Звезды над нами

      - Пальцы холодные, - пожаловалась она неизвестно кому.
      - Сейчас нагреются, - утешил я ее.
      - Только лифчик расстегивать не надо.
      - А то что будет? - стало интересно мне.
      - Заставлю застегивать.
      - Тоды ой, - сказал я, выпрастывая из-под чашечек лифчика тугие шары ее грудей.
      - Обожди, - мягко отстранив меня, Ларек залезла себе под юбку и, стянув трусики, попыталась засунуть их в карман моего пальто.
      - Нет уж, мне таких подарков не надо, - отстранил я ее руку с зажатой в кулачке тряпицей, - а то еще забудешь.
      - У меня карманов нет, - Ларек озадаченно поморгала и, вздохнув, заткнула трусики за сапожок.
      - Посмотри в окно, - сказал я ей.
      Ларек понятливо повернулась к окну, задрала полушубок до поясницы и, упершись лбом в стекло, разлепила длинными тонкими пальцами лепестки набухшего влагой бутона... Не сдержав инстинктивного любопытства, я заглянул в разверзшуюся внутренность бутона, край которой напоминал по своему очертанию кривую букву "О", и тут меня совсем некстати как молнией ударило: "А ведь это Ольга просила Занзибарова взять меня в свой концерн великих идей!" И настолько эта мысль, вдруг всплывшая по какой-то странной ассоциации из подсознания, была неожиданной и противной, что я на несколько секунд совсем забыл про Ларька и про то, что с ней полагается делать.
      - Ты что, Сизов? - вывернула шею Ларек, нетерпеливо взбрыкивая раздвинутыми ягодицами.
      - Сейчас, сейчас, - пробормотал я, в задумчивости доставая из штанов повисший сдутым воздушным шариком "прибор".
      - Ты что, импотент? - раздраженно удивилась Ларек.
      Не помню, что я ответил, да и вспоминать не хочется, но кончилось все тем, что Ларек одернула шубку и убежала, оставив на морозном стекле быстро исчезающий островок своего горячегодыхания.
      На опорный пункт я возвращаться уже не стал, а сразу отправился домой и, запершись в ванной, принялся яростно онанировать под хлещущей из крана теплой струей, отчаянно доказывая самому себе, что я не импотент. "Проклятый гороскоп, проклятый гороскоп, проклятый гороскоп!" -повторял я про себя, наяривая то правой, то левой рукой.
      - Серж, что ты там так долго делаешь? - постучала в дверь Алена.
      - Х.. дрочу! - в сердцах крикнул я ей.
      - Ты что, с ума сошел?! - испугалась она. - Мама услышит!
      Наконец, я облегченно вздохнул и, приняв душ, вышел из ванной.
      - Что произошло, Сержик? - тут же подскочила ко мне Алена. - На тебе лица нет - ты весь бледно-зеленый, как инопланетянин...
      - Я - инопланетянин! - нервно засмеялся я. - Я пришел из космоса: на Земле не рождается таких кретинов, это особая порода, выведенная в черной дыре!
      - Ты что?! - отпрянула Алена. - У нас и так беда, а тут ты еще...
      - Какая беда?
      - Мамин "Вечерний коммунист" переименовали в "Вечерний звон", и она в знак протеста объявила голодовку.
      - Будет срать меньше.
      - Что ты сказал?! - округлила глаза Алена, застывая с квадратным ртом.
      - Я сказал, что твоя дорогая маман будет реже выделять экскременты, - пояснил я.
      - Животное! - завизжала Алена. - Ты не человек - ты просто тварь, мерзкая тварь, ненавижу тебя! Собирай чемодан и убирайся!
      - Пожалуйста, - пожал я плечами.
      Мне и правда захотелось уйти, чтобы побыть наедине с собой и спокойно поразмыслить, что же все-таки со мной произошло и чем это грозит обернуться в будущем, тем более что у меня было такое чувство, будто все эти мелкие неприятности последних дней - лишь внешние проявления чего-то более значительного и страшного, неумолимо надвигающегося на меня.
      Я быстро побросал в чемодан свои пожитки, оделся и вышел, не попрощавшись с рыдающей Аленой. На лестничной площадке я выглянул в окно, идет ли еще снег, и увидел внизу у соседнего подъезда уже знакомого мне "хвоста", пританцовывающего на ночном морозце. "Значит, все-таки шпик", - окончательно убедившись в слежке, я спустился на первый этаж и позвонил в дверь алкоголика-одиночки Смиренного.
      - Чего надо? - показалась в двери его сморщенная голова.
      - Дело есть, Смиреный, - сказал я вполголоса.
      - А, это ты, сосед, - прищурился он в темноту подъезда, = ну, заходи.
      - Чем это у тебя воняет? - закашлялся я, пройдя в единственную комнату Смиреного.
      - Борис Федорович, - коротко ответил он.
      - Кто? - не понял я, не замечая в комнате никого, кроме нас двоих.
      - "БФ", клей такой знаешь? Я его варю, спирт вывариваю, не хочешь попробовать?
      - Да нет.
      - А чего пришел?
      - Хочу твоим окном воспользоваться.
      - Рубль, - сразу назначил цену Смиреный, как будто его окном часто пользовались и у него уже была твердая такса.
      - Отдам с получки, - обещал я.
      - А ты чего с чемоданом? - спросил Смиреный, открывая окно.
      - Хм, я думал, ты спросишь, зачем я в окно вылезаю, = хмыкнул я.
      - Это меня не колышет: заплатил - хоть вниз головой выпрыгивай. Непонятно только, чемодан зачем, - отчего-то подозрительно покосился он на мой чемодан.
      - В Америку эмигрирую, Смиреный, так что не поминай лихом! - хлопнул я его по костлявому плечу.
      - Брешешь, как всегда, - недовольно проворчал он в ответ. = Ладно, вылезай быстрее, а то полную квартеру снегу напустишь.
      Я вылез из окна с противоположной от подъезда стороны дома, спрыгнул в свеженаметенный сугроб и, поймав выброшенный Смиреным чемодан, растворился в снегопаде.
      8. Зоровавель
      В половине двенадцатого ночи я брел по пустынным улочкам Углова и, меланхолично наблюдая, как на бледный свет неоновых фонарей слетаются снежные мотыльки, с грустью размышлял над нелегкой долей провинциального мессии (хотя, в скобках нужно заметить, что Христос тоже родился не в столице).
      Картинка вырисовывалась невеселая, но поучительная: живет себе обычный человек и, ничем особо не выделяясь и не хватая с неба звезд, доживает до 30 лет... И тут он вдруг, а может, и не вдруг - 30 лет ведь, своеобразный рубеж, полжизни прожито = начинает понимать, что чего-то ему в жизни не достает: то ли любви, то ли денег, то ли славы, то ли еще хрен знает чего, но значительного. Короче, такое чувство, что жизнь проходит впустую. Но вот случается чудо! С небес раздается трубный глас, и добрый ангел в обличии пройдохи-кооператора приносит этому человеку благую весть: он призван стать мессией во имя спасения человечества. Восторженные крики, музыка, цветы, фейерверк... отменяются, потому что этот человек, будучи по своей натуре циником, не питает в отношении себя иллюзий и слишком хорошо понимает, что из такого дерьмового полуфабриката, как он, ни за что не сделать, сколько ни старайся, конфетку под названием "Мессия". Более того, вместо восхождения на божественный Олимп этот самый человек скатывается в такую глубокую яму, из которой ему уже не выбраться, иначе как наполнив ее собственным дерьмом.
      Итак, подведем итоги моего двухнедельного "мессианства": я потерял любимую женщину, был продан и вдобавок сам продался ненавистному мне человеку, во мне пропала уверенность в себе как в мужчине после того, как меня обозвали импотентом, и, в завершение всего, меня выгнала из дома жена, и теперь мне некуда и не к кому идти. Разве что обратно к тетке... Нет уж, лучше упасть в ножки к Занзибарову и попросить у него кабинет с мягким кожаным диваном... Ну и дерьмо же я!
      - Эй, папаша, куда прешь, ведро опрокинешь! - неожиданно раздался возле самого моего уха окрик.
      Очнувшись от своих мыслей, я обернулся и увидел прямо перед собой в фонарном свете спортивного сложения парня в легкой курточке. На вид ему было не больше шестнадцати.
      - Нашел "папашу"! - огрызнувшись, я хотел было пройти мимо, но тут меня заинтересовало, зачем ему вдруг понадобилось на ночной улице ведро. - А зачем тебе ведро-то? - спросил я более мирным тоном.
      - Листовки клею, - важно сказал паренек, опуская в ведро измазанную крахмальным клеемплоскую кисть. - Хочешь почитать?
      Я подошел вплотную к столбу и прочитал на еще сыром от клея листке отпечатанное на машинке воззвание:
      "ОБРАЩЕНИЕ
      ко всем, кому дорога демократия
      Братья и сестры угловитяне! Нас предали: скрывавшиеся под масками реформаторов партократы приняли в советах антинародное постановление о введении моратория на митинги, демонстрации и шествия. Они хотят заткнуть народу рот - не допустим этого! Нужно показать зарвавшимся законодателям-законопредателям, что мы не безмолвное стадо. Все - на демонстрацию в защиту демократии! ("Кажется, это тот самый "стотысячный шабаш", про который говорил Занзибаров", - отметил я про себя). На митинге выступит с обращением к народу пламенный борец за демократию, известный под именем Угловского мессии..."
      "Что за черт! - пробормотал я, перечитывая. - На митинге выступит... пламенный борец (?!) за демократию... под именем Угловского мессии..." Я просто не верил своим глазам! "На митинге выступит..." Да не собираюсь я выступать ни на каком митинге! Или это какой-то лжемессия будет выступать? Если так, то еще куда ни шло...
      - Эй, парень! - окликнул я паренька, который уже намазывал клеем следующий столб.
      - Чего? - неохотно обернулся он.
      - А что это за "мессия" в твоей листовке? - спросил я, подходя.
      - Умка, - лаконично ответил паренек, пришлепывая к столбу бумажный лист.
      - Я знаю, что Умка, а кто он такой?
      - Приходи на митинг - увидишь, - зевнул паренек.
      - Ха, приходи! - усмехнулся я, но тут же осекся. - Нахрен он мне сдался!
      - Тогда чего спрашиваешь? - с сонным безразличием спросил он.
      - "Чего спрашиваешь?" А вот чего! - я стянул со столба, сгребая в кулак, мягкую липкую бумагу, не успевшую присохнуть к бетону.
      - Ты чо, охерел?! - удивленно улыбнулся парень, быстро просыпаясь.
      Не успел я ответить подобающим образом, как мне в глаз влетел кулак с зажатой в нем кистью.
      - Сука! - завопил я, отмахиваясь чемоданом.
      В следующую секунду я увидел через щели сморщенных от боли глаз, как разлетевшиеся веером листовки плавно опускаются наподобие гигантских снежинок на куртку паренька, лежащего с застывшей на губах дельфиньей улыбкой вверх лицом на краю тротуара. Было тихо. Я смотрел на паренька и ждал, что будет дальше, но ничего не происходило. "Ты мне чуть глаз не выбил", - пробормотал я не очень уверенно, склоняясь над ним, чтобы посмотреть, дышит ли,... но взбесившиеся снежинки так остервенело грохотали по разбросанной бумаге, что дыхания совсем не было слышно. "Ты мне чуть глаз не выбил", - повторил я, замечая, что голова его лежит на голой от снега теплой крышке канализационного люка, и вода от талого снега в стальных выемках букв на крышке потихоньку смешивается с вытекающей из-под снежно-седых волос кровью,... и сладкий пар от горячей крови смешивается с кислым паром от подземного ручья испражнений. "Ты мне чуть глаз не выбил!" -раздражаясь тем, что он не хочет вставать, я схватил паренька за жесткие волосы = снег посыпался с них, как штукатурка с разбитой стены. Паренек ничего не ответил, только продолжал улыбаться, притворяясь спящим. "Ты мне чуть глаз не выбил, сука!" - заорал я в исступлении, сглухим звоном прикладывая паренька головой о крышку люка в надежде, что проснется...
      Паренек лежал, не шевелясь, и я затрясся от бессильной злобы: "Гадина такая, лежит и претворяется глухим, а я тут..." Но вот новая мысль захватила меня, и я сам застыл, широко раскрытыми глазами вглядываясь в отсвечивающее фонарным неоном матовое лицо паренька: оно мне показалось вдруг разительно красивым, как у мраморной статуи греческого бога.
      Я осторожно смахнул налипшие снежинки с его белокаменной щеки и чуть отстранился, любуясь, - и новое наваждение: это лицо мне было знакомо, как свое собственное, просто до смешного знакомо, и я без труда вспомнил, где его видел... Гроб на столе, сказочно красивые цветы, сладко пьянящие безудержным ароматом, и точно такое же красивое лицо - точно такое же по своей красоте, проникнутой холодным совершенством потустороннего мира.
      "Ер-рунда! - я передернулся, как бы сбрасывая с себя навязчивое воспоминание о похоронах матери. - Просто все покойники на одно лицо..." И только тут до меня дошла, навалившись всей своей тяжестью, непоправимость случившегося: "Он мертв... Безвозвратно... Это я убил его... Надо спрятать труп... Быстрее... Быстрее! Быстрее!! Быстрее!!!" Трясясь, как в лихорадке, не то от холода, не то от страха, я кинулся подбирать высыпавшиеся из чемодана тряпки и, зачем-то отряхивая их от снега, принялся накрывать ими труп, отчетливо ощущая себя при этом гадливой кошкой, которая, прижав уши, брезгливо закапывает лапой собственное дерьмо... Наконец, я осознал весь идиотизм того, что я делаю - мне стало до смерти смешно, и, прыснув, как блевотиной, истеричным смехом, я быстро побежал прочь, давясь собственным хохотом вперемешку с морозным ветром.
      Я бежал, но, как в кошмарном сне, мне казалось, что я бессильно перебираю по воздуху ногами, не в силах сдвинуться с места. Наконец, я нашел в себе силы прервать этот кошмар и на самом деле остановился... Место, в котором я очутился, было совершенно мне незнакомо, и более того, меня окружали странные объекты и предметы, которым я даже не знал имен: какие-то огромные стоящие торчком параллелепипеды с редкими светящимися дырами, излучающие свет узкие длинные цилиндры, безобразные корявые создания с торчащими в разные стороны отростками, колющие лицо мелкие крупицы белого вещества... Я попытался сообразить, где нахожусь, и не смог. Было такое ощущение, что я только что свалился с неба на незнакомую планету. Где я? Где я... и кто я? Не без удивления я обнаружил, что, как новорожденный ребенок, не знаю ни названия вещей, ни собственного имени... Но этого не может быть! Не ребенок я ведь на самом-то деле, а если я взрослый человек, то у меня должно быть имя и должна быть прошлая жизнь! В полном отчаянии я стал биться головой о безымянную вертикальную плоскость и усиленно вспоминать... и вспомнил! Да, я отчетливо вспомнил свое имя: меня зовут Зоровавель. Но одного имени мало... Кто я и откуда взялся? Я напряг мозговые извилины и попытался вспомнить свою прошлую жизнь, но ничего путного из этого не выходило: передо мной назойливо вставал образ какого-то мелкого лживо-фальшивого человечка по имени Сергей Сизов, предавшего и обгадившего все на свете... И вдруг мне стало страшно и противно, будто я увидел перед собой мерзкого насекомого - я ясно осознал, что до этого самого дня и часа, до этой последней минуты жил жизнью этого человечка и фактически был им!
      Осознав эту страшную истину, я вновь обрел четкую память и увидел, что стою на краю центральной площади Углова. Более того, я вспомнил во всех деталях, как очутился на этом месте и все, что этому предшествовало... О, Боже, за что мне такое наказание?! Разве может порхающая на солнечной поляне бабочка отвечать за дремавшего в темном коконе червя?! Бабочке даже проще: ее никто не спутает с червем, а я унаследовал от одиозного Сизова его тело, внешность, голос и даже отпечатки пальцев! Как мне теперь доказать людям, что я не бездушный убийца, а тот самыймессия, который призван спасти мир от гибели?! Для всех остальных я тот же Сергей Сизов, и что я могу представить в доказательства своей невиновности? С души ведь нельзя снять отпечаток как с пальцев.
      "Я не убивал!" - заплакал я, представив, как наутро найдут забросанный тряпками труп, а рядом с ним - брошеный чемодан Сизова, и будут разыскивать свидетелей, показывая людям фотографию с моим лицом. Когда меня, наконец, найдут и арестуют, что я представлю в свое оправдание? Гороскоп? Если даже и поверят в мою искренность, то отправят на психиатрическую экспертизу, а что я скажу искушенным в своем деле эскулапам? Что я - космический мессия, зачатый звездами в теле Сизова-убийцы? В лучшем случае меня ждет психушка с диагнозом "мания величия". О, ужас, что делать?! В поиске ответа я обратил взор к звездам, но вместо
      путеводного света мне полетели в глаза колкие белые мухи, и я почувствовал себя потерявшимся в лесу ребенком.
      Поразмыслив, как мне быть, я решил пока что отправиться к старому надежному приятелю Сизова Мишке Палкину. Несмотря на поздний час, окна квартиры Палкина были ярко освещены. "Наверное, пишет", - подумал я, вспомнив, что Мишка в последние два года стал серьезно заниматься живописью. И точно: дверь открыл сам Мишка в замазанном красками синем рабочем халате.
      - А-а, привет, сколько лет сколько зим! - радостно закричал он, раздвигая руки как для объятий, но в то же время отодвигаясь назад. - Обнял бы тебя, но, сам видишь, весь в разноцветном дерьме, смотри не вляпайся!
      - А ты что, всегда по ночам работаешь? - спросил я, снимая в прихожей пальто.
      - Сегодня просто натурщица Надюша задержалась - никак детей спать уложить не могла. Да ты проходи, присаживайся, а я, с твоего позволения, закончу.
      Я зашел в комнату и увидел в ближнем ее конце мальберт, а в дальнем, всего в трех метрах, - стоящую на четвереньках задом к художнику обнаженную женщину пышных форм. Переведя взгляд на мольберт, я увидел на нем холст, на котором был размашисто намазан маслом розово-желтый квадрат с закругленными краями и вертикальной коричневой полосой посередине. Я скосил на Мишку вопросительный взгляд, мол, что бы это значило?!
      - Картина называется "Окно в Европу", - спокойно пояснил Мишка, щедро накладывая на холст краску.
      - Э-э... - проснувшийся во мне Сизов, вернее, то, что от него осталось, хотел было отпустить по этому поводу похабную остроту, но я тут же осадил его и промолчал.
      - Что ты говоришь? - спросил Мишка, не поворачивая головы.
      - Нет, ничего, кхе-кхе, - откашлялся я.
      - Скоро там? - недовольно поинтересовалась Надюша, поеживаясь голым задом. - У тебя тут, Палкин, сквозняки - мне в щель задувает!
      - Сейчас, сейчас, еще парочка штрихов, - прищурился Мишка на свое творение.
      Минут через пять он закончил и Надюша, одевшись на кухне, ушла, даже не удостоив взглядом художественную интерпретацию своей натуры.
      - Ну что, палкой выгнали из дома? - спросил Мишка, кивая на мой синяк.
      - Не в этом дело...
      - А в чем?
      - Как бы тебе объяснить... В общем, считай, что я начал новую жизнь.
      - В который раз, старик? - серьезно спросил Мишка, вдумчиво вытирая пестрые руки тряпкой.
      - Представь себе, в первый, - так же серьезно ответил я.
      - Тогда давай за твой день рождения! - достал он из бара бутылку грузинского коньяка.
      - Давай, - охотно согласился я.
      - У тебя теперь, может, и имя другое? - весело поинтересовался Мишка, зажевывая коньяк горбушкой черного хлеба.
      - Да, другое, - подтвердил я, - меня теперь зовут Зоровавель.
      - Любопытно, - пристально посмотрел на меня Мишка, замечая, что я не шучу. - Откуда такое ангельское имя?
      - Я с ним родился, - многозначительно ответил я.
      - Однако... - в мишкином взгляде сверкнула задорная подозрительность. - Во всяком случае, звучит слишком протокольно, поэтому я буду звать тебя Зоро, как в детстве. Помнишь, игра была такая в честного бандита?
      - Как тебе угодно, - пожал я плечами.
      - Вот и ладушки! - Мишка одобрительно хлопнул меня по плечу, но тут же спросил. - Нет, старик, а если серьезно?
      - Серьезней не бывает, - засмеялся я.
      - Ну ладно, Зоро, так Зоро, - сдался Мишка, - шут с тобой! Сейчас саньки придут на "смотрины"...
      - Кто-то? - в свою очередь глянул я на Мишку недоуменно.
      - Ну... в Питере митьки, а у нас в Углове саньки - группа художников такая, называется по имени основоположника Саньки Куряева. Держи картуз, - протянул он мне фуражку железнодорожника, только без кокарды.
      - Зачем?
      - Это у нас атрибут такой, одевай, чтобы лишних вопросов не было.
      - И что, саньки только по ночам в гости ходят? - спросил я, нахлобучивая на затылок тесную фуражку.
      - Да нет же, только когда "смотрины" - это когда "братва" на "погляд" собирается.
      - Объяснил! - рассмеялся я.
      - Короче, обычай у нас такой: когда кто-нибудь из саньков новую картину напишет, остальные к нему в час ночи ее смотреть приходят. Это называется "когда час пробьет", - растолковал Мишка.
      К часу ночи и правда собрались саньки: четыре парня и три девушки, причем все парни были в картузах, а девушки - в туго повязанных вокруг головы ситцевых косынках с узлом на затылке. Все они, да и я тоже, с нетерпением ждали назначенного часа, искоса поглядывая на накрытый черной тряпицей мольберт с новоиспеченным шедевром. Наконец, час пробил, и Мишка торжественно возвестил: "Явление угловского Христа народу"! С этими словами он сорвал с холста тряпицу, обнажая свое творение, и свету предстало полотно с изображенным на нем длиннющей очередью, в самом начале которой дородная бабуля выталкивала круглой грудью из ряда тупо скучающих в ожидании неизвестно чего граждан немощного человечка в белой хламиде до пят и с жидким ореолом над макушкой. Изо рта бабули выдувался радужный мыльный пузырь со словами "Вас здесь не стояло!".
      - Мощная идея, - достаточно серьезно заметил кто-то.
      - А за чем очередь? - взволнованно спросил я Мишку.
      - Спроси уж прямо, старик, "что дают?", - заржал он в ответ.
      - А все же? - настаивал я.
      - Ну, скажем... - замялся Мишка, очевидно, соображая, как бы поэффектнее сострить.
      - За помидорами, - подсказала ему высокая девушка в алой косынке с выбивающимися из-под нее ржаными кудряшками.
      - Почему за помидорами? - спросил Мишка, удивляясь тому, что это не похоже на остроту.
      - Потому что я их люблю, - просто ответила девушка.
      - Поразительно! - сказал я сквозь общий смех, вспоминая, как не так давно Сизова действительно выгнали из очереди за помидорами.
      Когда смотрины закончились, Мишка завел древний патефон, и начались танцы под шуршащие "Амурские волны". Я пригласил на вальс высокую блондинку - любительницу помидоров.
      - Как вас зовут? - спросил я, топчась в обнимку с ней в тесной комнате.
      - Марьяна, - ответила она.
      - Оригинальное имя.
      - Очень! - расхохоталась она. - Всех подружек саньков зовут так. Здесь все - или Санька, или Марьяна.
      - Не все, возразил я, прозрачно намекая на себя.
      - Да что вы говорите! - весело состроила она мне глазки.
      - Меня зовут Зоро, - сообщил я ей по секрету на ухо.
      - Симпатичное имя, - похвалила она, - только немного бандитское...
      "Сизов наверняка затащил бы ее сейчас в ванную, как некогда свою будущую жену, - сказал я себе, - но я не сделаю этого, потому что не хочу опошлять такой чудный вечер". Моя партнерша тотчас почувствовала, что я настроен вполне миролюбиво, и мы очень мило провели с ней остаток ночи, беспрерывно вальсируя и болтая о всякой ерунде. "Бедный Сизов, - вздохнул я про себя, засыпая под утро в кресле в обнимку с обвившей мою шею очаровательной блондинкой, - он не дожил до этого дня, так и не став ни мессией, ни настоящим человеком".
      9. Бегство в Египтовку
      Весь остаток недели я безвылазно провел в мишкиной квартире, наблюдая за тем, как он малюет свои шедевры, или же просто сидя у окна и любуясь кружением снежного пуха - снег вылил, не переставая ни на минуту, и уже весь город был выкрашен в белый цвет, а улицы вздыбились по обочинам высокими сугробами, сахарно искрящимися в пастельно-сиреневом свете неоновых фонарей. Впервые в жизни я ровным счетом ничего не делал и никуда не торопился, и на душе у меня было спокойно, потому что я знал, что впереди меня ждут великие дела и грандиозные свершения, но для них еще не пришло время. Я наслаждался тишиной и спокойствием, чувствуя себя полководцем, который осматривает на заре поле предстоящего сражения и с умилением вслушивается в стрекот кузнечиков в забрызганной росой траве и в пение жаворонков в прозрачно-синем небе, слишком хорошо при этом понимая, что через несколько часов в изумрудном ковре травы будет выжжена бескрайняя дымящаяся дыра, а небо станет непроницаемо-коричневым от копоти и смрада... И кто вспомнит про несчастных кузнечиков и жаворонков, когда в грохоте взрывов, лязге стали и предсмертных воплях сшибутся между собой две грозные армии, готовые биться до победного конца?! Я смотрел из окна на передвигающиеся по белому полю фигурки людей, и мое сердце наполнялось щемящей любовью к ним, ибо одному мне дано было знать о готовящемся на небесах сражении армий Добра и Зла, в котором людям отводилась роль отнюдь не ратных воинов, а беспомощных в своем непонимании сути происходящегокузнечиков. О, сколько их еще будет раздавлено колесницей истории! "Господи, будь милостив к ним", - шептал я про себя, чуть не плача.
      Наконец, сердце мое настолько переполнилось жалостью к людям, что в ночь с субботы на воскресенье я долго не мог уснуть, а когда уже под утро сознание не выдержало и провалилось в темную пустоту, я вдруг увидел на черном бархате поглотившего меня космоса загорающиеся алмазными искрами буквы:
      ЗЭТАЙММЭЙКАМФОРДУМЗДЭЙКРЭКВЕНШЭДОУЗОФАНБИИНГРАЙЗ...
      и так далее, много букв, которые явно несли в себе какой-то смысл, но этот смысл был скрыт от меня, и я чувствовал, что сам я не смогу его разгадать и что мне должен помочь в этом кто-то, но кто? Я видел эти буквы всего несколько секунд, но они прочно врезались мне в память, и, проснувшись, я дал себе клятву хранить их, как в надежном ларце, в своей черепной коробке, пока не найду ключа к разгадке их тайного смысла, который представлялся мне чудесным, так я был убежден в том, что он несет в себе великое откровение.
      В воскресенье вечером я решился выйти на улицу, чтобы подышать перед сном свежим воздухом. Мишка одолжил мне для конспирации свое пальто и шапку и, кроме того, я замотал рот и нос шарфом, будто болею ангиной и не могу дышать морозным воздухом. В таком вот полубандитском виде -настоящий Зоро! - я отправился на вечерний моцион.
      Битый час я протолкался на автобусных остановках и в очередях, узнавая от случайных собеседников, в основном = подвыпивших мужиков, последние известия и просто слухи. Интересовало меня, прежде всего, не слышно ли что-либо о гибели расклеивавшего листовки паренька, но никто ни словом не обмолвился про это, а сам я напрямую спрашивать не решался. В местных газетах об этом случае также не упоминалось, и это было странно, потому что даже при нынешнем высоком уровне преступности убивают в Углове не каждый день, а тут еще и сам собой напрашивался вывод о политических мотивах преступления... Поразмыслив, я пришел к выводу, что демократы и консерваторы договорились не раздувать этого дела до окончания следствия: консерваторы-коммунисты, очевидно, боялись, что и без того злой на них народ возьмется за топор и пойдет на штурм райкома, а незакрепившиеся у власти демократы - что их могут обвинить в "кровавой провокации".
      Как бы то ни было, про убийство паренька ничего не было слышно, а говорили в основном про субботний митинг, про то, сколько на нем было милиции, которая, кстати, непонятно кому подчиняется - демократическим "советам" или партийным органам, - про то, что радикалов не удалось спровоцировать, а консерваторы заявляют, мол, милиция была на высоте, хотя на самом-то деле она просто растерялась, увидев бескрайнее море народа, и теперь консерваторы добиваются привлечения армии к обеспечению соблюдения моратория на митинги и демонстрации. А еще я узнал от одной разговорчивой женщины, что Угловскому мессии не дали выступить на митинге, и теперь он находится под домашним арестом... Услышав это, я не смог сдержать улыбки, ведь я и правда посадил самого себя под домашний арест!
      Я толкался среди людей, и меня не покидало чувство, будто мне в этот вечер предстоит некая волнительная встреча, и эта встреча на самом деле произошла... Уже возвращаясь к Мишке, я проходил мимо ресторана "Лазурный берег", и с расстояния в несколько шагов увидел, как из распахнутой швейцаром двери вышли Занзибаров и Ольга. Они были немного навеселе, и, очевидно, в продолжение какого-то игривого разговора, начатого еще в ресторане, Занзибаров что-то шепнул на ухо Ольге перед открытой шофером задней дверцей дожидавшейся их черной "Волги", бесстыже блестящей своей новизной, а она, прежде чем впорхнуть в эту холодно отсвечивающую заиндевелым металлом клетку на колесах, прощебетала нечто в ответ, чмокая Занзибарова в пухлую щечку и тутже стирая пальчиком след от губной помады. "Проститутка!" - сказал оживший во мне Сизов, провожая грустно-злым взглядом окутанную в клубы углекислого пара "Волгу". И напрасно я пытался заверить Сизова, которого, казалось, навечно похоронил в своей душе, что мне это безразлично и что это есть в сущности ничто по сравнению с ожидающими меня великими делами, - в ответ на все мои заверения Сизов твердил лишь одно: "Она - блядь, а ты - мудак!"
      Вернувшись к Мишке, я неторопливо разделся, улегся на диван и стал мысленно препарировать свои чувства. "Нет, так не годится, - сказал я себе, заглушив, наконец, в себе доставшиеся в наследство от Сизова животные инстинкты, - как раз в то время, когда я должен собраться с мыслями и проникнуться грандиозными космическими идеями, которые наполнят мои глаза светом истины и дадут мне неиссякаемую чудотворную энергию, необходимую для борьбы с силами Зла, от исхода которой будет зависеть, быть может, судьба всей вселенной, рудиментарный Сизов, как настоящий дьявол-искуситель, навязывает мне свою замешанную на голой похоти ревность, не достойную не то что мессии, а и простого культурного смертного. "Это элементарная ревность", - обращался я к Сизову в попытке урезонить его, но он мне отвечал в своей манере: "Если бы ты был настоящим мессией, то от тебя не отворачивались бы бабы, потому что они любят выдающихся людей. Вот, скажем, Занзибаров..." - "Подлец! - не выдержал я. - Ты мне наносишь удар ниже пояса, пытаясь играть на моем самолюбии, но знай же, что мне чуждо самолюбие, и я немедленно докажу тебе это!"
      Дав Сизову достойный отпор, я схватил ручку с бумагой и, почти не отрывая пера, настрочил на одном дыхании следующее послание:
      "Дорогая Оля!
      Случайно узнав про твою связь с Занзибаровым, я спешу
      тебе сообщить, что не имею на этот счет никаких притензий, потому что ты свободный человек и вольна самостоятельно сделать выбор. Более того, я перед тобой в неоплатном долгу, ведь моя любовь не принесла тебе ничего, кроме страданий. Не буду скрывать, воззрения Занзибарова мне чужды по духу, но он в своем роде порядочный человек и, возможно, принесет тебе счастье - дай-то Бог! "