Русь (Часть 1)

      Все замолчали.
      - Не порядок бы до работы-то пить...
      - По одной - ничего... - сказал еще чей-то нерешительный голос.
      - Про одну никто и не говорит; по одной отчего не выпить?
      - Ну, вали! - отозвались дружно все.
      Торопливо уселись в кружок, подбирая ноги и оглядываясь; четверть наклонилась с колена к стаканчику, и прозрачная зеленоватая влага забулькала. И пошли сниматься шапки и крестить-ся лбы.
      - Веселей дело-то пошло! - сказал Сенька, подготовительно потирая руки, когда очередь дошла уже до его соседа.
      - Как же можно...
      Когда допивали последнее, пришли остальные четверо и, увидев, что тут уж кончают, в один голос вскрикнули:
      - Ай, уж отделали мостик-то? Подождите, а мы-то!..
      - Ждали уж... - сказал Сенька, принимая налитый стаканчик, - теперь вы подождите. Ну-ка, господи благослови, как бы не поперхнуться...
      - Семеро одного не ждут, - сказал кузнец, следующий по очереди за Сенькой.
      Когда выпили последнее, разливавший водку Николка-сапожник, опрокинув и приподняв бутыль, постучал по дну, как бы показывая всем, что кончено.
      - Верно, Николай Савельич, без ошибки! - сказал Сенька.
      И разговор пошел веселей.
      Захар Алексеич, никогда не торопившийся с начатием дела, тут первый посмотрел, прищурив глаз на солнце, и сказал:
      - Чтой-то солнце-то, знать, уже за обед перешло?
      - Хватился, дядя, - сказал кузнец.
      - Начинать, что-ли?.. - сказал голос сзади.
      Все молчали.
      - Что ж начинать-то, - сказал Захар Алексеич, - начать начнешь, а до вечера все равно не кончишь. Нешто тут мало работы? Тут и землю копать надо, и дорогу ровнять...
      - А щебнем-то еще хотели убить...
      - И щебнем... Лучше уж в другой раз как следует сделаем, чем кое-как пырять, не хуже этих, что в первый раз строили.
      - Правильно, Захар Алексеич. Эх, друг ты мой. Что там - мост, не видали, что ль, мы его?.. А что выпили, - это верно.
      Все поднялись, захватив с собой свои топоры и лопаты, и нестройной, но повеселевшей толпой пошли на гору к деревне.
      - Ай с работы с какой? - спросил проезжавший в телеге навстречу мужичок, придержав лошадь.
      - С обчественной! - отвечал захмелевший и отставший от всех Фома Коротенький.
      XLVI
      В усадьбе Дмитрия Ильича Воейкова точно кончился праздник и наступили серые будни.
      Вернувшись через два дня домой после того, как он накричал на Митрофана, Дмитрий Ильич вышел на двор и долго смотрел кругом. Как что было в момент его отъезда, так и оста-лось, а усадьба имела такой вид, точно она пострадала от землетрясения.
      Митрофан тащил через двор бревно, подхватив его обеими руками под мышку. У него был такой вид, как будто он дотягивал из последнего.
      Хозяин посмотрел на Митрофана; Митрофан посмотрел на хозяина, но сейчас же отвел глаза, очевидно, ожидая, что хозяин по обыкновению спросит: "Ты что делаешь?" А хуже этого вопроса для Митрофана ничего не могло быть.
      Митенька заметил этот прячущийся взгляд Митрофана, почувствовал, что тот чем-то виноват, и решил его пробрать.
      - Эй, Митрофан! - сказал помещик, как мог твердо и громко.
      Митрофан удивленно оглянулся, как будто он и не видел, что хозяин вернулся и стоит на крыльце.
      - Здравствуйте, барин, с приездом, - сказал он, сняв свою зимнюю шапку и встряхнув волосами.
      - Здравствуй-то, здравствуй, - сказал хозяин, - а что, милый мой, у тебя за эти два дня ничего не подвинулось? Что ты тут делал?
      Митрофан сначала высморкался и, утирая о завернутую полу руку, оглядывал некоторое время двор, как бы желая сначала подвести точный итог всему сделанному.
      - Да, ведь, когда ж было делать-то? - сказал он, бросив полу и еще раз насухо утерев ребром ладони нос.
      - Как когда?! - закричал возмущенно Митенька. - Времени у тебя, слава богу, целых две недели как начато.
      - Да ведь это что ж, мало ли что две недели, - сказал Митрофан, бросив бревно и подходя к крыльцу, - а дела-то сколько!
      И он обвел глазами двор.
      - Сколько бы его ни было, а часть-то хоть какую-нибудь ты должен был сделать.
      - Вот я и делаю.
      - Ты делаешь, но я спрашиваю, что ты уже сделал. На дворе убрал? Дверь приделал? Ямы зарыл? - говорил хозяин, на каждом пункте загибая палец. Сколько раз я тебе говорил ямы зарыть? Ну!
      - Ямы я еще вчера хотел зарыть, делать было нечего; дай, думаю, зарою хоть ямы, что ли; что они на самой дороге, ночью пойдешь, еще, не дай бог, шею свернешь.
      - Удивительное дело, что все ты только думаешь, - сказал иронически хозяин, - а дела - на грош нет. Если бы ты поменьше думал, то уж, наверное, все было бы сделано давно. Ты никогда ни одного дела не доведешь до конца, все только думаешь. О чем ты думаешь, скажи, пожалуйста? - спросил барин, прямо глядя на стоявшего внизу у крыльца своего верного слугу.
      - Как об чем? - сказал Митрофан, не глядя на барина. - Мало ли...
      - В том-то и горе, что ты мало ли о чем думаешь, только не о деле, которое делаешь. Пока у тебя за спиной стоят, ты делаешь, а как только отошли, так ты начинаешь думать, да еще за десять дел ухватишься, не кончив ни одного. Вот грачиные гнезда - почему-то половина сбро-шена, а половина осталась.
      - Да это я ребятишек с Андрюшкой позвал помогнуть балясник раскачать.
      - Хорошо, - сказал барин, - допускаю; а почему же этот балясник раскидан по всей дороге и до сих пор не убран?
      - Не убран потому, что ямы надо было зарыть, - отвечал недовольно Митрофан, - сами приказывали.
      - Да ведь ямы все-таки оказались не зарыты?! - крикнул Митенька.
      Митрофан сначала ничего не ответил, потом сказал:
      - Кабы одно дело-то было, так бы и знал, что к этому делу приставлен, а то везде - Митрофан: и по деревьям лазить - Митрофан, ровно я обезьян какой, и землю копать - опять я, - говорил Митрофан, взмахивая руками на каждом слове и кланяясь то в одну, то в другую сторону. - И то я от работы не отказываюсь, что мне сказано сделать, я всегда с моим удоволь-ствием, а не то, чтобы как другой на моем месте плюнул бы и ушел (Митрофан выразительно плюнул). А я, слава богу, никогда не отказывался, потому ежели барин хороший, то для такого всегда рад. Вы нам, можно сказать, как отец родной, и мы тоже стараемся...
      Митрофан попал на свою обычную линию самовосхваления, потом незаметно перешел к восхвалению барина, что у него всегда следовало неразрывно одно за другим.
      Дмитрий Ильич, ожидавший, что Митрофан обидится, и вопреки всякой логике получив-ший от него наименование отца родного, почувствовал, что продолжать распекать Митрофана неловко и не хватает духа.
      - Ну, хорошо, хорошо, я тебя не браню, только ты, пожалуйста, засыпь ямы, а то, правда, кто-нибудь шею сломает.
      - Об ямах толковать нечего. Раз уж сказано - свято! Вот как у нас! сказал Митрофан, сделав отчетливый жест рукой.
      - Однако вот не засыпал до сих пор.
      - Да что старое вспоминать, - сказал Митрофан, - мало ли что было. А после ям что делать?
      - Да ты их-то засыпь сначала, - сказал повернувшийся было уходить барин.
      - Господи! - воскликнул с горечью Митрофан. - Да что вы об них толкуете, раз сказано - сделано. А еще что?
      - Ну, дверь поправь, а из построек пусть хоть поправят то, что развалили, да почистят двор. А больше ничего не надо. И сад, скажи, не надо подрезать, за ними за каждым шагом нужно смотреть, а то оболванят до самой макушки.
      - Это верно! - горячо согласился Митрофан. - Это такой народ - не дай бог.
      - То-то и дело-то! Думал сделать вон сколько - и то и другое, чтобы сразу все пустить в ход, а их ни на минуту оставить нельзя без себя, и выходит, что из-за этого сада все остальное бросать приходиться, - сказал барин.
      - Это ну его к шуту, когда так, - сказал Митрофан. - Сад дело пустяковое, вроде как забава, его всегда можно подчистить или что... Это и я на гулянках его обделать могу, а тут бы хоть необходимое-то устроить, чтоб было, как полагается.
      XLVI1
      От Валентина привезли записку, в которой он, во-первых, извещал, что послезавтра второе заседание Общества, на котором нужно быть, а во-вторых, после собрания он устраивает у себя, то есть у Черкасских, прощальную пирушку перед отъездом на Урал, на берега священного Тургояка. Записка писалась у Тутолминых; очевидно, Валентин был сейчас у них.
      Митенька прочитал и задумался. Вот хоть тот же Валентин живет свободной и вольной жизнью, куда-то едет, как вольная птица, а он, Митенька, все время точно на цепи. Какое-то вечное послушание, заключающееся в том, что он, не зная покоя, всю жизнь должен был все отвергать, разрушать, от всего отрекаться, даже от собственной личности, от собственного счастья...
      "А потом, в конце концов, все это свелось к нулю, к идеалу какого-то мещанского уюта. Нет, скорее прочь это наваждение. И слава богу, что практически я оказался ни на что не спосо-бен. В этом мое спасение. Устраиваться и устраивать я предоставляю другим. А это не мое дело. Лучше бросить все, надеть котомку на плечи и идти по полям и дорогам... или..."
      Ему вдруг пришла мысль, которая взволновала его своей неожиданностью:
      "Я точно обнищавший миллионер, у которого в момент краха неожиданно нашелся запас-ный миллион", - сказал себе Митенька.
      И вот, когда уже ясно было крушение новой жизни (и слава богу, что произошло это крушение), у него родилось нечто новое.
      "Теперь мне ничего не нужно - ни жалобы, ни самого имения. Его продать сейчас же, чтобы развязаться с этим противоречием между сознанием и действительностью и почувство-вать себя свободным от всякой вины". И хотя ему на мгновение пришла мысль, что при продаже вина его с земли перейдет в деньги, но он не стал на этом останавливаться.
      Он почувствовал приток новой энергии и того радостного беспокойства и невозможности усидеть на месте, которым всегда сопровождалось у Митеньки всякое осенение большой новой мыслью. Встал и в возбуждении вышел на двор, сам еще не зная, зачем его туда вынесла какая-то неведомая сила.
      Митрофан, возившийся на дворе около кухни, увидев барина, вдруг спохватившись, вски-нулся, сказавши:
      - Ах, ты, мать честная!.. - схватил было лопатку и направился к крыльцу.
      - Что ты? - спросил Митенька.
      - Да вот, ямы эти... - отвечал Митрофан тоном недовольства не по отношению к барину, а к ямам.
      - Брось. Надоели, - сказал барин. - Я, кажется, продаю все, потому что я теперь... ну, это потом... - сказал он неопределенно, очевидно, не желая ничего пока открывать Митрофану. - Заложи-ка мне сейчас лошадь.
      - Это можно, - сказал с удовольствием Митрофан.
      Митенька сел в поданный шарабан, так как коляска оказалась сломанной, и велел отвезти коляску к кузнецу, ввиду того, что она скоро кое для чего понадобится.
      - Да убери хоть немного на дворе, - сказал он Митрофану.
      Когда хозяин уехал, Митрофан посмотрел ему вслед, стоя посредине дороги, потом взял лопатку, потрогал ее острие своим корявым пальцем и, посмотрев на ямы, сказал:
      - Ну, это разговор другой. Раз продавать, так мы на людей не работники. Кто купит, тот и уберет. И пошел сидеть в кухню.
      XLVIII
      Дмитрий Ильич спешил застать Валентина у Тутолминых, так как от него зависела судьба того нового, что пришло ему в голову, как счастливая надежда, как вдохновенная идея, вдохнув-шая в него жизнь в самый тяжелый момент.
      А то обстоятельство, что он должен сейчас встретиться с красивой молодой женщиной, от которой у него осталось яркое, почти жгучее впечатление, еще более увеличивало этот подъем. И он стал вспоминать все подробности той встречи с ней и всего того, что было на балу, когда они сидели с ней в дальней комнате. Но тут же вспомнил об Ирине, о своей последней с ней встрече, и подумал о том, что это, пожалуй, нехорошо, что он думает о другой.
      Проезжая мимо деревенских сараев, обсаженных ракитами, он увидел у ворот знакомую девичью фигуру. Это была работавшая изредка в усадьбе Татьяна. Она с граблями шла в сарай и уже взялась рукой за пробой ворот, чтобы открыть их, но в это время, не отпуская пробоя, огля-нулась на стук колес и задержала руку. Она была в стареньком домашнем коротком сарафане, протершемся на выпуклостях грудей, с раздутыми белыми, еще не загоревшими ногами.
      Увидев, что это Дмитрий Ильич, она, как будто стыдясь своего старого сарафана, не того, в котором она ходила на работы к нему, быстро открыла ворота и, мелькнув, скрылась за ними. Но он вдруг с волнением увидел, что глаза ее смотрят на него в щель непритворившихся ворот. Через минуту она вышла из сарая, пошла через дорогу обратно в избу и все оглядывалась на него. Потом, встретившись с ним взглядом, как будто она ждала этого, обрадовалась, засты-дилась и бегом вбежала в сени, оглянувшись еще раз на пороге.
      И всякий раз, когда Митенька где-нибудь видел ее легкую фигуру с пробором черных волос из-под платка надо лбом, он знал, что ее черные, особенно блестящие глаза украдкой посмотрят на него. И, ожидая ее взгляда, сам также смотрел на нее и чувствовал волнение от ожидания и от встречи взглядом. Но такое же волнение он чувствовал и от Ольги Петровны, и от Ирины. А сейчас не мог отдать себе отчета, кого ему больше хотелось бы увидеть - Ольгу Петровну или Ирину.
      Отношения к женщинам и любви у Дмитрия Ильича были самые запутанные. В период его отречения от личной жизни во имя общественности и служения нуждам большинства этот вопрос просто находился под запретом. К этой стороне жизни он все время чувствовал себя обязанным испытывать только презрение. Все эти любовные чувства и ухаживание за женщиной с подаванием уроненных платков и прочей китайщиной отдавались в удел только пустым, обык-новенным, средним людям, которым больше делать было нечего.
      Мечты о семейном счастье тоже запрещались, как узкоэгоистические. Было смешно думать о праве на собственное счастье, когда большинство голодно, дико, непросвещенно. Случайная страсть тоже запрещалась, как мерзкий грех и безнравственность.
      Дмитрий Ильич сам хорошо не знал, почему это мерзко, но воздержание и аскетизм вытека-ли из основного кодекса жизни, как героического служения и подвига самоотречения во имя большинства.
      Но уж, конечно, он боялся греха не в религиозном смысле.
      Он благословил бы самые свободные отношения между мужчиной и женщиной: для него, как для человека, боровшегося с религиозными заветами, всякое нарушение религиозной запове-ди могло быть только приятно.
      Но как это случилось, что требования его морали совпали с требованиями религиозной морали, он сам хорошо не знал.
      А в то же время в самых потайных уголках его души женщина, как навязчивый кошмар, преследовала его неотступно. Слово женщина точно огненными буквами было выжжено в его мозгу. Страсть и желание, будучи подавлены в жизни, тем с большей силой разгорались в воображении, даже не к какой-то определенной женщине, а вообще к женщине, ко всякой женщине.
      И если власть тела и молодости пересиливала и он брал женщину случайно (конечно, такую, какую можно было взять случайно), то он делал это с отвращением к самому себе, с острым стыдом за мерзость своего падения. Он вожделел все время и, как голодный, хватал куски, оглядываясь, точно боясь, что тайный страж видит, что вытворяет человек с высшим сознанием, вместо того, чтобы думать о насущных нуждах эксплуатируемого большинства и о переустройстве жизни на земле.
      Благодаря этому у него совершенно не было навыка обращения с женщинами, он при каж-дой встрече испытывал неловкость и боязнь, что не найдет, о чем говорить. И только встречи с Ольгой Петровной и Ириной произошли необыкновенно легко и свободно. И потому он с зами-ранием сердца думал то об одной, то о другой.
      XLIX
      Когда Митенька подъехал к дому Тутолминых, прошел через цветник, на котором уже лежала вечерняя тень от дома, и подошел к террасе, его встретил Федюков в высоких желтых ботинках. Федюков, почему-то смутившись, сказал, что он будто бы перепутал день заседания и вместо завтра приехал сегодня.
      У Митеньки мелькнула ревнивая мысль: почему на террасе нет Ольги Петровны и к нему вышел Федюков? Может быть, они были здесь с ним вместе и при въезде экипажа в усадьбу она убежала во внутренние комнаты, а Федюков вышел ему навстречу.
      Но через минуту послышались легкие женские шаги, и в дверях с спокойным лицом показа-лась Ольга Петровна в коротком летнем платье и в накинутом на плечи старинном платке, затканном по черному полю яркими цветами.
      - Вот, вот, давно пора. Я одна, муж уехал, и только благодаря Федору Павловичу не скуча-ла. Мы вот что сделаем: сейчас уже вечер, здесь сыро, пойдемте в будуар. Федор Павлович, заж-гите, пожалуйста, там лампу, прибавила она, обращаясь с просительной улыбкой к Федюкову, - знаете, ту высокую, на ножке.
      И, когда Федюков, с первого слова кивнув головой, как свой человек, которому объяснять не надо, ушел через балконную дверь в дом, она с хитрой улыбкой приложила к губам пальчик в знак осторожности и молчания и, быстро оглянувшись на дверь, сказала:
      - Надоел ужасно!.. Сидит уж два часа и все объясняется в любви. Вот что, пойдемте сюда, - она сбросила платок и, подобрав платье, как школьница, осторожно крадучись, сбежала по ступенькам в сад.
      Они, пригибаясь под ветки, побежали от дома к большой аллее. Ольга Петровна схватила руку Митеньки смелым открытым движением и повлекла его быстрее.
      Запыхавшись, они вбежали в аллею. Молодая женщина, подняв локти и сильно дыша после бега своей высокой грудью, оправляла сзади разбившуюся прическу, взяв черепаховую гребенку в губы:
      - Пусть его там сидит; он меня мучает целое лето. И представьте себе его манеру ухажи-вать за женщиной: он словами убеждает меня отдаться ему.
      - Бог знает что! - сказал Митенька.
      - Постойте! - шепнула Ольга Петровна, вдруг остановившись в темной аллее и слегка ударив Митеньку по руке, чтобы он молчал. - ...Нет, так, показалось. Мужчина интересен только тогда, когда он умен, тонок и ни одним словом не скажет того, чего ему нужно от женщины. Он ждет момента и никогда его не пропустит...
      - В том-то и дело! - сказал Митенька.
      Они шли по темной аллее, натыкаясь ногами на выступавшие корни и пригибаясь под низко нависшие ветки лип, когда они задевали за голову.
      Вдруг Ольга Петровна, на секунду задержавшись, близко посмотрела на Митеньку, взяв его за руку в темноте аллеи, как бы стараясь заглянуть ему в глаза. У Митеньки замерло сердце, так как у него мелькнула мысль: что он должен делать? Он еще не сообразил ничего, как Ольга Петровна, странно улыбнувшись, оттолкнула его руку и шепнула:
      - Ну, бегом!
      И они побежали по дорожке до террасы, смеясь и толкаясь в темноте.
      Хотя в сущности оставалось неизвестным, зачем требовалось убегать в темную аллею, но Митенька после этого сразу почувствовал себя свободнее.
      - Куда же вы исчезли? - сказал Федюков, стоя в дверях будуара.
      - Я ходила показывать Дмитрию Ильичу земляные груши, он их никогда не видел. Теперь вот что я вам покажу: выдвиньте этот ящик и давайте мне его на колени. Сами садитесь сюда, - она указала место рядом с собой на диване. - А вы, может быть, сыграете нам что-нибудь?
      - Что же мне сыграть?.. - сказал Федюков, пожав лениво плечами. Однако сел за рояль.
      Он, сидя к ним спиной, играл, а Ольга Петровна выбирала из ящика фотографические карточки, показывала их Митеньке, и они оба, склонившись головами, рассматривали.
      Причем Митенька, как бы нарочно потешаясь над Федюковым, изредка прикасался к теплому полному плечу молодой женщины своим плечом.
      Она заметила это, взглянув на игравшего Федюкова, шутя погрозила Митеньке пальцем и несколько секунд странно внимательно посмотрела на него.
      - А почему вы закрыли эту карточку? - спросил Митенька, положив свою руку на ее, и, глядя ей в глаза взглядом, показавшим, что карточка только предлог, тихо, ласково сжал ее руку.
      - Нельзя... - сказала молодая женщина, на секунду оставив свою руку в его руке, потом быстро отняв ее.
      Щеки ее, как будто разгоревшись от близко стоявшей лампы и от наклоненного положения, раскраснелись.
      - Ну, довольно... больше ничего не покажу... - сказала она, как-то поспешно вставая, - дайте ящик.
      И когда Митенька подал ей ящик, в то же время упорно глядя на нее, она вдвинула его, не взглянув на Митеньку.
      L
      Митеньке Воейкову для ночлега отвели кабинет Павла Ивановича, и он, ложась спать в этой чужой комнате, чувствовал себя необыкновенно хорошо.
      У него было настроение подъема и счастливого возбуждения.
      Он открыл окно. Где-то всходила луна.
      Полянка в парке была освещена слабым беглым светом всходящей за деревьями луны и неясно светлела, точно от начинающейся предрассветной зари. В аллее тоже, неясно пробиваясь сквозь перепутанные ветки старых лип, скользил лунный свет. В дальнем пруде звонко залива-лись лягушки.
      Митенька, высунувшись в окно до пояса, несколько раз жадно вдохнул тихий и свежий воздух ночи - не потому, чтобы ему было душно, а потому, что наверху, в комнатах Ольги Петровны, были открыты окна, и она могла его услышать. Но там все было тихо.
      Спать ему не хотелось, он тихонько вылез через окно в сад. Спрыгнув в крапиву около фундамента и пройдя по осыпавшимся кирпичам, вышел на дорожку.
      Одна боковая белая стена дома, освещенная сквозь ветки деревьев луной, возвышалась над темневшей в тени зеленью. Темные закрытые окна не обнаруживали никакого присутствия жизни за ними, и только ближе к углу дома два верхних маленьких окна антресолей были открыты, и в них виднелась пустая темнота комнаты. Это были окна спальни хозяйки дома.
      Митенька стоял на площадке, смотрел на эти два открытых окна, на небо, освещенное луной, которая уже поднялась над темневшим парком, прислушивался к ночным звукам трещав-ших в сырой траве кузнечиков, к дальнему кваканью лягушек, и ему было приятно сознавать, что он не дома, а где-то в чужом имении, где два часа назад молодая красивая женщина сидела очень близко около него на диване. И вот она сейчас спит за этими окнами... Во всем этом было что-то необыкновенное.
      Митенька не знал, сколько сейчас времени, И ему не нужно было это. Хотелось ходить одному по спавшей усадьбе, около этого большого белого дома, и прислушиваться к ночным звукам и к тому чудесному ощущению, какое было в нем.
      А может быть, она сейчас и не спит. И ему хотелось, чтобы она выглянула в окно и неожи-данно увидела, что он стоит ночью один в саду и смотрит на ее окна.
      Он спустился по березовой аллее к пруду в широкую лощину, по берегам которой стояли редкие березы, освещенные слабым светом неполной луны. Над прудом мелькали летучие мыши. И ему уже мгновениями казалось, что он не в усадьбе Ольги Петровны, а неизвестно где - один с этим небом и этой теплой ночью.
      И еще больше он понял Валентина, что значит жить вольной жизнью, без всякой привязан-ности к своему очагу и к определенному клочку земли. Без всяких обязательств перед людьми, перед своей совестью, долгом, всякими законами. И теперь уже совсем ясно созрела мысль и решение, с которым он ехал к Валентину.
      "А как же Ирина?.." - мелькнула у него на одну секунду мысль.
      - Ну, это как-нибудь там устроится, - сказал вслух Митенька, употребив эту фразу, как обычное разрешение всяких трудностей и сложных вопросов. - Я заеду к ней завтра, - там видно будет.
      Он пошел к дому, чтобы лечь спать, и, взойдя на горку, остановился еще раз окинуть все взглядом.
      Под горой неясно виднелся пруд; за ним в просвете аллеи - поле ржи, блестевшее от месяца, и поперек аллеи неподвижно лежали лунные тени.
      Все было тихо, как бывает в предрассветный час, когда ночная жизнь как бы умолкает и затихает перед утром. И оттого еще значительнее кажется великий покой ночи.
      Митенька ощупью прошел в темноте по коридору, закрыл окно и лег спать.
      LI
      На следующий день было второе и последнее в этом месяце заседание Общества.
      Главный вопрос о цели и задачах Общества так и остался неразрешенным, благодаря тому, что все собрание по этому вопросу раскололось на две половины.
      Одна половина стояла за то, чтобы делать то, что выполнимо в условиях момента, в мест-ном масштабе и в пределах нужд настоящего момента, держась принципа постепенности и рамок дозволенного законом.
      Другая половина, совершенно несогласная в целях Общества с первой, не признавала для себя возможной никакой работы в условиях местных, в рамках, дозволенных законом, совершен-но отрицала принцип постепенности и нужды настоящего момента.
      К первой половине примкнули: Щербаков, Левашев, Павел Иванович и плешивый раздра-жительный дворянин. Потом Валентин записал Петрушу, сказав ему, что это необходимо в виду его большого практического ума.
      Петруша, уже начавший поддаваться своей обычной болезни, которая всегда наступала у него в моменты, требующие умственного напряжения, - не протестовал и, только махнув рукой, уселся поудобнее, чтобы при случае не клевать носом в спинку впереди стоявшего стула.
      Купцы сидели на своем конце стола молча и неподвижно, устремляя взгляд на того, кто говорил, и не выражая на своих лицах ни одобрения, ни порицания. А когда им задали вопрос, какого они мнения держатся в данном случае, купцы только переглянулись и ничего не сказали.
      Когда им растолковали, что требуется определить свою позицию и что не примкнут ли они к первой партии, - купцы, узнав, что в этой партии сам предводитель, и посоветовавшись вполголоса между собою, сказали, что они присоединяются к первой партии. Но, когда их стали записывать, они испугались и просили пропустить их без записи.
      Их успокоили, сказав, что будет сделано, как они хотят. И когда их испуг прошел, то один, торговавший лесом, в серой суконной поддевке, с розовым лицом и сильно растущей курчавой молодой бородой, сказал, подмигнув соседу:
      - В партию к самому предводителю попали. Одной чести не оберешься.
      - Они честь и сделают, а потом в карман залезут, - тихо и неодобрительно заметил другой, - учены уж были...
      Когда спросили приехавшего после всех Владимира Мозжухина, в какую сторону склоняет-ся его мнение, Владимир, очевидно, по дороге завернувший к какому-нибудь приятелю и потому румяный более обыкновенного, взмахнув шапкой, крикнул:
      - Я с общим мнением согласен. Ура!..
      Ему, во-первых, разъяснили, что он только же что приехал и, следовательно, не мог знать, каково это общее мнение. Тем более что как раз этого общего мнения и не было. А кстати дали понять, что его ура здесь совсем ни к селу, ни к городу.
      - Ну, черт ее... все равно, записывай куда-нибудь, - сказал смущенно Владимир Алексан-дру Павловичу. И, махнув рукой, подсел к компании Валентина.
      Александр Павлович подумал и записал его в одну партию с купцами. Когда он спросил Владимира, не имеет ли он чего-нибудь против этого, Владимир, поднявшись с места, махнул рукой и сказал:
      - Ладно, сойдет...
      Во главе другой партии, не признававшей возможности никакой работы в условиях данного момента и в рамках, дозволенных законом, стали Авенир и дворянин в куцем пиджачке.
      Авенир во вступительной речи сказал, что они не будут трусливо оглядываться на условия момента и приспособляться к какому-то домашнему масштабу.
      - Ибо перед русским народом стоят задачи, не укладывающиеся ни в какой масштаб! Для нас лучше ничего не делать, чем приспособляться и идти на компромисс. Русская интеллигенция поистине может гордиться тем, что никаких компромиссов не принимала и что в ней всегда была дерзновенная свобода, какой нет нигде.
      Сзади закричали браво и застучали стульями.
      - Председатель, требуйте ближе к делу! - крикнули со стороны дворянской партии.
      Павел Иванович, сидя на председательском кресле с высокой спинкой, все время строго и сосредоточенно нахмурившись, слушал оратора, слегка закинув назад голову, чтобы лучше видеть через пенсне. При крике с дворянской стороны он оглянулся на задних и позвонил. Потом обратился к оратору:
      - Прошу говорить ближе к делу. При чем тут русская интеллегенция, когда наше Общество призвано обсуждать местные нужды текущего момента?
      - Ага! Опять местные нужды? - крикнули сзади.
      - Привыкли на веревочке ходить...
      Щербаков, сидевший рядом с Павлом Ивановичем в роли его охранителя, схватив из его рук звонок и зверски оглянувшись назад, позвонил.
      Но тут Авенир, несмотря на звонок, быстро, чтобы его не успели остановить, выпалил залпом:
      - Мы протестуем! Нам здесь затыкают рот и лишают священного права... Нет, вам, трусливые умеренные души, не погасить нашего огня, который горит в нас и будет гореть, несмотря ни на что! - кричал он при поднявшихся криках, мотая головой, как бы показывая этим, что, сколько бы они ни кричали, он свое доскажет до конца. - Пусть тогда увидит весь мир, как здесь лучшим людям, авангарду общества, связывают руки... - и Авенир, весь красный, быстро сел, отирая со лба пот платком.
      - Далеко хватил про весь мир-то, - заметил вполголоса Владимир.
      - Нет, хорошо, - сказал Валентин, - зато видна широта кругозора.
      - Я, брат, без этого не могу, - отвечал Авенир, взяв платок в левую руку и вытирая смокшую шею. - Или всё, или ничего! На сладкой водице нас не поймаешь. Ни в чем не согла-симся. Мы им мозги прочистим, - прибавил он, сидя уже на месте, но беспокойно выглядывая из-за спин вперед.
      Направление двух основных половин Общества определилось: они не сходились ни в целях, ни в средствах. И стали по отношению друг к другу в диаметрально противоположном направ-лении.
      Затем следовали члены, не принадлежавшие ни к той, ни к другой половине.
      Митенька Воейков сидел и все время боялся, как бы не спросили его мнения о чем-нибудь или о том, к какой партии он хочет присоединиться. Но рано или поздно это должно было случиться, и поэтому он испытывал страх при мысли о том, что ему придется высказываться в присутствии стольких людей или определенно заявить себя сторонником той или другой партии. И сколько он ни напрягал мысли, никак не мог найти у себя преобладающего мнения в сторону какой-либо партии и своего отношения к обсуждающимся вопросам. Это были не общечеловече-ские, близкие для него вопросы, а узкоконкретные деловые вопросы, в которых он чувствовал себя как в лесу. Поэтому он решился смотреть украдкой на Валентина и во всем держаться его примера. Но в это время раздался голос помощника секретаря, к кому-то обращавшегося: