Casual

— А ты что думаешь? — спросила Вероника. Я подумала о том, что у нее наверняка есть Светланин телефон.

— Выцарапать ей глаза, — ответила я.

— А с ребенком? — Меня перебила Лена.

— Надо еще доказать, что это ребенок Сержа!

— Вот это правильно, — согласилась Катя.

— Невозможно. Нет ничего для анализа ДНК. Если только… Я не знаю…

Я знаю. Если только не вскрыть могилу и не взять прядь его волос.

Я подумала, что с удовольствием увидела бы Сержа. Я очень по нему скучала. Так, как скучают по живому человеку. Иногда мне даже казалось, что он уехал куда-то, но стоит мне позвать, как он сразу вернется. И я так готова была позвать его!

Но увидеть его при подобных обстоятельствах я вряд ли была готова.

— Девочки, давайте поговорим о чем-нибудь другом, — попросила я.

И мы стали обсуждать воровство домработниц.

У Вероники был дополнительный холодильник в подвале. Для продуктов впрок.

Она купила кролика и, думая, что будет готовить его нескоро, положила в нижний холодильник. Самолично. Через три дня ей захотелось жаркого из кролика и, уезжая, она попросила домработницу приготовить это блюдо. Вечером они приехали с Игорем вместе, стол был уже накрыт, на ужин их ждала говядина, тушенная с сыром и майонезом в духовке. «Потому что кролика нет», — объяснила домработница. Вероника в бешенстве спустилась в подвал и поняла, что домработница права. Насчет кролика.

— Ну я же не идиотка! — полувопросительно утверждала Вероника. — Я своими руками положила его в холодильник!

Катя сказала, что кролика, конечно, жаль, но шелковых платков еще жальче. Они хранились у Кати в гардеробе аккуратной стопкой, и домработница воровала их по одному. Думая, что Катя все не помнит. Катя заподозрила ее после пропажи второго платка, а на третьем поймала с поличным. Вытащив свой платок из ее сумки, Катя пристыдила ее и попросила вернуть остальные.

— Не верну, — сказала домработница и гордо пошла к выходу. — У вас и так много. — И хлопнула дверью, а Катя еще долго сидела и боялась, что она вернется за чем-нибудь еще.

— Ты знаешь ее адрес? — спросила Лена. — Такое надо наказывать. Она же еще к кому-нибудь устроится.

— Знаю.

Вероника взяла инициативу в свои руки.

— Дай мне. Я попрошу Игоря отправить к ней нашего Борисыча. Навсегда воровать перестанет.

Борисыч — бывший майор РУБОПа. Он у Игоря на зарплате на случай, если нужно кого-то припугнуть. Например, если туристическое агентство взяло деньги, а визы не делает или вещь, купленная в магазине, пришла в негодность, а обратно ее не принимают. Борисыч окружал магазин или туристическое агентство ротой собровцев в черных масках, заходил внутрь, положив всех сотрудников на пол, и моментально решал все накопившиеся вопросы.

Мы поговорили о том о сем, и Вероника стала собираться домой. Кате с Леной спешить было некуда; мы поднялись в гостиную, открыли бутылку божоле и, лежа на мягких диванах, лениво болтали.

В полночь они разъехались по домам.

8

Я позвонила Светлане и сказала, что могу дать ей денег только на аборт.

Это было мое решение.

Она сказала, что будет рожать. Что-то про любовь к Сереже. И про то, что обманным путем устроилась операционистом в Сбербанк, и теперь они обязаны будут оплачивать ей декретный отпуск. И она целиком посвятит себя ребенку.

Это было ее решение. Она имела на него право.

Я выехала на Рублево-Успенское шоссе. Автомобили стояли в пробке длинной очередью. Машинально я пересекла встречную полосу, объезжая очередь. У поста ГАИ в Раздорах ко мне кинулись люди в форме; они свистели, размахивали дубинками и делали мне какие-то знаки. Я посмотрела вокруг и поняла, что это не пробка. Ехала правительственная машина, и всех согнали на обочину. Я встала первая и полезла за документами. Гаишники вытянулись по стойке «смирно», и мимо пронесся кортеж президента. Через минуту движение возобновилось. Ко мне подошел злой постовой.

— Документы!

Я протянула ему документы, и он ушел с ними в будку, не говоря ни слова. Встречная полоса, неподчинение командам, создание экстренной ситуации — за все это наверняка лишают прав.

Я зашла в будку и начала кричать:

— Где мои документы? Сколько времени я могу ждать?

Гаишники ошарашенно посмотрели на меня и сказали что-то про президента.

— Да я спешу! — заорала я. — Вам что, поболтать не с кем?!

Один из них предложил мне выйти и начал переписывать мои данные из техпаспорта. И объявил, что забирает у меня права.

— Только быстро! — сказала я. — Забирайте, что хотите! Но это будут последние права, которые вы здесь забрали!

Я повернулась к выходу. Уже не надеясь на успех.

Гаишник со злостью швырнул мои документы на край стола.

— Ну вот, вы ж нормальные ребята. — Я попрощалась и вышла.

Я чувствовала спиной, как они ненавидят меня. И всех остальных на этом шоссе. Но работой рисковать не хотят. Мало ли кто я такая. Могу оказаться и внучкой Ельцина. В нашей деревне все чьи-то внучки и чьи-то жены.

Я поехала в Москву. После наших гаишников московские казались хамами и жлобами. Если бы я и в самом деле была внучка Ельцина, они бы все равно не поверили.

У меня была бизнес-встреча по поводу сыворотки.

Я нашла молочный завод в Люберцах, готовый мне ее продать. Один литр — двадцать пять копеек. Плюс цена на пакетирование. Они предлагали три рубля за штуку, но мне это было дорого. Чтобы это дело имело смысл, фасовка должна обходиться максимум в два рубля. Плюс доставка. Сыворотка продавалась в розлив, в машину входило 3, 118 тонны. Машина с перегородкой посередине. Я представляла ее себе такой, как в фильме «Джентльмены удачи», — машина, в которой они бежали из лагеря.

Сейчас я ехала в рекламное агентство. Надо было обсудить продвижение товара на рынок. Создать концепцию бренда и продумать рекламную кампанию.

Мы сидели втроем и придумывали рекламный ролик. Я, креативный директор агентства Ирма и коммерческий директор Лада.

Говорила Ирма:

— Жена провожает мужа в командировку за границу. Просит его привезти чудо-крем для лица и чудо-шампунь для волос.

Он возвращается. Аэропорт Шереметьево. Машина с водителем. Звонит жене. «Дорогая, я вернулся». Она просит по дороге купить сыворотки для блинов. Супермаркет. Муж видит из окна, как его водитель тащит целый ящик сыворотки. Водитель садится в машину и довольно говорит: «Так дешево, я себе тоже купил. Обожаю блины».

Следующая сцена. Звонок в дверь. Жена радостно встречает мужа. А где крем для лица и шампунь для волос? Он забыл. В его руке только сыворотка. Он протягивает ей пакет. «Дорогая, за границей все женщины пользуются этим». Монтажная склейка.

Они садятся за стол. Дымятся блины. Лицо ее гладко, волосы шелковисты. Ее текст: «Дорогой, сыворотка — это лучшее, что ты мог подарить мне».

Лада встрепенулась:

— Тут же слоган: «И волки сыты, и овцы целы».

— Неплохо, — кивнула я, — но в тридцать секунд не уложится. А в пятнадцать и подавно. И мало продукта на экране. Максимум половина ролика. И вообще, давайте называть продукт профессионально. Сыворотка — это у бабушек, а мы продаем пахту.

Ирма не смутилась и продолжала не задумываясь:

— Отлично. Экран поделен на две части вертикальной линией. Слева — замученная домохозяйка, справа — продвинутая молодоженка. Текст: «И Оля, и Юля решили испечь своим мужьям блины. Оля взяла молоко и оставила его на ночь, чтобы оно закисло. А Юля купила в ближайшем магазине пахту». В это время на экране заспанная Оля в застиранном халате достает из холодильника молоко и ставит его на окно. На картинке справа Юля колбасится на дискотеке. Текст: «К двум часам хозяйки уже готовы жарить блины». На экране крупным планом: слева — Оля с молоком озадаченно нюхает его; Юля с пахтой смотрит телевизор, задрав ноги на стол. Текст: «Но что это? Мужья Оли и Юли решили пригласить их на обед в ресторан!» Картинка на экране: Оля сокрушенно смотрит на цену закисшего молока — 20 рублей; Юля — на цену пахты — 5 рублей. Оля огорченно вздыхает, Юля мажет пахту на лицо и ополаскивает ею волосы. Монтажная склейка. Кое-как выглядящая Оля и великолепная Юля встречаются около подъезда. Оля спрашивает:

— У тебя новое платье? Юля отвечает:

— Новое — это хорошо забытое старое. И подмигивает зрителям.

На экране крупным планом — пахта

— Неплохо, — соглашаюсь я.

— И малобюджетно, — обнадеживает Лада. — Никакой натуры, сплошной павильон. Снимаем с одной камеры, немного компьютерной графики.

— А этикетка? — спрашиваю я.

У Ирмы есть ответы на все вопросы.

— Что-нибудь, что будет выбиваться из общего визуального ряда. Но так, чтобы покупатель верил — это настоящее. Никаких летающих коров. Может быть, просто аппетитная горка блинов. И очаровательная старушка. Или ребенок. И очень крупно: «ПАХТА».

— А название?

— Какой-нибудь «вкуснишка». Или «толстей-ка». Шучу. Над названием надо подумать.

— Может быть, «Утро»? — предложила я.

— Может, — согласилась Ирма.

— Или «Бабушкины блинчики».

— Длинновато. Но ассоциативно.

— По-моему, неплохо. Если придумать что-то короткое, но с тем же смыслом — это попадание.

— Только если «Бабкины блины», — сказала Лада.

Мы договорились встретиться через несколько дней.

Мне позвонил Ванечка.

Спросил, как дела. Сказал, что уже давно хотел позвонить, но что-то его удерживало. Искренне добавил, что соскучился.

Я ответила, что занята: принимаю роды у соседской коровы. Перезвоню.

Повесила трубку. Пожалела, что не подготовилась к этому звонку и не придумала что-нибудь поостроумнее.

Давно не было такого приятного утра.

Что он сейчас думает обо мне? «Чужая душа — потемки?» или «Oh, those Russians!».

Наверняка сегодня все у меня будет получаться.

Я звонила по этому номеру каждый день. Мне говорили одно и то же: «Состояние больного без изменений». Уже почти три месяца. Водитель Сержа был в коме. Кома — это когда человек умер, а надежда еще жива.

Он лежал, подключенный к жизни множеством трубочек и проводков, в Институте Склифосовского.

Я его не видела.

Приехав туда на третий день после смерти Сержа, я наткнулась на полный ненависти взгляд его матери. Ее сын работал на нас, и это мы убили его. Я дала ей листок с номером моего телефона, но была уверена, что она его выкинет, как только за мной закроется дверь.

Я слишком сильно тогда сама нуждалась в утешении, чтобы оправдываться перед ней.

Да и в чем оправдываться?

Я познакомилась с заведующим отделением и назначила ему денежное пособие.

Когда дежурный голос по телефону сообщил, что больной находится в сознании уже сутки, я восприняла это так, словно мне сказали, что Серж ожил и едет домой.

Я бежала по обшарпанным коридорам Института Склифосовского, мимо зловонных никелированных тележек, мимо худосочных мужчин в больничных пижамах, застиранных так, что казалось, их не стирали никогда. Я смотрела на номера дверей, и мне хотелось то разрыдаться от горя, то рассмеяться от счастья. Мне казалось, что я бегу к Сержу.

Его водитель, вернувшийся с того света, был мостиком между нами.

Из его горла торчала трубка.

Пуля прошла навылет, частично задев дыхательные пути.

Я хотела броситься ему на грудь, и только боязнь причинить ему боль остановила меня.

— Серж умер, — прошептала я очень тихо, отводя глаза от его лица. — Ты отлично выглядишь.

Казалось, он делал над собой усилие, чтобы держать глаза открытыми.

— Ты поправишься. Обязательно поправишься. Теперь уже ничего не случится.

Опустошенная и разочарованная, я огляделась. Рядом стояла его мать, но она даже не предложила мне стула. Передо мной лежал наш водитель, очень слабый, едва живой. Он ничего не мог сказать. Глядя на него, я не узнала и не поняла ничего нового. Возможно, я ждала чуда там, где его быть не могло.

Я все еще не смирилась со словом «никогда».

Водитель смотрел на меня, но казалось, что он просто смотрит вперед.

Я подумала, что, наверное, он мог бы закрыть Сержа собой. Думать так — это эгоизм.

Вошла медсестра и с радостной улыбкой попросила родных больного зайти к лечащему врачу.

Его мать бросила на меня недоверчивый взгляд, поколебалась секунду и ушла, аккуратно закрыв за собой дверь.

«Если Серж успел что-то сказать перед смертью, то он это слышал», — подумала я.

Для меня было очень важно узнать, о чем думал Серж в последнюю секунду своей жизни. О том, чья рука направила на него пистолет? О том, есть ли шанс спастись? О своей матери? О Маше? Или обо мне? Не о той же девушке из ресторана, в конце концов? Или просто страх, животный страх смерти охватил его, и он не успел подумать ни обо мне, ни о ком.

Я достала из сумки ручку и помогла пальцам водителя обхватить ее.

— Помоги мне. Попробуй написать. Наверняка есть что-то, что я должна знать.

Я взяла с тумбочки листок с назначениями и подставила под него свою ладонь.

Оглядываясь на дверь, я держала его руку с ручкой.

Он был очень слаб. Медленно, с долгими остановками, глядя так же прямо на меня, буква за буквой он вывел: «Крыса».

Я аккуратно сложила листок и убрала в сумку.

Он закрыл глаза. Я испугалась, что он умер. Я дотронулась до его лица. Его веки дрогнули.

Крыса — это человек, который предал своих.

Не знаю почему, но все водители любят тюремный жаргон и блатные песни.

— Мы его накажем, — пообещала я, не смущаясь пафосностью этой фразы, — а с тобой все будет хорошо.

Зашла его мать. Внимательно посмотрела на сына, мельком — на меня.

— Теперь с тобой уже ничего не случится. Не знаю, слышал ли он мои слова или уже давно спал.

Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.