителями, в данном случае вполне заинтересованными. Лично я предполагаю, что Сталин, действительно понимая наличие у Вознесенского реальных шансов и способностей для руководства всей страной и его популярность, не нашел других способов лишить его этих шансов, кроме ликвидации. Сталин понимал, что Вознесенский как человек яркий и независимый, не будет сохранять культ Сталина. Вознесенский не был фанатиком идеологии, он стремился бы к реформам. А главное, Вознесенский не был причастен ни к каким политическим репрессиям, он не обагрил свои руки в крови террора 1930-х годов. Он мог поэтому совсем иначе взглянуть на репрессии довоенного периода и дать им иную оценку, чем та, которая была официальной. Сталин не мог оставить после себя человека, который был способен заняться пересмотром истории СССР и ВКП(б).

На заседаниях Политбюро только два человека позволяли себе спорить, хотя и в осторожной форме, со Сталиным – Молотов и Вознесенский. Вознесенский был слишком самостоятельной фигурой, выдвинувшись в период войны не по протекции, а благодаря деловым качествам. Он не являлся в полной мере «сталинистом».

В опубликованной недавно стенограмме июньского пленума ЦК КПСС 1957 года, на котором обсуждалась деятельность так называемой антипартийной группы Молотова, Маленкова, Кагановича и других, приведен характерный спор Хрущева и Маленкова о деле Вознесенского:

«Хрущев. Я об этом скажу. Маленков, будучи секретарем Центрального Комитета партии, был одним из самых доверенных лиц у Сталина и систематически неправильно информировал его об очень многих делах. Когда Сталин стал выдвигать Вознесенского на пост Председателя Совета Министров, Маленков совместно с Берия сделал все для уничтожения Вознесенского.

Хочу спросить у тт. Маленкова, Кагановича, Булганина, сколько раз И. В. Сталин поднимал вопрос в нашем присутствии, почему бы не назначить Вознесенского на работу в Госбанк. И это было уже после того, как Берия совместно с Маленковым состряпали дело против Вознесенского.

Булганин. Правильно.

Хрущев. И все же Вознесенского в Госбанк не назначили, материалы на него все закручивали и закручивали и довели дело до ареста, а потом и уничтожения Вознесенского.

Маленков. Достаточно Сталину было бы сказать, как он был бы назначен. Кто мог пикнуть?

Хрущев. Маленков не говорил Сталину этого.

Маленков. Вот я и говорю, если бы Сталин сказал, почему не назначен Вознесенский, он был бы назавтра назначен.

Хрущев. Вы нашептывали Сталину, который в последние годы жизни был больным человеком.

Маленков. Что, я руководил Сталиным? Так сказать – смеяться будут»[50].

В истории ликвидации Вознесенского есть труднообъяснимые детали. Уже снятый со всех постов и исключенный из партии, Вознесенский ждал ареста более семи месяцев. Сталин все еще колебался. Потеряв Жданова и отодвинув Молотова, Сталин явно не хотел оставлять страну в случае своей смерти в руках Берии и Маленкова. Именно в это время, в декабре 1949 года, он вызывает из Киева Хрущева, чтобы сбалансировать власть Маленкова. Сталин милует Алексея Косыгина, который по «ленинградскому делу» проходил тогда в числе главных обвиняемых. Выдающийся организатор, причем без политических амбиций, может пригодиться для страны. Из Косыгина может выйти новый Вознесенский, но без претензий марксистского теоретика. Сталин в этом не ошибся.

Однако в 1950–1952 годах явным фаворитом Сталина в правительстве был не председатель Госплана СССР М. 3. Сабуров, а В. А. Малышев, заместитель Председателя Совета Министров СССР. Сталин лично выдвинул молодого Малышева, тогда еще директора металлургического завода, на пост наркома тяжелого машиностроения в 1939 году. В годы войны Малышев был наркомом танкостроения и обеспечил снабжение Красной Армии танками, считавшимися лучшими в мире. По танкам СССР уже к 1943 году превосходил Германию, а после войны и всю Западную Европу. Малышев вызывался к Сталину в Кремль более ста раз, намного чаще, чем любой другой нарком или министр. Малышев был блестящим организатором именно в тяжелой промышленности и машиностроении, а не в легкой промышленности, как Косыгин. Но для руководства партией Малышев явно не подходил. Он был практиком, а не теоретиком. Тем не менее Малышев был введен в Президиум ЦК КПСС.

Большинство тогдашней советской элиты считало, что в СССР произошел сдвиг центра власти от партии к правительству. Это было связано с тем, что Сталин выполнял свои функции лидера страны и социалистического содружества прежде всего как Председатель Совета Министров СССР. Съездов ВКП(б) в первые послевоенные годы не было, пленумы ЦК ВКП(б) происходили крайне редко. Вся текущая работа велась главным образом правительством. Именно поэтому преемником Сталина стали считать кандидата на пост премьера, а не на пост лидера ВКП(б). На пост лидера ВКП(б) подходящих кандидатов вообще не было. Партийным лидером мог быть лишь идеолог, а не аппаратчик, марксистски и гуманитарно образованный человек. Среди людей, окружавших Сталина в Политбюро, такого человека не было. Принимая решение о созыве XIX съезда ВКП(б), Сталин, безусловно, хотел снова возвысить роль в стране именно партии и идеологии – это было важно для той политики конфронтации с капиталистическим миром, и прежде всего с США, которая не смягчалась, а усиливалась в послевоенные годы.

Возле Сталина в этот период, после ликвидации Вознесенского, фигурировали лишь два члена Политбюро, руководивших партийными, а не государственными делами, – Маленков и Хрущев. Но Хрущев не получил даже полноценного школьного образования. А Маленков был инженером. Д. Т. Шепилов, оказавшись в конце 1950 года по каким-то делам в кабинете Маленкова в здании ЦК на Старой площади, обнаружил странные перемены: «В его огромном кабинете я застал необычную для этих стен работу. Здесь были поставлены высокие с застекленными дверцами шкафы, и помощник Маленкова Н. Суханов устанавливал в них книги. На полках уже выстроились в ряд, должно быть, несколько сотен томов. Я увидел знакомые корешки сочинений А. Смита, Д. Рикардо, А. Сен-Симона и других… Приблизившись к шкафам, около которых я остановился, Маленков с каким-то виноватым видом сказал: “Вот, товарищ Сталин обязал политэкономией заняться. Как вы думаете, сколько нужно времени, чтобы овладеть этой наукой”»[51]

Сталину было в это время уже за 70, и он вряд ли мог ждать, когда Маленков прочитает даже небольшую часть этой библиотеки, укомплектованной для него библиографами из Высшей партийной школы и Академии общественных наук при ЦК ВКП(б). Ждать Сталин не стал. Начиная реорганизацию партийного аппарата, он уже остановил выбор на человеке из собственной, абсолютно преданной ему команды людей, обязанных своим выдвижением в верхние эшелоны власти только Сталину и своей способности трудиться везде, куда их посылал Генеральный секретарь.

Основой культа того или иного политического лидера не может быть только террор и фальсификация истории, как это пытался доказать Хрущев в своем секретном докладе в 1956 году. Для культа все же необходимы реальные достижения исторического масштаба и, кроме этого, некоторые очень редкие психологические свойства личности, получившие название «харизма» (гр. charisma – божественный).

Этот термин был введен в оборот в политической литературе немецким социологом Максом Вебером в конце прошлого столетия, когда он постулировал, что авторитет законов и традиций отличается от авторитета харизматической личности. В настоящее время термин «харизматический лидер» сильно упрощен и применяется к любому просто популярному политику. В прошлом наличие харизмы признавалось лишь для людей, способных вызвать массовое поклонение и создать новые системы ценностей. Примерами таких людей служили Александр Македонский, Иисус Христос, Магомет, Наполеон, Ленин. Безусловно, харизматическим лидером был и Троцкий. Существует, однако, и псевдохаризматичность, которая создается не столько выдающимся интеллектом и особым талантом его проповеднического выражения, сколько усилиями пропаганды и сверхпропаганды. С помощью такой сверхпропаганды была создана харизматичность Гитлера и Сталина.

Именно пропаганда убеждала массы людей в наличии у них пророческих и гениальных способностей, которых в реальности они не имели. Безграничная власть таких людей основывалась на страхе, гарантированном аппаратом террора, и на искреннем поклонении масс, которое обеспечивалось эффективной пропагандой и абсолютной цензурой на любую критику. Именно поэтому для таких псевдохаризматических лидеров было важно иметь сверхнадежных людей прежде всего во главе репрессивной системы и во главе гипертрофированной системы пропаганды. При этом если во главе репрессивной системы эффективную роль могла выполнять лишь сверхаморальная, жестокая и беспринципная личность, хотя и не без организаторских способностей, то во главе гигантской машины пропаганды должен был стоять искренний фанатик, идеолог «учения» лидера, преданный ему бескорыстно. У Гитлера такими опорами режима были Гиммлер и Геббельс. У Сталина, с конца 1930-х годов, – Берия и Жданов.

С началом войны Жданов как первый секретарь Ленинградского обкома и горкома ВКП(б) оставался в Ленинграде, как политический комиссар – до окончания блокады города в 1944 году. Поэтому в период войны всей идеологической работой в стране руководил Александр Щербаков, кандидат в члены Политбюро и секретарь ЦК ВКП(б). Щербаков был также первым секретарем Московского городского и областного комитетов ВКП(б). Управлением агитации и пропаганды ЦК ВКП(б) в это время заведовал Георгий Александров, в то время профессор, а затем и академик. Щербаков, которому было присвоено звание генерала, возглавлял также Политуправление Красной Армии и руководил всей военной контрпропагандой. Он оказался столь эффективным пропагандистом, что в Германии его стали называть «русским Геббельсом». Как самый молодой из приближенных к Сталину партийных лидеров (Щербаков родился в 1901 году), Щербаков считался очень перспективным работником. В мае 1945 года Щербаков неожиданно умер от инфаркта. (Его ранняя смерть в последующем также приписывалась неправильному лечению и вошла в «дело врачей».)

Именно смерть Щербакова привела к вызову Жданова в Москву и к передаче под его контроль всех идеологических проблем. Очень скоро возникла и необходимость освобождения Г. Ф. Александрова с поста руководителя отдела агитации и пропаганды ЦК ВКП(б). (Управление было переименовано в отдел Сталиным.) Это было связано не с политическими, а с моральными проблемами, объяснявшимися в особом «Закрытом письме ЦК ВКП(б)», разосланном в 1947 году по партийным организациям. На пост нового руководителя агитпропа Сталин лично рекомендовал Суслова.

После смерти Жданова Суслов возглавил всю идеологическую работу в стране, став секретарем ЦК ВКП(б) по проблемам идеологии. В 1949–1952 годах Суслов очень сильно расширил идеологическую империю, оставшуюся ему от Щербакова, Александрова и Жданова. Он оказывал на жизнь советского общества большее влияние, чем любой другой член Политбюро, кроме Сталина. Но в то же время Суслов предпочитал оставаться в тени. Непосредственно в Политбюро главным идеологом был Сталин. Однако все решения Политбюро по идеологическим вопросам мог реализовывать на практике лишь Суслов. Нельзя исключить и того, что за пределами Политбюро Суслов чувствовал себя в большей безопасности. Войдя в Политбюро с теми же функциями и обязанностями, какие были раньше у Щербакова и Жданова, Суслов сразу оказался бы вовлеченным в ту незаметную, но достаточно острую борьбу за власть, которая шла здесь между группами Маленкова – Берии и Хрущева – Булганина. Сталин также это понимал. Он, по-видимому, держал Суслова в «стратегическом резерве».

В 1948 году Суслову было лишь 46 лет. Он вступил в ВКП(б) в 1921 году, после двух лет комсомольской работы в одном из уездов Саратовской губернии. В 1922 году Суслов, имевший лишь начальное образование, приехал в Москву для учебы. Здесь он закончил рабфак, а затем и Московский институт народного хозяйства им. Г. В. Плеханова. После этого Суслов продолжил свое образование в Экономическом институте красной профессуры. В то время он не стремился работать в партийном аппарате, а занял должность профессора политэкономии в Московском университете и одновременно преподавал в Промышленной академии.

В 1931 году по решению ЦК ВКП(б) он был определен на работу в Центральную контрольную комиссию и как инструктор ЦКК участвовал в «чистках» партии в некоторых областях. В 1937 году Суслова направили в обком Ростовской области, где в 1938 году он становится одним из секретарей обкома. В 1939 году его переводят в Ставрополь, где избирают первым секретарем крайкома. В то время это был город Ворошилов Орджоникидзевского края. Старинное имя Ставрополь городу и краю вернули лишь после войны. Должность первого секретаря крайкома обеспечила избрание Суслова в ЦК ВКП(б). Во время войны Суслов был членом Военного Совета Северокавказского фронта и как секретарь крайкома принимал участие в выселении из Ставрополья мусульман-карачаевцев.

Депортация карачаевцев из Ставрополья в Среднюю Азию, начавшаяся 2 ноября 1943 года, была первой акцией выселения мусульманских народов с Северного Кавказа. Секретный Указ Президиума Верховного Совета СССР о ликвидации Карачаевской автономной области был принят 12 октября 1943 года. Хотя инициатива таких депортаций исходила от Сталина, а их техническое исполнение осуществлялось спецчастями НКВД, вся операция готовилась совместно с администрацией Ставропольского края. Это очевидно хотя бы из того, что одновременно с депортацией производилось переименование населенных пунктов и районов. Происходили и территориальные изменения. Северная часть Карачаевской автономии осталась в Ставрополье, южная горная часть была включена в состав территории Грузии. Всего было депортировано 14 774 семьи – 68 938 человек[52].

В период войны, особенно с 1943 года, Сталин стал активно проводить политику русского национализма. В этом отношении он мог полностью положиться на Суслова. Для старых большевиков, а также нерусских членов партийного руководства достаточно резкий поворот Сталина к русскому национализму не мог считаться в полной мере оправданным.

В 1944 году решением Политбюро Суслов был назначен главой специального Бюро ЦК ВКП(б) по Литовской ССР. Задачей этого бюро была «советизация» Литвы и разгром литовских националистов. С 1944 года во всей Прибалтике, после освобождения ее от немецкой армии, шла гражданская война и партизанская война против Советской Армии. Суслов в этот период считался главным эмиссаром Сталина не только в Литве, но и во всей Прибалтике. Он устанавливал здесь советскую власть, и это сопровождалось массовыми репрессиями во всех слоях общества. Именно в этот период Сталин более близко познакомился с Сусловым и достаточно объективно оценил его способности и преданность. В Литве Суслов проработал до конца февраля 1946 года. После этого в течение двух лет он выполнял секретные миссии Сталина, о характере которых известно очень мало. В двух-, а затем и в трехтомном собрании речей, докладов и статей Суслова, изданных уже в 1970-х и в начале 1980-х годов, можно обнаружить, что после речи в Вильнюсе 1 февраля 1946 года Суслов нигде не выступал до 21 января 1948 года, когда неожиданно он был удостоен особой чести подготовки доклада к 24-й годовщине смерти Ленина. В двух наиболее подробных биографиях Суслова, опубликованных в России и на Западе, нет практически никаких данных о характере заданий Суслова в период с 1946 по 1948 год[53]. Между тем Суслов вызывался к Сталину в Кремль 6 раз в 1947 и 20 раз в 1948 году.

Именно в этот период Суслов стал предметом внимания советологов и западных разведывательных служб. Исследовательские отделы ЦРУ и их отделения при радио «Свобода» в Мюнхене анализировали контекст каждого упоминания имени Суслова в советской прессе и его положение среди других лидеров на фотографиях разных торжеств. Эта технология оценки относительного влияния тех или иных лидеров в СССР существовала давно, но к Суслову начали присматриваться лишь с 1946 года. Он тогда оценивался как 18-й по рангу. В 1947 году на основе анализа фотографий советских лидеров, прибывших на сессию Верховного Совета РСФСР, опубликованных 21 июня, Суслов был передвинут уже на 12-е место. Он стал первым сразу за одиннадцатью членами Политбюро. Было известно, что Суслов в марте 1946 года был избран в Оргбюро ЦК ВКП(б), состоявшее тогда из 15 человек. При этом Суслов в этот период находился не в штате идеологического, а в штате Общего отдела ЦК ВКП(б). Это, по существу, все, что удалось узнать о Суслове западным разведывательным службам.

Столь большой интерес к Суслову проявлялся потому, что по косвенным данным западные аналитики приходили к выводу о том, что после Литвы Суслов стал секретным эмиссаром Сталина по советизации одной из ключевых стран Восточной Европы, предположительно Венгрии или ГДР, или их обеих. Именно в этот период в Восточной Европе происходил насильственный переход от многопартийной к однопартийной «советской» модели управления, и опыт Суслова в Прибалтике очень пригодился. Работа велась в основном в условиях секретности, и поэтому никто из хорошо известных членов Политбюро не мог ее выполнять. Суслов также был причастен к созданию Коминформа. По косвенным данным известно, что Суслов в этот период пытался как-то уладить начинавшийся конфликт с Югославией.

Суслов полностью сосредоточился на идеологической работе только после смерти Жданова. Став единственным секретарем ЦК по идеологии, Суслов сильно расширил сферу своего влияния. В его отдел перешло даже Политуправление Красной Армии, возглавлявшееся во время войны членом Политбюро А. С. Щербаковым. В сферу влияния Суслова вошли отношения СССР с другими странами социалистического блока и все области цензуры. Все образование, культура, пресса, издательства, радио, телевидение, даже история были под его контролем, всего не перечислить. Суслов стал главным дирижером «холодной войны». Несмотря на то что влияние его на жизнь всей страны было намного выше влияния таких членов Политбюро, как А. А. Андреев, К. Е. Ворошилов или Л. М. Каганович, Суслов не выдвигался даже в кандидаты Политбюро. Судя по всему, Суслов предпочитал власть и влияние внешним почестям и славе. Он имел большую устойчивость вне Политбюро. В борьбе за реальную власть у него был в Политбюро сильный союзник, сам Сталин. Двум идеологам в одном Политбюро было бы тесно. Но старший идеолог, каким был Сталин, готовился уступить свое место младшему, когда понял, что его собственное время подходит к концу.

После смерти Сталина Суслов остался на своих основных постах в аппарате ЦК КПСС. В 1956 году именно он был послан как политкомиссар от ЦК КПСС в Венгрию, чтобы дополнить военную интервенцию созданием нового политического руководства и восстановить венгерскую компартию. В конфликте Хрущева с Маленковым Суслов поддерживал Хрущева, так как считал Маленкова большей опасностью для будущего страны. Но в конечном итоге именно Суслов начал осторожно готовить смещение самого Хрущева. Доклад о культе личности Сталина сделал в 1956 году, как мы знаем, Хрущев. Он решился на это, конечно, только после смерти Сталина. Доклад о культе личности Хрущева, что известно далеко не всем, сделал в октябре 1964 года именно Суслов. Этот доклад произносился на расширенном заседании Президиума ЦК КПСС в присутствии Хрущева. После отставки-смещения Хрущева критика Сталина была практически прекращена. Советская империя снова начала расти, в основном за счет стран в Азии, Африке и Южной Америке.

После смещения Хрущева в октябре 1964 года избрание лидером КПСС именно Брежнева не считалось окончательным. Как политический деятель Брежнев не был крупной фигурой, и его деловые качества были ограниченными. Но Брежнев не обладал властолюбием, был предсказуем и дружелюбен в отношениях с коллегами. Он не любил острых конфликтов. Председателем Совета Министров СССР стал Алексей Косыгин, и Брежнев почти не вмешивался в его работу. Он плохо разбирался и в идеологических проблемах и вообще не был человеком, способным к систематической и упорной работе. Хотя Брежнев вскоре вернул Президиуму ЦК КПСС прежнее название «Политбюро» и восстановил для себя пост Генерального секретаря, практическое руководство аппаратом ЦК КПСС осуществлял теперь именно Суслов. В 1969 году, в связи с 90-летием со дня рождения Сталина, Суслов осуществил ряд мер по фактической реабилитации Сталина.

В течение всего последующего периода, до своей смерти в начале 1982 года, Суслов был вторым человеком в партийной иерархии КПСС, получив неофициальный титул «главного идеолога КПСС». Поскольку Советский Союз был идеологическим государством, то именно Суслова можно считать идеологическим лидером СССР в течение всего периода после отставки Хрущева. Именно аскетичный и незаметный Суслов, а не более жизнелюбивый Брежнев или прагматичный Косыгин, определял крайне консервативный курс политики СССР с конца 1960-х до начала 1980-х годов. Обозначение «период застоя» относится в основном к культурно-идеологической и научно-технической областям в жизни общества, а не к экономике. Уровень жизни населения страны рос достаточно активно и в 1970-е годы – это была заслуга умеренно реформаторской деятельности очень компетентного премьера Алексея Косыгина. В то же время духовная жизнь страны деградировала, политические репрессии против «диссидентов» были возобновлены, и в международной политике коммунизм стал усиливать агрессивные тенденции. Усилился контроль и за странами Варшавского Договора, особенно за Польшей. Для этого была создана «комиссия Суслова». Весь этот идеологический консерватизм был «заслугой» Суслова. Он сумел добавить сталинизму еще около 20 лет активной жизни после смерти самого Сталина.

Суслов умер 25 января 1982 года. После смерти ему были оказаны такие похоронные почести, которые до этого были оказаны лишь Сталину. Брежнев не пытался скрыть слезы. Он знал, кто именно был после смерти Сталина тайным Генсеком КПСС. Но сам Суслов, к счастью, не оставил после себя ни тайных, ни явных наследников.

Личный архив Сталина. Засекречен или ликвидирован? Факты и гипотезы

Архив Ленина, состоящий из лично им написанных резолюций, записок, писем, статей, заметок и множества подписанных Лениным распоряжений, директив, проектов и решений, хранится во многих тысячах папок специального образца. Каждый оригинал сохраняется в условиях, защищающих его от действия сырости и света. Большая часть всех этих тщательно сохраняемых ленинских документов была уже опубликована в Собраниях сочинений Ленина и в «Ленинских сборниках» и воспроизведена в микрофильмах и фотографиях. Существует и архив неопубликованных документов Ленина, которые по тем или иным причинам было решено считать секретным фондом. Однако и этот фонд начал рассекречиваться с 1991 года, в связи с чем была написана новая биография Ленина с использованием ранее неизвестных документов[54], две книги-монографии с анализом в прошлом закрытых материалов[55] и десятки статей и очерков, посвященных различным эпизодам Октябрьской революции, Гражданской войны, нэпа и последним годам жизни Ленина, которые, с открытием для историков всего объема архивов Ленина, можно понять лучше или иначе, чем раньше.

Революция в России и роль Ленина в создании СССР – это события мировой истории. Октябрьская революция была главным и самым важным по своим последствиям социально-политическим потрясением XX века. Никто, очевидно, не будет оспаривать и того, что превращение СССР в супердержаву и появление двухполярного мира, разделенного по многим политическим и экономическим принципам, было, в первую очередь, связано с деятельностью Сталина. Другие лидеры, от которых зависели судьбы людей в минувшем столетии, – Гитлер, Мао Цзэдун, Рузвельт, Черчилль, Ганди, Тито, Хомейни, Мандела – стоят уже в следующем ряду, так как их влияние имело не всемирный, а региональный характер.

Многополярный мир, который существовал до окончания Второй мировой войны, был в высшей степени конфликтным и неустойчивым. Колониальный империализм, коммунизм, фашизм, милитаризм, расизм в форме апартеида, практиковавшийся не только в Южной Африке, но и в южных штатах США и в Австралии, не были системами, созданными для защиты прав человека. Биполярный мир, возникновение которого явилось следствием развития СССР, также не был идеальным. Но он все же не омрачился мировыми войнами.

В настоящее время, после окончания эпохи двухполярности, наступает не однополярность, а так называемая глобализация, процесс формирования единого человеческого сообщества, в котором объединительным фактором служит не идеология, а экономика. Человеческий мир в результате этого процесса, который будет очень медленным, должен превратиться из системы постоянных конфликтов в систему постоянных компромиссов. Среди них главным становится компромисс между потребностями людей и возможностями окружающей среды, природными ресурсами нашей планеты.

Говоря о таких личностях, как Ленин и Сталин, невозможно адекватно определить, сыграли ли они в судьбе человечества отрицательную или положительную роль. Они сыграли историческую роль. Советский Союз не был аномалией исторического развития. Это был шаг вперед из того тупика, в который завела мир Первая мировая война. Советский Союз не был «побежден» Западом, он постепенно «растворился» в новой системе международных отношений.

Историки при анализе режима, созданного Сталиным, чаще всего сравнивают его с диктатурой Гитлера. Это неправомерно. Исторический «портрет» Сталина можно сравнивать лишь с историческим «портретом» Ленина. Но если Ленина как личность историки могут изучить с максимальной полнотой, то в отношении Сталина сделать то же самое, к сожалению, невозможно. Полноценного единого архивного фонда Сталина, сравнимого с фондом Ленина, просто не существует. Его нельзя воссоздать и в будущем, так как значительная часть бумаг Сталина была просто уничтожена его политическими наследниками. Была ликвидирована не только большая часть рукописных документов Сталина, но и часть его личного архива.

Развитие именно ленинизма и традиций революции было основой политической легитимности Сталина. Он старался опираться на Ленина в течение всей своей жизни. Именно поэтому все документы Ленина собирались и хранились столь бережно, почти религиозно. Эпоха Сталина в СССР состояла из сложного переплетения социально-экономических и политических достижений, военных поражений и еще более внушительных побед и из непрерывной борьбы за власть с применением индивидуального и массового террора. Преступления Сталина, о которых написано много книг, являлись преступлениями всего сталинского режима. Они совершались коллективно. Соратники Сталина, сгруппированные в Политбюро, Оргбюро, Секретариат и в ключевые для власти системы государственной безопасности, были одновременно и сообщниками Сталина в осуществлении всех репрессивных кампаний.

После смерти Сталина легитимность пришедших ему на смену лидеров определялась в общественном сознании народа именно тем, что они были его ближайшими соратниками. Однако его преемники были готовы разделить ответственность за все достижения сталинского периода, но хотели в то же время отмежеваться от его преступлений. Доказательств участия самого Сталина в массовых репрессиях не требовалось. Его роль и его вина были очевидными. Но как вождь и диктатор, уже ушедший из жизни, он мог ждать лишь приговора истории. Участие в преступлениях сталинизма ближайших соратников вождя, за исключением Берии, было менее очевидным и отраженным в основном в секретных архивах партийных органов и в архиве самого Сталина. Круговая порука, о которой Сталин всегда заботился, фиксировалась в основном в документах. Создавшаяся после смерти Сталина политическая ситуация, вместе с борьбой за власть между его преемниками, способствовала тому, что никто из них не хотел, чтобы личные документы Сталина и его архив стали такими же объектами «религиозного» почитания, которого был удостоен архив Ленина. Вслед за архивом Сталина был частично ликвидирован и архив Берии, вместе с ним самим. Новые лидеры Советского Союза постарались обеспечить себе историческое алиби.

Открытие ранее секретных партийных и государственных архивов, начавшееся в 1989 году и стремительно ускорившееся после распада СССР, привело к их изучению и систематизации не только отечественными, но и зарубежными историками. Вспышка международного интереса к этим архивам определялась не одним лишь переносом их из закрытых в открытые фонды, но и их политической актуальностью, надеждой найти при их изучении объяснение событий, которые еще живы в памяти современного поколения. Несколько британских и американских университетов и библиотек приняли активное участие в разборе и систематизации этих архивов, их микрофильмировании и в создании описей документов.

В течение нескольких лет этой работы были созданы специализированные фонды по наиболее важным событиям и персоналиям и стали доступными для исследователей протоколы всех заседаний Политбюро с 1919 до 1940 года. Были рассекречены и систематизированы архивы НКВД-МВД и некоторых других наркоматов и министерств. Эта работа, которая будет, очевидно, продолжаться еще много лет, привела к выделению материалов в самостоятельные архивные собрания и фонды документов о деятельности многих ключевых фигур Октябрьской революции и Советского государства: Л. Д. Троцкого, Г. К. Орджоникидзе, М. И. Калинина, С. М. Кирова, А. А. Жданова и многих других. В форме микрофильмов, которые могут купить библиотеки и отдельные исследователи, доступны в настоящее время архивные фонды и тех выдающихся деятелей российской истории, которые не входили в большевистскую партию: Ю. О. Мартова, П. Б. Аксельрода, Веры Засулич, Г. В. Плеханова и других. Формируются архивные фонды и жертв сталинского террора, причем не только политиков и военных, но и деятелей культуры, науки и литературы. Большая часть таких архивных собраний возникает не как результат разборки секретных «досье» работниками самих архивов, а целенаправленно формируется заинтересованными исследователями и авторами биографий. Вокруг вновь собранных архивных фондов отдельных выдающихся людей создаются небольшие музеи-библиотеки (музей П. Л. Капицы, музей А. Д. Сахарова, музей Михаила Булгакова, музей Н. И. Вавилова и других). Происходит, по существу, переосмысливание нашей национальной истории, которая в прошлом была не просто искажена, а тотально фальсифицирована. Этому способствует и отмена цензуры.

К сожалению, эта реставрация отечественной истории не может быть полной по той простой причине, что важнейшая часть архивов и документов многих выдающихся людей, прежде всего из числа репрессированных, была уничтожена. Аресты любого политика, писателя или ученого сопровождались конфискациями их личных архивов. По окончании следствия большая часть документов, не включенная в следственное дело, не возвращалась родственникам, а подвергалась уничтожению.

Уничтожение документов происходило обычно путем их сожжения. Горели романы, рукописи книг, дневники, альбомы фотографий, письма и уже изданные книги с пометками на полях. По делу академика Николая Ивановича Вавилова лейтенант государственной безопасности А. Кошелев и его начальник старший лейтенант А. Хват сожгли 90 записных книжек и блокнотов, в которых ученый записывал наблюдения и детали своих ботанико-географических путешествий для сбора культурных растений со всего мира, карты распространения разных растений и несколько рукописей незаконченных книг. Пошли в огонь и многие другие материалы Вавилова, которые следователи НКВД признали «не имеющими ценности»[56]. Имелось в виду безусловное отсутствие их ценности для обвинений. Парадоксальным в этой практике уничтожения документов истории является то, что ее жертвой оказался в итоге и сам Сталин.

С 1934 по 1953 год Сталин большую часть времени жил и работал в своей загородной резиденции в Кунцеве, которую было принято называть «ближней» дачей. Построенная по специальному проекту, эта дача Сталина имела около 20 комнат, оранжереи, солярий и множество вспомогательных помещений для охраны и обслуживающего персонала. Сюда, на дачу, Сталин перенес и большую часть своей библиотеки. В кремлевском кабинете Сталин начинал свой рабочий день вечером с просмотра официальных бумаг, а затем в течение нескольких часов беседовал с вызванными им людьми, проводил совещания и обсуждал различные проблемы с членами Политбюро.

На даче Сталин проводил более конфиденциальные встречи, прочитывал ту часть почты, которую считал важной, писал тексты писем, статей и выступлений.

На ночном столике-полке у него всегда было несколько книг, которые он читал, страдая бессонницей, или просто просматривал уже поздно ночью, делая при этом многочисленные пометки на полях.

На даче у Сталина был рабочий кабинет, но он также работал и в других комнатах, даже в столовой, используя их и для более длительных бесед. В одной из таких комнат, которую иногда называли «малая библиотека», Сталин принимал в 1952 году Шепилова, тогдашнего редактора «Правды», для обсуждения вопроса о создании учебника по экономике социализма. Сталин в тот период много писал на эту тему, но это были в основном критические заметки, рецензии и статьи. Он понимал, что создать учебник сам он не может, и решил поручить это им же выбранному коллективу авторов, в число которых включил и Шепилова. Их беседа продолжалась около трех часов. «В ходе беседы, – пишет в своих воспоминаниях Шепилов, – Сталин вдруг спросил меня: “Когда вы пишете свои статьи, научные работы, вы пользуетесь стенографисткой?” Я ответил отрицательно. “А почему?” – спросил Сталин. Я объяснил это необходимостью часто исправлять текст по ходу работы. Сталин: “Я тоже никогда не пользуюсь стенографисткой. Не могу работать, когда она тут торчит”»[57]. Это было действительно так. Сталин всегда писал сам, писал очень грамотно, четким ясным почерком. Однако судьба всех его рукописей и заметок, находившихся в рабочих комнатах «ближней» дачи, остается неизвестной и до настоящего времени.

В воспоминаниях дочери Сталина Светланы «Двадцать писем к другу», написанных ею в 1963 году, приведен эпизод, который даже она не могла тогда понять и оценить как следует: «Дом в Кунцево пережил, после смерти отца, странные события. На второй день после смерти его хозяина – еще не было похорон – по распоряжению Берии созвали всю прислугу и охрану, весь штат обслуживавших дачу, и объявили им, что вещи должны быть немедленно вывезены отсюда (неизвестно куда), а все должны покинуть это помещение.

Спорить с Берией было никому невозможно. Совершенно растерянные, ничего не понимавшие люди собирали вещи, книги, посуду, мебель, грузили со слезами все на грузовики, – все куда-то увозилось, на какие-то склады…

Потом, когда “пал” сам Берия, стали восстанавливать резиденцию. Свезли обратно вещи. Пригласили бывших комендантов, подавальщиц, – они помогли снова расставить все по своим местам и вернуть дому прежний вид. Готовились открыть здесь музей, наподобие ленинских Горок. Но затем последовал XX съезд партии, после которого, конечно, идея музея не могла прийти кому-либо в голову»[58].

Светлана не знала, что возвратившиеся в Кунцево рабочие письменные столы Сталина, разнообразные бюро (Сталин часто любил писать стоя), шкафы и другая мебель были освобождены от всех бумаг. Библиотека Сталина частично сохранилась, рукописи, письма и другие документы «исчезли». Для решения вопросов экспозиций музея Сталина на восстановленную «ближнюю» дачу в октябре 1953 года направили специальную комиссию Института Маркса – Энгельса – Ленина – Сталина. (Имя Сталина было добавлено к названию института сразу после похорон 9 марта 1953 года.) Но это была ознакомительная экскурсия, полного восстановления всей обстановки в комнатах еще не было. Мебель стояла в основном в чехлах, ковры, которые при жизни Сталина покрывали полы в комнатах, были свернуты в рулоны и хранились в кухне. Однако окончательное решение о создании в Кунцеве дачи-музея Сталина по разным причинам затягивалось. Существуют разные объяснения этой медлительности. Главной, как нам кажется, была невозможность восстановления на даче рабочей обстановки. Подшитые валенки Сталина привезли и поставили у дверей, но рукописей и документов для экспозиций не было.

В 1955 году, похоронив идею музея Сталина, Хрущев решил передать дачу в Кунцеве в собственность ЦК КПСС для создания здесь Дома творчества, то есть изолированной резиденции, в которой группы сотрудников аппарата ЦК могли бы уединяться для подготовки разных докладов и аналитических записок для Политбюро. В связи с этим начали менять меблировку. Большую часть мебели самого Сталина выносили в обширные подземные помещения, созданные перед началом войны и во время войны как бомбоубежища. Бывший помощник Хрущева Алексей Снегов, с которым мы были знакомы, рассказывал, что при выносе письменного стола из бывшего кабинета Сталина под газетой, постеленной самим Сталиным на дно одного из ящиков, были случайно обнаружены пять писем Сталину. Снегов запомнил три из них. Одно из писем было продиктовано Лениным 5 марта 1923 года. Это письмо, в котором Ленин требовал от Сталина извинений за грубое обращение с Н. К. Крупской, было вскоре прочитано как «новый документ» во время секретного доклада Хрущева «О культе личности и его последствиях» на XX съезде КПСС в конце февраля 1956 года. Второе – предсмертное письмо Бухарина. Третье из найденных случайно писем было написано маршалом Тито в 1950 году. Его текст был краток: «Сталин. Перестаньте посылать ко мне убийц. Мы уже поймали пятерых, одного с бомбой, другого с винтовкой… Если вы не перестанете присылать убийц, то я пришлю в Москву одного, и мне не придется присылать второго».

Из профессиональных историков, работавших в архивах ЦК КПСС, первым сообщил об исчезновении личного кремлевского архива Сталина Дмитрий Волкогонов. Но и он узнал об этом лишь в 1988 году, во время работы над первой изданной в СССР подробной биографией Сталина, официально заказанной отделом пропаганды ЦК КПСС. После смерти Сталина его личные бумаги должны были изучаться особой комиссией по сталинскому наследию, сформированной из ответственных работников Института Маркса – Энгельса – Ленина – Сталина и сотрудников идеологического отдела ЦК КПСС. Эта комиссия должна была взять под свой контроль все бумаги Сталина, хранившиеся в кремлевском кабинете и в кремлевской квартире Сталина, а также его бумаги с «ближней» и «дальней» подмосковных дач и из южных дач Сталина, где он подолгу жил и работал в 1948–1951 годах. В то время считали, что все свои наиболее важные документы Сталин хранил в большом сейфе и кремлевском кабинете, ключ от которого он не доверял даже многолетнему начальнику своей канцелярии Александру Поскребышеву.

Комиссия ЦК КПСС по сталинскому наследию начала свою работу примерно через две недели после похорон вождя. Первым подлежал изучению, естественно, кремлевский кабинет как официальная резиденция. Однако кто-то, по-видимому, побывал здесь раньше и очистил сталинский кабинет (который, по воспоминаниям многих его посетителей, всегда был завален бумагами) от большей части находившихся здесь документов. «Сталинский сейф был пуст, если не считать партбилета и пачки малозначащих бумаг, – пишет Волкогонов, – несмотря на все попытки, мне не удалось выяснить ни содержания, ни судьбы личных записей вождя»[59]. В новой биографии Сталина, опубликованной в 1996 году, Волкогонов повторяет: «После его (Сталина) смерти личный фонд вождя подвергался неоднократной чистке»[60].

За семь лет, прошедших между первой и второй версией биографии Сталина, написанной Волкогоновым, он, в роли одного из руководителей созданной Президентом РФ комиссии по рассекречиванию архивов КПСС имея доступ ко всем фондам, сумел найти лишь несколько малозначащих бумаг Сталина. Это были несколько блокнотов, в которых Сталин делал подготовительные заметки «К заседанию бюро». Они состояли из черновых набросков тех вопросов, которые Сталин предполагал обсудить на очередных заседаниях Политбюро или других совещаниях. Все эти блокноты, что видно из записей Сталина, относятся к 1932–1934 годам, когда еще существовало ОГПУ, был жив Горький и обсуждался вопрос о введении в СССР паспортной системы. В настоящее время эти несколько блокнотов с личными записями Сталина хранятся во все еще засекреченном фонде Сталина Архива Президента Российской Федерации (АПРФ). Но если Сталин к каждому заседанию Политбюро готовился таким же образом, в чем, по-видимому, нельзя сомневаться, то в личном архиве Сталина должны были храниться несколько сотен таких блокнотов. Только в 1930-е годы было более 500 заседаний Политбюро с вынесением решений по десяткам тысяч проблем, вопросов и «пунктов»[61].

Фонды Сталина, которые сохранились и доступны для историков, состоят в основном из документов, поступивших в различные секретные архивы еще при жизни Сталина. В фондах Сталина хранятся оригиналы отправленных ему докладных записок и проектов просто для информации, для резолюций или на подпись. Из таких докладных записок, но не по оригиналам, а по копиям, хранившимся в Секретариате НКВД-МВД, был, в частности, создан фонд, условно названный «Особая папка», содержащий документы, отправлявшиеся Сталину этим ведомством в 1944–1953 годах.

Список-каталог этих документов был издан в 1994 году как российско-американский проект Государственным архивом Российской Федерации и Университетом г. Питсбурга в Пенсильвании[62]. По этому каталогу можно видеть, что из НКВД, а затем из МВД Сталину за 10 лет было отправлено почти три тысячи разных документов.

Некоторые из них были чисто информационными, например, сообщения о землетрясениях в разных районах СССР; другие, по-видимому, требовали резолюций Сталина и возвращения в НКВД-МВД (многочисленные приговоры «особых совещаний» НКВД или МВД по законченным следственным делам больших групп арестованных в освобожденных районах СССР); третьи представляли собой проекты постановлений, присылаемые на подпись (например, проект постановления ГКО СССР об освобождении из лагерей НКВД СССР 708 тысяч иностранцев, направленный Сталину 10 августа 1945 года). Некоторые из полученных по этой линии документов Сталин мог отложить в собственный архив. Он, очевидно, сделал это по отношению к докладной записке от 28 мая 1948 года, в которой сообщалось об обнаружении в Государственном архиве Октябрьской революции НКВД-МВД «документов о службе в Колчаковской армии Н. А. Говорова и Л. А. Говорова». Л. А. Говоров, Маршал Советского Союза, командовавший в конце войны Ленинградским фронтом, был в числе фаворитов Сталина. Однако Сталин собирал секретные «досье» на всех маршалов, включая и Г. К. Жукова, и новая докладная о «колчаковском» прошлом Говорова легла, очевидно, в «маршальскую коллекцию» Сталина.

Многочисленные докладные записки и проекты решений поступали на стол к Сталину и из других наркоматов и министерств. По имеющимся свидетельствам, Сталин каждый день просматривал или прочитывал от 100 до 200 различных документов. К концу жизни работоспособность Сталина, естественно, понизилась, и у него в Кремле и на даче стали накапливаться большие комплекты нерассмотренных документов и даже нераспечатанных пакетов. Соответственно уменьшился и поток направлявшихся ему бумаг. Министерства, по-видимому, получили директиву резко сократить число проблем, требующих для своего решения резолюции Сталина.

Сталин серьезно заботился о том, чтобы его деятельность была отражена в книгах по истории СССР, истории Отечественной войны и в истории ВКП(б). Еще при жизни Сталина историки пользовались архивами, конечно, по специальным разрешениям. Поэтому Сталин сам отправил в партийный и военный архивы немалое число различных документов, прошедших через его руки. Особо секретные документы с его резолюцией отправлялись в архив Политбюро или в так называемую «Особую папку».

«Особая папка» была сверхсекретным архивом, документы которого хранились в запечатанных пакетах, и разрешение на знакомство с ними нужно было получать у Генерального секретаря ЦК ВКП(б). После смерти Сталина с документами «Особой папки» могли знакомиться лишь лидеры КПСС, от Хрущева до Горбачева. Однако документы «Особой папки» были настолько «горячими» для КПСС даже в 1980-е годы, что их рассекречивание началось лишь после распада СССР и запрещения самой КПСС. В «Особой папке» хранились, в частности, оригиналы тех документов, существование которых десятилетиями вообще отрицалось, например, дополнительные протоколы к советско-германскому договору 1939 года (пакту Молотова – Риббентропа) о разделе Польши и «сферах влияния», материалы о ликвидациях пленных польских офицеров, полицейских, ксендзов и некоторых чиновников, осуществленных НКВД осенью 1940 года, решение ГКО о выселении мусульманских народностей из Северного Кавказа и Крыма в 1943–1944 годах и другие. В «Особой папке» хранились оригиналы с подписями Сталина, Берии, Молотова, Ворошилова и других лидеров. Отправляя те или иные документы в «Особую папку», Сталин знал, что без его личного разрешения ни один член ЦКВКП(б), включая членов Политбюро, не может распечатать какой-либо находившийся здесь пакет. Коллекция документов «Особой папки» была преобразована в 1990 году в Архив Президента СССР и перенесена из здания ЦК КПСС в Кремль. Этот фонд хранился в бывшей кремлевской квартире Сталина. Впоследствии, после путча ГКЧП, «Особую папку» Горбачев передал в секретный архив Генерального штаба. После отставки Горбачева все эти документы, отражавшие уже не только эпоху Сталина, но и всю тайную историю КПСС, вернулись в Кремль и вошли во вновь созданный Архив Президента Российской Федерации (АПРФ).

Дмитрий Волкогонов при написании своей первой книги о Сталине «Триумф и трагедия», опубликованной в 1989 году, пользовался в основном Центральным партийным архивом, объединившимся с архивом Института Маркса – Ленина (ЦПА ИМЛ), Центральным архивом Министерства обороны (ЦАМО), Центральным государственным архивом Советской Армии (ЦГАСА) и некоторыми другими. При подготовке новой биографии Сталина, опубликованной в 1996 году, когда уже произошла реорганизация всех архивов, основным архивным источником для Волкогонова стал Российский центр хранения исторических документов новейшей истории (РЦХИДНИ), который объединил ЦПА ИМЛ со многими другими партийными архивами. В РЦХИДНИ документы с резолюцией Сталина или подписанные Сталиным оказались, если судить по новой книге Волкогонова, в двух фондах, 17 и 558, но это были все те же самые документы, которые уже были изучены Волкогоновым раньше. Все новые материалы о Сталине, которые Волкогонов смог обнаружить к 1996 году, хранились теперь в АПРФ, разрешение на работу в котором можно было получить только у руководителя Администрации Президента РФ. Авторы настоящей книги несколько раз пытались получить такое разрешение в 1994–1995 годах, когда руководителем Администрации Президента РФ был Сергей Филатов. Но каждый раз приходил отказ.

В Архиве Президента РФ были собраны документы секретного архива Политбюро, секретный архив «Особая папка» и часть архива бывшего КГБ. В этот же архив попали документы самого Сталина, например, несколько его записных книжек 1932–1934 годов, о которых мы уже упоминали. В связи с этим АПРФ так же, как и РЦХИДНИ, создал особый фонд Сталина, в котором в 1994 году хранилось более 3 700 дел. Однако большая часть этих дел представляла собой крайне малозначащие документы, единственной ценностью которых было лишь то, что они имели прямое отношение к Сталину. Это были мандаты для участия в съездах и конференциях, выданные Сталину, приветствия и поздравления, полученные Сталиным по случаю разных юбилеев, собственных и государственных, книги разных авторов, присланные Сталину с дарственными надписями их авторов. В архив Генерального штаба были переданы комплекты фронтовых карт с пометками Сталина. В РЦХИДНИ были переданы несколько киносценариев, содержащих пометки Сталина на полях. Всего, таким образом, из АПРФ было передано в разные фонды 1 445 дел[63]. Засекреченными и сохраняемыми в АПРФ осталось около 300 дел фонда Сталина. Характер этих дел невозможно определить, так как по ним не составлены даже списки-описи. Некоторые историки предполагают поэтому, что именно в этом фонде сосредоточены какие-то особо важные документы. Однако, как нам кажется, отсутствие описей и продолжающееся засекречивание этой коллекции документов Сталина, последней закрытой для историков, означает то, что никаких особо важных документов здесь нет. Не исключено, что в этом фонде находятся рукописи, заметки и некоторые письма Сталина, уцелевшие от разгрома, которому подверглись бумаги Сталина в его кабинетах, квартире и на его дачах.

Волкогонов, как мы отмечали, имевший доступ к материалам АПРФ, не смог обнаружить в нем принципиально важных документов для новой биографии Сталина. Однако он торопился. Его вторая, краткая, биография Сталина является лишь очень поверхностным дополнением к ранее изданной обширной четырехтомной биографии вождя «Триумф и трагедия». Как следует из самого заголовка этой книги Волкогонова, в создании которой участвовал, по существу, весь коллектив Института военной истории, директором которого Волкогонов был в 1980-е годы, автор ее стремился создать по общему балансу в основном положительный портрет Сталина. Генерал-полковник Волкогонов, имеющий военно-политическое образование, в 1970-е годы был начальником политического управления Советской Армии. В этот период он был отчасти сталинистом и автором многих книг, отражавших официальную точку зрения на место Сталина в советской истории. К концу жизни, страдая тяжелой болезнью, но имея теперь полный доступ к архивам, Волкогонов торопливо написал биографии всех семи советских лидеров от Ленина до Горбачева, отбирая преимущественно негативный материал и не стремясь к анализу и объективности.

Более обстоятельную, но также односторонне негативную новую биографию Сталина попытался написать Эдвард Радзинский, известный советский драматург. Эта книга, названная просто «Сталин», была издана в 1997 году, но автор во введении сообщает, что начал писать ее в 1969 году[64]. Радзинскому также был предоставлен доступ во все архивы, включая АПРФ. В библиографическом разделе книги Радзинский перечисляет те документы из разных архивов, которыми он воспользовался при написании биографии Сталина. В АПРФ в фонде Сталина Радзинский использовал 25 дел, из которых 20 относятся к семейным проблемам Сталина (переписка с матерью, письма жены Сталина Надежды Аллилуевой, сведения о сыне Сталина Якове Джугашвили, сведения о смерти Аллилуевой и другие) и уже были опубликованы самими работниками архива в форме брошюр или в журналах по истории. Другие пять дел также хорошо известны и опубликованы до выхода книги Радзинского. (Журналы регистрации посетителей И. В. Сталина, письма Сталина Молотову, письма Бухарина Сталину и письмо маршала Тухачевского Сталину о реконструкции Красной Армии.) Никаких принципиально новых сведений о Сталине книга Радзинского не содержит.

Самой лучшей и оригинальной, новой по концепции биографией Сталина, появившейся в последние годы, является книга Евгения Громова «Сталин. Власть и искусство», изданная в 1998 году[65]. Это действительно серьезный труд, написанный объективно и интересно, обстоятельно использующий архивные и опубликованные ранее материалы. Эта книга охватывает всю жизнь Сталина, но в ней отражена лишь одна сторона жизни и деятельности вождя: его роль в формировании советского искусства как отличного от того, которое тогда называли западным или «буржуазным» искусством. Сталин достаточно полно показан как молодой поэт, автор, редактор, жесткий цензор и судья качества театрального, кинематографического, музыкального и литературного искусства. Но в книге нет партийной борьбы 1920-х годов, коллективизации, индустриализации, террора, войны и других событий советской истории, в которых роль Сталина была более прямой и формирующей, чем, например, в музыке или балете. Евгений Громов ставил в своей книге другую задачу, и он с ней блестяще справился. В книге цитируется около тысячи источников, почти половина из них архивные. Но практически все архивные документы цитируются по нескольким фондам РЦХИДНИ. В книге нет ни одной ссылки на какие-либо дела АПРФ. Можно поэтому предположить, что либо автор не смог «пробиться» в этот пока еще не общедоступный архив, либо он просто не нашел в нем материалов для той темы, которой посвящена его книга.

В 1994 году по распоряжению Президента РФ был создан новый журнал «Вестник Архива Президента Российской Федерации». Этот журнал должен был публиковать аннотированные материалы АПРФ, которые подвергались постепенному рассекречиванию. «Вестник АПРФ» выходил как приложение к журналу «Источник», также вновь созданному и предназначенному для публикации материалов из других архивов, РЦХИДНИ, ГАРФ (Государственный архив РФ, бывший Центральный архив Октябрьской революции), архивов МИД, КГБ и т. п. В каждом из этих архивов были какие-то фонды Сталина, создававшиеся еще при его жизни. Главным редактором «Вестника АПРФ» стал А. В. Коротков, директор этого архива.

Журналы «Источник» и «Вестник АПРФ» опубликовали очень много интересных материалов по российской и советской истории, а также несколько любопытных документов о Сталине. Но это были материалы не из личного архива Сталина, хотя они имеют большую ценность для любого биографа Сталина. Наиболее важными из опубликованных являются мемуары-дневники В. А. Малышева, занимавшего с 1939 года пост наркома тяжелого машиностроения, а с 1941 года – наркома танковой промышленности[66]. Среди всех наркомов Малышев вызывался к Сталину в Кремль и на дачу наиболее часто, так как Сталин стремился в максимально быстрые сроки создать количественное и качественное превосходство по танкам над немецкой армией. В немецкой стратегии блицкрига танки играли главную роль. В период с 1939 по 1950 год Малышев разговаривал со Сталиным около 100 раз, и большая часть этих встреч происходила в период войны. Почти после каждой такой встречи или беседы по телефону Малышев делал записи в своем дневнике. Этот дневник дает хорошее представление о стиле руководящей работы Сталина, а также о тех усилиях, которые были необходимы, чтобы уже к концу 1942 года снабдить Красную Армию новыми моделями танков, обеспечивших в танковых сражениях победы над немецкими танковыми армадами в Сталинградской и Курской битвах. Курское танковое сражение в июле 1943 года было самым крупным в современной истории, около 4 ООО танков Красной Армии противостояли 3 ООО танкам немецкой армии. На поле сражения, продолжавшегося более недели, остались поврежденными или сгоревшими 2 900 немецких и 1 700 советских танков[67].

Наиболее интересными из документов о Сталине, опубликованных журналом «Источник», можно считать, по-видимому, воспоминания личного врача Сталина в период 1926–1944 годов И. В. Валединского[68].

С середины 1999 года издание журнала «Вестник Архива Президента Российской Федерации» было, однако, прекращено. Это, безусловно, связано с тем, что база интересных для историков материалов в АПРФ была ограниченной и в конечном итоге истощилась. То, что еще осталось, можно печатать и в других журналах, таких, как «Вопросы истории» или «Исторический архив». Именно в «Историческом архиве» в течение почти трех лет, с конца 1994 до начала 1997 года, публиковались исключительно ценные для историков списки посетителей кремлевского кабинета И. В. Сталина. Эти публикации были подготовлены на основе хранящихся именно в АПРФ журналов записи лиц, принятых Генсеком в 1924–1953 годах.

Оценивая фонды Сталина в разных архивах, можно почти с полной уверенностью утверждать, что переписка Сталина с матерью хранилась до 1953 года либо в кремлевской квартире Сталина, либо на его даче. Это были короткие письма Сталина матери, написанные на грузинском языке. После смерти матери Сталина Екатерины Джугашвили в 1937 году в Тбилиси письма сына, безусловно, были привезены в Москву грузинскими властями. Экспонировать их в уже существовавшем тогда музее Сталина в Гори без разрешения самого Сталина было нельзя, а письма были слишком краткими, состоявшими иногда лишь из одного-двух предложений. Также из квартиры Сталина попала в АПРФ переписка Сталина с женой Надеждой Аллилуевой, относящаяся к периодам отъездов Сталина на юг для лечения минеральными водами. Сталин обычно уезжал в отпуск один, оставляя жену с детьми на подмосковной даче или в кремлевской квартире. Это же можно сказать и о документах, касающихся нахождения сына Сталина, Якова, в немецком плену. Они были подготовлены в НКВД специально для отца в одном экземпляре. Хранящиеся в АПРФ несколько писем Сталину от Бухарина в 1937 году, незадолго до ареста Бухарина, находились в кремлевском кабинете Сталина. Из кремлевской канцелярии Сталина попал в АПРФ и «Журнал регистрации посетителей Генсека». Нигде в другом месте он просто не мог находиться.

В РЦХИДНИ большая часть фонда Сталина состоит из документов, которые, по-видимому, были переданы в ЦПА еще при жизни вождя. Но именно в этот архив была после смерти Сталина передана основная часть его библиотеки. (В марте 1999 года была проведена еще одна реорганизация архивов. РЦХИДНИ объединили с архивом молодежных организаций и преобразовали в Российский государственный архив социально-политической истории – РГАСПИ.)

Известный советский поэт-сатирик Демьян Бедный был в течение многих лет фаворитом Сталина, «поэтом партии». Неожиданно в августе 1938 года «пролетарского» поэта исключили из ВКП(б) и даже из Союза советских писателей. Это было сделано по личной директиве Сталина, но о причинах немилости вождя ни Демьян Бедный, ни его друзья не догадывались. Один из друзей поэта, Иван Тройский, бывший в 1930-е годы сначала редактором «Известий ВЦИК», а затем редактором «Нового мира», в своих воспоминаниях пишет, что во время встречи со Сталиным и «беседы с глазу на глаз он [Сталин] объяснил, в чем дело. Достал из сейфа тетрадочку. В ней были записаны довольно нелестные замечания об обитателях Кремля. Я заметил, что почерк не Демьяна. Сталин ответил, что высказывания подвыпившего поэта записаны неким журналистом»[69]. Этот эпизод лишний раз подтверждает распространенное среди исследователей деятельности Сталина мнение о том, что он имел собственную, не зависимую от НКВД, сеть секретных осведомителей. Сталин, как человек исключительно подозрительный и недоверчивый, хотел иметь максимальный объем сведений, часто личного характера, о тех людях, с которыми ему необходимо было встречаться или общаться. Если намечался кандидат на тот или иной ответственный пост, то Сталин запрашивал «досье» на этого кандидата в НКВД.

Как показывают реальные «портреты» окружения Сталина, для вождя личная преданность того или иного работника была намного важнее его морального уровня. Наличие у партийного или государственного функционера моральных недостатков, известных Сталину, позволяло ему достаточно легко манипулировать человеком, полностью подчиняя его своей воле. Именно благодаря этому в сталинском Политбюро уже к начале 1930-х годов были в основном послушные исполнители, хотя и не лишенные ума и организаторских способностей.

В. В. Куйбышев, член Политбюро и Председатель Госплана СНК СССР, был в 1930-е годы, до своей смерти в 1935 году, одним из наиболее преданных Сталину политиков. Однако когда, находясь в отъезде в сентябре 1933 года, Сталин узнал, что В. М. Молотов, Председатель СНК, которого он обычно оставлял руководить и партийными делами, намерен уехать в отпуск, Сталин пишет ему срочное письмо, в котором, в частности, говорится: «Разве трудно понять, что нельзя надолго оставлять ПБ и СНК на Куйбышева (он может запить) и Кагановича»[70]. Смерть Куйбышева в 1935 году от белой горячки во время запоя была приписана в последующем намеренному отравлению его врачами, так как медицинское заключение о причинах смерти было так или иначе сфальсифицировано.

Лев Троцкий в статье «За стенами Кремля», опубликованной в 1938 году в эмигрантском журнале «Бюллетень оппозиции», утверждает, что Сталин имел в своем распоряжении достаточно компрометирующих данных на М. И. Калинина и К. Е. Ворошилова, чтобы их шантажировать, добиваясь полного послушания. Калинин, ставший после смерти Я. М. Свердлова в 1919 году Председателем ЦИК, то есть формальным главой СССР, был в составе Политбюро представителем интересов крестьянства. Как пишет Троцкий, Калинин в первые годы своего председательства в ЦИК вел себя очень скромно. «Но со временем и под влиянием формальной власти он приобрел рутину “государственного человека” и перестал робеть перед профессорами, артистами и особенно артистками. Мало посвященный в закулисную сторону жизни Кремля, я узнал о новом образе жизни Калинина с большим запозданием и притом из совершенно неожиданного источника. В одном из советских юмористических журналов появилась, кажется в 1925 году, карикатура, изображавшая – трудно поверить! – главу государства в очень интимной обстановке. Сходство не оставляло места никаким сомнениям. К тому же в тексте, очень разнузданном по стилю, Калинин назван был инициалами М. И. Я не верил своим глазам. “Что это такое?” – спрашивал я некоторых близких мне людей, в том числе Серебрякова. “Это Сталин дает последнее предупреждение Калинину”. – “Но по какому поводу?” – “Конечно, не потому, что оберегает его нравственность. Должно быть, Калинин в чем-то упирается”»[71].

После такого «предупреждения» Калинин, по словам Троцкого, перестал упираться и постепенно стал полностью послушен воле Сталина, подписывая в форме указов любой его проект. Указы Центрального Исполнительного Комитета СССР имели силу закона и подписывались председателем и секретарем. Секретарем ЦИК много лет был друг Сталина А. С. Енукидзе, которого он держал под полным контролем. Чтобы такой указ-закон вступил в силу, было достаточно этих двух подписей. Формально считалось, что закон принят голосованием всех членов Президиума ЦИК, но на практике согласие большинства членов Президиума ЦИК получали телефонным опросом. Телефонный опрос был обычным методом принятия и указов Президиума Верховного Совета СССР, и этот быстрый способ преобразования директив Сталина в законодательные акты обеспечивался Калининым.

Троцкий также утверждал, что к 1928 году ему стало известно, что «у Сталина есть особый архив, в котором собраны документы, улики, порочащие слухи против всех без исключения видных советских деятелей. В 1929 году во время открытого разрыва с правыми членами Политбюро, Бухариным, Рыковым и Томским, Сталину удалось удержать на своей стороне Калинина и Ворошилова только угрозой порочащих разоблачений»[72].

Как способ, гарантирующий политику полную послушность подчиненных, эта «технология власти» достаточно широко распространена. Группа секретных осведомителей Сталина могла быть очень небольшой. Важным для такой группы был доступ к любым архивам и возможность подкупа и угроз для сбора информации среди обслуживающего персонала кремлевской элиты и работников охраны этой же элиты. По воспоминаниям бывшего личного секретаря Сталина Бориса Бажанова, бежавшего за границу через Туркестан и Персию в 1928 году, в 1920-е годы двое из личных секретарей-помощников Сталина, Григорий Каннер и Лев Мехлис, были главными организаторами этой осведомительной сети[73]. Каннер был расстрелян в 1937 году. Очевидно, он слишком много знал. Мехлис оставался доверенным человеком Сталина до своей смерти в феврале 1953 года, а в 1930–1937 годах занимал ключевой для Сталина пост редактора «Правды».

В последующем осведомительская сеть Сталина работала в основном через так называемый Секретный отдел ЦК, переименованный в Особый сектор ЦК в 1934 году. С 1930 по 1952 год бессменным заведующим этим отделом был А. Н. Поскребышев. Он был одним из наиболее преданных Сталину людей, но и его преданность цементировалась шаткостью политического основания. Жена Поскребышева была арестована, так как являлась родной сестрой жены сына Троцкого. Самого Поскребышева «обеспечили» через НКВД новой женой.

По линии НКВД Сталин получал интересующую его информацию через начальника своей личной охраны генерала Н. С. Власика, который одновременно был также и начальником охранной службы НКВД. Рядовые охранники и шоферы других членов Политбюро находились в подчинении у Власика. Он стал охранником Сталина еще со времен Гражданской войны. У Власика были проблемы и с женщинами, и с деньгами, но Сталин ему все прощал до 1952 года.

Ключевые фигуры в репрессивном аппарате Сталина – Генрих Ягода, Николай Ежов и Лаврентий Берия – также имели достаточно темное прошлое (в период до 1920 года) и моральные проблемы, обусловленные доказанной к настоящему времени сексуальной патологией. Сталин выдвинул этих людей на высшие посты в НКВД не потому, что он ничего об этом не знал, а потому, что понимал: именно это сделает их послушными исполнителями любых преступных акций. По сравнению с должностными преступлениями, сексуальные не добавляли слишком много к вынесенному по отношению к этим палачам историческому приговору.

Выбор людей для организации массового террора не мог проводиться по моральным критериям. Такое же объяснение историки сталинских репрессий дают и полной послушности воле Сталина в период террора Генерального прокурора СССР Андрея Вышинского. Вышинский до 1921 года был членом меньшевистской фракции в РСДРП. Он начал работу как юрист еще в 1913 году и был прокурором-меньшевиком уже в период Временного правительства Керенского. Имелись сведения о том, что летом 1917 года он выписывал в Москве ордера на аресты большевиков[74]. После победы большевиков в октябре 1917 года было достаточно оснований для того, чтобы обвинить Вышинского в контрреволюционной деятельности. Однако Сталин, знавший Вышинского с 1908 года, когда они вместе оказались в бакинской тюрьме[75], обеспечивал ему алиби. Такое же алиби Сталин обеспечивал и Берии по поводу его службы в контрразведке в независимом Азербайджане в 1918–1920 годах. Была создана легенда о том, что Берия был там в качестве секретного агента от бакинской организации большевиков.

А. Авторханов в книге «Технология власти», изданной в 1976 году, ссылаясь на слухи и неидентифицированные источники, приводит некоторые детали подобного морального шантажа, которые обеспечивали Сталину «преданность» некоторых высших партийных и государственных чиновников. Согласно этим данным, Андрей Андреев, верный Сталину член Политбюро с 1926 по 1952 год (в 1926–1932 годах кандидат в члены ПБ), до 1917 года был меньшевиком и «оборонцем» (то есть поддерживал участие России в войне), а после революции был уличен в растрате денег одного из профсоюзов[76].

Для наиболее близких к Сталину в 1952 году членов Политбюро, Маленкова, Берии и Хрущева, не могла быть секретом эта технология создания полной лояльности вождю. Они сами были прочно привязаны к нему мафиозным принципом круговой поруки и тайными «досье», которые, в чем они были уверены, имелись в распоряжении Сталина. Берия в период его работы в НКВД Грузии и в НКВД СССР сам участвовал в обеспечении Сталина подобной информацией. Маленков, бывший в 1934–1939 годах заведующим отделом руководящих партийных органов ЦК ВКП(б), также по характеру своей работы должен был не только формировать подобные «досье», но и активно использовать их для решения судьбы того или иного ответственного работника. Маленков в этот период не был ни членом, ни кандидатом в члены ЦК ВКП(б), но его роль в репрессиях 1930-х годов была ключевой. Сталин наделил Маленкова в этот период чрезвычайными правами, и он часто вместе с Ежовым составлял планы репрессивных кампаний в республиках и областях СССР. Маленков был как бы представителем партийного аппарата в НКВД. После войны именно Маленков и Берия организовали в 1949–1950 годах репрессивные кампании в Ленинграде и в Москве, завершившиеся физической ликвидацией члена Политбюро Н. А. Вознесенского, секретаря ЦК ВКП(б) А. А. Кузнецова и большого числа ответственных партийных работников Ленинграда. Хрущев также был не пассивным, а активным участником репрессивных кампаний 1930-х и 1940-х годов. В 1935–1938 годах он руководил репрессиями в Москве и как первый секретарь МК и МГК был членом «московской тройки», утверждавшей смертные приговоры по представлениям НКВД. После назначения на пост первого секретаря ЦК КП(б) Украины в 1938 году Хрущев руководил репрессивными кампаниями и депортациями из западных областей Украины, присоединенных к СССР в 1939 году. Борьба с украинским национализмом была особенно беспощадной в 1944–1949 годах.

Активное участие Маленкова, Берии и Хрущева в репрессиях, часто по собственной инициативе и в связи с собственной борьбой за власть, было, безусловно, широко отражено во многих документах архива НКВД-МВД, секретных архивах Политбюро, в архивах украинского Политбюро и во многих закрытых областных архивах. Но все эти архивы не могли серьезно беспокоить соратников Сталина, так как никто не предлагал их рассекречивать. Их судьба не была срочным делом, привязанным к смерти Сталина. Сверхгорячей проблемой в начале марта 1953 года была только судьба личного архива Сталина. Полная безнаказанность решений о возможной ликвидации хотя бы части личного архива Сталина обеспечивалась тем, что к этому времени ни одна из ветвей власти, и прежде всего Генпрокуратура, МГБ, МВД и Министерство обороны, не была заинтересована в предании огласке и изучении тех документов, которые могли в нем находиться. Лишь широкие народные массы, загипнотизированные культом личности Сталина, были уверены, что дело Сталина должно развиваться согласно каким-то им самим созданным предначертаниям, что Сталин оставил какие-то «заветы» или «политическое завещание». Решение о добавлении отдела Сталина Институту Маркса – Энгельса – Ленина было принято именно с учетом этих настроений.

После окончания войны, и особенно в 1946–1947 годах, возник не очень широко известный конфликт Сталина с высшим генералитетом, который чаще всего объясняют ревностью Сталина, желавшего присвоить себе все лавры военных побед и бессмертную славу «величайшего полководца». При этом главное внимание обращают на то, что маршал Г. К. Жуков, назначенный после возвращения из Германии в апреле 1946 года на пост Главнокомандующего сухопутными войсками СССР, был в 1947 году переведен командовать Одесским военным округом. Большое недовольство среди маршалов и генералов вызвало назначение на пост министра обороны СССР Н. А. Булганина, человека гражданского, работавшего в основном на партийных и советских постах. В предвоенный период, в 1938–1940 годах, Булганин работал председателем правления Госбанка СССР. Уважением военных Булганин никогда не пользовался.

Однако конфликт Сталина с генералитетом, а не только с Жуковым, освещался неверно. Несколько прославленных маршалов и генералов пострадали значительно сильнее Жукова. Любимец Сталина, Главный маршал авиации А. Е. Голованов был в 1947 году уволен из армии и получил небольшой пост в аэропорту Внуково. Командующий кавалерийско-танковым корпусом генерал-лейтенант Владимир Крюков, отличившийся в наступлениях последней фазы войны в Польше и в Германии, был в 1946 году арестован и осужден на 25 лет лишения свободы вместе со своей женой, известной всей стране певицей и народной артисткой Лидией Руслановой. Никто тогда не знал, почему знаменитая певица оказалась в ГУЛаге. Список генералов и маршалов, отправленных в различные военные округа на более скромные должности, можно было бы продолжить.

Этот конфликт был связан не столько с ревностью Сталина при разделе военной славы, сколько с генеральскими увлечениями по вывозу в личную собственность трофейного имущества из Германии, главным образом картин известных мастеров и других ценностей, которые не сдавались в Государственное хранение (Гохран), а присваивались. Маршал Голованов вывез из Германии по частям весь загородный дом-виллу Геббельса, причем это было сделано с помощью находящейся под его командованием авиации дальнего действия. Генерал В. В. Крюков и его жена Русланова вывезли из Германии 132 подлинных живописных полотна и огромное количество других ценностей[77]. Маршал Жуков, бывший в 1945–1946 годах командующим всеми советскими оккупационными войсками в Германии, также не оказался устойчивым к общему увлечению вывозом в собственность немецких трофеев. Агенты МГБ, осуществившие по личному распоряжению Сталина тайный обыск квартиры и дачи Жукова, обнаружили там не только склад трофейных ковров, мехов, золотых часов и прочей «мелочи», но и «55 ценных картин классической живописи в художественных рамках», часть которых, как было определено, была «вывезена из Потсдамского и других дворцов и домов Германии». Копия доклада об этом обыске, представленного в январе 1948 года Сталину министром МГБ Виктором Абакумовым, была обнаружена в архивах КГБ историком Павлом Кнышевским, изучавшим проблему германских репараций и трофеев[78].

Находки такого рода продолжались еще много лет после смерти Сталина. В 1945 году генерал Иван Серов, заместитель наркома внутренних дел, отвечал в Германии и за судьбу трофейного имущества. Серов был «человеком Хрущева», а не Берии. С 1938 года и до начала войны Серов был начальником НКВД Украины. В 1954 году Хрущев назначил И. А. Серова председателем вновь созданного КГБ. В 1958 году было обнаружено, что исчезнувшая среди трофейного имущества корона бельгийской королевы была присвоена в 1945 году Серовым вместе с многими другими ценностями. Обыск на квартире Серова производился с санкции Генерального прокурора. После этого Серов был переведен с должности председателя КГБ на должность начальника Главного разведывательного управления (ГРУ).

Нет сомнений в том, что не только армейские генералы, но и генералы НКВД и СМЕРШ увлекались трофейным «импортом». Вывозить и высылать посылки с разного рода вещами из оккупированной Германии не запрещалось даже солдатам и младшим офицерам. На этот счет имелись определенные тайные инструкции. Но для генералов не было правил. Поэтому для Сталина, который украшал стены комнат на даче в Кунцеве репродукциями картин, вырезанными из журнала «Огонек», этот «трофейный грабеж» был шокирующим. «Трофеи» присваивала партийно-государственная элита. Немалое число партийных и государственных чиновников заменяли в своих квартирах и дачах казенную мебель на роскошные немецкие гарнитуры. Серьезно наказывались лишь крайние проявления этого грабежа. В умеренных размерах он прощался. Картины известных мастеров, безусловно, приходилось сдавать в разные секретные фонды музеев и галерей. В еще большем масштабе германское имущество конфисковывалось без всяких регистрации в резервы государственной казны, и это делалось с согласия Сталина.

В личном архиве Сталина находилась также его многолетняя переписка со своими ближайшими соратниками. Характерный стиль руководства и Ленина, и Сталина состоял отчасти в написании большого числа писем и записок-инструкций. Такие записки писались от руки в одном экземпляре и отправлялись адресату с фельдъегерем, а часто с двумя, для полной безопасности. Фельдъегерская служба была создана еще в Чрезвычайной Комиссии, расширена в ГПУ и в НКВД, где был создан особый фельдъегерский отдел.

Среди всех публикаций о Сталине в последние десять лет наиболее ценной для любого биографа Сталина является книга «Письма И. В. Сталина В. М. Молотову», изданная в 1995 году[79]. Это аннотированный сборник писем Сталина Молотову, написанных в 1925–1936 годах, в те осенние месяцы, когда Сталин уезжал на юг отдыхать и лечиться водами, оставляя в Москве Молотова для руководства Политбюро. Письма, написанные рукой Сталина, хранились Молотовым в домашнем сейфе. В декабре 1969 года, когда Молотову было уже 79 лет, он сам сдал в Центральный партийный архив оригиналы писем. Тогда, в связи с 90-летием со дня рождения Сталина, по инициативе Михаила Суслова готовилась частичная реабилитация Сталина и серия статей о нем в центральной прессе. Молотов полагал, что некоторые отрывки из писем могут быть опубликованы. Но полной реабилитации не произошло, и письма Сталина Молотову, не известные исследователям, пролежали в секретных архивах еще 25 лет. Их сдали в «Особую папку», откуда они перешли в 1992 году в РЦХИДНИ.

Высказанное составителями сборника предположение о том, что Молотов сдал в партийный архив лишь письма Сталина до 1936 года, потому что он не сохранил писем 1937, 1938 и последующих лет, в которых были отражены события террора, необоснованно. Сталин с начала 1937 и до осени 1946 года работал без отпусков, и поэтому ему просто не было необходимости общаться с Молотовым таким способом. По характеру писем видно, что многие из них являются ответами Сталина на письма самого Молотова, информировавшего вождя о партийно-государственных событиях в Москве, которые не отражались в прессе. Некоторые письма Сталина написаны Молотову, когда тот был в отпуске, а Сталин в Москве. В одном из таких писем Сталин даже шутил: «Молотоштейну привет! Какого черта забрался в берлогу, как медведь, и молчишь? Как у тебя там, хорошо ли, плохо ли? Пиши…»[80]

Изданный сборник, который его составители считают «уникальной и первой не косвенной, а прямой, оригинальной коллекцией, первоисточников… о характере и механизме партийно-государственного руководства страной в 1920—1930-е годы и о личности самого Сталина»[81], был бы, безусловно, намного более ценным, если бы переписка в нем была двусторонней, а не односторонней. Письма Молотова Сталину можно было бы найти в личном архиве самого Сталина. Но их никто никогда не находил. Они были уничтожены. Маловероятно, что Сталин сам уничтожал письма соратников, которые он получал по фельдъегерской связи.

К настоящему времени в архивах других партийных лидеров – Калинина, Орджоникидзе, Кирова, Микояна, Куйбышева, Кагановича, Ворошилова – также были найдены письма Сталина и письма, которые члены Политбюро писали друг другу. В архиве Орджоникидзе найдены три письма, отправленные Сталину в 1930 и 1931 годах. Но это письма-рапорты. Два из них адресованы Сталину в Москву и С. В. Косиору в Харьков. Лишь одно письмо отправлено лично Сталину и написано рукой Орджоникидзе[82]. Оно хранится в фонде Орджоникидзе в РЦХИДНИ.

Помимо фельдъегерской связи, которая использовалась лишь для секретной переписки, составлявшей часть партийной и государственной деятельности Сталина, на его имя за 30 лет поступили и обычной почтой или через экспедицию ЦКВКП(б) миллионы писем. В ЦК ВКП(б) был специальный отдел, в котором инструкторы ЦК вели предварительную сортировку и анализ писем и принимали по ним решения. Письма пересылались в разные инстанции, в местные органы власти и т. д., и иногда по ним давался общий ответ.

Существовал огромный поток писем Сталину от родственников арестованных и от самих арестованных с жалобами на необоснованность обвинений и с просьбами о пересмотре дел. Такие письма до Сталина, конечно, не доходили и в большинстве случаев оставались даже без формальных ответов. Однако деловые письма с серьезными предложениями или от хорошо известных представителей советской интеллигенции часто попадали на стол Сталину. Изредка он отвечал на такие письма, в этих случаях его ответы могли публиковаться в печати. Чаще он давал ответ по телефону. Иногда приглашал авторов писем к себе в Кремль или на дачу для беседы. Хорошо известно, что Сталин читал письма Горького, Михаила Шолохова, Константина Федина, Ильи Эренбурга, Александра Фадеева и некоторых других известных советских писателей. Несколько раз Сталину писал письма-протесты Михаил Булгаков, и эти письма, как можно судить по их результатам и даже телефонному звонку Сталина писателю, также попадали ему на стол.

Сталин получал и читал письма от известных кинорежиссеров, тем более что он внимательно следил и за их работой. Евгений Громов, изучивший взаимоотношения Сталина с деятелями искусства, пишет, что в 1930-е годы «письма творческих деятелей, даже не самых видных, доставляли Сталину в то время на письменный стол без промедления. В военные и послевоенные годы ситуация существенно изменится. Сталин подобными письмами теперь интересуется меньше, они зачастую оседают в аппарате»[83].

В 1945–1951 годах, когда резко возросла роль науки в развитии новых отраслей военной технологии, Сталин чаще, чем раньше, читал письма ученых. Регулярно писал письма Сталину академик Петр Леонидович Капица. В период с 1937 по 1950 год Капица отправил Сталину 42 подробных письма, часть из которых вошла в изданную в 1989 году книгу П. Л. Капицы «Письма о науке». Но все эти письма были опубликованы по копиям, сохранившимся в личном архиве Капицы. Ни в одном другом архиве, в котором есть фонды Сталина, не было найдено ни одного оригинала писем Капицы, хотя известно, что Сталин их получал и читал. Один раз Сталин ответил и подтвердил, что получает письма Капицы, и это же в 1949 году подтвердил Маленков в телефонном разговоре с Капицей. Был обнаружен оригинал лишь одного письма Капицы Сталину от 28 апреля 1938 года, но не в архиве Сталина, а в архиве НКВД. Письмо Капицы начиналось словами: «Сегодня утром арестовали сотрудника института Л. Д. Ландау. Несмотря на свои 29 лет, он вместе с Фоком – самые крупные физики-теоретики у нас в Союзе»[84]. Сталин передал это письмо Капицы в НКВД без резолюции, но, по-видимому, с устной рекомендацией «разобраться как следует». Ландау в конечном итоге освободили, но без реабилитации, а просто в форме «выдачи на поруки профессору Капице». Ландау к этому времени уже быстро «признался» в своих несуществующих «преступлениях», и НКВД также нужно было как-то сохранить свое лицо.

Большинство писем работников искусства и ученых Сталину, которые он получал и читал, сохранились и иногда воспроизводились на основании копий, хранившихся у их авторов. Некоторые были найдены в архиве Политбюро с резолюцией Сталина «Ознакомить членов ПБ». Эти резолюции относились к Поскребышеву, готовившему повестки заседаний Политбюро. Если письмо обсуждалось на Политбюро, то оно уходило в архив Политбюро. В 1930-е годы Сталин читал немалое число писем-доносов, делал в них пометки и резолюции об ознакомлении членов Политбюро. Несколько таких писем-доносов на академика Николая Вавилова было обнаружены в архиве Политбюро, переданном впоследствии в АПРФ. Это были письма 1930-х годов, но решений об аресте Вавилова тогда не последовало. Доносы на академика Вавилова посылались и в НКВД, Ежову, а затем и Берии.

Весьма маловероятно, что Сталин мог уничтожить те или иные письма, которые проходили через его личную канцелярию. У главы партии и государства не могло быть стихийности в судьбе входящих и исходящих бумаг. На стол Сталина попадали письма и документы, которые проходили регистрацию в его личном секретариате. Если с резолюцией Сталина эти материалы отправлялись в то или иное ведомство или ставились на обсуждение Политбюро или Секретариата ЦК, то это передвижение также неизбежно регистрировалось. В тех случаях, когда материалы Сталину уже не были нужны, он сам ставил для Поскребышева резолюцию об отправке документа в тот или иной архив: Министерства обороны, партархив, архив Политбюро, «Особую папку».

Возможно, что некоторые документы уничтожались, но это могло касаться каких-то бумаг, связанных со «спецакциями», вроде подготовки убийства Троцкого. Письма, например, академика Капицы, по своему характеру не могли отправляться ни в какой архив, и не было никаких оснований для их ликвидации. Наряду с письмами Горького, Шолохова, Ромма, Фадеева и других выдающихся интеллектуалов СССР эти письма, сохраняясь в личном архиве самого Сталина, создавали ему положительный имидж, если он задумывался, что будут говорить о нем историки в будущем. Нет сомнений в том, что Сталин заботился, чтобы о нем помнили грядущие поколения людей. Он уже при жизни поставил себя в один ряд с Марксом, Энгельсом и Лениным.

Сталин был человеком творческим в том смысле, что он свои статьи или выступления писал сам, собственной рукой за письменным столом. Писал он не спеша, часто переделывал написанное. Рукописи его работ, безусловно, сохранялись в его сейфах или в письменном столе. Но большинства этих рукописей сейчас ни в одном архиве нет. Они куда-то исчезли.

Сохранились, как мы уже упоминали, журналы регистрации посетителей кремлевского кабинета Сталина. Эти журналы велись дежурными секретарями, сидевшими в приемной Сталина в Кремле. Это были технические секретари. Не было общего стиля ведения этих журналов. Часто записи велись в школьных тетрадях, разными чернилами, разными почерками. Иногда перед фамилией стояло «тов.», иногда просто «т.». Были ошибки в написании фамилий, и никогда не писались инициалы. Это говорит о том, что регистрация посетителей была формальностью и ей не придавали особо важного значения. Но регистрация поступающих на стол Сталину документов была намного более ответственным делом и находилась под контролем Особого сектора, возглавлявшегося Поскребышевым. Поток официальных бумаг к Сталину был очень широким, и, безусловно, лишь наиболее важные документы попадали к Сталину для личного рассмотрения. В такой же степени важным был и «отток» документов с резолюциями Сталина. Каждый день к Сталину и от Сталина проходило через канцелярию главы государства намного больше бумаг, чем посетителей. Но списки регистрации тех документов, которые Сталин лично должен был прочитать или просмотреть, пока нигде не обнаружены. Опубликованные списки документов, поступавших, вернее, отправлявшихся Сталину из НКВД-МВД в 1944–1953 годах, были составлены по копиям и их регистрации, производившейся в аппарате НКВД-МВД. Неизвестно, какие из этих докладных действительно попадали на стол Сталину.

Сталин всегда готовился к различным заседаниям. Это касается не только Политбюро, но и Оргбюро, заседаний разных комиссий, комитетов (например, по Сталинским премиям и т. д.). Подготовительные записи, по тому же типу, какие были обнаружены в АПРФ – «К заседанию бюро» для 1932–1934 годов – должны были бы существовать и для многих других заседаний. Стенограмм или протоколов таких заседаний, как правило, не велось. Записывались только решения. Исключения составляли переговоры с иностранными официальными лицами и беседы с некоторыми иностранными писателями. В этих случаях соблюдались формальности, и переговоры и беседы стенографировались, причем, естественно, на двух языках.

Но такие стенограммы Сталину не требовалось сохранять в собственном архиве. Они шли в архивы МИДа, Совнаркома, ЦК ВКП(б), Министерства обороны и другие. Все стенограммы таких встреч сохранились и могут быть изучены историками. Это же относится и к дипломатической переписке Сталина.

Сталин уезжал в отпуск на наиболее длительные сроки в 1947–1951 годах. Осенью 1951 года он уехал отдыхать во вновь выстроенный дачный комплекс на озере Рица и провел там шесть месяцев, до начала 1952 года. Следуя своему обычаю писать письма и записки во время отъездов из Москвы своим коллегам по Политбюро, Сталин, безусловно, отправлял письма и записки Маленкову, Берии, Хрущеву, Булганину, Кагановичу, Ворошилову, Швернику, может быть, и Суслову, возглавлявшему идеологический отдел ЦК ВКП(б), министру МГБ Игнатьеву и другим. Соответственно, и все эти соратники Сталина не могли оставлять письма без ответов. От переписки Сталина с соратниками в 1930-е годы, во время не очень длинных сталинских отпусков, кое-что все же сохранилось. Переписка Сталина в послевоенные годы, когда он провел на юге в общей сложности почти пятнадцать месяцев, остается практически неизвестной.

Вывоз всей мебели с «ближней» дачи Сталина в Кунцеве 7 марта 1953 года, как об этом написала Светлана Аллилуева, включая, разумеется, все письменные столы, шкафы, бюро и сейфы, мог быть осуществлен по личному распоряжению Берии. Он был к этому времени министром МВД, объединенным с МГБ. Весь персонал и охрана дачи входили теперь в систему МВД и подчинялись Берии. Проводить на даче какой-то тотальный обыск, сопровождаемый вывозом только бумаг, было крайне неудобно, это раскрыло бы главную цель всей операции. Вывоз мебели был менее понятной акцией, и даже дочь Сталина не поняла, что Берии были нужны бумаги, а не столы. Осуществить вывоз всей мебели и большого сейфа из кремлевского кабинета Сталина столь же тайно было практически невозможно. Кремлевские кабинет и квартира Сталина не были, как дача, изолированными и под полным контролем МВД. В Кремле было много других правительственных учреждений и дублированная охрана. Некоторые охранные функции в Кремле несли армейские подразделения, а не служба государственной безопасности. Самым почетным армейским постом считалась охрана Мавзолея Ленина. Способ очистки кабинета и квартиры Сталина в Кремле от бумаг Сталина остается загадкой и до настоящего времени.

Дмитрий Волкогонов в биографии Сталина, изданной в 1989 году, первым высказал предположение о том, что именно Берия уничтожил бумаги, хранившиеся в сейфе Сталина в Кремле, 2 и 3 марта 1953 года, когда Сталин был еще жив, но врачи уже видели, что выздоровление невозможно. По утверждению Волкогонова, «Берия умчался на несколько часов в Кремль, оставив политическое руководство у смертного одра вождя… Его срочный выезд в Кремль был связан, возможно, со стремлением изъять из сталинского сейфа документы диктатора, где могли быть (чего боялся Берия) распоряжения, касающиеся его… Сталин мог, вероятно, оставить завещание, и в то время, когда его авторитет был безграничным, едва ли нашлись бы силы, которые оспорили последнюю волю умершего»[85].

Через несколько лет, в процессе работы над новой, краткой биографией Сталина и в результате знакомства с документами АПРФ, Волкогонов несколько изменил эту версию. Поскольку при подготовке на вечер 5 марта 1953 года пленума ЦК КПСС Бюро Президиума ЦК выносило предложение о том, чтобы поручить Маленкову, Берии и Хрущеву «приведение бумаг Сталина в должный порядок» (что означало официальную партийную санкцию на знакомство с архивом Сталина), Берия решил сделать это сам днем 5 марта, раньше, чем Маленков и Хрущев смогли бы приехать в кабинет Сталина вместе с ним.

«Берия вновь уехал в Кремль. Теперь у него была возможность спокойно проверить личные сейфы Сталина. “Приводить их в должный порядок”. Без Хрущева и Маленкова. У государственного палача могло быть подозрение о существовании завещания Сталина; он как-то однажды дал понять, что надо бы “для будущего кое-что написать”. А при охлаждении “старика” к нему он не мог ждать от последней воли вождя ничего хорошего… Да и вообще: у Сталина была старая толстая тетрадь в темном переплете, в которую он порой что-то записывал… Может, и о нем? Я писал в книге о Сталине, что диктатор, видимо, подумывал составить завещание соратникам»[86].

Эта версия, высказанная Волкогоновым уже не как предположение, а как факт, полностью придумана. Возможные поездки Берии в Кремль не обязательно могли быть связаны с попыткой очистить сейф Сталина. Собственный кабинет Берии как первого заместителя Председателя Совета Министров СССР с конца 1945 года был перенесен из здания НКВД на площади Дзержинского в Кремль. В кабинете Сталина в период его болезни продолжалось круглосуточное дежурство секретарей. Неизвестно, откуда у Берии могли оказаться ключи от сейфов Сталина. 2 марта в кабинете Сталина были проведены два совещания его соратников. Регистрация всех посетителей кабинета продолжалась, как обычно. Через час после смерти Сталина в его кабинете состоялось большое совещание по организации похорон, в котором приняли участие 23 человека. Это заседание закончилось только в 4 часа утра 6 марта. Вечером 6 и 7 марта, в ночь на 9 марта и днем 9 марта 1953 года в кабинете Сталина собирались члены нового Президиума ЦК КПСС, совместно с некоторыми другими руководящими работниками, для обсуждения текущих проблем и похорон[87]. Только после похорон Сталина 9 марта 1953 года его кабинет в Кремле перестал функционировать, и регистрация посетителей была прекращена. Бумагами Сталина в Кремле можно было заняться лишь после установки саркофага с забальзамированным телом вождя в бывшем Мавзолее Ленина. На его фасаде было теперь два имени, и мавзолей переименован в Мавзолей Ленина и Сталина.

Берия был достаточно опытным политиком и понимал, что, «престолонаследие» никто не будет связывать с изучением какой-то «толстой тетради» Сталина. По существу, Бюро Президиума ЦК КПСС разработало 4 марта 1953 года детальные предложения для созванного на вечер 5 марта совместного заседания ЦК КПСС, Совета Министров СССР и Президиума Верховного Совета СССР. Это заседание было объяснено тем, что Сталин, по заключению врачей, недееспособен и необходимо принять срочные меры по обеспечению руководства страной.

Заседание началось 5 марта 1953 года в 20 часов. Сталин был еще жив, но министр здравоохранения СССР Третьяков доложил первым, что состояние больного признано безнадежным. Председательствовал на заседании Хрущев. Он не намеревался проводить какие-либо обсуждения, а собирался лишь утвердить вынесенные предложения Бюро Президиума, которые состояли в том, что власть сосредоточивалась в руках Маленкова, возглавившего правительство; Берии, взявшего под свой контроль МВД и МГБ; и Хрущева, ставшего главой Секретариата ЦК КПСС. Председателем Президиума Верховного Совета СССР стал Ворошилов. Другие старые соратники Сталина – Молотов, Каганович и Булганин – получили посты первых заместителей Председателя Совета Министров. Заседание продолжалось всего 40 минут и за это время приняло семнадцать важных решений. В самом конце заседания Маленков сообщил, что «Бюро Президиума ЦК поручило тт. Маленкову, Берия и Хрущеву принять меры к тому, чтобы документы и бумаги товарища Сталина, как действующие, так и архивные, были приведены в должный порядок»[88].

Предложение о приведении документов и бумаг Сталина «в должный порядок» было восемнадцатым, но непронумерованным предложением Бюро. Голосование происходило по всем предложениям вместе, и решение было единогласным. Однако публикация протокола этого заседания в центральных газетах 7 марта 1953 года осуществлялась с некоторыми сокращениями. Не была указана дата заседания. Имя Сталина исключили из состава нового Президиума ЦК. Параграф о приведении «в должный порядок» действующих и архивных бумаг Сталина также не публиковался, он был признан секретным. Оригинал этого протокола с пометкой «Строго секретно» сдали в архив Политбюро.

После принятия этого решения Маленков, Берия и Хрущев получили законный партийно-государственный мандат для ознакомления со всеми бумагами и документами Сталина и с его личным архивом. Они могли открывать сейфы Сталина (сколько их было на различных дачах, остается неизвестным) и делать с его бумагами все, что они хотели. Выражение о приведении бумаг и архивов «в должный порядок» настолько неопределенно, что оно, безусловно, скрывало разрешение ликвидации тех бумаг, содержание которых, по мнению партийного руководства, не было необходимости доводить до сведения потомков.

7 марта 1953 года неизвестная «спецгруппа» МВД вывезла с дачи Сталина в Кунцеве всю мебель. Но помимо бумаг и документов в ящиках столов и в шкафах у Сталина всегда было много пакетов с деньгами. Деньги Сталин не считал нужным хранить в сейфах, они ему не были нужны. За каждую из десяти официальных должностей Сталина (Председатель Совета Министров СССР, Секретарь ЦК КПСС, член Политбюро, депутат Верховного Совета СССР и РСФСР, депутат Моссовета, член Президиума Верховного Совета СССР, Верховный Главнокомандующий, член ЦК КПСС, а до 1947 года еще и министр обороны) полагалась зарплата. Эти оклады, как было принято тогда в СССР, платили наличными деньгами два раза в месяц. Наличные деньги Сталину не были нужны, и он откладывал регулярно приносимые ему конверты с банкнотами, даже не раскрывая, в различные столы и шкафы. При случае он одаривал большими суммами денег свою дочь Светлану и других родственников, которые иногда навещали его на даче, а также отправлял деньги жене погибшего в плену старшего сына Якова, жившей с дочкой, родившейся в 1938 году, первой внучкой Сталина. Рассказывают о случаях денежных подарков Сталина друзьям детства, жившим в Грузии. Все эти пакеты с деньгами, на которые даже по советским законам того времени существовали наследники, исчезли вместе с бумагами. О судьбе кремлевских бумаг и архива Сталина в сейфах существуют лишь косвенные сведения.

Два человека, Алексей Владимирович Снегов и Ольга Григорьевна Шатуновская, с которыми мы были знакомы в 1960-е годы, рассказали наиболее вероятную версию гибели большей части личного архива Сталина. Снегов был другом Хрущева еще в 1920-х годах по работе на Украине. Шатуновская была сотрудником и другом Микояна с периода Бакинской коммуны в 1918 году. Снегов был также знаком и с Берией по работе в Закавказском крайкоме в 1930–1931 годах. В 1937 году Снегов был арестован, но остался в живых. По инициативе Хрущева и Микояна его освободили летом 1953 года, и он выступал в качестве свидетеля при расследованиях по «делу Берии». В 1954 году Хрущев назначил Снегова заместителем начальника Политуправления ГУЛАГа, а позднее привлек его к подготовке секретного доклада на XX съезде КПСС о культе личности. В 1960-х годах Снегов был уже на пенсии и охотно делился воспоминаниями с людьми, которым он доверял. В 1967 году после инфаркта Снегов просил Роя Медведева приехать к нему с магнитофоном. В течение трех дней было сделано много записей, которые Снегов разрешил предать гласности после своей смерти.

Шатуновская также провела в лагерях почти 15 лет. После полной реабилитации в 1955 году она стала ответственным работником Комиссии партийного контроля, а затем и членом КПК. По линии КПК Шатуновская возглавляла несколько специальных комиссий: по расследованию убийства Кирова, смерти Орджоникидзе, гибели Агаси Ханджяна и другие. В 1960-е годы, после отставки Хрущева, Шатуновская, как и Снегов, была на пенсии, но продолжала посещать семью Анастаса Микояна.

Ссылаясь на доверительные рассказы Хрущева и Микояна, Снегов и Шатуновская рассказывали нам еще в конце 1960-х годов о том, что личные архивы Сталина были уничтожены. Среди историков слухи об уничтожении архивов Сталина циркулировали с конца марта 1953 года, но о причинах или деталях такой акции никто не говорил. Дата «приведения архивных бумаг Сталина в должный порядок» точно не известна. Однако нет сомнений в том, что назначенный для этого триумвират не был расположен к отсрочкам. В кремлевский кабинет Сталина Маленков, Берия и Хрущев пришли, по-видимому, вскоре после похорон, то есть 10 или 11 марта 1953 года. По рассказам Снегова и Шатуновской, бумаги из сейфа Сталина сжигались «оптом», без прочтения. Изучать содержимое сейфа вождя у трех его соратников, безусловно, не было желания, особенно когда они были вместе. Среди бумаг сейфа могли быть и их собственные конфиденциальные письма Сталину, и их собственные «досье», образовавшиеся в ходе работы Особого сектора Сталина за многие годы. Другие соратники Сталина, не вошедшие в триумвират, также хотели ликвидации их собственных «досье». У Молотова, Микояна или Кагановича не было никаких особых иллюзий о характере архивов в сейфе Сталина. Они знали, что там, очевидно, хранятся и их личные письма, и вряд ли они хотели оставлять их для изучения историкам. Сжигание бумаг производилось, возможно, в тех красивых старинных изразцовых печах кабинета, на которые обращали внимание его посетители. Камины и печи у Сталина не были простой декорацией. Он любил посидеть у настоящего огня и особенно погреть ноги. Это была привычка, привезенная из сибирской ссылки. К тому же ноги и суставы рук у Сталина часто болели, поэтому он во время совещаний обычно ходил, а не сидел.

Сталин был организованным человеком, и его архивные бумаги были, по всей вероятности, в определенном порядке. Рабочие блокноты и тетради конца 1920-х и начала 1930-х годов никого уже не интересовали, и поэтому они сохранились. Остальное предавалось ликвидации, особенно переписка и запечатанные папки. Открывать и сортировать их никто не собирался, это могла быть многодневная работа. Если у трех лидеров, занимавшихся приведением архива «в должный порядок», были какие-то помощники из числа доверенных телохранителей, шоферов и т. п., то в столах и шкафах Сталина было достаточно пакетов с деньгами, чтобы оплатить их полное молчание.

Из числа «действующих документов и бумаг», о которых говорилось в решениях ЦК, приоритет для ликвидации составляли, безусловно, бумаги, касавшиеся уже завершившегося ко дню болезни Сталина «дела врачей-сионистов», которое шло под непосредственным наблюдением Сталина. Таким же образом, может быть, несколькими днями позже, произошло посещение Маленковым, Берией и Хрущевым квартиры Сталина в Кремле. В последние годы жизни Сталин здесь никогда не ночевал. В квартире хранились старая семейная переписка и многие другие семейные реликвии. Здесь же находилась часть личной библиотеки Сталина. Здесь были найдены школьные записи и документы детей Сталина, Светланы, Василия и Якова. Но их передали в секретный архив, а не детям и их родственникам. Часть этих семейных бумаг вошла в начале 1990-х годов в опубликованный работниками АПРФ сборник «Иосиф Сталин в объятьях семьи»[89].

Но даже очистка всех дач не прекратила поисков и ликвидации бумаг Сталина. После смерти самих соратников Сталина в последующие годы их архивы также конфисковывались и частично уничтожались. Первым в этом ряду был Берия.

Маленков, став после смерти Сталина Председателем Совета Министров СССР, затребовал вскоре из МВД для изучения папки с материалами «ленинградского дела» 1949–1950 годов, в организации которого он, вместе с Берией, принимал главное и наиболее активное участие. Берия, безусловно, передал Маленкову не все бумаги, оставив себе для ликвидации ту часть, которую он сам не хотел бы предавать гласности. Как выяснилось через несколько лет, когда в июле 1957 года Маленков был исключен из состава Президиума ЦК КПСС, большая часть бумаг по «ленинградскому делу» была уничтожена[90].

Еще более радикально была произведена ликвидация личного архива Берии после его ареста в июне 1953 года. Дмитрий Волкогонов, собиравший при подготовке своих книг свидетельства бывших руководителей КГБ, сообщает: «Когда был арестован Берия, Н. С. Хрущев распорядился «арестовать» его личный архив, где находилось множество документов, направленных Сталиным в НКВД. Комиссия, созданная по этому случаю, сочла за благо, не рассматривая, сжечь по акту, не читая, 11 мешков документов (!), по всей видимости, уникальных… Члены высшей партийной коллегии боялись, что в этих бумагах есть компрометирующие их материалы. Многие сталинские распоряжения и резолюции, адресованные Л. П. Берии, попавшие в костер комиссии, навсегда останутся тайной истории. Беседуя в апреле 1988 года с А. Н. Шелепиным, бывшим шефом КГБ, я выяснил, что очень большая чистка сталинского архива была проведена генералом армии И. А. Серовым по личному распоряжению Н. С. Хрущева»[91].

Генерал Серов был назначен в 1954 году председателем вновь созданного КГБ, так как он пользовался полным доверием Хрущева. Они много лет работали вместе. Серов по поручению Хрущева занимался ликвидацией архивных материалов, в которых имелись данные об участии в репрессивных кампаниях самого Хрущева. Поскольку Серов и в Москве в 1936–1937 годах, и на Украине в 1938–1941 годах был главным исполнителем этих кампаний, он, безусловно, провел достаточно полную ликвидацию всех компрометирующих архивов еще до XX съезда КПСС.

После смещения Хрущева с правительственных и партийных постов в октябре 1964 года он также сдал или ликвидировал часть своего личного архива. Когда Хрущев, уже как пенсионер, решил оставить после себя воспоминания, он рассказывал по памяти о разных событиях, не имея перед собой документов. Устный рассказ записывался на диктофон. Никакого фонда Хрущева из его личных бумаг не появилось и в 1990-е годы, когда началось рассекречивание архивов. Но это не результат каких-то особых ликвидаций, а просто доказательство того известного в партийных кругах факта, что Хрущев обычно сам не писал никаких писем, статей или докладов. Он только диктовал. Стенографические тексты затем редактировались многочисленными помощниками. Хрущев был человеком малограмотным. Крестьянский сын из бедной семьи, Хрущев учился в сельской школе только около двух лет. Он мог читать, но грамотно писать был не в состоянии. Рукописных документов после смерти Хрущева в 1971 году просто не было.

Следующим из числа близких соратников Сталина умер 21 октября 1978 года Анастас Микоян. В 1965 году, когда ему исполнилось 70 лет, он добровольно подал в отставку с поста Председателя Президиума Верховного Совета СССР, но оставался депутатом Верховного Совета и членом ЦК КПСС еще 10 лет. В свободное время Микоян начал писать воспоминания. Первые две книги, «Дорогой борьбы» и «В начале двадцатых…», изданные в 1971 и 1975 годах, показывали, что автор имел большой документальный архив. Была уже написана и третья книга, но автор умер, не успев обеспечить ее издание.

В книге воспоминаний Виктора Прибыткова, бывшего помощника Константина Черненко, возглавлявшего Общий отдел ЦК КПСС, рассказано о некоторых событиях, связанных со смертью Микояна. Черненко вызвал к себе Прибыткова 22 октября 1978 года. Задание, полученное помощником, было на этот раз несколько необычным: «“Вот какое задание тебе, Виктор… – говорит он задумчиво, – Микоян умер… Подбери ребят из аппарата, – продолжает Черненко, – которые язык за зубами держат и… Помещение вам выделено… архивы начнут свозить сегодня. Вы все сортируйте и составляйте описи. Описи пойдут на самый верх, вместе с обнаруженными документами. Там может оказаться всякое. Он с дореволюционных лет собирал. Понимаешь ответственность?” Архив свозился с нескольких мест, дачи, квартиры, еще откуда-то. Всех этих бумаг было видимо-невидимо и никак не меньше трех здоровенных грузовиков»[92].

По рассказам членов семьи Микояна, сбор бумаг уважаемого пенсионера носил характер принудительной конфискации. Старинный сейф, который не смогли открыть даже профессионалы КГБ, был в конечном итоге вскрыт с помощью автогена. «На самый верх» пошла лишь небольшая часть документов Микояна. Особенно интересные бумаги, касающиеся Ленина и Сталина, а тем более оригиналы, Черненко попросил отложить лично для него. Что именно из всего этого наследия Микояна было передано в партийный архив, что уничтожено и что возвращено семье, установить невозможно.

По свидетельству Виктора Прибыткова, распоряжения об изъятии личных архивов давались после смерти всех старых большевиков, работавших со Сталиным. Архивы конфисковывались в принудительном порядке, анализировались и помещались после сортировки в сверхсекретный архивный фонд ЦК КПСС. Избежали этой участи лишь два человека: бывший помощник Сталина А. Н. Поскребышев, умерший в 1965 году, и Секретарь ЦК КПСС Михаил Суслов, умерший в начале 1982 года. После их смерти не было обнаружено никаких личных архивов. Ни Суслов, ни Поскребышев не пробовали писать мемуары. Возможно, что у них не было и дневников. Вряд ли они что-либо спрятали для будущих историков. Эти два человека имели легендарную память. Возможно, что именно эта их способность не записывать лишнего и не создавать личных архивов была главной причиной того особого доверия, которым они столь долго пользовались у Сталина.

Для творческого работника или политика личная библиотека, наряду с личным архивом, выполняет исключительно важные рабочие функции. Для человека, имеющего власть, личная библиотека являлась своеобразным информационным обеспечением этой власти. Сталин всегда читал очень много, но особенно много в те годы, которые он провел в ссылках. Ему принадлежало большое количество книг, но он не имел библиотеки, так как ее просто негде было хранить. Первую свою квартиру семья Сталина получила в Кремле в 1918 году. Только теперь Сталин мог собирать личную библиотеку, которая к концу его жизни составила около 20 тысяч томов. После смерти жены в 1932 году и при переезде на подмосковную дачу, выстроенную специально для Сталина в 1934 году, именно сюда была перевезена основная часть его кремлевской библиотеки. Для нее было построено небольшое здание с обычными открытыми полками. В штате сотрудников дачи появилась и должность библиотекаря.

Большие библиотеки постепенно формировались у всех большевистских лидеров старого поколения: Троцкого, Бухарина, Зиновьева, Каменева, Молотова, Кирова, Жданова и других. Создание этих библиотек не было, конечно, результатом того, что люди ходили по книжным магазинам в Москве и покупали нужные им книги. В этот период шло формирование многих государственных библиотек, районных, городских и других, пополнявшихся за счет ликвидации библиотек, конфискуемых вместе с домами буржуазии и аристократии. Десятки тысяч состоятельных москвичей и петроградцев эмигрировали из Советской России, или были репрессированы, или высланы. Книги собирались в так называемые книжные коллекторы, в которых библиотекари разных новых советских учреждений могли подбирать нужную им литературу.

В 1920-е годы, когда уже была усилена цензура – Главлит, был введен особый порядок, согласно которому сигнальные экземпляры всех издаваемых книг рассылались издательствами высшим партийным и государственным чиновникам. Это была так называемая «разноска», и у каждого издательства был список чиновников, которым они должны были разнести сигнальные экземпляры до поступления книг в открытую продажу. Это была особая форма дополнительной цензуры. По «разноске» получали издаваемые в Москве и в Ленинграде книги и все члены ЦК ВКП(б). Книги, получаемые таким образом, могли возвращаться с пометками и критическими замечаниями в издательство, либо оставаться в собственности человека, их получившего. Для издательства это означало, что возражений по поводу издания у правителей страны нет. Сталин, естественно, также получал сигнальные экземпляры от многих издательств, особенно политических, экономических, исторических и художественных. Множество книг Сталин получал от авторов с дарственными надписями. Так или иначе все, кому приходилось бывать на квартире Сталина в Кремле, обращали внимание на его обширную библиотеку.

В 1955 году, когда проводилась подготовка к созданию музея Сталина на его даче в Кунцеве, сотрудники отдела Сталина Института Маркса – Энгельса – Ленина – Сталина получили возможность познакомиться и с его библиотекой. В комиссию, которая этим занималась, входила Евгения Михайловна Золотухина, библиограф и сотрудник справочного отдела библиотеки этого института. В своих недавно записанных воспоминаниях она сообщает: «Обстановка на даче казенная, приятным было только помещение библиотеки, уютная комната… Сами книги помещались в соседнем корпусе… оттуда книги доставлялись по требованию Сталина».

В Кремле после войны Сталин бывал в своей квартире редко, но и там сохранялась большая библиотека. С 1918 года это была уже его третья квартира. Первая была очень скромной, последняя довольно обширной. По свидетельству Золотухиной, квартира Сталина в Кремле «была анфиладой сводчатых комнат. Винтовая лесенка вела наверх в рабочий кабинет Сталина. Три комнаты принадлежали Светлане Сталиной, там все еще оставались ее куклы, диплом Жданова, семейные фотографии. Стоял огромный старинный сундук с вещами жены Сталина. Детям их не отдали, как и фотографии. Библиотека состояла из множества старинных книжных шкафов. Книги были разного характера. Каждый писатель стремился подарить Сталину свою книгу, часто с дарственной надписью. Очевидно, что Сталин был грамотным человеком. Его очень раздражали безграмотные фразы и ошибки, которые он аккуратно исправлял красным карандашом. Соответственно, эти книги были переданы в ЦПА».

При анализе двух библиотек, в Кремле и на даче, по мнению Золотухиной, прежде всего обращал на себя внимание интерес Сталина к Пушкину. «Его также интересовали книги о Петре I и об Иване Грозном. Были отдельные произведения на немецком языке». (Сталин в молодости изучал немецкий язык, но по-настоящему не смог им овладеть.) «Читал он и всю эмигрантскую литературу, выходившую на русском языке… в том числе знаменитые биографии Романа Гуля – Ворошилова и др. Также в послевоенный период его интересовали книги и журналы по архитектуре, вероятно, в связи со строительством высотных зданий в Москве. Эти книга находились у его изголовья…»[93]

Сталин имел в своей библиотеке все изданные в 1920—1940-е годы произведения Маркса, Энгельса и Ленина. По книгам Ленина видно, что Сталин читал их очень внимательно. У него было почти полное собрание книг Карла Каутского, Розы Люксембург и других немецких теоретиков социализма. В библиотеке сохранялись и книги его непосредственных политических противников: Троцкого, Бухарина, Каменева и других. В 1920-е годы Сталин выписывал для чтения или просмотра до 500 книг в год. В 1930-е годы скорость пополнения библиотеки Сталина несколько снизилась. В период войны он продолжал много читать, но в его заявках библиотекарю преобладали книги военного характера или по военным проблемам. Еще в 1940 году Сталин прочитал первый том русского издания собрания сочинений Бисмарка и сделал много поправок и замечаний к вводной статье. Издательство задержало публикацию и переделало предисловие и комментарии, учитывая все замечания Сталина.

О библиотеке Сталина и о характере его заметок при чтении разных книг писали несколько его биографов, в частности Дмитрий Волкогонов, Роберт Такер и Евгений Громов. Серьезный анализ характера книг, которые Сталин собирал в личной библиотеке, тех заметок, которые он делал на полях и даже подчеркивал, тех или иных отмеченных параграфов, является очень важным для понимания личности диктатора. Однако это особая большая тема. В данном случае мы хотим коснуться лишь судьбы этой библиотеки.

Формально библиотека Сталина была передана в Институт Маркса – Энгельса – Ленина – Сталина. Но поскольку отдел Сталина в институте был закрыт после XX съезда КПСС, библиотека Сталина была передана в Центральный партийный архив, где она находилась в засекреченном фонде. Первым из известных историков получил доступ к библиотеке Сталина Дмитрий Волкогонов, когда он в 1988 году работал над биографией вождя. В 1989 году с библиотекой Сталина знакомился его американский биограф Роберт Такер. Он в этот период работал над вторым томом книги о Сталине, которая и до сих пор остается лучшей и наиболее полной биографией советского вождя[94]. В 1992 году при реорганизации партийных архивов библиотека Сталина перешла в фонды РЦХИДНИ и, соответственно, стала более доступна для историков. Но, как оказалось, это была уже не реальная библиотека Сталина. Евгений Громов, знакомившийся с библиотекой Сталина для исследований взаимоотношений Сталина с работниками искусства, сообщает: «…B порядке ревностной борьбы с культом личности разорена во времена Хрущева сталинская библиотека, насчитывавшая тысячи и тысячи томов. Хорошо, что энтузиасты из Центрального партийного архива сумели сохранить сотни книг и журналов из этой библиотеки с личными пометками ее хозяина»[95]. По заявлению Громова, еще более печальная судьба постигла коллекцию граммофонных пластинок Сталина, на которых он тоже ставил свои пометки и оценки. Эта коллекция пока еще не найдена. Она была увезена с дачи Сталина в марте 1953 года вместе с мебелью, и ее местонахождение пока не установлено.

Судя по всему, после отмены решения о создании музея Сталина на хранение в Центральный партийный архив были приняты лишь книги, имеющие личные пометки Сталина. По свидетельству Л. Спирина, изучавшего судьбу библиотеки Сталина, на большинстве книг, поступавших в его библиотеку в 1920—1930-е годы, стоял штамп «Библиотека Сталина». Этот штамп был проставлен на пяти с половиной тысячах книг. Но на многих изданиях классиков русской и мировой литературы и на множестве других книг художественного и научного содержания такого штампа не было. В этих книгах обычно не было и пометок Сталина. Все эти книги, общим числом около 11 тысяч томов, были переданы в Государственную библиотеку им. В. И. Ленина и растворились в ее фондах. Около 500 книг были переданы в ближайшую школу и на агитпункт. Около 400 книг, в основном школьные учебники и другие книги детей Сталина, свезли в бумажную макулатуру. На некоторых книгах были штампы других библиотек, их вернули по назначению. Надписи и пометки Сталина в той коллекции, которая хранится в РЦХИДНИ, можно видеть на страницах 391 книги. Спирин признает, что книг с пометками Сталина было гораздо больше, но неизвестное число таких книг с автографами Сталина «исчезли»[96]. Если учесть, что Сталин всегда читал любые книги с карандашом в руке, а не просто ради отдыха и развлечения, то можно предположить, что исчезла большая часть книг с его автографами.

В квартире и на дачах Сталина находились не только его документы и личные вещи, но и личные вещи его жены Надежды и его детей, Якова, Светланы и Василия, в основном того периода, когда дети продолжали жить вместе с отцом. Здесь была и большая коллекция семейных фотографий. Формально собственниками всех личных вещей Сталина после его смерти становились его дети, Светлана и Василий. Однако у Светланы Сталиной через несколько дней после смерти отца отобрали пропуск в Кремль, лишив таким образом доступа в квартиру Сталина, где было много и ее личных вещей. До своего бегства из СССР в 1967 году Светлана не могла посетить эту квартиру[97]. Фотографии из семейных альбомов Сталина после его смерти «всплывали» в конце 1950-х и в 1960-х годах в разных фотографических фондах за границей. Такая же судьба постигла и обширную коллекцию фотографий Сталина и членов его семьи, которая хранилась в личном архиве генерала Власика, очень часто, в течение почти 30 лет, выполнявшего роль «домашнего фотографа» Сталина. Почти все эти фотографические фонды теми или иными путями перешли в частные коллекции, в основном на Западе. Наиболее интересные из них были в последнее десятилетие опубликованы в нескольких книгах и просто в сборниках фотографий о жизни Сталина и истории его семьи[98].

Коллекцию граммофонных пластинок Сталина, хранившуюся на даче в Кунцеве, о которой Е. Громов писал как о пропавшей, в действительности вернули на дачу в 1955 году, когда предполагалось создать здесь музей Сталина. После XX съезда КПСС, когда планы создания музея были отменены, грампластинки вместе с другими вещами Сталина были перенесены в подземные бункеры, которые были построены на территории дачи в начале войны. Но в то время все вещи Сталина все еще классифицировались как музейные. В течение 1956 и 1957 годов в разоблачениях культа личности Сталина были сделаны серьезные смягчения, в основном под давлением Коммунистической партии КНР и лично Мао Цзэдуна. Лишь в 1961 году, когда после решений XXII съезда КПСС было принято решение о выносе забальзамированного тела Сталина из Мавзолея Ленина и Сталина и о перезахоронении тела Сталина возле Кремлевской стены, особый музейный статус был снят со всех личных вещей Сталина. В Управлении делами ЦК КПСС была создана особая комиссия, состав которой до сих пор неизвестен, для решения о судьбе тех или иных вещей, собственником которых считался лично Сталин.

Портреты, картины и картинки со стен квартиры и дач передавались в разные архивы. Коллекцию граммофонных пластинок передали в Хозяйственный отдел Управления ЦК КПСС. К тому времени это была, по-видимому, лишь часть коллекции. К 1961 году по акту в Хозяйственный отдел Управления ЦК КПСС было передано 93 пластинки оперной музыки, 8 балетной и 57 пластинок русских и украинских песен[99]. Золотых изделий у Сталина не было, только серебряные. Среди них бюсты самого Сталина, подаренные ему по случаю разных юбилеев, серебряные портсигары, серебряные пластинки с дарственными надписями к подаркам и т. п. Все это серебро отправили на фабрику Гознака для переплавки. Большинство вещей Сталина (мебель, посуда, ковры и т. п.) были списаны, и судьба их неизвестна. Было решено хранить в Хозяйственном отделе лишь маршальскую форму Сталина и наиболее интересные образцы «подарков трудящихся». Большую часть всей остальной одежды Сталина списали «как пришедшую в негодность», а относительно добротные вещи (брюки, шарфы, куртки, сапоги и т. д.) передали в различные инвалидные дома.

Боязнь новых лидеров страны возможности обнаружения в личном архиве Сталина каких-то нежелательных для них документов была, очевидно, не единственной причиной их решения о ликвидации этого архива. В завуалированной форме уничтожение действующих и архивных бумаг Сталина было актом посмертного отрешения его от руководства страной. Культ Сталина в СССР был настолько велик, что его власть над умами и действиями людей могла надолго пережить его самого именно через его бумаги, которые, как были уверены многие, должны были содержать какие-то конкретные директивы, указания и заветы, по которым следовало продолжать развитие социализма. Именно эта схема обеспечила продолжение «ленинизма» после смерти Ленина в январе 1924 года. В течение многих лет в архиве Ленина и в ставшей открытой переписке Ленина с разными людьми обнаруживались мысли и идеи, которые помогали Сталину во второй половине 1920-х годов бороться и с левой, и с правой оппозициями, особенно с Троцким.

Смерть Сталина случилась в период подъема новой волны широкой кампании террора, на этот раз против «сионистов», начавшейся с «дела врачей» и породившей массовый антисемитизм. Это был опасный поворот в сторону от социалистических и интернациональных принципов. Эта кампания была очень ясно связана с личным участием в ней именно Сталина, а не кого-либо из его соратников. Продолжать политику по этому сценарию никто не хотел. Открытый антисемитизм компрометировал всю политику КПСС.

Уничтожение личных бумаг Сталина было одновременно и первой акцией по ликвидации культа Сталина. Эта новая политика, развиваясь иногда в неожиданных для ее инициаторов направлениях, вскоре смела с политической арены и ее собственных авторов, сначала Берию, затем Маленкова, Молотова, Кагановича, Ворошилова и Булганина. В конце концов за ними последовал и Хрущев. Если бы личный архив Сталина был не уничтожен, а только засекречен, то он, безусловно, в «избранной» форме вышел бы на поверхность при начавшихся в 1965 году попытках реабилитации Сталина.

Историки всегда сожалеют о потере документов, которые могли бы лучше объяснить события ушедшей уже в прошлое эпохи. Но для Советского Союза и его народов утрата бумаг Сталина не была большой потерей. Отсутствие массива неопубликованных документов Сталина, по-видимому, даже облегчило преодоление сталинизма.

Xx съезд кпсс. До и после

Утром 25 февраля 1956 года делегаты уже завершенного формально XX съезда КПСС были приглашены в Большой Кремлевский дворец на еще одно закрытое заседание съезда. Для участия в заседании выдавались специальные пропуска. Гостей из братских партий в зале не было, не было и представителей печати. Но в Кремлевский дворец прошли около ста недавно реабилитированных активистов партии, список которых Н. С. Хрущев просмотрел и утвердил лично. Заседание съезда открыл Председатель Совета Министров СССР Николай Александрович Булганин и сразу же предоставил слово Никите Сергеевичу Хрущеву для доклада, само название которого было для всех почти делегатов необычным и неожиданным: «О культе личности и его последствиях». Потрясенные делегаты и приглашенные ветераны партии в полном молчании слушали доклад, лишь изредка прерывая докладчика возгласами изумления и возмущения. Несколько человек почувствовали себя плохо, и их вывели или вынесли из зала.

Хрущев сразу заявил, что он будет говорить не о заслугах и достижениях Сталина, о которых было сказано и написано очень много. Он будет говорить о вещах, не известных партии, о которых Президиум ЦК КПСС узнал только в последнее время. Докладчик начал с рассказа о конфликте между Лениным и Сталиным в последние месяцы жизни Ленина и о предложении последнего сместить Сталина с поста Генсека ЦК как человека слишком грубого, капризного и нелояльного. Хрущев говорил о сомнительных обстоятельствах убийства С. М. Кирова и о проводимом по этому делу следствии, недвусмысленно намекая на причастность Сталина к этому убийству.

Речь шла затем о массовых незаконных репрессиях, санкционированных Сталиным, о жестоких пытках, которым подвергались заключенные, не исключая недавних членов Политбюро, об их предсмертных письмах Сталину, которые он читал, но оставлял без внимания. Под громкие возгласы возмущения Хрущев заявил, что Сталин уничтожил более половины делегатов XVII съезда ВКП(б), который считался в нашей истории «съездом победителей», а также более двух третей состава ЦК, избранного этим съездом. Хрущев обвинил Сталина в грубых просчетах в предвоенные годы, в уничтожении лучших командных кадров армии и флота. На Сталина докладчик возлагал ответственность за поражение Красной Армии в 1941–1942 годах и оккупацию огромных территорий страны. По требованию Сталина в годы войны были выселены со своих земель калмыки, карачаевцы, чеченцы, ингуши и другие народности. После войны незаконным репрессиям подвергся партийный актив Ленинграда, были расстреляны несколько членов ЦК ВКП(б). Даже в начале 1950-х годов Сталин начал готовиться к новым репрессиям и фактически отстранил от участия в руководстве страной и партией таких ее лидеров, как Молотов, Микоян, Каганович и Ворошилов. На Сталине лежит ответственность за глубокий кризис советского сельского хозяйства и грубые просчеты во внешней политике. Сталин поощрял культ своей личности, фальсифицировал историю партии и лично вписывал в собственную «Краткую биографию» целые страницы с неумеренными восхвалениями в адрес… И. В. Сталина.

Ход закрытого заседания съезда не стенографировался, и прения по докладу Хрущева было решено не проводить. Делегаты съезда в смятении покинули Кремль. В Постановлении съезда, принятом единогласно, но опубликованном лишь несколько месяцев спустя, было сказано, что съезд одобряет доклад Хрущева и поручает ЦК КПСС «последовательно осуществлять мероприятия, обеспечивающие полное преодоление чуждого марксизму-ленинизму культа личности, ликвидацию его последствий». Только вечером 25 февраля в Кремль были приглашены делегации других коммунистических партий, прибывших на XX съезд. Им дали ознакомиться с докладом Хрущева, предупредив о секретном характере этого документа.

Доклад Хрущева не удалось сохранить в тайне, да и сам докладчик к этому не особенно стремился. Уже 1 марта 1956 года текст доклада с небольшой редакторской правкой был разослан всем руководящим работникам ЦК КПСС, а 5 марта гриф «Строго секретно» на первой странице этого текста был заменен грифом «Не для печати». В типографии ЦК КПСС были срочно отпечатаны несколько тысяч экземпляров доклада в форме брошюры с красным бумажным переплетом, которую разослали по всем обкомам, горкомам и райкомам партии всего Союза. ЦК рекомендовал прочесть доклад Хрущева на собраниях всех партийных и комсомольских организаций страны с привлечением актива из рабочих, служащих и интеллигенции. Я хорошо помню эти дни. В небольшой сельской школе Ленинградской области, где я работал директором, было получено предписание: всем учителям собраться на следующий день в 4 часа дня в «красном уголке» соседнего кирпичного завода. Сюда пришли также многие работники завода, руководители соседнего совхоза и колхоза. Только меньшая часть собравшихся состояла в КПСС. Собрание открыл работник райкома партии. Он сказал нам, что прочтет полный текст секретного доклада Н. С. Хрущева на XX съезде партии, но не будет отвечать на вопросы или открывать прения. Никто из нас не должен делать никаких записей. После этого началось чтение небольшой брошюры, которое продолжалось несколько часов. Все мы слушали доклад внимательно и безмолвно, почти с ужасом. Когда была прочитана последняя страница, в комнате еще несколько минут стояла тишина. Затем все начали молча расходиться.

Не везде чтение доклада Хрущева прошло так спокойно. В некоторых аудиториях были требования открыть обсуждение. Несколько человек в разных частях страны, вернувшись домой после услышанного, покончили жизнь самоубийством. Парторг журнала «Коммунист» Евгений Петрович Фролов, человек со сложной и противоречивой биографией, прочитав на партийном собрании текст полученного им в ЦК доклада, заперся на всю ночь в своем кабинете и к утру перепечатал весь этот доклад в двух экземплярах на своей пишущей машинке. Он решил писать большую книгу о Сталине, положив в основу ее доклад Хрущева.

В Грузии доклад Хрущева был прочитан 6 марта 1956 года только для высших партийных и государственных руководителей, однако слухи о таком докладе широко распространились в республике, особенно среди молодежи, вызвав волнение, возбуждение и недовольство среди части грузинского общества. Еще 5 марта в центре Тбилиси и на набережной Куры у монумента Сталина начались манифестации в связи с третьей годовщиной смерти Сталина. 6 и 7 марта эти манифестации продолжались, общее напряжение нарастало, и число манифестантов достигало 70 тысяч человек. По городу распространялись самые нелепые слухи, многие предприятия и учреждения 8 марта не работали, а 9 марта город оказался во власти стихии, и лозунги в честь Ленина и Сталина соседствовали с националистическими призывами. В ночь на 10 марта при попытке захватить Дом связи раздались первые выстрелы. В центре города появились баррикады, столкновение с военными и милицией произошло у Дома правительства, на площади им. Ленина и в других местах города. 10 марта войска, милиция и органы КГБ установили полный контроль над городом, хотя кое-где еще были попытки провести манифестации. Даже по официальным данным МВД Грузии, в ночь на 10 марта в Тбилиси были убиты, главным образом у Дома связи и возле памятника Сталину, 15 человек, а ранены 54 человека[100]. По неофициальным данным, число убитых достигало 250–300 человек, число раненых было не менее тысячи. Несколько сот участников манифестаций и беспорядков были арестованы. Проверить эти данные невозможно, так как многих раненых, а возможно, и убитых, укрывали их родные, проводя лечение и похороны почти тайно.

О событиях в Грузии в советской печати не было никаких сообщений. Не поднималась нигде и тема Сталина. XX съезд КПСС не изменил внешние ритуалы, принятые в Советском государстве, в партии, во всех общественных организациях. Но это было только внешнее впечатление, ибо наше государство было построено в то время не столько на национальных или исторических традициях, сколько на идеологии, и поэтому прочность государства была очень тесно связана с прочностью ее догм. Одних только репрессивных методов было бы недостаточно. Но XX съезд КПСС нанес удар по догматической идеологии марксизма-ленинизма. Из ее фундамента выпали некоторые крупные блоки, он ослабел и стал крениться подобно Пизанской башне. XX съезд был похож на взрыв, но не атомной, а нейтронной бомбы. Он поражал людей, но не обстановку. Изменения в стране были большими, но они были в душах, в мыслях, в сознании людей. Одни радовались обретению правды, у них появлялась надежда на изменения к лучшему, на возвращение или хотя бы реабилитацию пострадавших и погибших друзей и родных. Другие были обеспокоены. Недавние узники радовались близкой свободе, но было много людей, которые негодовали и боялись.

Поэт Семен Липкин написал вскоре после съезда стихотворение «Вождь и племя», в котором были и такие строки:

Страна присутствует на читках громких,

Мы узнаем ту правду, что в потемках,

В застенке, в пепле, в урнах гробовых

Была жива, росла среди живых.

И вот ее в словах мы слышим емких,

На четверть века взятых под арест.

Теперь им волю дал двадцатый съезд.

XX съезд стал сильным потрясением для делегатов, для всех членов КПСС, для всех граждан страны, которые в конце февраля или в марте 1956 года слушали этот доклад. Это было потрясением для иностранных наблюдателей, специалистов, политиков, которые также смогли познакомиться с текстом «секретного» доклада, который довольно скоро попал на Запад по разным каналам. В некоторых публикациях этот доклад связывали только с именем и инициативой Никиты Хрущева и с борьбой разных групп в Президиуме ЦК КПСС за власть. Несомненно, что XX съезд КПСС прочно связан в сознании советских людей с именем Хрущева, но этот доклад не являлся его неожиданной и личной инициативой и импровизацией. XX съезду и докладу Хрущева с критикой Сталина предшествовало много различных событий и обсуждений, споров и политической борьбы, а также весьма острых эпизодов борьбы за кулисами. Лишь о немногих подобного рода событиях я могу рассказать в рамках этой главы.

Смерть Сталина 5 марта 1953 года не была неожиданной с медицинской точки зрения; опасные симптомы нездоровья накапливались в организме Сталина еще с конца 1940-х годов, хотя он почти никогда не обращался за серьезной помощью к врачам и не проходил необходимого обследования. Но с политической и со всех иных точек зрения никто не готовился к смерти Сталина и не обсуждал тех ситуаций, которые могли бы произойти в этом случае, на этот счет не существовало никаких механизмов, не было и официальных преемников. Сталин менял своих фаворитов, и только по косвенным признакам можно было предположить, что с поздней осени 1952 года он начал думать о Михаиле Суслове как о своем возможном преемнике. «Старых» членов Политбюро это не устраивало. При жизни Сталина каких-либо консультаций на этот счет не проводилось, члены Президиума ЦК почти не общались друг с другом, они встречались только за обедами и ужинами у самого Сталина и затем разъезжались по домам и по своим ведомствам. Только после смерти Сталина им удалось сговориться друг с другом и образовать первый триумвират в составе Маленкова, Берии и Хрущева, – мы уже писали об этом выше.

Система тоталитарной власти, которую постепенно создал Сталин и которая достигла своего могущества после войны, была основана на полной и абсолютной власти одного человека – Сталина. Огромный объем проблем докладывался и решался только Сталиным, докладывать об этих проблемах кому-либо другому не разрешалось. При этом речь шла не только о проблемах армии и военного производства, деятельности карательных органов, огромной системе ГУЛАГа, но и о деятельности возникших после войны огромных предприятий и целых отраслей по изготовлению атомного и водородного оружия. Многие проблемы внешней политики также решались лично Сталиным. Сталин решал с министром внешней торговли все главные вопросы, касающиеся ее, а с министром финансов – все главные проблемы финансирования и накопления валюты. Ни один из членов Политбюро или заместителей Председателя Совета Министров не имел права вмешиваться в те области жизни страны, которые контролировал сам Хозяин. Три человека, принявшие после смерти Сталина власть в стране на себя, обнаружили существование таких проблем или областей государственной и общественной жизни, о которых они раньше не имели представления. Система власти в Советском Союзе была лишена всякой прозрачности даже для самых высших ее представителей, она была прозрачна только для одного Сталина, и это обстоятельство не в меньшей степени, чем террор и культ личности, обеспечивало всю полноту его власти.

Так, например, только один Берия знал систему ГУЛАГа, а также имел представление об отраслях по производству атомного и водородного оружия. Но и эти системы были разбиты на ряд секторов, руководители которых выходили с докладами исключительно на Сталина. К тому же еще в 1945 году единый Наркомат НКВД был разделен на два – НКВД и НКГБ, а Берия стал в качестве заместителя Председателя Совета Народных Комиссаров (или Совнаркома) курировать как оба этих наркомата, так и некоторые другие близкие ведомства. Однако отдельные наркомы, ставшие в 1946 году министрами, и некоторые другие ответственные лица имели прямой доступ к Сталину и только от него получали указания. В 1951 году Берия почти лишился власти над карательными и следственными органами страны, и ряд репрессивных акций, начатых в это время, представлял немалую угрозу и для него самого. Берия к тому же никогда не имел контроля над армией и не пытался этот контроль обрести.

Георгий Маленков знал еще меньше областей и отраслей государственной и общественной системы. Большую часть своей жизни он занимался организационной работой в партийном аппарате и идеологией, хотя время от времени его направляли на ликвидацию провалов то в авиационной промышленности, то в сельском хозяйстве. Никита Хрущев считался в верхах КПСС хорошим знатоком проблем сельского хозяйства, но он имел и опыт руководства такой крупной республикой, как Украина. У Хрущева были наилучшие связи с армейской верхушкой, а его близкий друг Николай Булганин являлся министром обороны СССР. Хрущев знал и руководителей всех крупных областей, республик и регионов страны, но он почти не разбирался в расположенной на востоке СССР системе оборонной и атомной промышленности и системе ГУЛАГа. На территории Украины такие объекты старались не создавать.

Вся система тоталитарной диктатуры была рассчитана только на одного лидера, у которого не было и не могло быть заместителя. Это позволяло Сталину прочно держать абсолютную власть в стране даже из своих южных резиденций близ Сочи и в Абхазии, где он проводил в послевоенный период по нескольку месяцев почти каждый год. Это обстоятельство предопределяло борьбу за власть в образовавшемся триумвирате, и каждый из членов нового руководства и их союзников и соратников внимательнейшим образом следил за любым шагом и высказыванием другого. Показательно, что никто из этих людей не поднимал знамя Сталина и не клялся среди своих продолжать дела и линию Сталина. Первыми в узком кругу слова о необходимости преодолеть «культ личности» произнесли Маленков и Берия. Поклонники Берии уверяют и сегодня, что тот выступал против культа Сталина более решительно и последовательно, чем Маленков и Хрущев.

Осторожные реабилитации начались сразу же после похорон Сталина, и, вероятно, первым человеком, оказавшимся на свободе, была жена В. Молотова Полина Жемчужина. У многих членов партийного и государственного руководства в заключении находились близкие родственники или ближайшие друзья, и Берия не собирался, не хотел и не мог сохранять этих людей в заключении, тем более что и у него самого было немало аналогичных проблем. Среди других была реабилитирована и освобождена невестка Хрущева, жена его старшего сына, летчика, погибшего при возвращении с задания где-то над оккупированной территорией. Его самолет не был найден, и Леонид Хрущев числился пропавшим без вести, а это тогда приравнивалось к измене Родине; семьи же изменников арестовывали и ссылали на восток. О реабилитации своего брата Михаила Моисеевича Кагановича, бывшего министра авиационной промышленности, обвиненного во вредительстве и покончившего жизнь самоубийством, начал хлопотать Лазарь Каганович. Сам Берия должен был позаботиться о быстрейшем прекращении так называемого «мингрельского дела» в Грузии, по которому были арестованы его сторонники и ставленники в органах МГБ и КПСС Грузии, и особенно «дела врачей», по которому были арестованы не только многие из врачей, работавших в кремлевских лечебных учреждениях, но и большая группа работников МГБ во главе с министром и давним соратником Берии В. Абакумовым.

Уже через месяц после смерти Сталина все центральные газеты поместили краткое, но замеченное везде и поразившее всех сообщение, что арест большой группы выдающихся врачей был произведен «бывшим МГБ» незаконно и неправильно и что для получения «нужных» признаний органы МГБ «применяли недопустимые и строжайше запрещенные законом СССР приемы следствия». В одной из передовых статей газеты «Правда» в эти дни говорилось о реабилитации «выдающегося советского артиста Михоэлса» и о попытках «провокаторов из бывшего МГБ» разжечь в стране национальную рознь. Уже к концу апреля из заключения вышло более тысячи человек, почти все они еще недавно занимали крупные посты в советской и партийной иерархии. Среди них была и большая группа генералов и адмиралов, арестованных и осужденных по разным обвинениям после войны и реабилитированных теперь по настоятельному требованию маршала Георгия Жукова, занявшего по предложению Хрущева пост первого заместителя министра обороны СССР и фактически взявшего под свой контроль Вооруженные Силы СССР. Арест Берии летом 1953 года, а также суд и расстрел как Берии, так и некоторых его ближайших сподвижников ускорили реабилитацию многих тысяч партийных и государственных деятелей, ставших жертвами послевоенных репрессий. В первую очередь были отменены приговоры по так называемому «ленинградскому делу»: в 1949–1950 годах в Ленинграде и в Москве по обвинениям в сепаратизме и национализме были арестованы тысячи партийных и советских работников, в том числе член Политбюро Н. А. Вознесенский и секретарь ЦК ВКП(б) А. А. Кузнецов, а также многие члены ВКП(б), работавшие и отличившиеся в годы войны в осажденном Ленинграде. Были прекращены кампания против «безродного космополитизма» и антиеврейская кампания, каждая из которых также требовала немалых жертв. О более мелких антитеррористических кампаниях я уже не говорю. По отдельным ходатайствам начали пересматриваться и многие дела и обвинения довоенного времени. Отдельные сохранившиеся в живых узники лагерей, оказавшиеся там еще в 1930-х годах, появились в Москве.

Печать почти ничего не сообщала об этих реабилитациях и о людях, возвратившихся к своим семьям. Однако друзьям и родным они рассказывали почти все. К тому же решения по каждому из таких дел принимались в 1953–1954 годах не единолично, а коллегиально. С марта 1953 года и до конца 1954 года прошло множество заседаний в ЦК КПСС, в Прокуратуре СССР, в коллегиях Верховного суда СССР, а также на разных уровнях в органах государственной безопасности. Рассматривались не только бумаги, но также показания свидетелей и самих заключенных, требовавших реабилитации. Дела двигались медленно, но к концу 1954 года было реабилитировано более 10 тысяч недавних заключенных, главным образом из числа ответственных работников. Немало таких людей было реабилитировано посмертно.

Общее давление на верхи партии возрастало; во всех партийных и государственных инстанциях находились уже сотни тысяч заявлений о реабилитации, и игнорировать эти документы было все труднее. Почти каждая реабилитация, а тем более каждое освобождение заключенного из лагеря приводили в движение всех заключенных. Волновалась и администрация лагерей, имевшая до сих пор неограниченную власть над узниками. В стране имелись еще тысячи лагерей, и судьбу находившихся там заключенных должны были решить Н. Хрущев и другие члены партийного руководства. Затягивание было опасно, отдельные забастовки и проявления недовольства прокатились по северным лагерям еще в 1954 году. В 1955 году в отдельных крупных лагерях прошли восстания; наиболее известным из них было описанное А. Солженицыным восстание в Кенгире. Оно было жестоко подавлено с использованием танков. Однако остановить расширение и углубление недовольства заключенных было уже невозможно. Ни в Советском Союзе, ни за границей об этих событиях ничего не знали. Но высшее советское руководство знало о происходящих событиях, и беспокойство в этих кругах росло.

Еще в декабре 1954 года в Ленинграде, в городе, где репрессии и до войны, и после войны были особенно жестокими, состоялся показательный судебный процесс над бывшим министром государственной безопасности В. Абакумовым, начальником следственной части МГБ А. Леоновым и группой генералов МГБ. Этот процесс проходил в Доме офицеров, и на нем, сменяя друг друга, могли побывать тысячи партийных и комсомольских работников. Многие родственники погибших по «ленинградскому делу» и известных в городе людей могли получить пропуск на все заседания судебной коллегии. Но в печати об этом процессе была только небольшая информационная заметка, опубликованная уже после приговора, крайне сурового – большинство бывших генералов МГБ было расстреляно.

Аналогичные процессы прошли в Баку и в Тбилиси. На скамье подсудимых здесь находились не только генералы МГБ, но и бывший партийный лидер Азербайджана М. Багиров, которому покровительствовал не только Берия, но и Сталин. Разговоров на этот счет было много, но никаких публикаций, никаких объяснений общественность не получала.

А между тем на февраль 1956 года был назначен очередной, XX съезд КПСС. Провести съезд партии, не сказав ничего о репрессиях 1930-х, 1940-х, 1950-х годов, было трудно. К середине 1955 года было реабилитировано большое число членов ЦК ВКП(б) и немало бывших наркомов, генералов и маршалов. Были реабилитированы десятки героев Гражданской войны, сотни писателей, деятелей искусства, известных стране. Просто промолчать или говорить об «ошибках»? В Президиуме ЦК КПСС решено создать специальную комиссию, которой поручено изучить материалы о массовых репрессиях против членов и кандидатов в члены ЦК КПСС (ВКП(б)), избранных на XVII съезде партии в 1934 году, а также других советских граждан в 1935–1940 годах.

Комиссия работала быстро, и уже в начале февраля 1956 года председатель этой комиссии секретарь ЦК КПСС Петр Поспелов представил в Президиум ЦК доклад объемом в 70 машинописных страниц. Доклад признавал не только факт незаконных массовых репрессий, но и ответственность за эти репрессии Сталина. Особое впечатление на всех членов Президиума ЦК произвели подсчеты, из которых выходило, что по распоряжениям Сталина уничтожено более двух третей состава ЦК ВКП(б), избранного XVII съездом, и более половины делегатов этого «съезда победителей», среди участников которого почти не было бывших оппозиционеров из числа «троцкистов» или «бухаринцев». Игнорировать эти данные никто не мог, и дискуссия внутри ЦК КПСС шла уже о той форме, в какую следовало бы облечь информацию о незаконных репрессиях.

В феврале 1956 года как на заседаниях Президиума ЦК КПСС, так в более узком или, напротив, в более широком составе вопрос о докладе на XX съезде по вопросу о массовых репрессиях обсуждался несколько раз. Мнения высказывались разные. Наиболее осторожной позиции, как и следовало ожидать, придерживались В. Молотов, К. Ворошилов и Л. Каганович. Эти люди были слишком давно и сильно втянуты в репрессии, и их резолюции с требованиями расстрела стояли на очень многих документах. Н. Хрущев был более настойчив, и его поддерживали такие лидеры, как А. Микоян, Н. Булганин, Г. Жуков, А. Аристов, М. Сабуров, Д. Шепилов. На стороне Хрущева выступал и председатель КГБ Иван Серов, человек, который принимал непосредственное участие во многих репрессиях. Но Серов давно работал вместе с Хрущевым и был человеком из его «команды». К тому же он был генералом и как военный ссылался на полученные им приказы. Чрезмерной или даже острой борьбы вокруг доклада на съезде не произошло.

К числу легенд относится и утверждение о том, что Хрущев готовил свой доклад в полной тайне от других членов Президиума ЦК КПСС. Взяв за основу докладную записку П. Поспелова, Хрущев с помощью Дмитрия Шепилова существенно расширил свой доклад, включив в него раздел об Отечественной войне и о послевоенных репрессиях. Было решено, что доклад будет зачитан на закрытом заседании съезда уже после выборов нового состава ЦК КПСС. Все члены Президиума ЦК и секретари ЦК получили текст доклада утром 23 февраля, но лишь немногие из них сделали или предложили какие-то замечания и поправки[101]. И если рядовые делегаты съезда слушали доклад Хрущева 25 февраля с волнением и ужасом, а некоторые с недоумением и страхом, то члены Президиума ЦК, которые и тогда сидели в президиуме заседания, слушали доклад с непроницаемыми лицами, они уже знали, о чем будет идти речь.

Влияние доклада Хрущева на международное коммунистическое движение, на многие события в мире было огромным и неоднозначным. В одних коммунистических партиях, например, в Итальянской коммунистической партии, этот доклад приветствовали, но в других он был встречен с плохо скрытым неодобрением. Явное недовольство чувствовалось в руководстве Китайской коммунистической партии. В США, во Франции, в некоторых других странах, где материалы XX съезда обсуждались публично, немалое число членов коммунистических партий заявило о выходе из этих партий. Хорошо известно, что именно XX съезд КПСС стал одной из причин волнений в Польше осенью 1956 года и знаменитого венгерского восстания в Будапеште в октябре – ноябре того же года, хотя для этого имелось немало и других причин. О международных последствиях XX съезда было написано много, и первые книги о влиянии секретного доклада Хрущева на международное коммунистическое движение появились уже в 1958 году. Однако мало кто изучал влияние XX съезда на общественность самого Советского Союза, на коммунистическую партию нашей страны, на идеологию КПСС. Казалось, что на советских людей доклад Хрущева оказал наименьшее влияние. Это было одновременно и правильное, и неправильное мнение. Влияние было огромным и глубоким, но оно реализовывалось постепенно. Процесс развития и углубления того, что получило название «линии XX съезда», происходил на протяжении не только нескольких лет, но и нескольких десятилетий. Я могу сказать здесь только о некоторых эпизодах, наиболее близких по времени к XX съезду.

Далеко не на всех партийных собраниях и активах, происходивших в марте, удалось избежать обсуждения доклада Хрущева и попыток углубить критику культа личности и преступлений сталинского времени. В специальном закрытом докладе, или письме ЦК в нижестоящие организации говорилось в этой связи о двухдневном партийном собрании в теплотехнической лаборатории АН СССР 23 и 25 марта, на котором некоторые сотрудники говорили о перерождении партии и режима, о диктатуре небольшой кучки вождей, о том, что культ личности Сталина сменяется в стране культом личности Хрущева, даже о движении СССР к фашизму и необходимости вооружения народа. Ораторы из этой лаборатории были исключены из партии и сняты с работы.

Аналогичные донесения о «настроениях» и «разговорах» шли в ЦК через КГБ из разных городов страны: из Киева, Чкалова, Южно-Сахалинска и др. Однако в кругах московской интеллигенции было известно о менее радикальных, но не менее болезненных для ЦК КПСС выступлениях, которые имели место, например, на партийном собрании Союза советских писателей «Об итогах XX съезда партии». Многие писатели говорили и о тяжелом положении, в котором оказалась литература в годы культа, и о незаконных трудностях, возникших не только у высших руководителей партии, но и у руководителей среднего и низшего звена, которые непосредственно общались с рядовыми членами партии. Не знали часто, что делать, что говорить, как объяснять события прошлых лет, работники идеологического аппарата партии, партийной печати. Актив партии и многие из рядовых членов КПСС оказались просто не в состоянии дружно перейти на новую идеологическую платформу или идти теперь «линией XX съезда». Нужно было поднять наверх какие-то новые кадры и заменить большую часть прежних партийных кадров. Кое-где такое обновление происходило, но это было не правило, а исключение. Сильное недовольство испытывали и высшие военные руководители: среди выдвинувшихся во время войны генералов и маршалов культ Сталина был особенно силен. В результате всех этих настроений давление на Хрущева из рядов самой партии возрастало, и он не всегда был способен противиться этому нажиму. Уже в апреле и мае 1956 года многие из попыток углубить критику культа Сталина стали решительно пресекаться. Один из старых большевиков, выступивший на партийной конференции с резкой критикой преступлений Сталина, был через несколько дней исключен из партии. Преподавателя марксизма-ленинизма в одном из технических вузов, попытавшегося в одной из лекций затронуть вопрос о причинах, породивших культ личности, вызвали в горком партии в Москве и строго наказали. Информация об этом была разослана по всем районным комитетам партии. В газете «Правда» была перепечатана без комментариев статья из китайской газеты «Жэньминь жибао», в которой утверждалось, что заслуг у Сталина гораздо больше, чем ошибок, и что многие из ошибок Сталина могут быть даже полезными, так как они обогащают «исторический опыт диктатуры пролетариата». Автором этой статьи, и об этом говорили в партийных кругах, был сам Мао Цзэдун.

30 июня 1956 года ЦК КПСС принял постановление «О преодолении культа личности и его последствий», которое было опубликовано во всех газетах. Это постановление и по содержанию, и по формулировкам было шагом назад в сравнении с докладом Хрущева на XX съезде. Но, с другой стороны, оно было и шагом вперед, ибо было опубликовано и становилось таким образом обязательным для всей партии документом. Доклад Хрущева таким документом не являлся, его отозвали из всех райкомов и горкомов партии сразу же после прочтения, и даже многие из активистов КПСС, которые по болезни или по другим причинам не смогли вовремя его прослушать, теперь уже не могли ознакомиться с этими небольшими книжечками в бумажных красных переплетах. К тому же и сам Хрущев в ряде публичных выступлений летом 1956 года неожиданно начал говорить, что Сталин – это «великий революционер», «великий марксист-ленинец» и что партия «не позволит отдать имя Сталина врагам коммунизма».

С лета 1956 года жизнь страны как бы разделилась на очень разные потоки, одни из которых находили отражение в печати, а другие, причем не менее, а часто более важные, не находили никакого отражения ни в печати, ни в других средствах массовой информации. Так, например, чрезвычайно важным, но неотражаемым и некомментируемым политическим и социальным процессом второй половины 1956 года стало массовое освобождение почти всех политических заключенных из «трудовых» лагерей и мест ссылки. Одновременно происходил столь же массовый и быстрый пересмотр дел и реабилитация большинства погибших в 1937–1955 годах узников лагерей и тюрем. Рушились стены ГУЛАГа на Колыме и в Воркуте, в Карелии и Сибири, Казахстане и Мордовии, на Урале и в Приморье. Прежний порядок реабилитации был отменен. По предложению Хрущева было создано более 90 специальных комиссий, которым поручалось рассматривать дела заключенных непосредственно в лагерях или в местах «вечного поселения». В каждую из таких комиссий включался один работник прокуратуры, один представитель из аппарата ЦК КПСС и один из уже реабилитированных членов КПСС. Эти «тройки» временно наделялись правами Президиума Верховного Совета СССР и могли производить реабилитацию, помилование и снижение сроков заключения. Их решения не нуждались в утверждении и вступали в силу немедленно. Еще до начала работы комиссий телеграфным распоряжением из Москвы были реабилитированы и освобождены люди, которые находились в заключении по обвинению в критических отзывах о Сталине, распространении анекдотов о Сталине и аналогичных «мелких» делах.

Специальные комиссии работали на местах несколько месяцев. Дела заключенных разбирались быстро; для этого чаще всего было достаточно беседы членов комиссии с самим заключенным и непродолжительного знакомства с его делом. Сами дела, хранившиеся в особых отделах лагерей, уничтожались. В папках, на которых имелась надпись «Хранить вечно», оставались только приговор первого суда или «тройки» сталинских времен и новая справка о реабилитации.

Я знакомился только с материалами одной из таких комиссий, которые привез в Москву и с которых сделал копии старый большевик и участник Октябрьской революции в Петрограде Лев Матвеевич Портнов. До сих пор материалы таких комиссий не публиковались и общие итоги их работы не подводились, по крайней мере публично. Неизвестно, сколько человек было освобождено и реабилитировано. По некоторым устным свидетельствам, комиссии смогли пересмотреть до 500 тысяч дел. В других случаях назывались цифры в 1,5–2 миллиона дел.

В первую очередь освобождались бывшие члены партии и члены семей погибших коммунистов. Были быстро освобождены те узники, у которых уже кончились сроки заключения, но которых все еще продолжали держать под стражей. В более сложных случаях этих людей освобождали без реабилитации, предлагая добиваться реабилитации позднее в индивидуальном порядке. Рассмотрев дела бывших членов КПСС, комиссии начали освобождать и беспартийных, ложно обвиненных в «антисоветской деятельности». Получили свободу и немногие оставшиеся в живых члены партий меньшевиков, анархистов, социалистов-революционеров, которые были арестованы еще в конце 1920-х – начале 1930-х годов и находились в тюрьмах, лагерях и ссылке по 25–30 лет. С отдельными из этих людей мне приходилось встречаться уже через 7–8 лет, чтобы записать их свидетельства.

После XX съезда проводилась реабилитация не только политических заключенных, но и многих военнопленных и «перемещенных» лиц, или остарбайтеров, «не запятнавших себя активным сотрудничеством с врагом». Однако пересмотр судьбы по этим категориям заключенных и ссыльных происходил по другим документам, а не комиссиями ЦК КПСС. Система строительных лагерей Министерства среднего машиностроения, ведавшего атомной промышленностью и урановыми шахтами, продолжала существовать и после XX съезда, а архивы особого управления этих лагерей до сих пор не рассекречены.

Возвращение к своим семьям и в родные места сотен тысяч узников ГУЛАГа, а также реабилитация миллионов погибших в лагерях и тюрьмах – все это было с точки зрения внутренней жизни СССР не менее важным событием, чем XX съезд партии. Анна Ахматова писала тогда с беспокойством, пытаясь предугадать, как встретятся и как посмотрят друг другу в глаза две России: одна, которая сажала, и другая, которая сидела.

Хрущев обязал все органы власти проявлять максимальное внимание к реабилитированным. При необходимости им в первую очередь предоставлялась жилплощадь, работа, оформлялась пенсия. Я знаю случай, когда три женщины, не будучи родственницами, провели 17 лет заключения в одном лагере, они спали на одних нарах, работали рядом. Они хотели получить в Москве квартиру из трех изолированных комнат, чтобы не расставаться и после реабилитации. Но только одна из женщин, арестованная в Москве, Солнцева Мария Алексеевна, имела право на московскую прописку. Женщины обратились к Хрущеву, и тот лично распорядился удовлетворить их просьбу. Конечно, были и другие примеры. Известная в Крыму коммунистка Матильда Леонардовна Фишман, которая в годы Гражданской войны входила в партизанский отряд, созданный ее отцом из немецких колонистов, была арестована в 1941 году как «лицо немецкой национальности» по ордеру, выписанному еще в 1937 году по другому «основанию». Она была освобождена из лагеря раньше, чем прошла реабилитация российских немцев, отправленных в 1941 году в спецпоселения. Фишман отказали в предоставлении жилья в Москве, и она семь месяцев жила на немецком кладбище в Москве. Ей никто не хотел помогать, и только вмешательство Ивана Папанина, известного полярника и общественного деятеля, который знал Матильду еще по крымскому подполью, позволило ей вернуться к нормальной жизни. И таких коллизий было тогда очень много.

По многим причинам работа по реабилитации не была свободна не только от бюрократических недостатков, но и от принципиальной несправедливости. Реабилитация расстрелянных или умерших в лагерях заключенных проводилась только по заявлению родственников или друзей. Если по делу не было заявления, то его не рассматривали. Когда такая реабилитация все же проводилась, например, по групповым делам, то никто не разыскивал родственников или детей умершего, чтобы сообщить им о реабилитации и выдать положенную в таких случаях небольшую компенсацию. Не проводилась формальная реабилитация участников оппозиционных течений 1920-х годов, хотя их и освобождали из заключения или ссылки, если они еще были живы. Не был проведен пересмотр фальсифицированных судебных процессов 1930-х годов.

Вдова H. Н. Крестинского в течение семи лет после XX съезда добивалась реабилитации своего мужа, проходившего по делу «правотроцкистского блока» вместе с Н. И. Бухариным. Когда ей наконец сообщили, что ее муж реабилитирован и восстановлен в рядах партии, она умерла от инфаркта, упав на пол рядом с телефонным аппаратом. Вдова Бухарина не могла добиться реабилитации мужа и через 25 лет. Остались если уже не в списках «врагов народа», то в списках «антипартийных деятелей» Томский и Рыков, Каменев и Пятаков, Шляпников и Рязанов, а также многие другие крупные деятели партии и государства.

Никто не привлекал к ответственности следователей НКВД, проводивших «дознание» с применением пыток, начальников лагерей и тюрем, надзирателей. Тем более не обнародовались имена доносчиков, даже если это была очевидная клевета. Тем не менее, как только началось возвращение домой бывших заключенных, многих доносчиков и следователей охватила паника. Были случаи помешательства, даже самоубийства.

В психиатрической больнице оказалась, например, известная тогда деятельница комсомола Ольга Мишакова, по доносам которой в 1937–1938 годах были арестованы многие руководители ЦК ВЛКСМ. После реабилитации этих уже погибших людей Мишакова была снята со своих постов и уволена из центрального аппарата ВЛКСМ. Но она была уже неспособна понимать происходящее и по-прежнему каждое утро приходила в свой кабинет. Когда у нее изъяли пропуск в здание ЦК ВЛКСМ, Мишакова впала в буйное состояние, и ее пришлось госпитализировать.

Один из бывших следователей, теперь уже полковник внутренних войск, узнав на улице своего давнего узника и подследственного, упал на колени и умолял о прощении. Другой бывший следователь, узнав в соседе по больничной палате свою жертву, умер от сердечного приступа.

Но были и другие примеры. Когда директор школы из Северной Осетии после многолетнего заключения и реабилитации пришел в свое министерство и узнал в министре просвещения Осетии своего бывшего следователя, то инфаркт случился не у министра, а у бывшего директора школы. В Киеве реабилитированный и вернувшийся в армию офицер, встретив когда-то пытавшего его следователя, застрелил его из пистолета.

Но такие случаи были очень редки, и беспокойство среди работников НКВД, принимавших участие в репрессиях, как и у всех других активных участников беззаконий сталинского времени, быстро улеглось. Общество пробуждалось от тоталитарного оцепенения очень медленно. К тому же большинство узников сталинских лагерей давно покоились в братских могилах с номером на деревянной бирке на ноге.

Впрочем, большинство из тех, кто вернулся из лагерей, испытывали в первые годы не столько гнев или жажду мести, сколько страх перед возможными новыми репрессиями. К тому же позиция официальной печати и большей части официальных властей лишь подкрепляла этот страх. Вернувшиеся домой люди боялись рассказывать друзьям и близким о перенесенных страданиях. Многим казалось, что за ними следят, что их телефоны прослушиваются, что их окружают доносчики. От этой мании преследования быстрее избавлялись те, кто был впервые арестован после войны и провел в лагерях «всего» 5–8 лет. Эти люди быстрее включались и в свою прежнюю профессиональную деятельность. Но большинство тех, кто провел в заключении в нечеловеческих условиях 17–20 лет, оказались психологически сломленными, да и их здоровье было подорвано. Они не стремились к политической деятельности. Бывший первый секретарь одного из обкомов в Казахстане Н. Кузнецов пошел на работу простым лесником. Он не хотел видеть людей. Одна лишь возможность свободно ходить по улицам своего города, есть досыта, в том числе мясо, фрукты, конфеты, мороженое, мыться в ванной, посещать кино и театр, отдыхать на юге – все это казалось большинству недавних зеков огромным счастьем. К тому же и власти отнюдь не стремились привлекать бывших заключенных к активной работе. Можно пересчитать по пальцам тех лагерников, которые вернулись на работу в партийный и государственный аппарат.

Все же некоторые из недавних узников начали писать свои воспоминания, а также художественные произведения на тему лагерей и репрессий. Это начали делать Солженицын в Рязани, Варлам Шаламов в Москве, Евгения Гинзбург во Львове. Втайне даже от родственников начал писать книгу воспоминаний бывший чекист из Тбилиси Сурен Газарян. Свои аналитические заметки о сталинских репрессиях стал заносить в дневник бывший философ и партийный работник П. И. Шабалкин. Работу по восстановлению доброго имени многих военачальников, которые еще не были реабилитированы, начал А. И. Тодорский – единственный оставшийся в живых генерал из попавших в ГУЛАГ еще в 1930-е годы. Эти усилия наталкивались, однако, на сильное сопротивление как партийного, так и идеологического аппарата. Здесь ссылались на фразу, якобы сказанную Хрущевым о том, что партия не может и не будет устраивать «варфоломеевских ночей». Анонимный поэт писал в 1957 или в 1958 году:

Без траурных флагов на башнях казенных,

Без поминальных свечей и речей

Россия простила невинно казненных.

Казненных простила и их палачей.[102]

В самом конце 1950-х годов Хрущев несколько раз публично заявлял, что советский народ и партия будут помнить Сталина и воздавать ему должное и что термин «сталинизм» придумали враги социализма. Тело Сталина продолжало покоиться в мавзолее рядом с телом Ленина. Никто не вспоминал о Сталине и его преступлениях на XXI съезде КПСС в 1959 году. Вся обстановка неожиданно и быстро изменилась в конце 1961 года, на XXII съезде КПСС. Но это уже другая тема.

Часть II. Сталин и ядерное оружие

Сталин и атомная бомба

Среди физиков и во многих книгах по истории атомной энергии в СССР кодовое название «Уран», выбранное Сталиным в сентябре 1942 года для условного обозначения Сталинградского контрнаступления, связывают с элементом уран. Предполагают, что Сталин, уже одобривший к этому времени возобновление исследований по урановой проблеме, находился под впечатлением возможной разрушительной силы урановой бомбы. Физики, однако, ошибаются. Код Сталинградской операции был выбран Сталиным в честь Урана, седьмой планеты Солнечной системы. Последовавшая за «Ураном» стратегическая битва – окружение и разгром немецких армий в районе Ростова-на-Дону – получила от Сталина кодовое название «Сатурн».

В советской прессе первое сообщение о необыкновенной разрушительной силе атомной бомбы появилось в «Правде» 13 октября 1941 года. Публикуя репортаж об антифашистском митинге ученых, прошедшем накануне в Москве, газета привела удивившее читателей заявление академика Петра Леонидовича Капицы: «Одним из основных орудий войны являются взрывчатые вещества. Но последние годы открыли еще новые возможности – это использование внутриатомной энергии. Теоретические подсчеты показывают, что если современная мощная бомба может, например, уничтожить целый квартал, то атомная бомба, даже небольшого размера, если она осуществима, могла бы уничтожить крупный столичный город с несколькими миллионами населения»[103].

Создание атомной бомбы считалось практически осуществимым проектом уже с начала 1939 года, после публикации в Германии результатов исследований Отто Гана и Фрица Штрассманна (Otto Hahn and Fritz Strassmann), описавших явление распада ядер урана-235 на более легкие элементы под действием нейтронного облучения. Серия дополнительных исследований, проведенных в разных странах, показала, что ядро атома урана-235, поглощая один нейтрон, подвергается распаду, сопровождающемуся образованием «осколочных», более легких, атомов и выбросом трех или четырех новых нейтронов. При очень небольших количествах урана-235 в этих экспериментах большая часть вновь образуемых нейтронов улетала в пространство, не столкнувшись с другими ядрами.

Однако расчеты ученых (в СССР такие расчеты уже в 1939–1940 годах проводили молодые московские физики Яков Зельдович и Юлий Харитон) показывали, что при увеличении массы урана-235 возникает «порог», называемый «критической массой», при достижении которой распад одного ядра урана должен был вызвать за счет выбрасываемых нейтронов распад больше чем одного нового ядра, то есть создавать цепную реакцию, ведущую к почти мгновенному взрыву. В определенных условиях и прежде всего при введении в систему «замедлителя нейтронов», лучшим из которых могла быть тяжелая вода, можно было создать установку для более медленной управляемой цепной реакции деления ядер урана и утилизации атомной энергии.

Природный уран содержит лишь 0,72 % легкого изотопа урана-235. Основным в природном уране является тяжелый изотоп-238. Советские ученые Георгий Флеров и Константин Петржак, работавшие в Ленинграде в лаборатории профессора Игоря Курчатова, открыли в 1939 году спонтанное деление атомов урана-238, делающее этот изотоп радиоактивным. Однако период полураспада урана-238 составлял несколько миллиардов лет. У урана-235, также радиоактивного, период полураспада составляет около 700 миллионов лет, именно поэтому его пропорция в природном уране, более высокая при образовании Земли, за миллиарды лет ее существования стала незначительной.

Возможность создания атомной бомбы на основе урана-235 была очевидной. Но для этого нужно было прежде всего решить сложную задачу разделения природного урана на изотопы 235 и 238 и накопления урана-235 в количествах, которые могли измеряться десятками килограммов. Немецкие ученые уже в апреле 1939 года информировали свое правительство о потенциальной возможности создания атомной бомбы. В США Альберт Эйнштейн по настойчивой просьбе своих коллег-физиков передал 2 августа 1939 года письмо президенту Рузвельту, объясняющее возможность создания атомной сверхбомбы и предупреждавшее Рузвельта о том, что Германия, возможно, уже начала практические работы в этом направлении. Во Франции Фредерик Жолио-Кюри (Frederic Joliot-Curie) информировал свое правительство о реальности атомного оружия только в марте 1940 года, когда война в Европе уже разразилась. В США также в это время в различных газетах обсуждалась и рассматривалась вероятность того, что именно это оружие может оказаться решающим для исхода войны[104]. Но с середины 1940 года вся информация о работах с ураном была засекречена. В СССР ядерная физика была одной из приоритетных областей исследования. В Москве, Ленинграде и Харькове существовали институты, специализировавшиеся на исследованиях атомного ядра. Однако первые сведения о возможности создания атомной бомбы правительство СССР получило уже после начала войны с Германией не от собственных ученых, а от разведки.

Рассекреченные и недавно опубликованные документы показывают, что в конце сентября 1941 года резидент советской разведки в Лондоне передал в Москву шифрованное сообщение по радио о том, что в Великобритании создан специальный Урановый комитет для практической разработки и создания атомной бомбы. Предполагалось, что такая бомба может быть создана в течение двух лет. Второе сообщение из Лондона от того же резидента, полученное в Москве в начале октября, приводило некоторые технические детали проекта завода по разделению изотопов урана и данные о сделанных расчетах критической массы урана-235, из которого должна была состоять «начинка» атомной бомбы. Вскоре в Москве был получен и полный доклад по этой проблеме, подготовленный британским военным кабинетом[105].

Первым советским физиком, который в начале 1942 года обратился с несколькими письмами непосредственно к Сталину о возможности создания атомной бомбы и о том, что Германия, США и Великобритания уже, безусловно, начали разработку этого проекта, был Георгий Николаевич Флеров. В начале войны Флеров был призван в армию и осенью 1941 года находился как лейтенант инженерных войск на военном аэродроме под Воронежем. «Правда» с публикацией выступления Капицы не прошла мимо его внимания. Прочитав заявление Капицы, Флеров немедленно начал писать своим бывшим коллегам, включая Курчатова, убеждая их в необходимости возобновления прерванных войной исследований по урановой проблеме. Прекращение в научных журналах всех публикаций по атомной физике, в чем Флеров убедился, посетив университетскую библиотеку, говорило о том, что эта область исследований перешла в разряд засекреченных. Не получая от своих коллег, эвакуированных к этому времени в Казань, каких-либо ясных ответов, Флеров начал писать обстоятельные письма членам Государственного Комитета Обороны и Сталину.

В СССР работа разведки была построена таким образом, что получаемые агентурными службами сведения могли реализоваться в практические решения только после их оценки лично Сталиным. Сталин держал под собственным контролем абсолютно все важные государственные решения, и именно в этом была основа эффективности его столь неограниченной власти. В СССР накануне войны с Германией только Сталин обладал всем объемом информации для принятия решений. Сообщения от разведывательных управлений Красной Армии и НКВД поступали к Сталину, а не в Генеральный штаб. По свидетельству маршала Г. К. Жукова, бывшего в начале войны начальником Генштаба, генерал Федор Голиков, начальник разведки Генштаба, часто докладывал Сталину лично, минуя Жукова и наркома обороны. «Могу сказать, – пишет Жуков, – И. В. Сталин знал значительно больше (о положении на границе), чем военное руководство»[106]. Разведывательным сообщениям об атомной бомбе также предстояла предварительная оценка Сталиным. Исключительная информированность Сталина и его некое «всезнание», производившие сильное впечатление на всех подчиненных и лежавшие в основе культа личности, обеспечивались не его особым интеллектом, а его монополией на информацию.

В течение 1942 года советская разведка получила очень большое число документов по урановой проблеме. Из Англии наиболее ценные сведения поступали от Клауса Фукса (Klaus Fuchs), физика-атомщика, уехавшего в 1933 году из Германии, и от Джона Кэрнкросса (John Cairncross), секретаря одного из министров военного кабинета лорда Хэнки (Lord Hankey). Из США в это же время стала поступать информация от Бруно Понтекорво (Bruno Pontecorvo), эмигранта из Италии, близкого сотрудника знаменитого Энрико Ферми, строившего в 1942 году первый в мире урановый реактор.

Кэрнкросс, Фукс и Понтекорво были коммунистами по политическим убеждениям, и передача в СССР сведений по атомной бомбе осуществлялась ими не только добровольно, но и по их собственной инициативе. Агентурная связь обеспечивала лишь отправку материалов, а не их генерацию. Но эта информация приходила в форме обстоятельных научных отчетов, сложных математических расчетов и копий исследований, которые распространялись как своеобразные «закрытые публикации» среди активных участников уранового проекта в США и Англии. Каждый новый технологический процесс или техническое решение обеспечивались патентами, и копии связанной с этим документации также поступали в СССР. Понимать все эти материалы могли лишь ученые, знающие высшую математику и теоретическую физику. Некоторые отчеты могли быть понятны лишь химикам или физикохимикам. Тем не менее они лежали непрочитанными в сейфах НКВД больше года.

Из Германии в СССР по проблемам атомной энергии почти не поступало никакой информации. Во многих работах по истории атомных исследований в СССР сообщается о записной книжке майора немецких инженерных войск, убитого недалеко от Таганрога в феврале 1942 года, в которой содержались расчеты и формулы, указывавшие на интерес к урановой бомбе. Эта записная книжка, которую с фронта привезли Сергею Кафтанову, председателю Комитета по делам высшей школы и научному консультанту Государственного Комитета Обороны (ГКО), никогда не подвергалась экспертному анализу.

В мае – июне 1942 года, судя по существующим документам и воспоминаниям, Сталин получил краткие доклады по атомной бомбе, представленные независимо друг от друга Берией и Кафтановым. Оба доклада были представлены устно. Официальный письменный доклад Сталину от НКВД, датированный мартом 1942 года, приводимый во многих публикациях недавнего времени, не был подписан Берией, так как он имел слишком сложный технический характер. Берия сообщил Сталину о выводах разведки. Кафтанов доложил о письме на имя Сталина от физика Флерова, объяснившего намного более популярно, чем НКВД, что из себя представляет атомная бомба и почему Германия или США могут овладеть этой бомбой в не столь отдаленном будущем. Судя по воспоминаниям Кафтанова, Сталин, походив немного по своему кабинету, подумал и сказал: «Нужно делать»[107].

Назначения на важные государственные или партийные посты всегда были монополией Сталина. Оформление их как решений Политбюро, ГКО или Президиума Верховного Совета СССР было лишь формальностью. Программа по атомной бомбе также требовала лидера. Сталин понимал, что это должен быть авторитетный к крупный ученый. До начала войны Сталин один раз встречался с академиками Владимиром Вернадским и Абрамом Иоффе. Заочно, по переписке, он знал академиков Николая Семенова и Петра Капицу. Именно поэтому, очевидно, родилась легенда о том, что в октябре 1942 года Сталин вызывал к себе на дачу в Кунцево этих четырех академиков для консультации по проблеме атомной бомбы. В действительности такой встречи не было.

Консультации о возможном лидере проводились и в аппарате Кафтанова, и у Берии. Позиция НКВД в этом выборе была важна прежде всего потому, что выбранному лидеру нужно было знакомиться в разведуправлении НКВД с большим количеством документов, многие из которых даже в НКВД никто не мог прочитать. Они состояли из формул, схем, расчетов и объяснений на английском языке. К этому времени в НКВД накопилось уже около двух тысяч страниц сугубо научных материалов. Любой физик, которому доверили бы руководство проблемой, первые месяцы должен был бы работать в НКВД, а не в лаборатории. Ему прежде всего предстояло давать так называемую «ориентировку» агентуре, то есть составлять списки конкретных вопросов для «источников» в США и Англии. Только поступление из СССР специфических вопросов, привязанных к уже полученным документам, могло показать Фуксу, Понтекорво и другим ученым, согласившимся помогать СССР, что с их ранее отправленными материалами работают действительно специалисты.

В Москву для консультаций осенью 1942 года вызывались несколько физиков. Им предлагали составлять записки о том, какие конкретные работы необходимы для возобновления исследований по атомному ядру и применению атомной энергии в военных целях. Проводилась, естественно, и проверка надежности физиков, тем более что почти никто из них не был членом ВКП(б). Среди академиков наиболее подходящими по авторитету были Абрам Иоффе, Виталий Хлопин и Петр Капица, которые как директора институтов уже возглавляли коллективы ученых. Однако академики не были большими энтузиастами бомбы и мало подходили для тесной кооперации с НКВД. Из числа более молодых физиков-атомщиков в Москву осенью вызывались Георгий Николаевич Флеров, Игорь Васильевич Курчатов, Исаак Константинович Кикоин, Абрам Исаакович Алиханов и Юлий Борисович Харитон.

В этот же период, 28 сентября 1942 года, Сталин как Председатель ГКО подписал секретное Распоряжение ГКО № 2352 «Об организации работ по урану», проект которого был составлен В. М. Молотовым на основании консультаций с академиком Иоффе и Кафтановым. Молотов к этому времени был назначен общим руководителем «урановой проблемы» по линии ГКО и правительства. Распоряжение ГКО в этот период, когда события на фронте вошли в критическую фазу и германская армия все еще продолжала наступление на юге на подступах к Сталинграду, предусматривало лишь относительно скромные мероприятия, относившиеся главным образом к Академии наук. Предусматривалось создание в АН СССР специального центра по исследованиям в этой области, но научный руководитель еще не был выбран.

Сам Молотов в воспоминаниях, в записи от 9 июля 1971 года, так объясняет свое решение: «У нас по этой теме работы велись с 1943 года, мне было поручено за них отвечать, найти такого человека, который бы мог осуществить создание атомной бомбы. Чекисты дали мне список надежных физиков, на которых можно было положиться, и я выбирал. Вызвал Капицу к себе, академика. Он сказал, что мы к этому не готовы и атомная бомба – оружие не этой войны, дело будущего. Спрашивали Иоффе – он тоже как-то неясно к этому отнесся. Короче, был у меня самый молодой и никому еще не известный Курчатов, ему не давали ходу. Я его вызвал, поговорили, он произвел на меня хорошее впечатление. Но он сказал, что у него еще много неясностей. Тогда я решил ему дать материалы нашей разведки – разведчики сделали очень важное дело. Курчатов несколько дней сидел в Кремле, у меня, над этими материалами»[108].

Молотов вспоминает, что он представлял Курчатова Сталину. Однако это представление носило, по-видимому, характер заочной рекомендации, а не личной встречи. Распоряжение ГКО, формально возложившее именно на Курчатова научное руководство работами по урану, было принято 11 февраля 1943 года. Заключение Курчатова по тем документам разведки, которые он читал в Кремле в кабинете Молотова, датировано 7 марта 1943 года. Это был подробный анализ. Курчатов начал с заявления о том, что полученные разведкой материалы «имеют громадное, неоценимое значение для нашего государства и науки». В заключение он написал, что «вся совокупность сведений материала указывает на техническую возможность решения всей проблемы урана в значительно более короткий срок, чем это думают наши ученые, не знакомые с ходом работ по этой проблеме за границей»[109].

И 10 марта 1943 года в АН СССР был создан секретный научный Институт атомной энергии, который для конспирации был условно назван «Лаборатория № 2». И. В. Курчатов был назначен не директором и не заведующим, а начальником этой лаборатории, чтобы подчеркнуть особые оборонные цели этого нового академического центра.

ГКО и Сталин наделили Курчатова чрезвычайными полномочиями по мобилизации необходимых для решения проблемы человеческих и материальных ресурсов. В течение всего марта 1943 года Курчатов изучал в НКВД многочисленные документы разведки. В кабинете Молотова в начале марта Курчатов знакомился в основном с материалами, полученными из Англии. Теперь ему дали документы, полученные из США. Они содержали колоссальный объем данных. Курчатову нужно было дать заключение на 237 научных работ, связанных в основном с конструкцией уран-графитового котла (реактора) и возможностью использования не только урана, но и плутония для получения атомной бомбы. На этот раз Курчатов не просто давал экспертный анализ, но уже как утвержденный руководитель проблемы составлял подробный список тех сведений, «которые было бы желательно получить из-за границы», и просил в связи с этим «дать указания разведывательным органам»[110].

Документы, с которыми ознакомился Курчатов в Кремле и в НКВД, действительно содержали много неожиданного для советской атомной физики. Новостью была возможность постройки уранового реактора с графитом в качестве замедлителя нейтронов. До этого физики считали, что реактор может работать лишь в том случае, если замедлителем нейтронов будет тяжелая вода (соединение кислорода с дейтерием). Немецкие физики также пытались в 1942 году построить реактор с тяжелой водой, и дефицит тяжелой воды был тормозом в их работе. Новостью для Курчатова было и открытие в США плутония, и перспективность использования этого нового элемента для создания атомной бомбы. Критическая масса у плутония была значительно ниже, чем у урана-235. Плутониевая бомба могла иметь большую мощность взрыва при меньшем весе. Очень важными были и исследования в США и Англии о разделении природного урана на изотопы 235 и 238 газо-диффузией.

Число исследований было столь велико и спектр их столь широк, что Курчатов, даже если бы он и был супергением, не был в состоянии давать по ним экспертную оценку и осуществлять руководство по их реализации. Несмотря на сопротивление Берии, не желавшего расширения круга «посвященных» в секреты разведки, Курчатов добился того, чтобы с документами НКВД знакомились ведущие ученые, возглавившие разные отделы Лаборатории № 2.

С апреля 1943 года доступ к материалам разведки получили академик Иоффе, Алиханов и Кикоин. В последующем к этой группе «надежных» физиков были подключены Лев Арцимович, Юлий Харитон и Кирилл Щелкин. Каждый из них возглавил самостоятельную научно-техническую проблему. Курчатов сосредоточился на создании уран-графитового реактора и выделении плутония. Алиханов стал руководителем работ по постройке реактора на тяжелой воде. Кикоину была поручена практическая разработка разделения изотопов урана газодиффузией. Арцимович для разделения этих изотопов пытался использовать силы электромагнитных полей. Харитон и Щелкин получили особо важное задание по конструкции урановой и плутониевой бомб.

Ни Курчатов, ни его коллеги, допущенные к секретам разведки, не имели права раскрывать источники своей осведомленности. То, что те или иные конкретные сведения получались разведкой, было главной тайной. Раскрытие ее могло вести к провалу всей агентурной сети и к неизбежному смещению руководства НКВД. Поэтому и Курчатову, и его коллегам приходилось выдавать данные, полученные в разведуправлении НКВД, за собственные открытия и прозрения. Это создавало им ореол гениальности и в целом шло на пользу делу. Поскольку о разведданных подчиненные Курчатова не знали, то их удивление способностью Курчатова решать сложные проблемы атомной физики без расчетов и сразу было иногда беспредельным. Биографы Курчатова приводят много примеров таких мгновенных решений. Упомяну здесь лишь один из них. Курчатову потребовались данные о характере замедления нейтронов в уран-графитовых призмах. Яков Зельдович, эксперт по замедлению нейтронов, выполнил необходимые расчеты и принес Курчатову их результаты. «Глубоко задумавшись, Курчатов, к удивлению собравшихся, вдруг произносит: “Мне это ясно и без вычислений” – и дает строгое доказательство без помощи сложных формул»[111].

Хотя разведка продолжала снабжать физиков большим объемом информации, показывающим приближение США к обладанию реальной атомной бомбой, в СССР прогресс в этом направлении был скромным. Причина была простой: в стране не было урана. Для самого маленького уранового котла нужны были десятки тонн чистого урана, а в распоряжении Лаборатории № 2 имелись лишь несколько килограммов этого металла. Урановая руда нигде на территории СССР не добывалась. Геологическая разведка урана уже развертывалась, но быстрых решений не могло быть.

В Европе, как было известно, уран для немецкого проекта добывался в Болгарии, Чехословакии и в Восточной Германии. Болгарские рудники были взяты под контроль в начале 1945 года, почти сразу после освобождения Болгарии. Но болгарская урановая руда была бедной, и обогатительных комбинатов здесь не имелось. Урановые рудники в западной части Чехословакии и в Саксонии подвергались разрушению американской авиацией до прихода сюда Советской Армии.

После высадки союзных войск в Европе в США была создана особая группа «специального назначения», так называемая Alsos Team, в задачу которой входил захват на территории Германии любого оборудования, связанного с урановым проектом, а также немецких запасов урана и тяжелой воды. Эта же группа осуществляла аресты и депортацию в Англию немецких ученых-атомщиков. В результате активных действий американского атомного «спецназа» в первые месяцы 1945 года в Германии разобрали и отправили в Англию два немецких экспериментальных урановых реактора на тяжелой воде, которые не были еще закончены. Один из этих реакторов находился возле Лейпцига в будущей советской зоне оккупации.

НКВД и Лаборатория № 2 несколько опоздали с формированием собственной «трофейной» урановой команды. Группа ученых-атомщиков, знающих немецкий язык, в сопровождении офицеров НКВД, возглавляемая заместителем наркома НКВД Авраамием Павловичем Завенягиным, прибыла в Берлин в середине мая 1945 года, уже после капитуляции Германии. В состав группы входили физики Флеров, Кикоин, Харитон, Арцимович и другие. Все они были в форме полковников Советской Армии. Профессор Николаус Риль (Nikolaus Riehl), главный немецкий эксперт по производству чистого металлического урана, был в это время в Берлине, и он добровольно согласился помогать своим советским коллегам. Риль родился в 1901 году в Санкт-Петербурге в семье немецкого инженера фирмы «Сименс». Он жил в России до 1919 года и свободно владел русским языком. Риль повез советских ученых в Ораниенбург, город к северу от Берлина, где находился главный завод Германии по производству чистого урана для реакторов. Завод, как оказалось, был полностью разрушен американскими бомбежками за несколько дней до окончания войны. Это было сделано вне всякой связи с военными действиями. Поврежденные остатки заводского оборудования тем не менее демонтировались и отправлялись в СССР.

С помощью расспросов Кикоину и Харитону удалось все же найти склад уранового сырья, оксида урана, в другом городке. Там оказалось почти 100 тонн оксида урана. 12 тонн урана были найдены еще в одном населенном пункте. Вслед за ураном в Москву были отправлены и Николаус Риль с семьей, и несколько инженеров немецкого уранового завода. Они поехали добровольно, в Германии им делать было нечего. Физики-атомщики, которые оказались в американо-британской зоне оккупации, были арестованы и больше года провели в заключении в Англии без права переписки. В июле немецкая команда Николауса Риля начала переоборудование завода «Электросталь» в Ногинске Московской области в урановый завод. В конце 1945 года здесь уже началась переработка оксида урана в чистый металлический уран. Первые партии литого металлического урана стали поступать в Курчатовскую лабораторию в январе 1946 года и шли на сборку уран-графитового экспериментального реактора.

Завод «Электросталь» сразу превратили в зону, обнесенную двумя рядами колючей проволоки. Риль в своих воспоминаниях, опубликованных в Германии в 1988 году, объясняет без всякого удивления, что колючая проволока была нужна, «чтобы строительные рабочие, занимавшиеся переоборудованием завода, не могли покидать его территорию… Эту работу выполняли в основном заключенные, преимущественно советские солдаты, вернувшиеся из немецкого плена. По возвращении на родину их встречали не цветами и танцами… Вместо этого они получили несколько лет заключения за то, что проявили трусость на поле боя»[112].

«Электросталь» превратился в один из первых «островов» атомного ГУЛАГа. В НКВД он стал известен под кодом «Строительство № 713». Число заключенных в этом лагере росло пропорционально росту производства урана. К 1950 году, когда производство чистого урана достигло одной тонны в день, число заключенных, обслуживавших завод, достигло 10 тысяч человек[113]. Для ускорения работ для заключенных и вольнонаемных рабочих «Электростали» был установлен 10-часовой рабочий день.

Отдельно от Николауса Риля команда Завенягина заключила контракты в Восточной Германии еще с двумя группами немецких ученых. Одну из них возглавил знаменитый физик Густав Герц (Gustav Hertz), получивший в 1925 году Нобелевскую премию. Другую возглавил Манфред фон Арденне (Manfred von Ardenne). В состав этих групп входили известные и малоизвестные физики и химики. Главной задачей для каждой из групп были разные методы разделения изотопов урана-235 и 238. Для них были созданы институты на берегу Черного моря возле Сухуми. Несколько позднее был создан еще один немецкий институт для радиохимических и радиобиологических исследований. Всего в СССР с 1945 по 1955 год работали в урановом проекте около 300 немецких ученых и инженеров.

Юлий Харитон, участник находки трофейного немецкого урана, впоследствии вспоминал: «Как-то, я помню, мы ехали куда-то на объект с Игорем Васильевичем Курчатовым, и он сказал, что эти 100 тонн помогли примерно на год сократить срок запуска первого промышленного реактора»[114].

Первая американская атомная бомба была успешно испытана в пустыне штата Нью-Мексико в день открытия Потсдамской конференции 16 июля 1945 года. Сталин из разведсообщений узнал об этом испытании 20 или 21 июля, за три дня до того, как президент США Трумэн сообщил Сталину и Молотову о наличии у США нового сверхмощного оружия. Сталин, однако, не ожидал, что атомная бомба будет применена уже через две недели. На Конференции союзных держав в Ялте в феврале 1945 года США и Британия настаивали на том, чтобы Советский Союз вступил в войну с Японией примерно через три месяца после капитуляции Германии. Согласие СССР было закреплено секретным протоколом. К началу августа 1945 года была завершена концентрация полуторамиллионной Советской Армии на маньчжурской границе. Сталин известил союзников, что СССР вступит в войну с Японией в середине августа. Ялтинские соглашения предусматривали также, что Советский Союз возвратит принадлежавшие России Южный Сахалин и Курильские острова и получит в длительную концессию Порт-Артур и принадлежавшую России Восточно-Китайскую железную дорогу. В начале 1945 года в США рассматривали вступление СССР в войну с Японией как акцию, способную привести к быстрой капитуляции Японии и к уменьшению их собственных потерь. Теперь лидеры США явно рассчитывали достигнуть капитуляции Японии с помощью атомной бомбы. Это гарантировало США полное господство во всем азиатском регионе.

Вступление в войну с Японией не было для Сталина одним лишь актом помощи союзникам. У Сталина были серьезные стратегические замыслы в Азии. Вступление Советской Армии и Маньчжурию, колонию Японии с 1931 года, было лишь началом их реализации.

Сообщение о взрыве атомной бомбы над Хиросимой 6 августа достигло Москвы утром 7 августа. В этот же день в 16 часов 30 минут Сталин и начальник Генштаба А. И. Антонов подписали приказ о начале военных действий против Японии по всему маньчжурскому рубежу ранним утром 9 августа по местному времени. В этот же день по приказу Трумэна авиация США сбросила на Нагасаки вторую атомную бомбу. 14 августа император Японии объявил по радио о капитуляции. Формальная капитуляция состоялась только 2 сентября 1945 года. К этому времени Советская Армия оккупировала почти всю Маньчжурию и половину Кореи, бывшую японской колонией с 1905 года. Инициатива в решении политического будущего дальневосточного региона Азии перешла к СССР.

Атомные проекты в США и СССР родились как контрмеры ядерному потенциалу гитлеровской Германии. С приближением конца войны в Европе у ученых, работавших над созданием бомбы, появилась уверенность в том, что практического применения этого сверхмощного оружия никогда не потребуется. Рузвельт незадолго до своей смерти в апреле 1945 года считал все же возможным применение атомного оружия против японского флота. Но после того как атомные бомбы, урановая и плутониевая, были использованы против мирного населения двух городов, мгновенно убив от 200 до 300 тысяч жителей, был открыт путь к практическому применению атомных бомб и в других регионах. По сообщениям от Фукса и Понтекорво, производство урана-235 и плутония в США позволяло изготовить восемь атомных бомб в месяц. В этих новых условиях атомный проект стал для Сталина абсолютным приоритетом.

Совещания с главными руководителями урановой программы проводились начиная с 12 августа в основном на даче Сталина в Кунцеве. Для секретных совещаний Сталин обычно использовал свою «ближнюю», а иногда и «дальнюю» дачи. Кремль был официальной резиденцией правительства и со своей сложной системой пропусков, охраны и большим числом разных служб и чиновников не подходил для сверхсекретных совещаний. С 12 по 16 августа 1945 года Сталин приезжал в Кремль для неотложных приемов только к полуночи и работал до двух, а иногда и до трех часов утра. К нему приходили в это время китайские дипломаты, стремившиеся по требованию Чан Кайши узнать о советских намерениях в Маньчжурии. Они боялись, и, как выяснилось вскоре, не напрасно, что в зону советской оккупации в Маньчжурии первыми смогут войти китайские коммунисты.

Днем и вечером на даче в Кунцеве Сталин проводил совещания с руководителями атомного проекта и членами ГКО. Курчатов на эти совещания не приглашался, с ним консультировались по некоторым вопросам по телефону. Краткие и в основном устные воспоминания об этих совещаниях оставил тогдашний нарком боеприпасов Борис Львович Ванников[115], который вместе с наркомом химической промышленности Михаилом Георгиевичем Первухиным был заместителем Молотова в той комиссии ГКО, которая с февраля 1943 года отвечала за атомный проект. Роль Берии в атомном проекте к этому времени была незначительной, так как внешняя разведка перешла в конце 1943 года во вновь созданное управление при выделенном из НКВД новом Наркомате государственной безопасности (НКГБ). Этот наркомат возглавил В. Н. Меркулов. Берия остался главой НКВД и управлял теперь милицией и ГУЛАГом.

Итогом совещаний в Кунцеве стало подписанное Сталиным Постановление ГКО № 9887 от 20 августа 1945 года, создавшее новую структуру управления атомным проектом. Для общего руководства всеми работами по использованию внутриатомной энергии ГКО создал Специальный Комитет с чрезвычайными полномочиями. Это был директивный орган, своего рода «атомное политбюро». Берия был назначен председателем. Членами комитета, список которого Сталин продиктовал сам, стали Маленков, Вознесенский, Ванников, Завенягин, Курчатов, Капица, Махнев и Первухин. Спецкомитет должен был обеспечить «широкое развертывание геологических разведок и создание сырьевой базы СССР по добыче урана, а также использование урановых месторождений за пределами СССР, организацию урановой промышленности, а также строительство атомно-энергетических установок и производство атомной бомбы». Для непосредственной реализации этих задач при Спецкомитете создавался исполнительный орган, Первое Главное Управление при СНК СССР (ПГУ). Начальником ПГУ был назначен Ванников. В распоряжение ПГУ передавались многочисленные научные конструкторские, проектные, строительные и промышленные предприятия и учреждения из других ведомств. Курчатовский центр также был передан из Академии наук в ПГУ. Научно-технический отдел разведки был передан под контроль Спецкомитета.

Заказы Спецкомитета и ПГУ другим наркоматам по изготовлению различного оборудования, поставкам стройматериалов и технических услуг должны были выполняться вне очереди и оплачиваться Госбанком «по фактической стоимости», без предоставления смет и расчетов. Это означало неограниченное финансирование, или так называемый открытый счет в Госбанке. Строительные проекты, утвержденные Спецкомитетом, оплачивались банком «по произведенным затратам», и все учреждения атомного проекта освобождались от регистрации своих штатов в финансовых органах.

ПГУ превратился в огромный секретный супернаркомат. Самой большой и мощной строительной системой, которая была передана ПГУ из НКВД, было Главное управление лагерей промышленного строительства НКВД (ГУЛПС). Этот промышленный ГУЛАГ состоял к концу 1945 года из 13 лагерей, в которых находились 103 тысячи заключенных. Одновременно с этим в ПГУ было передано также и Главное управление лагерей горно-металлургических предприятий НКВД (ГУЛГМП), объединившееся с ГУЛПС. В лагерях ГУЛГМП находилось и начале 1946 года 190 тысяч заключенных, треть которых относилась к так называемому спецконтингенту (бывшие военнопленные, репатрианты и другие, попавшие в ГУЛАГ без суда). Объединенная система лагерей, известная в последующем как Главпромстрой, приказом по НКВД № 00932 была объявлена «специальной организацией для строительства предприятий и учреждений Первого Главного Управления»[116].

По существовавшей в то время кодовой классификации приказов в НКВД два нуля перед цифровым номером приказа означили, что он издан по директиве или резолюции лично Сталина. Имелась в виду не устная директива Сталина, а тот или иной документ Государственного Комитета Обороны, Совета народных комиссаров или Политбюро, подписанный Сталиным. В преамбуле приказов по НКВД в этом случае обычно указывалось, что он издается «во исполнение решения» с указанием директивного органа. В американском атомном проекте участвовало, как известно, 125 тысяч человек. В советском к концу 1945 года было втрое больше. Но уже в 1950 году число людей, вовлеченных в систему ПГУ, превысило 700 тысяч. Больше половины из них составляли заключенные, треть – военно-строительные части МВД. Только около 10 % приходилось на вольнонаемных, свобода передвижения которых была, однако, сильно ограничена.

К концу 1946 года существовало уже одиннадцать специальных строительств ядерных объектов. Лагеря заключенных, которые обслуживали эти строительства, выводились из общей системы НКВД и включались в систему ПГУ. Некоторые льготы, существовавшие в системе НКВД, такие как освобождение из заключения хронических и тяжело больных, беременных женщин или престарелых, бесполезных для исправительно-трудовых лагерей, не распространялись на «атомный ГУЛАГ». Никаких освобождений из атомного ГУЛАГа не было, так как находившиеся в нем узники были также «носителями» особо важных государственных секретов.

Директива Сталина обязывала ПГУ обеспечить создание атомных бомб, урановой и плутониевой, в 1948 году.

Частых встреч Курчатова и Сталина, о которых иногда пишут, не было. Не было и показа Сталину макета атомной бомбы и плутониевого «шарика», который якобы приносили в Кремль Курчатов и Харитон незадолго до испытания. В действительности Курчатова приглашали к Сталину только два раза, 25 января 1946 года и 9 января 1947 года. При первой встрече вместе с Курчатовым к Сталину вошли Берия, Молотов, Вознесенский, Маленков, Микоян и Жданов. Были приглашены также С. В. Кафтанов и президент АН СССР Сергей Вавилов. Курчатов вошел к Сталину вместе с другими в 20 часов 15 минут и покинул кабинет Сталина через 50 минут вместе с Вавиловым. Другие деятели оставались у Сталина еще два часа[117].

Вернувшись в институт, Курчатов записал свои впечатления от встречи со Сталиным. Эта запись хранилась в сейфе Курчатова и была недавно опубликована. По характеру записи видно, что Курчатов был в кабинете Сталина в первый раз. Я привожу здесь отрывок этой записи, датированной днем встречи: «Во взглядах на будущее развитие работ т. Сталин сказал, что не стоит заниматься мелкими работами, а необходимо вести их широко, с русским размахом, что в этом отношении будет оказана самая широкая всемерная помощь…

По отношению к ученым т. Сталин был озабочен мыслью, как бы облегчить и помочь им в материально-бытовом положении. И в премиях за большие дела, например, за решение нашей проблемы. Он сказал, что наши ученые очень скромны и они никогда не замечают, что живут плохо, – это уже плохо, и хотя, он говорит, наше государство и сильно пострадало, но всегда можно обеспечить, чтобы [несколько тысяч?] человек жило на славу, свои дачи, чтобы человек мог отдохнуть, чтобы была машина…

Надо также всемерно использовать Германию, в которой есть и люди, и оборудование, и опыт, и заводы. Т. Сталин интересовался работой немецких ученых, той пользой, которую они нам принесли…

[Затем?] были заданы вопросы о Иоффе, Алиханове, Капице и Вавилове и целесообразности работы Капицы.

Было выражено [мнение?], на кого [они?] работают и на что направлена их деятельность – на благо Родине или нет.

Было предложено написать о мероприятиях, которые были бы необходимы, чтобы ускорить работу, все, что нужно. Кого бы из ученых следовало еще привлечь к работе.

Обстановка кабинета указывает на [оригинальность?] ее хозяина. Печи изразцовые, прекрасный портрет Ильича и портреты полководцев»[118].

Вторая встреча Сталина с Курчатовым 9 января 1947 года была частью совещания по атомным проблемам, которое продолжалось почти три часа. Вместе с Курчатовым к Сталину были приглашены Харитон, Кикоин и Арцимович, научные руководители уже возникших к этому времени атомградов. На совещании присутствовали Молотов, Берия, Маленков, Вознесенский и Первухин, а также члены Спецкомитета Ванников, Завенягин и Махнев. Присутствовал и генерал-майор НКВД А. Н. Комаровский, начальник Главпромстроя ПГУ – атомного ГУЛАГа[119]. Никто из присутствующих на совещании не оставил никаких заметок. Режим секретности запрещал делать записи о таких встречах. Лишь через много лет из воспоминаний одного из сотрудников, Первухина, стало известно, что Курчатов доложил на этой встрече об успешном пуске в декабре 1946 года в Лаборатории № 2 первого в Европе экспериментального физического реактора. «Сталин с большим пристрастием расспрашивал И. В. Курчатова и других о значении этого события. Убедившись в достоверности наших сообщений и соображений, он предложил этот факт держать в самом строгом секрете…»[120]

От Фукса, и независимо от него также и от Понтекорво, в 1945 году были получены подробные описания и чертежи плутониевой бомбы того типа, которая была взорвана над Нагасаки. Но в СССР в это время производство плутония еще не начиналось. Небольшой экспериментальный реактор, который был построен в 1946 году в Лаборатории № 2, использовал трофейный уран. Промышленный реактор требовал 150 тонн урана. В конце 1945 года возобновили работу Яхимовские урановые рудники в Чехословакии, известные с начала века, и в Восточной Германии. Для эксплуатации немецких рудников в Саксонии было создано советское акционерное общество «Висмут». К работе на этих рудниках привлекли немцев, интернированных на Балканы, и немецких военнопленных.

В 1946 году были найдены месторождения урана в различных районах Советского Союза. Разработка месторождений урана, особенно в отдаленных местах, является очень трудной задачей. Первые партии отечественного урана стали поступать лишь в 1947 году из построенного в рекордно быстрые сроки Ленинабадского горно-химического комбината в Таджикской ССР. В системе атомного ГУЛАГа этот комбинат был известен лишь как «Строительство № 665». Места разработки урана были засекречены до 1990 года. Даже рабочие на рудниках не знали про уран. Официально они добывали «спецруду», а вместо слова «уран» в документах того времени писалось «свинец» или продукт «А-9». Месторождения урана на Колыме были бедными. Тем не менее и здесь был создан горнодобывающий комбинат и при нем лагерь Бутугычаг. Этот лагерь описан в повести Анатолия Жигулина «Черные камни», но и он не знал, что здесь добывают уран. В 1946 году урановую руду из Бутугычага отправляли на материк самолетами. Это было слишком дорого, и в 1947 году здесь была построена обогатительная фабрика.

Первый промышленный реактор и радиохимический завод «Маяк» начали строить на Урале, возле города Кыштым, в 100 километрах к северу от Челябинска. Инженерный проект реактора составлялся под руководством Николая Антоновича Доллежаля, директора Института химического машиностроения. Закладкой урана в реактор руководил лично Курчатов. Строительством всего центра, известного позже как Челябинск-40, руководил начальник ПГУ Ванников. Объем строительства был очень большой, и здесь работали более 30 тысяч заключенных нескольких лагерей и три полка военно-строительных частей МВД.

В 1947 году было развернуто строительство еще трех атомградов, два из них в Свердловской области; Свердловск-44 и 45, для промышленного разделения изотопов урана, и один в Горьковской области, Арзамас-16, предназначенный для изготовления плутониевых и урановых бомб. Научными руководителями свердловских объектов были Кикоин и Арцимович. В Арзамасе-16 научное руководство проектами осуществляли Харитон и Щелкин. Все эти, сейчас знаменитые ученые, в конце 40-х годов не были никому известны. Их имена были засекречены. Строительные работы шли быстрыми темпами. Главпромстрой ПГУ не жаловался на дефицит рабочей силы. Но урана не хватало. Даже в начале 1948 года первый промышленный реактор не мог быть запущен. Не хватало урана и для работы свердловских объектов. Правительственные сроки для изготовления первых атомных бомб были пропущены.

Экспериментальный реактор Ф-1, который был успешно запущен в Лаборатории № 2 в Москве в декабре 1946 года, был крайне упрощенным и не содержал систем водного охлаждения. Это обеспечивало большую компактность расположения урановых блоков и графита как замедлителя нейтронов и при использовании природного урана, в основном вывезенного из Германии. Для начала управляемой цепной реакции оказалось достаточно около 45 тонн урана. Предполагалось, что и в этом экспериментальном реакторе можно будет получить некоторое количество плутония и изучить его свойства. Но без систем водного охлаждения экспериментальный реактор быстро перегревался и поэтому мог работать лишь очень короткими периодами.

Промышленный реактор, который проектировался в уральском центре, имел систему непрерывного водного охлаждения и достаточно сложную конструкцию. В этом случае управляемая цепная реакция начиналась лишь при 150 тоннах урана, помещаемого в особые алюминиевые каналы, в которые все время поступала вода. Основным топливом в реакторе являлся уран-235. Нейтроны, выделяющиеся при распаде ядер этого изотопа при столкновении с ядром урана-238, преобразовывали некоторые из них в элемент с массой 239. Это и был плутоний, из которого после его выделения изготовлялся заряд атомной бомбы. Критическая масса у плутония примерно в десять раз меньше, чем у урана-235.

Курчатов планировал, что при завершении строительства промышленного реактора те 45 тонн урана, которые были заложены в экспериментальный реактор в Москве, можно будет использовать в промышленном реакторе. В 1946 году ни Курчатов, ни его коллеги не знали, что распад ядер урана-235 под действием мощных нейтронных потоков идет не с образованием нескольких новых осколочных элементов, бария и других, а с образованием около двухсот разных изотопов, большинство из которых были неустойчивыми и радиоактивными. Именно накопление таких радиоактивных нуклидов, даже после сравнительно кратковременных запусков реактора Ф-1, сделало его урановые блоки негодными для переплавки их в урановые блоки для промышленного реактора, имевшего другие размеры и другую форму. Завод «Электросталь», который готовил урановые блоки для отправки на Урал, не был приспособлен для переплавки урана, уже загрязненного множеством высокорадиоактивных элементов.

Накопить нужные 150 тонн урана для загрузки в промышленный реактор удалось лишь к началу 1948 года. К этому времени, однако, обнаружилось, что система разгрузки реактора, проверявшаяся до этого лишь на стенде на единичном канале, не годилась для реактора, имевшего больше тысячи каналов. Пришлось срочно разработать и изготовить новую систему разгрузки. Это задержало пуск реактора на несколько месяцев.

Испытательные пуски реактора на низких мощностях начались 8 июня 1948 года, почти на год позже, чем планировалось. 22 июня 1948 года реактор был выведен на проектную мощность в 100 тысяч кВт. Началась круглосуточная работа реактора, прерывавшаяся довольно частыми авариями. Это приводило к остановкам реактора и необходимости ремонта. Некоторые ремонтные работы производились по директивам Курчатова и Ванникова на работающем реакторе, «что приводило к загрязнению помещений, переоблучению сменного персонала и бригады ремонтников»[121].

Особенно серьезная авария произошла в конце 1948 года. В январе 1949 года реактор был остановлен на капитальный ремонт, продолжавшийся почти два месяца. Нужно было производить замену всех каналов и проводить фактическую разборку и новую сборку всего реактора. При проведении этого ремонта подверглись переоблучению несколько тысяч человек в связи с необходимостью «привлечения к этой «грязной работе» всего мужского персонала «объекта»»[122].

Весь 1948 год и почти половину 1949 года Курчатов, Ванников и Завенягин находились на Урале, решая на месте все возникавшие проблемы. Несколько раз приезжал сюда Берия. Ему нужно было давать объяснения Сталину о причинах задержки сроков изготовления атомной бомбы. Именно в 1948 году происходили решающие сражения гражданской войны в Китае. Летом 1948 года Сталин начал блокаду Западного Берлина, что вызвало наиболее серьезный послевоенный кризис между СССР и западными странами. Отсутствие атомного оружия ограничивало для Сталина возможность вести свою внешнюю политику с позиции силы.

К маю 1949 года радиохимический завод «Маяк» начал выделение плутония из «выгоревших» урановых блоков, не дожидаясь полного распада короткоживущих продуктов деления урана-235, что обычно требует трехмесячной выдержки этих блоков под водой. Это приводило и к переоблучению радиохимиков.

По недавнему свидетельству профессора Ангелины Гуськовой, которая молодым врачом работала в 1947–1953 годах на уральском объекте, в лаборатории по выделению плутония работали в основном молодые девушки. Это была группа особого риска, и среди этих людей зарегистрировано 120 случаев лучевой болезни, которую называли «пневмосклероз плутониевый»[123].

Радиоактивные отходы плутониевого комбината «Маяк» сливали в то время в небольшую речку Теча, протекавшую через промышленную зону. Это привело к сильному загрязнению реки на десятки километров вниз по течению за пределами объекта и к большому числу радиационных заболеваний среди местного крестьянского населения.

Десять килограммов плутония, количество, заложенное в американскую бомбу, сброшенную на Нагасаки (над Хиросимой была сброшена урановая бомба), были накоплены в СССР уже в форме металла в июне 1949 года. По расчетам физиков, можно было бы провести испытательный взрыв и с половинным количеством столь дорогого вещества. Но приказ Сталина требовал делать точную копию. Экспериментировать никто не хотел.

Успешное испытание первой советской атомной бомбы было проведено на специально построенном полигоне в Семипалатинской области Казахстана 29 августа 1949 года. Это была инженерно и научно более сложная плутониевая бомба. По радиоактивным продуктам взрыва, распространившимся в верхних слоях атмосферы по всему миру, американцы определили к середине сентября, что это была почти копия бомбы, сброшенной 9 августа на Нагасаки. Советский Союз не объявлял об испытании бомбы, так как Сталин боялся попытки США нанести превентивный удар по советским атомным объектам.

Секретным, никогда не публиковавшимся Указом Верховного Совета СССР большая группа участников создания атомной бомбы была удостоена правительственных наград. Высшую награду – звание Героя Социалистического Труда и медаль «Золотая Звезда» – получили ученые Курчатов, Флеров, Харитон, Хлопин, Щелкин, Зельдович, Доллежаль и академик Андрей Анатольевич Бочвар, научный руководитель радиохимических работ на комбинате «Маяк». «Золотую Звезду» и звание Героя Соцтруда получил немецкий профессор Николаус Риль. Всем им от имени правительства были также подарены дачи под Москвой и автомобили «Победа». Курчатов, в порядке исключения, получил машину «ЗИС». Все награжденные были удостоены Сталинских премий.

Начальник ПГУ Ванников и его заместитель Первухин тоже получили звание Героя Соцтруда, золотые медали и Сталинские премии. Среди работников МВД звание Героя Социалистического Труда и медаль «Золотая Звезда» получили восемь генералов: заместитель министра А. П. Завенягин, начальник Главпромстроя А. Н. Комаровский и его заместитель П. К. Георгиевский, начальник Строительства № 859 (реактор) М. М. Царевский и его заместители В. А. Сапрыкин и С. П. Александров. В эту же группу героев МВД вошли два начальника горнорудных уранодобывающих комбинатов: Б. Н. Чирков (немецкий «Висмут») и М. М. Мальцев (Ленинабадский комбинат в Таджикистане). Их награждали за «вклад в создание атомной бомбы». Берия, глава Спецкомитета, получил лишь орден Ленина. Он оказался во втором длинном списке всех тех, кто «принимал участие» в строительстве объектов атомной промышленности. Этим обидным для Берии решением Сталин хотел, очевидно, подчеркнуть, что главная заслуга в организации всех работ по проблеме № 1 принадлежит не Берии, а самому Сталину.

Испытание в СССР именно плутониевой бомбы было неожиданным для США и Англии. Она имела очень сложный технический характер. Атомный взрыв обеспечивался не соединением двух масс с образованием одной «критической», а переводом плутониевого шара в «критическое состояние» путем так называемой «имплозии», то есть сжатия его давлением в несколько сот тысяч атмосфер с помощью взрывных волн от множества синхронных взрывов обычной взрывчатки, сфокусированных внутрь. Американские и британские эксперты пришли поэтому к выводу, что основная информация об устройстве атомной бомбы была получена в СССР путем шпионажа. Именно то, что советская бомба была точной копией американской (что было очевидно по анализу состава продуктов взрыва и по коэффициенту распада плутония при взрыве), приводило к такому заключению. Начались срочные поиски каналов утечки информации. Некоторые коды советских радиошифровок семи-восьмилетней давности удалось расшифровать в США с помощью новых компьютеров.

Клаус Фукс был арестован в Великобритании в январе 1950 года. Он признался в передаче Советскому Союзу сведений о бомбе, но не раскрыл каналов связи с советской разведкой. Фукс был осужден на 14 лет лишения свободы. Его освободили в 1959 году досрочно «за хорошее поведение». Он уехал в ГДР, где возглавил в Берлине Институт ядерной физики.

Бруно Понтекорво, опасаясь ареста, бежал вместе с семьей в 1950 году через Финляндию в СССР. Здесь он «ассимилировался», получил лабораторию в Объединенном институте ядерных исследований в Дубне и был вскоре избран действительным членом Академии наук СССР.

Британский «источник» советской разведки, Кэрнкросс, приславший в Москву первые сообщения по урановому проекту осенью 1941 года, не был раскрыт до середины 1980-х годов. О нем сообщил британским спецслужбам Олег Гордиевский, работник КГБ, бежавший на Запад. Кэрнкросс к этому времени был на пенсии и жил во Франции. Его не стали судить, ограничившись взятием «исповеди» и лишением пенсии.

Три других британских агента, участвовавших в передаче сообщений в СССР, также смогли избежать ареста и переехать в СССР через другие страны. Они закончили свою жизнь в Москве. Им были присвоены звания полковников КГБ и предоставлена работа консультантов разведуправления. Наиболее важной фигурой среди этой, известной как «кембриджская», группы был Гарольд-Ким Филби (Harold-Kim Philby), который до 1949 года работал первым секретарем Британского посольства в Вашингтоне, осуществляя связь между американской и британской разведками. Он бежал в СССР только в 1963 году. В честь Филби в Москве в 1990 году была выпущена почтовая марка в серии из пяти почтовых марок с портретами самых успешных советских разведчиков.

Филби стал личным консультантом и другом Председателя КГБ Юрия Андропова.

Николаус Риль и другие немецкие ученые, работавшие в советском атомном проекте, смогли вернуться в Восточную Германию только в 1955 году. Через четыре недели после возвращения Риль с семьей улетел через Западный Берлин в Мюнхен, где жил и работал до конца своей жизни. Он умер в 1990 году.

Урановую бомбу в СССР смогли изготовить и испытать только в 1951 году. Это была уже оригинальная советская модель, более компактная и совершенная, чем первая американская урановая бомба. Именно атомное оружие обеспечило СССР статус супердержавы.

Сталин и водородная бомба

Плутоний для атомной бомбы был создан искусственно, и уран-235 нигде не накапливается в количествах, которые могут вызвать цепную реакцию его почти мгновенного распада. Идея водородной бомбы основывалась на физическом явлении, которое является наиболее распространенным во Вселенной: ядерном синтезе, образовании ядер атомов более тяжелых элементов за счет слияния ядер легких элементов. Именно таким образом возникли почти все элементы земной коры. При высоких температурах, порядка сотен миллионов градусов, кинетическая энергия ядер легких элементов становится настолько высокой, что, сталкиваясь между собой, они могут «сливаться», образуя ядра более тяжелых элементов. При ядерном синтезе выделяется в сотни и тысячи раз больше энергии, чем при распаде тяжелых ядер.

Интерес к проблемам ядерного синтеза возник в 1930-е годы, особенно после того, как Ганс А. Бете (Hans A. Bethe), немецкий физик, эмигрировавший в 1934 году в США, разработал теорию происхождения энергии звезд, включая Солнце. Согласно этой теории, в настоящее время достаточно хорошо подтвержденной, энергия звезд является в основном энергией синтеза, выделяемой при соединении четырех ядер водорода, происходящем с образованием одного ядра гелия. Этот синтез происходит, однако, через несколько промежуточных стадий. Водород является главным элементом Вселенной, составляя 75 % всей материи.

При взрыве урановой или плутониевой бомбы в эпицентре взрыва, согласно расчетам, температура может подниматься до нескольких миллионов или нескольких десятков миллионов градусов. Многие физики понимали, что атомная бомба может служить детонатором для более сложной бомбы ядерного синтеза. Однако необходимость в такой бомбе казалась совершенно нереальной. Если атомная бомба с мощностью в 15–20 килотонн тринитротолуола (ТНТ) могла разрушить большой город и убить сотни тысяч человек, то какое применение может иметь бомба, в тысячу раз более мощная, с взрывным эквивалентом в миллионы тонн обычных взрывчатых веществ? При каких обстоятельствах можно было бы оправдать применение бомб, которые убивают людей не сотнями тысяч, а сразу десятками миллионов?

Тем не менее в составе коллектива американских физиков, занятых практической разработкой атомной бомбы в Манхэттенском проекте, оказался достаточно авторитетный физик Эдвард Теллер (Edward Teller), который еще в 1942 году решил сконцентрировать свои усилия именно на создании водородной бомбы и начал предварительные расчеты, чтобы доказать реальность этого проекта.

Эдвард Теллер родился в 1908 году в Будапеште, но получил образование в Германии и начал свои исследования в Мюнхене. В 1935 году он переехал в США, где был принят в лабораторию Роберта Оппенгеймера в Калифорнийском университете. Первые расчеты Теллера показали, что температура в несколько миллионов градусов от атомного взрыва не сможет вызвать слияние ядер обычного легкого водорода. Но эта температура могла быть достаточно высокой, чтобы продуцировать слияние ядер тяжелого изотопа водорода, дейтерия, с образованием легкого изотопа гелия. Термоядерная реакция в этом случае могла происходить по очень простой формуле:

D + D = ЗНе + п + 3,27 мегаэлектронвольта (МэВ).

В результате этой реакции два ядра дейтерия, сливаясь, образуют одно ядро легкого изотопа гелия. При этом выделяется один нейтрон и огромное количество энергии. Еще легче могло бы идти слияние ядра дейтерия с ядром более тяжелого водорода – трития. В этом случае образуется ядро тяжелого гелия (4Не), выделяется один нейтрон и в пять раз больше энергии – 17,3 МэВ.

Помимо своей колоссальной мощности, водородная бомба по своим размерам могла быть не больше атомной. Кроме этого, в подобной реакции синтеза не образуются многочисленные радиоактивные продукты деления, загрязняющие атмосферу при взрывах плутониевой или урановой бомб. Более того, взрывной потенциал водородной бомбы, которую уже в проекте стали называть «супербомба», оказывался намного дешевле атомной при расчете на каждую килотонну ТНТ. Можно было поэтому затратить меньше средств, чтобы разрушить большой город одной водородной бомбой, по сравнению с использованием для этой же цели нескольких атомных.

После окончания Второй мировой войны в сентябре 1945 года большинство физиков, работавших в Лос-Аламосе и в других атомных военных центрах США, стали возвращаться в свои прежние университеты и лаборатории, предпочитая «свободную» жизнь, возможность публикаций, путешествий и преподавания. Лос-Аламосу грозила консервация. В этих условиях Теллер, который был поглощен идеей водородной бомбы, решил поставить перед лабораторией в Лос-Аламосе новые задачи и обеспечить ее новыми грантами от правительства. С этой целью в апреле 1946 года Теллер организовал в Лос-Аламосе секретный семинар по проблемам осуществимости создания водородной или термоядерной бомбы. В работе семинара приняли участие около сорока ученых, среди которых был и Клаус Фукс. Фукс, начавший работу в британском атомном проекте с 1941 года, в 1944 году приехал в США. В этом году США и Великобритания решили объединить свои усилия по созданию атомных бомб. Британия в это время лидировала в разработках урановой бомбы, США – в разработке плутониевой бомбы. В Лос-Аламосе Фукс был включен в группу Оппенгеймера. В конце 1946 года британская делегация, участвовавшая в атомном проекте, вернулась в Англию, и Фукс возобновил свою работу в британском атомном центре в Харуэлле. Он также возобновил и свои прежние связи с советской разведкой в Англии. Благодаря этому о семинаре по водородной бомбе, состоявшемся в Лос-Аламосе, стало известно и советскому руководству.

Все детали того, каким образом поступали в СССР сведения об американских исследованиях по проблемам водородной бомбы, воспроизвести трудно, так как в отличие от почти полного рассекречивания данных в этом отношении по атомной бомбе значительная часть сведений по разработкам водородной бомбы остается закрытой. Кроме того, и сами успехи советской разведки после 1945 года, когда атомная программа в США полностью перешла под военный контроль, были уже очень скромными.

В общей форме о новом направлении исследований в Лос-Аламосе Курчатов и другие ведущие участники уранового проекта в СССР знали уже слета 1946 года. Потенциальная возможность создания термоядерного оружия была очевидна и советским физикам. Однако для его практической разработки нужно было первоначально создать атомную бомбу, для которой к этому времени еще не было никакой промышленной базы. Было тем не менее очевидно, что водородная бомба потребует новых материалов и новых производств, из которых главным было получение значительных количеств дейтерия. Условия термоядерных реакций, которые происходили при астрономических, «звездных», температурах, нельзя было проверить экспериментально, и поэтому все разработки в этой области требовали колоссального количества расчетов.

Было принято решение о мобилизации для теоретических расчетов почти всех математических институтов и отделов Академии наук СССР. Координировать эту работу было поручено молодому талантливому физику Якову Борисовичу Зельдовичу, возглавлявшему теоретический отдел Института химической физики. Был привлечен к расчетам и руководитель теоретического отдела Института физических проблем Лев Давыдович Ландау.

Директор этого института Петр Леонидович Капица из-за конфликта с Берией к концу 1945 года отказался от работ по атомной бомбе и достаточно откровенно объяснил свои мотивы в двух подробных письмах Сталину. Отстранение Капицы от работ по атомной бомбе с осени 1945 года не привело, однако, к освобождению его от руководства институтом. Участие этого института в создании атомной бомбы не было ключевым. Однако начатые в 1946 году подготовительные шаги на пути к созданию водородной бомбы уже не могли игнорировать научный потенциал института Капицы. Было с самого начала очевидно, что в конструкцию бомбы должен входить жидкий или даже твердый дейтерий. Технологии получения больших количеств жидких газов, в основном кислорода и гелия, были разработаны именно в Институте физических проблем на уникальных установках, изобретателем которых был Капица. Исследования физических свойств газов, сжиженных охлаждением до температур, близких к абсолютному нулю, принесли Капице мировую славу. Для изменения профиля института с решения проблем жидкого кислорода и гелия на решение задач разделения изотопов водорода, выделения дейтерия и получения его в жидкой форме и в форме тяжелой воды возникла необходимость изменения руководства этого института.

Капица был привлечен к работе по созданию атомной бомбы вскоре после назначения Игоря Курчатова общим руководителем всей проблемы в феврале 1943 года. Осуществляя мобилизацию ученых для реализации поставленной задачи, Курчатов делал это не путем собственных решений, а подготовкой проектов постановлений Совнаркома. Это было неизбежно для вовлечения в атомный проект и, соответственно, под контроль Курчатова тех физиков, которые по своему опыту, авторитету и академическому положению были в то время выше молодого и малоизвестного профессора Курчатова.

Главное преимущество Курчатова перед его более знаменитыми коллегами состояло в том, что он был полностью осведомлен через анализ данных разведки почти обо всех достижениях в этой области в Британии и США. По линии Государственного Комитета Обороны атомным (или урановым) проектом руководили в тот период В. М. Молотов и М. Г. Первухин. 20 марта 1943 года Курчатов направил Первухину докладную записку «О необходимости привлечения к работам Л. Д. Ландау и П. Л. Капицы». Им предстояло стать консультантами лаборатории Курчатова «по вопросам разделения изотопов» (Капица) и «по расчетам развития взрывного процесса в урановой бомбе» (Ландау)[124].

Когда 20 августа 1945 года, после взрыва американских атомных бомб над японскими городами Хиросима и Нагасаки, для ускорения всех работ в СССР по созданию атомной бомбы решением ГКО СССР, подписанным Сталиным, был создан Специальный Комитет по атомной энергии, возглавлявшийся Берией и наделенный чрезвычайными полномочиями, то в этот комитет вошли лишь два члена, представлявших науку: Капица и Курчатов. Другие члены представляли руководство страны: Политбюро (Маленков), правительство (Вознесенский), НКВД (Авраамий Завенягин) и те промышленные наркоматы, которым предстояло выполнять главную роль в создании атомной индустрии: Наркомат боеприпасов (Борис Ванников) и Наркомат химической промышленности (Первухин). Из всех советских академиков Сталин лучше всего знал именно Капицу, причем не по личным встречам, а по регулярным письмам, которые Капица отправлял Сталину с середины 1930-х годов и которые затрагивали очень широкий круг вопросов. Капица был первым советским ученым, которому еще до окончания войны 30 апреля 1945 года было присвоено звание Героя Социалистического Труда.

В первые недели очень активной работы Специального Комитета и созданного при нем Технического Совета Капица энергично включился в решение и обсуждение всех проблем. Однако в тот период существовала директива Сталина и Берии полностью копировать американский проект плутониевой бомбы, почти все детали которого были получены советской разведкой от Клауса Фукса и Бруно Понтекорво, работавших в Лос-Аламосе. В то же время Капица, в отличие от Курчатова и его ближайших сотрудников, не был допущен к изучению, анализу и оценке огромного количества поступавших в НКВД разведывательных материалов. Это создавало неизбежный конфликт Капицы с Курчатовым, а также и с другими членами Спецкомитета. Капица в своей работе исходил из той предпосылки, что многие проблемы, например, в области разделения изотопов урана, нужно сначала решать как научные. Курчатов, Берия и другие, однако, знали, что эти проблемы уже решены и задача состоит лишь в проверке и уточнении полученных из США отчетов.

3 октября 1945 года Капица через секретную экспедицию Кремля отправил Сталину письмо с осторожной критикой Берии и с просьбой об «освобождении от всех назначений по СНК, кроме моей работы в Академии наук»[125]. Никаких последствий это письмо не имело, и Капицу продолжали приглашать на заседания Спецкомитета. 25 ноября Капица посылает Сталину очень обстоятельное письмо, безусловно, продуманное до мелочей, с учетом психологии Сталина, которую Капица понимал «заочно». Он обращался к Сталину как равный к равному, как лидер науки к лидеру государства. Такого рода писем Сталин не получал ни от кого. При упоминании о других государственных деятелях Капица делает очевидным, что они фигуры второстепенные, простые исполнители заданий, что они по-настоящему проблем атомной промышленности не понимают. Особенно Берия. «У него дирижерская палочка в руках… но дирижер должен не только махать палочкой, но и понимать партитуру. С этим у Берия слабо… Берия… нужно работать, а черкать карандашом по проектам постановлений в председательском кресле – это еще не значит руководить проблемой… У меня с Берия совсем ничего не получается. Его отношения к ученым мне совсем не по нутру»[126].

Оценив достаточно критически работу и Спецкомитета, и Технического Совета по атомной бомбе, Капица высказал в этом письме ряд безусловно полезных и для Сталина характеристик и рекомендаций. Никто другой не смог бы ввести Сталина в курс дела с такой прямотой. Капица уже без намеков заявил о том, что он хочет уйти из всех атомных комитетов и советов. «…Быть слепым исполнителем я не могу, так как я уже вырос из этого положения».

Через две недели Капица был формально освобожден от работы по атомной бомбе, но оставлен на всех своих академических должностях. Это письмо Капицы Сталину комментировалось неоднократно. При этом оно уже обросло легендами. По одной из них, Берия был столь доволен уходом слишком строптивого Капицы из атомных ведомств, что приехал в Институт физических проблем и «даже привез с собой великолепный подарок Капице – богато инкрустированную тульскую двустволку»[127].

По другой легенде, Берия просил у Сталина санкции на арест Капицы, но не получил ее. Обе легенды крайне маловероятны. Берия был очень злопамятным и самолюбивым человеком. Зная о себе мнение Капицы, он вряд ли мог искать его расположения уникальными подарками. С другой стороны, Берия также понимал, что и арест Капицы не в его деловых интересах. Вся работа советской разведки по атомной бомбе была основана на добровольном сотрудничестве с некоторыми американскими и британскими учеными и являлась результатом их крайне положительного отношения к СССР и персонально к Сталину. Арест Капицы, имевшего огромный моральный и научный авторитет среди физиков всего мира, мог дискредитировать советское руководство и отразиться на эффективности разведки. К тому же Сталин прекрасно знал, что Берия не ангел и что критика в письме Капицы вполне объективна.

Уход Капицы из атомного проекта был, по-видимому, облегчением и для Курчатова. Ему теперь было легче исполнять роль «сверхгения», быстро решающего многие сложные проблемы атомной физики без уравнений и расчетов и даже без экспериментов. Капицу оставили в покое. В начале 1946 года он продолжал регулярно писать письма Сталину. 4 апреля 1946 года Сталин впервые за много лет ответил сразу на несколько писем Капицы.

«Тов. Капица!

Все ваши письма получил. В письмах много поучительного – думаю как-нибудь встретиться с Вами и побеседовать о них. Что касается книги Л. Гумилевского “Русские инженеры”, то она очень интересна и будет издана в скором времени.

И. Сталин»[128].

Книга Льва Гумилевского, рукопись которой послал Сталину именно Капица, была издана в 1947 году. Это была книга популярной тогда серии «Восстановим русский приоритет» о разных областях науки и техники.

Казалось, что рискованная отставка Капицы из военных атомных ведомств осталась без последствий. Неожиданно, 17 августа 1946 года, Сталин подписал решение Совета Министров об освобождении П. Л. Капицы со всех государственных и научных постов. Директором Института физических проблем, созданного Капицей, был назначен сотрудник Курчатова, член-корреспондент АН СССР Анатолий Петрович Александров. Это решение было подтверждено 20 сентября 1946 года президиумом АН СССР. Капица впал в опалу.

Поскольку коттедж, в котором жила семья Капицы, находился на территории института, теперь строго засекреченного, то семейству Капицы пришлось покинуть свой дом в Москве и переселиться на академическую дачу на Николиной Горе в живописном районе Подмосковья. Опала Капицы продолжалась почти девять лет и закончилась лишь после того, как все основные проблемы в разработке термоядерного оружия были решены. Капица смог вернуться к своим традиционным исследованиям, и его открытия были удостоены Нобелевской премии.

В плутониевых и урановых бомбах переход зарядов в критическое состояние, при котором начиналась взрывная цепная реакция распада атомных ядер, достигался не наращиванием массы плутония или урана-235, а увеличением их плотности колоссальным сжатием в несколько сот тысяч атмосфер. Такое сжатие сильно уплотняло металл, сближало его атомы и создавало критическое состояние. Это сверхдавление обеспечивалось имплозией направленных внутрь синхронизированным электрическими детонаторами взрывом обычных взрывчатых веществ множества зарядов, расположенных сферически на равных расстояниях от плутониевого или уранового «шариков» размером с крупное яблоко. От внешнего давления фокусированных взрывных волн такие «шарики» уменьшались в размерах сдавливанием почти вдвое, и помещенный в центр «шарика» источник нейтронов – взрыватель – начинал цепную реакцию атомного взрыва. В первых бомбах в атомный взрыв вовлекалось не более 7—10 % плутония или урана, остальная масса испарялась при взрыве. В последующем различными модификациями удалось увеличить коэффициент распада плутония или урана, что, соответственно, увеличивало и мощность взрыва.

Взрыв водородной бомбы за счет слияния ядер дейтерия помимо миллионных температур, обеспечиваемых атомным взрывом, требовал также и сверхвысоких давлений. По первоначальной теории Теллера, давление в несколько сотен тысяч атмосфер, которое можно было обеспечить имплозией обычных взрывчатых веществ, могло быть достаточным и для возникновения самоподдерживающейся реакции термоядерного синтеза. Доказать это можно было лишь фантастически большим количеством расчетов, и отсутствие в тот период быстродействующих компьютеров делало разработку рабочей теории водородной бомбы крайне медленной. Эта же трудность тормозила и теоретическую работу в СССР. По компьютерам, которые были известны тогда в СССР как «электронные вычислительные машины», Советский Союз значительно отставал от США. Но этот недостаток преодолевался вовлечением в расчеты значительно большего числа математиков. Каждый из них получал ту или иную задачу, часто не представляя общей картины и даже общей цели, для которой его расчеты будут использованы. Был резко расширен прием студентов на все физико-математические факультеты университетов. По числу математиков СССР к 1950 году лидировал во всем мире.

Проблема атомной бомбы решалась в основном физиками из научной школы академика Абрама Федоровича Иоффе, создавшего Ленинградский физико-технический институт. Это были по большей части физики-экспериментаторы, а не теоретики. Но даже для начальных разработок водородной бомбы были нужны, главным образом, физики-теоретики и математики. Это направление представляли московские школы: Игоря Тамма, возглавлявшего теоретический отдел Физического института Академии наук (ФИАН), Льва Ландау, руководившего теоретическим отделом Института физических проблем (ИФП), Якова Зельдовича, самого молодого из теоретиков, заведовавшего теоретическим отделом Института химической физики (ИХФ). Лучшие математики работали в этот период в Институте прикладной математики АН СССР, руководителем которого был академик Мстислав Всеволодович Келдыш. Несколько авторитетных математических школ базировались в Московском и Ленинградском университетах, а до войны и в Харькове.

В 1946 и в 1947 годах эти научные центры и немалое число других самостоятельными постановлениями Совета Министров СССР, подписываемыми Сталиным, были вовлечены в проект создания термоядерного оружия и переходили на режимы строгой секретности. Общая координация всех усилий лежала на плечах Курчатова. Однако в этот период, и особенно в 1948 и в 1949 годах, Курчатов был столь сильно привязан к созданию промышленного реактора и производству плутония для первой атомной бомбы в атомградах, созданных в Челябинской и Свердловской областях, что центр всей этой работы по водородной бомбе переместился в секретный атомный город в Горьковской области, на границе с Мордовией, известный как КБ-11, а позже как Арзамас-16. Научным руководителем этого атомного центра был тогда также малоизвестный Юлий Борисович Харитон. В 1947 году в КБ-11 был переведен Яков Зельдович.

К 1948 году, несмотря на большой объем проведенных расчетов и теоретических исследований, никакого рабочего конструктивного решения водородной бомбы в СССР еще не было. Как сейчас известно, не было его и в США. Однако советская разведка не имела «источников» в группе Теллера и не могла следить за судьбой проекта водородной бомбы в США.

Теоретически модель супербомбы предполагала, что после начала термоядерной реакции в одном из концов цилиндра с жидким дейтерием выделяемая при ядерном синтезе энергия будет распространяться вдоль цилиндра и детонировать термоядерную реакцию во всей массе дейтерия. Взрыв, хотя он продолжался бы какие-то доли микросекунды, происходил в две стадии. Но расчетами не удавалось доказать, что начинающаяся в дейтерии термоядерная реакция синтеза будет распространяться самопроизвольно, а не «погаснет» по тем или иным причинам.

Для того чтобы ускорить все расчеты, лаборатория в Лос-Аламосе заказала новые, более сложные компьютеры со специальными программами именно для тех расчетов, которые были необходимы Теллеру. Для ответа на многие вопросы нужно было ждать появления новых суперкомпьютеров. Американская система не позволяла Теллеру принудительно привлекать к расчетам через решения правительства математиков из разных университетов.

В СССР мобилизация ученых для той или иной государственно важной задачи была делом более простым. Подпись Сталина была равносильна закону и для Академии наук. К середине 1948 года Зельдович, так же как и Теллер, не мог доказать, что термоядерная реакция в жидком дейтерии, помещенном в особую «трубу», будет самопроизвольной. Нужны были новые подходы и новые идеи. Это требовало и новых людей. Курчатов решил включить в разработку идеи водородной бомбы группу Тамма, в то время наиболее авторитетного в СССР физика-теоретика. Один из молодых сотрудников Тамма, Андрей Дмитриевич Сахаров, которому тогда было 27 лет, в своих «Воспоминаниях» описывает это событие:

«В последних числах июня 1948 года Игорь Евгеньевич Тамм с таинственным видом попросил остаться после семинара меня и другого своего ученика, Семена Захаровича Беленького… Когда все вышли, он плотно закрыл дверь и сделал ошеломившее нас сообщение. В ФИАНе по постановлению Совета Министров и ЦК КПСС создается исследовательская группа. Он назначен руководителем группы, мы оба – ее члены. Задача группы – теоретические и расчетные работы с целью выяснения возможности создания водородной бомбы»[129]. Третьим участником группы был ученик Тамма Виталий Лазаревич Гинзбург. Вскоре к новому теоретическому коллективу были присоединены еще несколько молодых физиков. Отказов от участия в исследованиях не было. Молодые ученые в то время обычно сильно нуждались и имели плохие жилищные условия. Тогда включение в атомный проект, сопровождаемое допуском к сверхсекретным работам, оформлялось по всем инстанциям и было связано с новыми высокими окладами, новым статусом и предоставлением хороших квартир в Москве.

Получавшие эти элитные квартиры тогда еще не знали, что по практике, введенной НКВД еще с 1943 года, все такие квартиры оборудовались «оперативной техникой прослушивания»[130]. Анализом подслушиваемых разговоров атомщиков занимался, по распоряжению Берии, отдел НКВД «С», которым руководил генерал Павел Судоплатов. Главные проблемы у органов госбезопасности по материалам прослушивания квартир возникали при расшифровках разговоров Льва Ландау, который до конца своих дней не подозревал о том, что каждое его слово записывается на пленку. Он нередко называл государственный строй в СССР «фашизмом» и жаловался на то, что он сам низведен до уровня «ученого раба»[131]. Но никаких «утечек» секретной информации не было зафиксировано.

Новые быстродействующие компьютеры, которые были получены в Лос-Аламосе примерно к середине 1949 года, сразу ускорили работу американских энтузиастов водородной бомбы. Однако Теллера и его сотрудников ожидало глубокое разочарование. Их модель супербомбы, которую уже стали называть классической, оказалась ошибочной. Проведенные расчеты показали, что самопроизвольная реакция в дейтерии может развиваться лишь при давлениях не в сотни тысяч, а в десятки миллионов атмосфер. Имплозия, полученная с помощью обычных фокусированных взрывов, не могла обеспечить таких сжатий. Теллер оказался в тупике. По расчетам, можно было бы уменьшить необходимое давление, если смешивать дейтерий с тритием, еще более тяжелым изотопом водорода. Но тритий, в отличие от дейтерия, не встречается в природе. Это радиоактивный изотоп с периодом полураспада около двенадцати лет. Его можно было бы получать в особых реакторах, но этот процесс слишком дорогой и медленный. Группа Зельдовича, которая шла вслед за Теллером по этому же пути, также оказалась в тупике. Она тоже обнаружила, что лишь очень большое количество трития в смеси с дейтерием может обеспечить самоподдерживающуюся термоядерную реакцию. Но тритиевая бомба была слишком дорогой и непрактичной.

Эти неудачи создали благоприятные условия для того, чтобы прекратить проект водородной бомбы и ограничиться достаточно мощным потенциалом атомных бомб. США все еще имели атомную монополию и к лету 1949 года накопили арсенал в 300 атомных бомб, что, по расчетам военных, было достаточно для разрушения около ста советских городов и промышленных центров и вывода из строя от 30 до 40 % всей экономической инфраструктуры СССР. Но, по заключению американских стратегов, этого атомного арсенала было недостаточно, чтобы нанести Советскому Союзу в случае войны решительное поражение. Руководство США приняло решение об увеличении атомного арсенала до 1 ООО бомб к 1953 году.

Успешное испытание первой советской атомной бомбы, о котором в США стало известно только в середине сентября 1949 года, поставило американское правительство перед дилеммой. С одной стороны, можно было остановить гонку атомных вооружений и начать переговоры с СССР. С другой стороны, можно было, напротив, форсировать создание нового сверхоружия – водородной бомбы. Международная обстановка благоприятствовала миролюбивому курсу. Берлинский кризис закончился в мае 1949 года в пользу Запада. Сталин прекратил блокаду Западного Берлина в мае 1949 года, не добившись своих требований. Закончилась и гражданская война в Китае. Провозглашение 1 октября 1949 года Китайской Народной Республики было стратегическим поражением США в Азии. Но конфликт все же закончился, и война прекратилась. Нужны были новые инициативы по созданию стабильности, а не гонки вооружений.

В США были созданы несколько комитетов и комиссий для того, чтобы выработать новую стратегию. В результате этой работы стало преобладать мнение о том, что появление у СССР атомного оружия и победа коммунистов в Китае создают угрозу интересам США. 31 января 1950 года президент Трумэн сделал публичное заявление о том, что он дал директиву Комиссии по атомной энергии «разрабатывать все виды атомного оружия, включая так называемую водородную бомбу, или супербомбу»[132]. На следующий день это решение Трумэна комментировалось на первых страницах американских газет, причем в основном положительно.

Принимая это решение и тем более объявляя о нем публично, Трумэн был уверен, что научная разработка в этой области происходит успешно. Решение Трумэна означало, что вся работа будет направлена в сторону практической реализации и что проект создания водородной бомбы получит необходимую финансовую и организационную поддержку.

Решение Трумэна было триумфом и трагедией для Теллера. Без Теллера к этому времени не было бы даже и самой идеи супербомбы. Никто в ней просто не нуждался. Весь проект был продуктом мегаломании одного человека. Теперь Теллер добился принятия своего плана. Но его трагедия состояла в том, что не было доказательств самой возможности создания супербомбы. Через несколько месяцев после заявления Трумэна расчеты на суперкомпьютере показали, что не только давление, но и температура в атомной бомбе не достигает того уровня, при котором может начаться цепная реакция синтеза в дейтерии. Для начала реакции годился только тритий, изотоп водорода с двумя нейтронами в ядре, что делало эти ядра менее устойчивыми. Но получение одного килограмма трития (по расчетам, сделанным в Лос-Аламосе) по затратам энергии и финансов было равноценно получению 70 килограммов плутония, то есть производству 10–12 обычных атомных бомб. При этом один килограмм трития еще не обеспечивал начала цепной реакции в цилиндре с дейтерием.

По свидетельству историков американской ядерной программы, Эдвард Теллер был в отчаянии. По его инициативе была начата наиболее дорогая в истории США новая военная программа, и в то же время все идеи, положенные в ее основу, оказались неверными. В течение четырнадцати месяцев после заявления Трумэна в лаборатории в Лос-Аламосе и в некоторых других атомных центрах изучались альтернативные решения, но нужной идеи не было найдено. Единственным утешением для Теллера и его коллег было то, что если и Советский Союз пошел по тому же пути на основании разведывательной информации о проектах, обсуждавшихся на семинаре в Лос-Аламосе в 1946 году (Клаус Фукс, участник этого семинара, был арестован в Англии в январе 1950 года), то советские ученые также затратят огромные усилия впустую. В этом отношении, однако, Теллер ошибался. В СССР после заявления Трумэна 31 января 1950 года проекты по водородной бомбе также были переведены из стадии теоретического изучения возможностей в стадию практической реализации. Но все работы пошли не в направлении идей Теллера, так как проверявший их Зельдович прекратил работу по этой модели раньше, чем сам Теллер.

Уже с конца 1949 года все усилия советских физиков, занятых в программе водородной бомбы, были сосредоточены на реализации модели водородной бомбы Сахарова – Гинзбурга. Американцы хотели создать водородную бомбу в тысячу раз более мощную, чем обычная атомная. Модель водородной бомбы Сахарова – Гинзбурга имела некоторые ограничения. Расчеты показывали ее полную реальность. Процессы атомного распада плутония и атомного синтеза дейтерия происходили не в две стадии, а одновременно. Водородный компонент бомбы не мог увеличиваться свыше определенного лимита, что ограничивало мощность взрыва. Эта мощность могла быть лишь в 20–40 раз выше мощности обычной плутониевой бомбы, и это было, конечно, разочарованием. Цена разрушительного потенциала этого варианта водородной бомбы не была ниже, чем у атомной бомбы улучшенной конструкции. Поэтому эта бомба после испытаний не пошла в дальнейшую разработку и в серийное производство. Но ее успешное испытание в августе 1953 года имело все же огромный моральный и политический эффект.

Эдвард Теллер как теоретический первооткрыватель водородной бомбы значительно переоценивал собственный научный потенциал. Он не был физиком широкого кругозора, с опытом работ в нескольких областях. Но он обладал талантом лоббирования политиков. Он был, кроме того, крайним реакционером и фанатичным антикоммунистом. Теллер дискредитировал себя среди американских физиков выступлениями и обвинениями против Роберта Оппенгеймера, бывшего руководителя Манхэттенского проекта, «отца» атомной бомбы, на особом «политическом» суде, на котором Оппенгеймер обвинялся в нелояльности. В результате суда, получившего мировую огласку, Оппенгеймер был лишен допуска к секретным работам. Оппенгеймер был противником создания водородной бомбы. Теллер сумел убедить американскую администрацию в том, что советские физики, если и смогут создать атомную бомбу, хотя и не скоро, никогда не смогут создать водородную бомбу. Он был убежден, что физические принципы термоядерного оружия настолько сложны и математические вычисления, необходимые для создания рабочей конструкции, настолько грандиозны по объему, что их реализация возможна только в США. Доклады, которые поступали к Трумэну от других экспертов и комиссий, также информировали о крайне ограниченных возможностях Советского Союза в создании термоядерного оружия. Они не были столь скептичны в отношении способностей советских физиков, но были единодушны в заключениях об отсутствии в СССР индустриально-сырьевой базы, необходимой для создания атомной промышленности. По заключению американских экспертов, главным фактором, ограничивающим возможности СССР, является отсутствие урана и урановой промышленности. Отмечалось и отсутствие хороших компьютеров.

Огромное самомнение Теллера не имело никаких реальных оснований. Очень многие советские физики, даже молодые, были намного выше его и по таланту, и по общему научному кругозору. Игорь Тамм, наиболее крупный советский физик-теоретик, имел более широкий, чем Теллер, опыт исследований, захватывавший не только ядерную физику, но и термодинамику, квантовую механику, физическую оптику и другие. Значительно превосходил Теллера по своему таланту и Лев Ландау.

Молодой Яков Зельдович обладал более глубоким математическим умом и большим кругозором, нежели Теллер. Именно поэтому он и без сверхкомпьютеров раньше, чем сам Теллер, убедился в бесперспективности классической модели водородной бомбы. По свидетельству Сахарова, Тамм уже в 1948 году, когда его отдел был включен в разработку проблемы, относился к модели Теллера крайне скептически и ориентировал свою группу на попытки найти новые решения.

Сахаров и Гинзбург очень быстро, к концу 1948 года, разработали новую идею водородной бомбы, которая сразу была признана полностью обоснованной и осуществимой. В этой модели, которая подробно никогда не раскрывалась, продолжая оставаться засекреченной, проблема давления была решена расположением дейтерия не в цилиндре, а послойно в самом плутониевом заряде (отсюда происходило и кодовое название «слойка» при обсуждении модели между физиками). Атомный взрыв обеспечивал температуру и давление для начала термоядерной реакции. Вместо слишком дорогого и искусственно получаемого трития Гинзбург предложил использование легкого изотопа лития, природного элемента. Литий, самый легкий из твердых элементов земной коры, вполне доступен. Даже при необходимости отделения лития-6 от других изотопов производство лития-6 было в тысячи раз дешевле производства трития. Выделение лития-6, составляющего 7,4 % в природном литии, намного проще, чем выделение дейтерия из природного водорода. Литий, кроме того, можно было использовать не в смеси, а в соединении с дейтерием – как дейтерид лития. Ядро лития-6, поглощая при атомном взрыве один нейтрон, распадается на ядро трития и ядро гелия-4. При этом выделяется больше энергии, чем при слиянии двух ядер дейтерия, но меньше, чем при слиянии ядер дейтерия и трития. Реакция идет по формуле:

6Li + n = 3N+4He + 4,6 МэВ

Образующийся при реакции тритий в свою очередь вступает в реакцию с дейтерием.

Недостаток этой модели состоял в том, что масса материала для термоядерного взрыва должна была быть пропорциональной массе входившего в заряд плутония. Легкий и тяжелый элементы располагались послойно. Размеры заряда нельзя поэтому было увеличивать только за счет дейтерия. Преимущество состояло в том, что размеры такой бомбы были небольшими и можно было проводить испытание именно бомбы, а не промежуточных, более крупных систем. Этот проект был одобрен Спецкомитетом по атомной энергии уже в 1949 году. Одновременно было принято и решение о создании для группы Тамма специального отдела на том объекте в Горьковской области, которым руководил Юлий Харитон.

Примечания

1

Время новостей. 2007. 31 окт.

2

Авторханов А. Загадка смерти Сталина. Заговор Берия. Франкфурт-на-Майне: Посев, 1976.

3

Радзинский Э. Сталин. М.: Вагриус, 1997.

4

Из воспоминаний А. И. Микояна // Совершенно секретно. 1999. № 10. С. 25.

5

Валединский И. В. Воспоминания о встречах со Сталиными. В. // Источник. 1998. № 2. С. 68–73.

6

Письма И. В. Сталина В. М. Молотову, 1925–1936. Сб. док. М: Россия молодая, 1995. С. 139, 156,158,197, 217, 257.

7

Валединский И. В. Воспоминания… С. 70.

8

Аллилуева С. Двадцать писем к другу. М.: Известия, 1990. С. 114.

9

Там же. С. 20–21.

10

Там же. С. 156.

11

Судоплатов П. Разведка и Кремль. М.: Гея, 1996. С. 389.

12

ХрущевН. С. Воспоминания. М., 1999. С. 127, 389. Это издание в 4-х томах – полный текст воспоминаний Хрущева, записанных в 1970 году на магнитофонную пленку. На базе этого обширного, но «сырого» материала публиковалось в 1971 году сокращенное английское издание и в 1997 году – русское. В них есть некоторые расхождения, вносившиеся переводчиками и редакторами.

13

Хрущев С. Н. Никита Хрущев. Кризисы и ракеты. Т. 1. М.: Новости, 1994. С. 24.

14

Радзинский Э. Сталин… С. 614–616.

15

Магнитофонная запись воспоминаний; Из архива Роя Медведева.

16

Рыбин А. Т. Кто отравил Сталина? Записки телохранителя. М.: Гудок, 1995.

17

Радзинский Э. Сталин… С. 615.

18

Волкогонов Д. Семь вождей. Кн. 1. М.: Новости, 1996. С. 316.

19

Аллилуева С. Два последних разговора // Московские новости. 1990. 21 окт. № 42. С. 8–9.

20

Рыбин А. Т. Кто отравил Сталина… С. 12.

21

Там же. С. 13.

22

ХрущевН. С. Воспоминания. М.: Вагриус, 1997. С. 264.

23

Рыбин А. Т. Кто отравил Сталина… С. 13.

24

Аллилуева С. Два последних разговора… С. 8–9.

25

Хрущев С. Н. Никита Хрущев. С. 24–25.

26

Радзинский Э. Сталин… С. 618.

27

Хрущев Н. С. О культе личности и его последствиях: Доклад на закрытом заседании XX съезда КПСС 25 февр. 1956 г. // Известия ЦК КПСС. 1989. № 3.

28

Цель была спасти жизнь больного. Материалы доктора Тимашук / Публикация подготовлена В. Малкиным и Л. Лыковой // Источник. 1997. № 1. С. 3—16.

29

Авторханов А. Загадка смерти Сталина. С. 206–207.

30

Судоплатов П. Разведка и Кремль. С. 362.

31

Лаврентий Берия: Сб. док., 1953 / Под общ. ред. А. Н. Яковлева. М.: Московский международный фонд «Демократия», 1999.

32

Политбюро, Оргбюро, Секретариат ЦК РКП(б), ВКП(б), КПСС: Справ. М.: Госполитиздат, [Б. г.]. С. 115.

33

Аллилуева С. Два последних разговора… С. 22.

34

Рыбин А. Т. Кто отравил Сталина… С. 13.

35

Там же.

36

Мясников A. Л. Кончина //Литературная газета. 1989.1 марта. С. 13.

37

Симонов К. Глазами человека моего поколения: Размышления о Сталине. М.: Книга, 1989. С. 228.

38

Барсуков Н. Март 1953-го: Страницы истории КПСС // Правда. 1989. 27 окт. С. 3.

39

Протокол совместного совещания Пленума ЦК КПСС, Совета Министров СССР и Президиума Верховного Совета СССР 5 марта 1953 г. // Источник. 1994. № 1. С. 107–111.

40

Симонов К. Глазами человека моего поколения… С. 228.

41

Посетители кремлевского кабинета И. В. Сталина // Исторический архив. 1996, № 5–6;

1997, № 1.

42

Khrushcev remembers. New York: Little, Brown & Company Inc., 1971. P. 243–244.

43

Симонов К. Глазами человека моего поколения… С. 211–213.

44

Шепилов Д. Т. Воспоминания // Вопросы истории. 1998. № 7. С. 30.

45

Ефремов Л. Н. Неопубликованная речь И. В. Сталина на Пленуме ЦК КПСС 16 октября 1952 г.

//Досье «Гласности» 2000. № 3. С. 9.

46

Хрущев Н. С. Воспоминания. С. 286.

47

Симонов К. Глазами человека моего поколения… С. 214.

48

Khrushcev remembers. P. 247.

49

Аллилуева С. Двадцать писем к другу.

50

Исторический архив. 1994. № 2. С. 51–52.

51

Шепилов Д. Т. Воспоминания. С. 3.

52

Национальные репрессии в СССР, 1919–1952 годы. Т. 1. М.: Инсан, 1993. С. 260–262.

53

Медведев Р., Ермаков Д. Серый кардинал. М.: Республика, 1992; Petroff Serge. The Red Eminence. A Biography of Mikhail A. Suslov. Clifton; N. J.: The Kingston Press, 1988. P. 114.

54

Волкогонов Д. Ленин: В 2-х т. М.: Новости, 1994.

В 1996 году Волкогонов опубликовал еще одну краткую биографию Ленина на основе дополнительных архивных материалов: Волкогонов Д. Вождь первый: Владимир Ленин // Семь вождей. Кн. 1. М.: Новости, 1996. С. 21—162.

55

Латышев А. Г. Рассекреченный Ленин. М.: МАРТ, 1996; Richard Pipes (Editor). The Unknown Lenin. New Haven; London: Yale Univ. Press, 1996.

56

Знания, брошенные в огонь // Вестник Российской АН. Т. 66.1996. № 7. С. 625–635.

57

Шепилов Д. Воспоминания // Вопросы истории. 1998. № 3. С. 20.

58

Аллилуева С. Двадцать писем к другу. М.; Лондон: Хатчинсон, 1967. С. 21–22: М.: Известия, 1990. С. 22.

59

Волкогонов Д. Триумф и трагедия. И. В. Сталин: Политический портрет. Кн. 2. Ч. 2. М.: АПН, 1989. С. 45.

60

Волкогонов Д. Вождь второй: Иосиф Сталин // Семь вождей. Кн. 1. М.: Новости, 1996. С. 260.

61

Сталинское Политбюро в 30-е годы: Сб. док. М.: АИРО-XX, 1995. (Серия «Документы советской истории»); The Politburo Protocols, 1919—40//The Russian Review. Vol. 55. 1996. P. 99—103; Обзор коллекции микрофильмов протоколов Политбюро, хранящихся в РЦХИДНИ, фонд 17, оп. 3.

62

«Особая папка» И. В. Сталина. Архив новейшей истории России: Из материалов Секретариата НКВД-МВД. Кат. Док. / Ред. В. А. Козлов, С. В. Мироненко; ГАРФ. М.: Благовест, 1994.

63

Максимова Э. Личный фонд Сталина становится общедоступным. Но почему лишь частично? // Известия. 1999. 30 окт.

64

Радзинский Э. Сталин. М.: Вагриус, 1997.

65

Громов Е. Сталин. Власть и искусство. М.: Республика, 1998.

66

Малышев В. А. Дневник наркома // Вести Архива Президента Российской Федерации. 1997.

№ 5. С. 103–147.

67

Erickson John. The Road to Berlin. London: Weidenfeld and Nicolson, 1983. P. 110–112.

68

Валединский И. В. Воспоминания о встречах с т. Сталиным И. В. // Источник. 1998. № 2.

С. 68–73.

69

Тройский И. М. Из прошлого… М., 1991. С. 155. [Цит. по книге Е. Громова. С. 165–166.]

70

Письма И. В. Сталина В. М. Молотову, 1925–1936: Сб. док. М.: Россия молодая, 1995.

С. 247.

71

Троцкий Л. За стенами Кремля // Бюллетень оппозиции. 1938. Дек. № 72. С. 9—10. [Париж].

72

Там же. С. 12.

73

Бажанов Б. Воспоминания бывшего секретаря Сталина. М.; СПб.: Всемирное слово, 1992.

74

Медведев Р. К суду истории. Нью-Йорк: А. Кнопф, 1974. С. 601; Medvedev Roy. Let History Judge. The Origin and Consequences of Stalinism. New York: Columbia Univ. Press, 1989. P. 550.

75

Tucker Robert. Stalin in Power. New York; London: W. W. Norton, 1990. P. 77.

76

Авторханов А. Технология власти. C. 208.

77

Ваксберг А. «Дело» маршала Жукова: Неразорвавшаяся бомба // Литературная газета. 1992. 5 авг. № 32. С. 12. [Генерал Крюков и артистка Русланова были освобождены в июле 1953 г.]

78

Дейч М. Подписано Сталиным. Добыча тайны германских репараций // Столица. 1994. № 29. С. 21. [Изложение рукописи историка Павла Кнышевского. К 1999 г. книга Кнышевского еще не была издана.]

79

Письма И. В. Сталина В. М. Молотову, 1925–1936.

80

Там же. С. 169 (Р. 183).

81

Там же. С. 5 (P.VIX).

82

Сталинское Политбюро… С. 122.

83

Громов Е. Сталин. Власть и искусство. С. 190.

84

Капица П. Л. Письма о науке. 1930–1980. М.: Московский рабочий. 1989. С. 174.

85

Волкогонов Д. Триумф и трагедия… С. 45.

86

Волкогонов Д. Вождь второй… С. 325–326.

87

Посетители Кремлевского кабинета И. В. Сталина // Исторический архив. 1997. № 1. С. 39.

88

Последняя «отставка» Сталина // Источник. 1994. № 1. С. 110. Публикация и комментарии к Протоколу (С. 106–111) подготовлены Анатолием Черняевым. Протокол хранится в АПРФ, фонд 2, оп. 2, д. 196, л. 1–7. Протокол подписан Н. Хрущевым.

89

Иосиф Сталин в объятьях семьи: Из личного архива: Сб. док. / Сост. Ю. Г. Мурин. М.: Изд.

Родина, 1993.

90

Исторический архив. 1994. № 2.

91

Волкогонов Д. Вождь второй… С. 260–261.

92

Прибытков В. Аппарат. СПб.: ВИС, 1995. С. 77–78.

93

Краткие воспоминания о посещении дачи цитируются по диктофонной записи рассказа E. М. Золотухиной, сделанной Р. А. Медведевым.

94

Такер Р. Сталин. История и личность: Пер. с англ. 1 т. трилогии. М., 1990.

К началу 2000 г. издано два тома: Robert С. Tucker. Stalin as Revolutionary. New York; London:

W. W. Norton, 1973: Robert C. Tucker. Stalin in Power. New York; London: W. W. Norton, 1990.

95

Громов E. Указ. соч. C. 7.

96

Спирин Л. Глазами книг. Личная библиотека Сталина // Независимая газета. 1993. 25 мая.

97

Аллилуева С. Два последних разговора. С. 9.

98

Richardson Rosamond. The Long Shadow. Inside Stalin's Family. London: Abacus, 1994.

Deutscher Isaak, King David. The Great Purges. Oxford; New York: Basil Blackwell, 1984. Фотографический альбом истории репрессий в СССР с 1918 по 1953 гг., составленный на основе текста Исаака Дойчера, написанного в 1965 г., и коллекции фотографий по истории СССР, собранной Давидом Кингом, которая считается наиболее обширной.

Blundell Nigel. A Pictorial History of Joseph Stalin. London: Sunburst Books, 1996. Эта книга представляет собой альбом фотографий Сталина и его соратников в разные периоды истории СССР.

King David. The Comissar Vanishes The Falsification of photographs and art in Stalin's Russia. Edinburgh: Canongate Books, 1997. Книга представляет собой фотографический альбом наиболее известных фотографий Сталина и его соратников, публикуемых в разные годы. Репрессированные коллеги Сталина при более поздних публикациях удалялись с фотографий.

99

Любимов М. Шинель № 5 // Совершенно секретно. 1996. № 5. С. 27.

Статья о судьбе личных вещей И. В. Сталина, подготовленная на основе документов Центра хранения современной документации, представленных сотрудниками центра Домрачевой Т. В. и Прозуменчиковой М. Ю.

100

Отечественная история. 1997. № 3. С. 43–44.

101

См. о подготовке доклада Н С. Хрущева на XX съезде: Шепилов Д. Т. Воспоминания // Вопросы истории. 1998. № 3—11. Наумов В. П. К истории секретного доклада Н. С. Хрущева на XX съезде КПСС // Новая и новейшая история. 1996. № 4. Барсуков H. A. XX съезд в ретроспективе Хрущева // Отечественная история. 1956. № 6.

102

Из архива писателя Е. Ю. Мальцева.

103

Правда. 1941.13 окт. С. 3.

104

Laurence W. Vast power source in atomic energy opened by science // The New York Times. 1940.

May 5.

105

У истоков советского атомного проекта: Роль разведки, 1941–1946 гг. // Вопросы истории естествознания и техники. 1992. № 3. С. 107–108.

106

Жуков Г. К. Воспоминания и размышления. М.: Новости, 1990, С. 341.

107

Кафтанов С. В. По тревоге / Запись беседы В. Степанова // Химия и жизнь. 1985. № 3.

С. 8.

108

Сто сорок бесед с Молотовым: Из дневника Ф. Чуева. М.: Терра, 1991. С. 81.

109

У истоков… С. 11—116.

110

У истоков… С. 118.

111

Головин И. Н. И. В. Курчатов. М.: Атомиздат, 1967. С. 63.

112

Книга Николауса Риля, изданная в Германии в 1988 г. под названием «Десять лет в золотой клетке», была в 1996 г. переведена и издана в США с дополнениями и комментариями участника американского Манхэттенского проекта Фредрика Сейтца. Книга Риля цитируется по американскому изданию: Riehl N., Seitz F. Stalin’s Captive. Nikolaus Riehl and the Soviet Race for the Bomb. USA: American Chemical Society, 1996. P. 152.

113

Система исправительно-трудовых лагерей в СССР, 1923–1960: Справ. / Сост. М. Б. Смирнов; О-во «Мемориал». М.: Звенья, 1998. С. 444–445.

114

Дровенников И. СРоманов С. В. Трофейный уран, или История одной командировки // История советского атомного проекта: Док., воспоминания, исследования. Вып. 1. М.: Янус-К, 1998. С. 226.

115

Ребров М. Без грифа «секретно» // Красная Звезда. 1994. 24 авг.

116

Система… С. 113–114.

117

Посетители кремлевского кабинета И. В. Сталина// Исторический архив. 1996. № 4. С. 116.

118

У истоков… С. 128–129.

119

Посетители кремлевского кабинета И. В. Сталина // Исторический архив. 1996. № 5–6. С. 4.

120

Петросъянц А. М. Решение ядерной проблемы в 1943–1946 гг. // Создание первой советской ядерной бомбы. М.: Энергоатомиздат, 1995. С. 59.

121

Круглов А. К. От опытного реактора Ф-1 в Лаборатории № 2 к первому промышленному ядерному реактору в Челябинске-40 // Создание первой советской ядерной бомбы. М.: Энергоатомиздат, 1995. С. 84.

122

Там же. С. 85–86.

123

Жертвы плутония: Интервью А. Гуськовой // Общая газета. 1999.19–25 авг. С. 15.

124

Атомный проект в СССР: Документы и материалы. Т. 1, 1938–1945.4.1. М.: Наука: Физматлит, 1998. С. 325.

125

Капица П. Л. Письма о науке. 1930–1980. М.: Московский рабочий, 1989. С 234.

126

Там же. С. 240–246.

127

Там же. С. 247. Комментарии редактора к письму Капицы.

128

Там же. С. 257–258.

129

Сахаров А. Д. Воспоминания. Нью-Йорк: Изд-во им. Чехова, 1990. С. 129.

130

Судоплатов П. Разведка и Кремль. М.: Гея, 1996. С. 221.

131

Яковлев А. Я. Источник из окружения Ландау сообщил… // Общая газета. 1999. 25 нояб. – 1 дек.

132

Холловей Д. Сталин и бомба: Пер. с англ. Новосибирск, 1997; Holloway D. Stalin and the Bomb.

New Haver & London: Yale Univ. Press, 1994. P. 301.

Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.