Калифорнийская трилогия (№1) - Дикий берег

Отец растерянно и недовольно покачал головой.

– Жрать охота, – добавил я и потянулся за хлебом. Снял с полки чашку, зачерпнул из ведра.

– У нас только хлеб.

– Знаю. – Я отколупнул от буханки. Хлеб у Кэтрин хороший, даже когда заветрится. Подошел к двери, открыл. Полоска света разрезала темноту заколоченной хижины. Я высунул голову наружу: тусклое солнце, мокрые деревья у реки обвисли. Свет падал на отцов швейный стол и старую, лоснящуюся от долгого употребления машинку. Дальше была печка, а рядом с уходящей в потолок трубой – посудная полка. Еще стол, стулья, шкаф и кровати – вот и все наше имущество, скромные пожитки простых людей, занятых немудреным трудом. Да и кому оно нужно, отцово шитье…

– Поторопись к лодкам, – строго сказал отец, – вон времени сколько, скоро отчалят.

– Ага. – Я понял, что и впрямь припозднился. Дожевывая хлеб, надел рубашку, ботинки и выбежал на улицу. Отец вдогонку пожелал мне удачи.

На бетонке меня остановил Мандо.

– Китайца нашли, слышал? – крикнул он.

– Ага! Ты видел?

– Да. Отец ходил взглянуть, а я следом увязался.

– Застреленный?

– Ага. Четыре пулевых ранения, прямо в грудь.

– Дела… – Это был далеко не первый выброшенный морем труп. – Интересно, из-за чего они там воюют?

Мандо пожал плечами. На картофельном поле за дорогой раскрасневшаяся Ребл Симпсон с криками гонялась за собакой. У той в зубах была картофелина.

– Отец говорит, в море береговая охрана, чтоб никого не впускать.

– Знаю, – сказал я, – просто интересно, к чему все это.

Огромные корабли, которые возникают в море, обычно у горизонта, иногда ближе; простреленные тела, которые время от времени выбрасывает на берег. Вот, по-моему, и все, что мы знаем о внешнем мире. Иногда любопытство так донимает, что в глазах темнеет от ярости. А вот Мандо, наоборот, верит, что его отец (который на самом деле только повторяет за стариком) все объясняет правильно. Он проводил меня до обрыва. Горизонт был затянут облаками – позже, когда ветер пригонит их к берегу, они станут туманом. На отмели в лодки грузили сети.

– Ну, мне пора, – сказал я Мандо. – До скорого.

Когда я спустился с обрыва, лодки уже затаскивали в воду. Стив тащил самую маленькую, она была еще на песке, я подошел ему пособить. Джон Николен, отец Стива, взглянул на меня внимательно.

– Берите удочки, вы оба, – сказал он. – Сегодня от вас мало проку.

Я сделал деревянное лицо. Николен-старший пошел прочь, командовать, чтоб отчаливали.

– Он знает, что мы ночью уходили?

– Ага. – Стив скривил губы. – Я, когда пробирался в дом, споткнулся о сушильную стойку.

– Схлопотал?

– А ты как думаешь?

Он повернулся и показал синяк под ухом. Настроение у него было неразговорчивое, я пошел помочь со следующей лодкой. Ледяная вода в ботинках наконец-то меня разбудила. Прибой с легким шуршанием набегал на берег – волнение небольшое. Дошел черед до маленькой лодки, мы со Стивом запрыгнули, нас оттолкнули. Мы лениво гребли по течению и без хлопот миновали бурун у входа в устье.

За буем, который отмечал основной риф, началась обычная работа. Три большие лодки кружили, растягивая кошельковую сеть; мы со Стивом направились на юг, остальные удильщики на север. В южном конце долины была небольшая бухточка, почти вся занятая бетонным рифом – мы зовем ее Бетонная бухта. Между этим рифом и большим прибрежным оставался пролив, и туда самая быстрая рыба устремляется, когда забрасывают сеть. Здесь обычно хороший клев. Мы зацепились якорем за бетон и дали волнам вынести нас в пролив, почти к белому выступу рифа. Достали удочки. Я привязал к леске блесну – отполированный металлический стержень – и, держа ее наготове, сказал Стиву:

– Ручка от гроба.

Тот не рассмеялся. Я дал блесне опуститься на дно, потом стал медленно поднимать.

Забрасываешь блесну, вытягиваешь, снова забрасываешь. Иногда удочка выгибается, багор доканчивает несколько минут борьбы, и все начинается по новой. Севернее выбирали серебряные от бьющейся рыбы сети, лодки кренились от тяжести, словно сейчас опрокинутся. Мне казалось, что прибрежные холмы мерно поднимаются и опускаются. Солнце проглядывало сквозь облака, сочно зеленел лес, уныло серели обрыв и голые вершины холмов.

Пять лет назад, когда мне было двенадцать и отец впервые отдал меня в работники Джону Николену, я обожал рыбачить. Все мне нравилось: сама ловля, настроения океана, дружная работа мужчин, завораживающий вид берега. Но с тех пор много воды утекло под килем и много рыбы переброшено через планшир – и крупной, и мелкой. Иногда мы возвращались с пустыми руками, иногда – с руками, усталыми и пораненными после особенно большого улова. В хорошую погоду, когда небо чистое, а вода ровная, как тарелка, в ветреную, когда море пенится белыми барашками, в дождь, когда холмы превращаются в серый мираж, в шторм, когда облака скакунами несутся над головой… а чаще в такие дни, как сегодняшний: умеренная зыбь, лучи пробиваются сквозь облака, обычный клев. Тысячи таких дней лишили рыбалку всякого очарования. Работа как работа, ничего больше.

Волны убаюкивали, и, когда не клевало, я задремывал. Хорошо было скрючиться и положить голову на планшир, или свернуться на банке, хотя тогда рыбины лупили меня хвостами. Остальное время я дремал над удочкой и просыпался, когда она дергалась и тыкала меня в живот. Тогда я подсекал, цеплял багром, втаскивал рыбину в лодку, оглушал ударом о дно, освобождал блесну, снова забрасывал и засыпал. Наконец мне это надоело. Я лег спиной на банку (три фута длиной), поджал колени, осторожно пристроил пятки на планшир и собрался минут десять соснуть.

– Генри!

– Что? – Я выпрямился и машинально проверил удочку.

– Мы уж порядком наловили.

Я пересчитал скумбрий и окуней на дне лодки:

– Да, с дюжину.

– Хорошо клюет. Может, сумею вырваться вечером, – с надеждой сказал Стив.

Я сомневался, но промолчал. Солнце совсем скрылось за тучами, океан сделался серым, холодало. Потянуло туманом.

– Похоже, вечер проведем на берегу, – сказал я.

– Ага. Надо зайти к Барнарду – дать старику по мозгам, чтоб в следующий раз не завирался.

– Само собой.

Потом у обоих клюнуло по большой рыбине, и пришлось следить, чтобы не спутались лески. Мы еще возились, когда Рафаэль продудел сигнал к возвращению. Сети были выбраны, туман быстро сгущался: конец рыбалке. Мы со Стивом откликнулись, спешно вытащили добычу, вставили весла в уключины и принялись грести к рыбакам. Лодки были перегружены, часть улова переложили к нам, и маленькая флотилия двинулась к устью реки.

Семья Николена и остальные помогли нам выволочь лодки на песок и отнести рыбу к разделочным столам. Чайки допекали все время, кричали и хлопали крыльями. Освободив лодку от улова и втащив на песок, Стив подошел к отцу. Тот осматривал сети и выговаривал Рафаэлю, что веревки перекручены.

– Па, можно я теперь пойду? – спросил Стив. – Нам с Хэнкером[1] надо к Тому, на урок. (Это была правда.)

– Нет, – отрезал Николен-старший, придирчиво оглядывая невод. – Поможете нам поправить сеть. А потом будешь с матерью и сестрами чистить рыбу.

Сперва Джон силком гонял Стива к старику, считая умение читать признаком зажиточности и положения в поселке. Зато когда Стив полюбил учебу, что произошло не сразу, отец перестал его отпускать, используя запрет как новое оружие в их извечной войне. Джон и Стив сердито зыркали друг на друга: сын чуть выше, отец заметно шире, оба темноволосые, голубоглазые, с квадратными подбородками, с крупными прямыми носами… Джон как бы подначивал Стива: мол, попробуй возрази на людях. Секунду я думал, что Стив не снесет и затеет безобразную ссору, которая Бог весть еще чем закончится. Однако нет – повернулся и побрел к разделочным столам. Я подождал, пока он немного остынет, и пошел следом.

– Я скажу старику, что ты придешь позже.

– Ладно. – Стив не глядел в мою сторону. – Приду, как освобожусь.

Николен-старший дал мне три окуня в сетке, которую велел вернуть. Я поднялся на обрыв. Почти все дома на второй излучине реки были заброшены. У берега ребятня полоскала белье; чуть выше по течению, возле дома Мариани, женщины пекли хлеб. Вдали от моря было тихо; над спокойной рекой явственно разносился собачий лай.

Я отнес рыбу отцу. Он сразу вскочил из-за машинки – проголодался.

– Славненько, славненько. Одну сейчас пожарю, остальных повешу вялиться.

Я сказал, что иду к старику, отец кивнул и потянул себя за длинный ус:

– Поешь вечером, ладно?

– Лады, – сказал я и пошел.

Старик жил на крутом склоне хребта, закрывавшего долину с юга. Дом едва помещался на крохотном плоском уступе. С его порога был лучший в Онофре обзор. Когда я пришел, дом – деревянный ящик в четыре комнаты с отличным окном спереди – был пуст. Я осторожно пересек свалку во дворе: рамки для сот, мотки телефонного провода, солнечные часы, резиновые покрышки, бочки для сбора дождевой воды с брезентовыми раструбами наверху, разобранные движки, сломанные моторы, ходики, газовые плиты, железные клети со всякой всячиной, большие куски битого стекла, крысоловки, которые старик постоянно переставляет – только держись. Рафаэль такие штуки чинит или разбирает на запчасти, но у Тома во дворе они только предлог для разговора. Зачем к козлам для пилки дров приделан автомобильный мотор, и вообще, как старик втащил его на гору? Этого Том и хотел – чтобы мы спрашивали.

Я прошел по размытой тропке дальше вдоль гребня. Южнее к морю спускались лесистые отроги – один, другой, третий, и так до самого Пендлтона. Возле вершины тропка сворачивала к югу, в расселину, такую узкую, что летом ручей на ее дне пересыхал. Под эвкалиптами подлесок не растет, и на крутом склоне расселины старик разбил ульи, десятка два белых деревянных колод. Здесь же обнаружился и он сам – в шляпе и накидке от пчел похожий на ребенка во взрослой одежде. Однако расхаживал он там довольно бойко – я хочу сказать, для своих ста с лишком лет. Так и снует между ульями – из одного вынет рамку, тронет перчаткой, другой пнет, третьему погрозит пальцем – и, бьюсь об заклад, хотя лица за шляпой не видел, говорит без умолку. Том говорит со всеми: с людьми, сам с собой, с деревьями, с собаками, с небом, с рыбой на тарелке, с камнем, о который споткнулся… и, разумеется, с пчелами. Он задвинул рамку на место и огляделся во внезапной тревоге. Заметил меня и помахал рукой. Я подошел, и Том снова занялся ульями, а я смотрел, как он шагает – коленные чашечки ходят ходуном. И руки в длинных рукавах мотаются, чисто плети – надо думать, для равновесия.

– Не подходи к ульям, зажалят.

– Тебя ведь не жалят.

Он снял шляпу и отогнал пчелу к улью:

– Меня и жалить-то теперь некуда. Да они и не будут: знают, лапушки, кто за ними ходит.

Мы отошли от ульев. Седые стариковские волосы развевались на ветру, и мне казалось, что они сливаются с облаками. Борода заправлена под рубаху. Туман поднимался, образуя потоки облаков. Том потер покрытую веснушками лысину:

– Пойдем, Генри. От холода пчелки совсем рехнулись. Ты бы слышал, что за чушь болтают. Как окуренные. Чайку выпьешь?

– Обязательно.

(У Тома чай такой крепкий – выпил и почти сыт.)

– Уроки выучил?

– А то. Слыхал, покойника волнами выбросило?

– Я ходил смотреть. К северу от устья. Похоже, японец. Мы закопали его за кладбищем, где они все.

– По-твоему, что с ним приключилось?

– Ну… – Мы свернули к дому. – Кто-то его застрелил. Я открыл рот, Том хохотнул:

– Полагаю, за попытку посетить Соединенные Штаты Америки. Однако Соединенные Штаты Америки закрыты для посещения.

Старик шел через двор, не глядя под ноги, я трусил по пятам. В доме он продолжил:

– Кто-то объявил нас запретной территорией, мы в черте оседлости, приятель, а вернее, не в черте, а черт те где. Эти корабли на горизонте – они такие черные, что видны даже в безлунную ночь: тоже мне, маскировка. Я не встречал иностранца – живого иностранца – с того самого дня, а у мертвого много не выспросишь, хи-хи. Долгонько для случайного совпадения, а есть и косвенные свидетельства. Однако вопрос вот в чем: кто нас стережет? – Он наполнил чайник. – Моя гипотеза такова: нас закрыли от людей, чтобы защитить от нападения и уничтожения… Но я уже излагал тебе эти взгляды? Я кивнул.

– И все же, если на то пошло, я даже не знаю, о ком говорю.

– Они китайцы, да?

– Или японцы.

– Как ты думаешь, они заняли Каталину, чтобы никого сюда не пускать?

– Знаю только, что на Каталине кто-то есть и это не наши. Видел, как ночью весь остров сияет огнями. Да ты и сам видел.

– Еще бы, – сказал я. – Красотища.

– Похоже, теперь Авалон – оживленный маленький порт. Без сомнения, на том берегу есть гавань побольше. Какое счастье, Генри, хоть что-нибудь знать наверняка. Поразительно, как мало нам известно. Знание – ртуть. – Он подошел к очагу. – Но на Каталине кто-то есть.

– Надо бы сплавать туда и посмотреть кто. Он мотнул головой, глянул в окно на быстро струящийся туман и сказал невесело:

– Мы бы не вернулись.

Потом подбросил на тлеющие угли сучьев. Мы сели в кресла у окна и стали ждать, когда закипит чайник. Море было в серых заплатах, светлых и темных, а между нами и солнцем пролегла цепочка серебристых пуговиц. Похоже, туман прольется дождем – везет Николену-старшему, в дождь ловить можно. Том состроил гримасу, тысячи морщинок сложились в новый узор.

«Что случилось с летнею порой, – пропел он, – когда жизнь была чудесна»[2].

Я подкинул еще сучьев, не трудясь откликаться на сто раз слышанную песню. Том без конца рассказывает про старые времена, например, что наше побережье было безлесной, безводной пустыней. Однако, глядя в окно на лес и клубящиеся облака, чувствуя, как огонь согревает холодный воздух в комнате, вспоминая ночные похождения, я думал – а верить ли старику? В его книжках я не нашел подтверждения и половине историй – и вообще, вдруг он научил меня читать неправильно, чтобы чтение подкрепляло его слова?

Это было бы слишком сложно, решил я, наблюдая, как он сыплет в чайник заварку – травки, собранные на материке. Мне припомнилось, как на толкучке он догнал меня, Стива и Кэтрин – пьяный, возбужденный – и затараторил: «Глядите, что я купил, что у меня есть!» Он потащил нас под фонарь и показал половину драной энциклопедии, открытой на картинке: черное небо над белой равниной и две совершенно белые фигуры под американским флагом. «Видите, Луна! Я вам говорил, мы туда высаживались, а вы не верили». «Я и теперь не верю», – сказал Стив и чуть не помер со смеху, когда старик полез на стену. «Я купил эту книгу за четыре горшка меду, чтоб убедить вас, а вы не верите?» «Не верим!» Мы с Кэтрин тоже были изрядно поддамши и хохотали до упаду. Однако Том сохранил картинку (хотя выкинул энциклопедию), и позже я разглядел Землю – голубой шарик в черном небе, маленький, как наша луна. Помню, таращился на картинку битый час. Так что самая невероятная из Томовых историй подтвердилась, и я был склонен верить большинству остальных.

– Отлично, – сказал Том, передавая чашку пахучего чая. – Послушаем.

Я собрался с мыслями и представил страницу, которую Том велел мне заучить. Стишки хорошо запоминаются, и я стал читать с воображаемого листа:

И этот воздух, почва и страна

Заменят нам Небесную обитель,

И этот мрак – сияние Небес?! —

В отчаянье вскричал Архангел падший.

Я читал без запинки, мне нравилось разыгрывать дерзкого сатану. Некоторые строчки было особенно здорово орать:

Тем лучше нам! Простите же, Небес

Счастливые долины, где блаженство

Живет вовек! Привет тебе, привет,

Подземный мир и адская пучина!

Прими и ты Владыку своего.

С собою дух он вносит непреклонный,

Которого не властны изменить

Ни времени течение, ни место.

В самом себе живет бессмертный дух,

Внутри себя создать из ада небо

Способен он и небо – сделать адом.

Где буду я – не все ли мне равно?

Чем я ни стань – я все же буду ниже

Того, кто Сам возвысился над нами

Благодаря громам Своим.

Свободней Мы будем здесь…[3]

– Отлично, пока хватит, – сказал Том, с довольным видом отворачиваясь от окна. – Лучшие его строки, и половина украдена у Вергилия. Как с другим отрывком?

– Еще лучше, – сказал я самоуверенно. – Вот так:

Я, вдохновленный свыше, как пророк,

В мой смертный час его судьбу провижу.

Огонь его беспутств угаснет скоро:

Пожар ведь истощает сам себя.

Дождь мелкий каплет долго, ливень – краток;

Все время шпоря, утомишь коня;

Глотая быстро, можешь подавиться…

– Это он про нас, – перебил Том. – Про Америку. Мы пытались проглотить мир, но подавились. Извини, давай дальше.

Я постарался вспомнить, на чем он меня сбил, и продолжил:

Подумать, что державный этот остров,

Сей славный трон владык – любимцев Марса,

Сей новый рай земной, второй Эдем,

От натисков безжалостной войны

Самой природой сложенная крепость,

Счастливейшего племени отчизна,

Сей мир особый, дивный сей алмаз

В серебряной оправе океана,

Который словно замковой стеной

Иль рвом защитным ограждает остров

От зависти не столь счастливых стран;

Что Англия…[4]

– Довольно! – вскричал Том, прищелкивая языком и тряся головой. – Даже чересчур. Не знаю, что на меня нашло. По крайней мере, я задал тебе стоящий отрывок.

– Ага, – сказал я. – Сразу понятно, почему Шекспир предпочитал Англию другим штатам.

– Да… он был великий американец. Может быть, величайший.

– А что такое ров?

– Ров? Большая канава вокруг какого-нибудь места, через которую трудно перебраться. Сам не мог сообразить из текста?

– Мог бы – не спрашивал. Старик хихикнул:

– Я слышал это слово в прошлом году на ярмарочке, дальше от побережья. Один фермер сказал: «Выроем вкруг амбара ров». Я даже удивился. Однако странные словечки нет-нет да всплывут. Раз на толкучке я подслушал, что кого-то собираются «обморочить». А кто-то сказал, что цены у меня «флибустьерские». Или вот еще – «ненасытный». Удивительно, как слова проникают в разговорную речь. Что брюху беда, то языку радость. Понимаешь, о чем я?

– Не-а.

– Ты меня удивляешь.

Он с трудом встал, снова наполнил чайник, повесил над очагом и подошел к одной из книжных полок. В доме у него почти как во дворе – горы всякой рухляди, только мелкой: часы, некоторые даже ходят, битые фарфоровые тарелки, собрание фонарей и ламп, музыкальная машинка (иногда он ставит пластинку и крутит тощим пальцем, нам велит прижать ухо к динамику, откуда шепотом доносятся отрывки музыки, а сам приговаривает: «Вслушайтесь! Это „Героическая симфония!“«, пока мы не скажем ему заткнуться и дать нам послушать), однако большую часть двух стен занимают полки со штабелями ветхих книг. Обычно у старика не допросишься, но в этот раз он сам вытащил книжку и бросил мне на колени.

– Почитай теперь вслух. От того места, которое я отметил.

Я открыл заплесневелую книжицу и начал читать – занятие, которое и сейчас требует от меня огромных усилий, но доставляет огромную радость:

«Справедливость сама по себе безвластна; от природы главенствовать дано лишь силе. Привлечь последнюю на сторону справедливости, дабы посредством силы справедливость могла управлять, – задача государства, безусловно сложнейшая, с чем вы согласитесь, если размыслите, какой безграничный эгоизм дремлет в груди почти каждого человека; и что многие миллионы людей, подобным образом устроенных, необходимо удерживать в границах мира, порядка и законности. Учитывая это, приходится дивиться, что мир в целом так спокоен и законопослушен, как мы это наблюдаем… (В этом месте старик хохотнул) …каковое положение, впрочем, достигается лишь действием государственных механизмов. Ибо единственное, что может дать немедленный результат, – есть физическая сила, поелику только ее людям обыкновенно свойственно понимать и уважать…»

– Эй! – Николен ворвался в дом, как сатана в Божью опочивальню. – Убью на месте! – орал он, наседая на старика.

Том вскочил, крича:

– Попробуй! Так тебе и удалось! – и они закружили по комнате. Стив держал старика за плечи на расстоянии вытянутых рук, и тот никак не мог дотянуться до обидчика.

– Чего забиваешь нам голову враками, старый хрен? – вопрошал Николен, в неподдельной злобе тряся Тома за плечи.

– А ты чего врываешься в дом как чумовой? К тому же, – теряя вкус к обычной перебранке, – что я сказал не так?

Стив фыркнул:

– А что ты говоришь так? Наплел, будто покойников хоронили в серебряных гробах. Теперь мы знаем – это враки. Вчера ночью ходили в Сан-Клементе, раскопали могилу и нашли пластмассу.

– Чего-чего? – Том взглянул на меня. – Чего вы там наворотили?

Я рассказал, как мы ходили в Сан-Клементе. Когда я дошел до пластмассовых ручек, старик принялся хохотать – плюхнулся на стул и стал смеяться – хи, хи, хи, хи, хи, и так до конца рассказа, включая нападение мусорщиков с сиреной.

Николен, хмурясь, стоял над ним.

– Теперь мы знаем, что ты наврал.

– Хи, хи, хи, хи, хи, кхе-кхе. Ничего подобного. Том Барнард всегда говорит правду. Как вы думаете, почему пластмасса была под серебро? – Стив многозначительно взглянул на меня. – Разумеется, потому, что обычно это было серебро. Вы раскопали какого-то бедолагу, который умер в нищете. Семья купила дешевый гроб. А с какой радости вам вздумалось раскапывать могилы?

– Из-за серебра, – сказал Стив.

– Не повезло вам. – Том взял еще чашку, налил. – Я вам говорю, обычно хоронили в серебре. Сядь, Стивен, и выпей чаю.

Стив придвинул деревянный стул, сел и начал прихлебывать чай. Том устроился в кресле и обхватил шишковатыми руками чашку.

– Настоящих богачей хоронили в золоте, – сказал он с расстановкой, глядя на идущий от чашки пар. – А одного так и в золотой маске, повторяющей его черты. В погребальном покое у него стояли золотые статуи жены, собак, детей – и золотые тапочки на ногах, – а по стенам мозаичные картины главных событий его жизни, сплошь из самоцветов…

– Врешь, – сказал Стив.

– Серьезно! Вы же видели развалины, и будете говорить мне, что люди, которые там жили, не осыпали своих покойников серебром?

– Но зачем? – спросил я. – Зачем золотая маска и все остальное?

– Затем, что они были американцы. – Старик отхлебнул чаю. – И это еще мелочь. – Он отрешенно взглянул в окно. – Будет дождь. – Снова отхлебнул, помолчал. – А зачем вам серебро?

Я промолчал – затея была Николенова, пусть сам и отвечает.

– Чтобы менять на вещи, – объяснил Стив. – Чтобы покупать нужное на толкучке. Путешествовать вдоль побережья, например, и выменивать в дороге еду. – Он взглянул на внимательное лицо старика: – Путешествовать, как ты в молодости.

Том пропустил последнее замечание мимо ушей:

– На все нужное вы можете заработать своим трудом. Например, рыбной ловлей.

– Так далеко не уйдешь. На себе, что ли, эту рыбу переть?

– Ты в любом случае далеко не уйдешь. Судя по всему, большие мосты разбомблены. Даже если и доберешься куда, местные оберут тебя и убьют, а нет – серебро все равно когда-нибудь кончится и тебе придется работать на тех же местных. Копать выгребные ямы или что-нибудь такое.

Мы сидели и смотрели на огонь. Дрова потрескивали. Стив упрямо вздохнул. Старик отхлебнул чаю и продолжил:

– Через три дня, если позволит погода, отправимся на толкучку. К твоему сведению, дальше, чем когда-либо. И новых людей там больше.

– В том числе мусорщиков, – сказал я.

– Не связывайтесь с молодыми мусорщиками, – сказал Том.

– Уже связались, – ответил Стив. Теперь вздохнул Том:

– И без того слишком много стычек и ссор. Зачем? Когда живых – раз, два и обчелся?

– Они первые начали.

В стекло ударили большие капли дождя. Я смотрел, как они стекают, и жалел, что у нас нет окна. Хотя дверь была закрыта, а небо – затянуто тучами, книги, посуда, лампы и даже стены слабо серебрились, будто подсвеченные изнутри.

– Не смейте драться на толкучке, – сказал Том. Стив тряхнул головой:

– Не будем, если они первые не начнут. Том нахмурился и сменил тему:

– Урок выучил? Стив мотнул головой:

– Работы было много… извини. Помолчав, я сказал:

– Знаете, что мне это напоминает?

– Что напоминает что? – спросил Том.

– Берег. Как будто сперва были только холмы и долины, до самого горизонта. Потом какой-то великан провел посередине черту, и все к западу от нее опустилось и стало океаном. Там, где черта разрезала холм, получился обрыв, а где долину – болото или пляж. Но везде по прямой, понимаете? Холмы не вдаются в океан, волны не заливают долины.

– Это разлом, – сказал Том задумчиво, словно сверяясь с книжкой у себя в голове. – Поверхность земли состоит из огромных плит, которые медленно ползут. Честно! Очень медленно – может быть, на дюйм за время вашей жизни, за время моей – на два, а мы живем за разломом, вдоль которого плиты соприкасаются. Тихоокеанская плита ползет на север, наш берег – на юг. Потому и прямая линия. И землетрясения – вы их помните – оттого, что плиты трутся. Однажды… однажды в старые времена землетрясением разрушило все прибрежные города. Дома падали, как в тот самый день. Начались пожары, нечем было тушить. Автострады вроде нашей встали дыбом, и поначалу никто не мог приехать, даже спасатели. Многие тогда погибли. Зато когда догорели пожары… понаехали отовсюду. Пригнали машины, привезли материалы, пустили в дело то, что осталось от домов. Через месяц на месте прежних стояли новые города, словно землетрясения не было в помине.

– Врешь, – сказал Стив. Старик пожал плечами:

– Так было.

Мы сидели и сквозь косые струи дождя смотрели на долину внизу. Черные ливневые щетки мели испещренное барашками море. Несмотря на годы трудов, на квадратики полей у реки, на мостик и крыши домиков – деревянные, черепичные, из телефонного провода, – несмотря на все это, главным признаком человеческого присутствия в долине оставалась автострада – мертвая, в трещинах, наполовину занесенная песком и бесполезная. На наших глазах бетонные плиты намокли, стали из беловатых серыми. Много раз мы сидели вот так у Тома, пили чай и глядели в окно – Стив, и я, и Мандо, и Кэтрин, и Кристин, – занимались уроками или пережидали ливень, и много раз старик рассказывал нам про.Америку, и всякий раз показывал на бетонку. Он описывал мчащиеся по ней автомобили, так что я почти видел их: огромные стальные махины всех оттенков и форм спешат по делам в Сан-Диего или Лос-Анджелес, летят друг другу навстречу, рулят, чудом избегая рокового столкновения, свет красных и белых фар скользит по мокрому бетону, озаряет холмы, брызги взметаются вверх и закрывают обзор, и рядом с каждым пассажиром притаилась Смерть – так рассказывал Том, и под конец я уже дивился, что бетонка пуста.

Однако сегодня Том молчал, вздыхал, поглядывал на Стива и качал головой. Прихлебывал чай. Я расстроился. Лучше бы он что-нибудь рассказал. Придется идти домой под дождем, а отец вечно экономит дрова, в хижине колотун, и долго после ужина – рыбы с хлебом – я буду сидеть над углями в промозглой тьме… Бетонка, серая на фоне мокрой лесной зелени, казалась дорогой исполинов, и я думал: неужели автомобили никогда по ней не помчатся?

Глава 3

Снаряжать караван на толкучку собиралось почти все население Онофре. У поворота на Бэзилонский перевал нас толклось человек двадцать – кто грузил рыбу в установленные на подводы лодки, кто бегал в долину за позабытыми вещами, кто орал на собак, которые раз в жизни сгодились на что-то путное – тащить подводы. Запрячь их была сущая мука. Вокруг подвод народ ссорился из-за места. Лодки, установленные на легкие железные рамы с двумя колесами, подвижны, но не очень вместительны. Так что старый Том ругался на всякого, кто пробовал изменить опасное нагромождение горшков с медом, Кэтрин столь же рьяно оберегала хлебы, а Стив требовал целые лодки под свой товар. На толкучку мы возим в основном рыбу – живую и вяленую, девять или десять телег, и моя обязанность – помогать с погрузкой Рафаэлю, Стиву, Доку и Габби. Рыба билась, собаки лаяли, Стив командовал направо и налево и распоряжался всеми, кроме Кэтрин, которая бы живо дала ему пинка, а над головой вились чайки и вопили так, будто понимают, что им ничего не достанется. Собаки бесились. В самый разгар невообразимого гвалта мы тронулись.

У берега небо было цвета простокваши, но, когда мы свернули с бетонки в долину Сан-Матео, солнце начало пробиваться сквозь тучи и зеленые холмы засверкали под его лучами. Дорога – старинная, асфальтовая, в гравийных заплатках там, где мы заровняли ямы, – сужалась, и караван растянулся.

Стив и Кэтрин в обнимку шли за подводами. Я сидел на краю лодки, волочил ногу по асфальту и смотрел на них. Кэтрин Мариани я знаю с рождения и почти с рождения боюсь. Ее семья живет по соседству с нашей, так что видимся мы постоянно. Она старшая из пяти девиц, и в детстве вечно нас воспитывала, вечно раздавала оплеухи за попытку стащить ломоть хлеба или пройти полем. К тому же она всегда была рослой – помню, свалит меня пинком тяжелого башмака и сердито смотрит сверху вниз. Я тогда считал ее редкой образиной. Лишь года два назад, когда мы сравнялись ростом, я понял, что она хорошенькая. Вздернутый носик плохо смотрится снизу (честно говоря, походит на свиной пятачок), да и крупные губы тоже, а сверху – вполне ничего. В прошлом году у них со Стивом началась любовь, так что остальные девчонки хихикали и гадали, скоро ли свадьба; в итоге мы сдружились, и Кэтрин больше не казалась мне огородным пугалом со скалкой. Сейчас мы поддразнивали друг друга, вспоминая старое время.