Шестеро вышли в путь

Он пошел впереди, держа в руке наган. За ним шел с наганом Андрей, дальше, держа двустволки в руках, Мисаилов и Тикачев, а за ними мы — безоружные.

Трудно сказать, сколько времени мы так шагали. Мы то останавливались по сигналу Патетюрина, пока он заглядывал за поворот тропинки, то снова двигались дальше, ожидая все время внезапного нападения, криков, стрельбы.

Патетюрин остановился и поднял руку. Остановились и мы все.

Патетюрин поманил нас. На цыпочках мы подошли ближе. Он показал: две полосы были вдавлены в землю; две параллельные полосы, точно колеи, тянулись вперед по тропинке.

— Волокуша, — шепнул Патетюрин. — Деревень тут нет, это известно. Значит, они. Теперь осторожно...

Эти часы, когда мы шагали медленно, боясь хрустнувшего сучка, качнувшейся ветки, когда мы переговаривались шепотом и напряженно ждали нападения, были самыми тяжелыми из всего нашего путешествия. Подолгу стояли мы не двигаясь, поджидая, пока Патетюрин убедится, что впереди никого нет. Кажется, прошли мы не очень много, но время тянулось бесконечно. Стали попадаться спиленные стволы — видно, лесные жители выравнивали тропинку, — кое-где земля была начисто вытоптана. Здесь много и часто ходили.

Попадались полянки. Лес был не такой густой, как раньше. Кое-где просвечивало между стволами, на открытых местах подрастали молодые березки, и гораздо более четко была обозначена тропа следами от волокуш, полосами голой, вытоптанной земли, порой вдавленными человеческими следами.

Нас утомляло нервное напряжение. Идти медленно труднее, чем быстро, и утомительно подолгу неподвижно стоять. За несколько этих часов, пока мы двигались по тропе, все мы мучительно устали.

Патетюрин — он был из нас самый опытный в погонях, выслеживаниях и стычках, и мы безмолвно признали его за командира — видел, что мы устали и измотались.

В стороне от тропы была маленькая поляна. Патетюрин свернул на нее и, дождавшись, пока мы собрались вокруг него, тихо заговорил:

— Я думаю, всем дальше идти не имеет смысла. Тут, видно, недалеко. Больно уж следов много. Я пойду на разведку, а вы ждите здесь. Но только не спать! И оружие держите наготове. Устройтесь там, за деревьями, чтоб вас с тропы не было видно, а сами следите за тропой.

Он повернулся и пошел бесшумно и быстро и скоро пропал за стволами. Мы расселись метрах в десяти от тропы, прислонились к стволам, вытянули ноги. С каким наслаждением мы бы заснули, если бы было можно! У меня слипались глаза, голова невольно прислонилась к стволу, сами собой закрылись глаза. Сразу же Харбов резко толкнул меня в плечо.

— Не спать, — тихо сказал он.

Мы не спали. Глаза у нас закрывались, и поднять веки было почти невозможно — такие они стали тяжелые. Головы опускались, бессильно падали руки, сонные видения проступали сквозь реально видимый лес. Мы сидели вялые, равнодушные, и, кажется, если бы лес ожил и ринулся на нас, мы бы не пошевелились. Но мы не спали.

Тогда Харбов стал нас выводить из состояния одури, которое было не лучше сна. Он заставил нас встать и проделать несколько гимнастических упражнений. Андрею приходилось командовать полушепотом, громко говорить было опасно. Все-таки мы оживились, нас стало меньше клонить ко сну, мы даже улыбались шуткам Харбова, а он снова и снова поднимал нас и заставлял двигаться, как только замечал, что мы поддаемся сонливости.

Так проходил час за часом. Перемещались тени, над кронами деревьев двигалось к западу солнце, и облака, проходившие над лесом, стали красными, когда из-за стволов внезапно вышел Патетюрин.

Мы не спали, но он здорово нас обругал. Он был недоволен, что не выставлен часовой, что нет наблюдения за тропинкой, что мы сонные и вялые. Мы возражали, доказывали, что никто нас врасплох не может застать. Патетюрин только рукой махнул.

— Не видели, как я подошел. Так же могли бы подойти и эти... друзья Катайкова.

— Ладно, Ваня, — сказал Харбов. — Действительно виноваты. Ребята очень утомились, но это не оправдание. Больше не повторится. Рассказывай, чего разведал.

Патетюрин закурил, затянулся несколько раз и сказал:

— Мы с вами шли за одним зверем, а нашли целую стаю. Действительно есть такой отряд, о котором слухи ходили. И в этот отряд привели Катайков с Булатовым нашу Ольгу. Не знаю, какое дело заваривается, а только серьезное.

Патетюрин рассказал нам все по порядку.

Он шел параллельно тропинке, пробираясь сквозь лесную чащу. О том, что цель близка, его предупредил запах дыма и стук топора. Он стал продвигаться еще осторожней и скоро услышал голоса. Боялся собак, но собак не оказалось. Никем не замеченный, он подобрался к поляне. На поляне было два жилых дома — один большой, другой поменьше — и хозяйственные строения. Спрятавшись на опушке, Патетюрин долго наблюдал за жизнью этого тайного поселения. Первые жители, которых он увидел, ходили в лаптях, холщовых штанах, рубашках или тулупах. Казалось, это обыкновенные мужики из старой русской деревни. Бородатые, длинноволосые, они занимались хозяйственными делами: кто колол дрова, кто носил воду; один пришел из лесу с двумя ведрами молока — видно, коров доили прямо на пастьбе. В стороне несколько человек чистили винтовки. Винтовки только и напоминали, что это не простая деревня, а военный лагерь. Винтовки да еще то, что не было ни одной женщины: одни мужчины, заросшие бородами, длинноволосые, в лаптях, в холщовых штанах и рубашках.

— Ни одной женщины? — переспросил Мисаилов.

— Подожди, — сказал Патетюрин, — про Ольгу будет особо.

Патетюрин сосчитал людей — их оказалось двадцать семь человек. Решив, что задача выполнена, он хотел уже возвращаться назад, как вдруг на крыльцо маленького дома вышел офицер царской армии. В детстве Патетюрин видел таких — в мундире с погонами, в фуражке с кокардой. Офицер был невысокий, с бритым лицом. Он что-то скомандовал, что — разобрать было невозможно, и на поляне началась суета. Бородачи, бросив свои дела, убегали в большой дом и возвращались в совсем уже странном виде. Они надели фуражки и взяли винтовки. Странно выглядели эти солдаты: военные форменные фуражки, а внизу холщовые штаны, онучи, лапти.

— Я со смеху чуть не помер, — сказал Патетюрин.

Бородачи выстроились, и дальше все разыгрывалось, как полагается в воинской части. Офицер прошелся перед строем, поздоровался; бородачи рявкнули: «Здравия желаем!» Проделали довольно чисто несколько ружейных приемов, офицер скомандовал: «Вольно!» — и они разошлись.

Через несколько минут фуражки были опять сняты и вместе с винтовками унесены в дом. Бородачи занялись хозяйственными делами, офицер ушел к себе, и опять все стало похожим на обыкновенную деревню. Только бросалось в глаза, что нет ни одной женщины, одни мужики.

— А Ольга? — спросил Мисаилов.

— Вот тут-то самое интересное, — сказал Патетюрин.

Когда бородачи проделывали упражнения, а офицер расхаживал перед строем, на крыльцо дома вышли Булатов и Ольга. Они были хорошо видны Патетюрину. Булатов курил трубку. Ольга держала его под руку.

— Не пара — картинка! — сказал Патетюрин, зло глядя прямо в глаза Мисаилову. — Никто ее силой не приводил туда. Играет в офицерскую жену и очень довольна.

— Вот что, Иван, — сказал Мисаилов, — в наших обстоятельствах ссориться ни к чему. Понял?

— Ладно... — Патетюрин отвел глаза. — Ты, Вася, прости, но только если она царским офицерьем прельстилась...

— Пока что не видно, чтобы это было действительно так! — резко перебил Мисаилов.

— Давайте решать, — сказал Харбов, — что делать. Тридцать человек, тридцать винтовок — дело серьезное.

— Ерунда! — сказал Силкин. Он вскочил и заговорил возбужденно, сверкая глазами, энергично взмахивая рукой. — Вот мы всё огорчались, что враг живет рядом с нами, что Катайков на наших глазах безобразия творит, а мы ничего сделать не можем. И вот наконец мы с ним один на один, и право за нами. Что же, мы повернемся и уйдем, потому что их тридцать? Подумаешь — тридцать! А то, что они нас не ждут? То, что мы неожиданно на них бросимся? Это вы ни за что считаете? А то, что мы знаем, за что воюем, а они темные люди и цели у них настоящей нет, — это пустяки? А то, что кругом страна, а страна вся за нас и против них — это, думаете, неважно? Если трусить, всегда насчитаешь врагов без конца; а если не трусить, так и считать не к чему — все равно одолеем. Я за то, чтобы подкрасться и рвануть на них! Вот увидите, побегут!

Он сел, обводя всех победным взглядом.

— Не выйдет, — сказал Патетюрин. — От того, что нас перебьют, никакого толку не будет.

— А я за, — бросил Мисаилов. — И не такие вещи случались.

— От того, что нас перебьют, — повторил Патетюрин, будто не слыша Мисаилова, — Ольге лучше не станет. Как была она в их руках, так и будет. Только сейчас ей можно надеяться, а тогда уже и надеяться не на кого. Может быть, просто повернуть и полным ходом на Пудож? Высылайте, мол, верховых. Если милиции мало будет, можно даже партийный актив поднять по такому случаю.

— Если ты думаешь... — начал Харбов.

Но Патетюрин его перебил:

— Не думаю. Знаю, что не уйдете отсюда. Я и не спорю. Действительно, уходить — это как-то... Да и неизвестно, как сложится. Мы уйдем, и они уйдут. Потом ищи-свищи! Я предлагаю так: двух человек послать в Пудож за помощью. Скажем, Девятина и маленького Колю. Они быстро дойдут. Даже из Куганаволока уже могут людей послать. А нам прятаться и следить. Если эти бандиты куда-нибудь двинутся — идти за ними... Сколько у нас в мешках? На неделю хватит? Ну, похудеем немножко, тоже не велика беда. Решено?

— Подожди минуточку... — Тикачев встал и заговорил: голос у него дрожал от возбуждения, хотя он старался говорить спокойно. — Я не пойму: мы комсомольцы или кто? Маркса мы изучали или нет?

— Маркс-то при чем? — удивился Патетюрин.

— А ты думаешь, Маркс затем, чтоб на полках стоять, сверкать корешками? — кипел Тикачев. — Маркс — это боевая наука, это руководство к действию!

— К делу! — сказал резко Харбов.

— Так вот, — сдержавшись, продолжал Тикачев. — Вы говорите — отряд, тридцать человек. Что значит тридцать человек? Это значит Булатов, Катайков, офицер этот, еще кто-нибудь — одним словом, угнетатели и эти бородачи, про которых ты рассказываешь, — угнетенные. Значит, должны мы взорвать изнутри эту банду. Пойти, понимаешь, с горячим словом к этим мужикам. Это же пролетарии, наши братья! У них с нами общий классовый интерес. Мы и должны это им разъяснить, поднять их на угнетателей. Тогда уже наоборот получится: нас будет тридцать пять, а их пятеро. Вот как Маркс этот вопрос решает! Представляешь, что было бы, если бы Ленин стал считать перед революцией: нас, большевиков, горсть, а у них армия. Был бы Октябрь или нет, как ты думаешь?

— Да... — протянул Патетюрин и покрутил головой. — Стало быть, я уже в контру попал. Ну и ну! — Он встал и заговорил решительно и категорично: — Вот что, ребята: я, как имеющий официальное поручение государственной важности, привлекаю вас на помощь и беру в свое подчинение. Значит, таким образом: сейчас... — Он посмотрел на нас и задумался. — Нет, отдохнуть всем вам, пожалуй, надо. Сейчас мы часиков пять поспим. Конечно, выставим часового по жребию. Потом Девятин и Коля маленький отправляются в Пудож, а мы выделим патрули и будем здесь караулить. Ясно? Командиром отряда назначаюсь я, комиссаром — Харбов. Времени терять нечего, давайте тянуть жребий.

Первым выпало караулить Силкину; ему вручили наган, и он засел возле тропы за кустом. Мы все легли спать. Я заснул сразу же. Кажется, сразу заснули и остальные.

Глава пятнадцатая

ГОРЯЧЕЕ СЛОВО

Мучительная усталость свалила нас. Сон был тяжелый. Мы храпели и бормотали во сне, метались, в полубреду открывали глаза и, ничего не увидя, закрывали их снова. У Силкина голова опускалась и сами закрывались глаза. Он встал, начал напевать, помахал руками, чтоб разогнать сон. Он очень завидовал ребятам. Хоть и тяжело, с храпом и бормотанием, а все-таки они спали.

Силкин отвернулся, чтоб не завидовать, и стал смотреть на тропу. Поэтому он не видел, как Тикачев встал и подошел к нему.

— Слушай, Сила... — сказал Тикачев.

Силкин резко повернулся и вскинул наган, но, увидя Тикачева, вздохнул с облегчением.

— Ты чего не спишь, Леша? — спросил он.

— Не спится, — сказал Тикачев. — Надо с тобой поговорить.

Силкин знал, почему Тикачеву не спится, но не хотел начинать разговор. Несколько минут они оба молчали. Потом Тикачев сказал:

— Понимаешь, с точки зрения военной, Ваня, конечно, прав. Нас четверо вооруженных, а их тридцать.

Силкин молчал. Помолчал несколько минут и Тикачев, а потом продолжал, будто раздумывая:

— С другой стороны, если так рассуждать, никакая война не возможна. Подсчитали, сколько солдату одного, сколько у другого, и тот, у кого меньше, считается побежденным. Правда ведь?

Силкин не ответил. Тикачев продолжал рассуждать.

— Надо себе представить, — сказал наконец он, — как этот офицерик из них кровь пьет! Ведь шесть лет они тут. Не может же быть, чтоб не доходили до них слухи о том, что трудящиеся освободились.

— Не крути голову! — резко сказал Силкин. — Говори прямо: что предлагаешь?

— Сила, — сказал Тикачев проникновенно, — мы придем к ним, как к своим, и они в нас своих почувствуют. Мы скажем: ребята, во всем мире пролетариат сбрасывает цепи, всюду трудящиеся одолевают, а вы что?

— С ними надо понятнее говорить, — сказал Силкин. — Ты пойми, они малоразвитые, им лучше конкретными примерами.

— Хорошо, — беспрекословно согласился Тикачев. — Можно примерами.

— И про семьи надо, — упрямо сказал Силкин.

— Правильно, — согласился Тикачев, — и про семьи скажем.

— Что, мол, семьи ждут вас, дети без вас растут, жены чахнут, — увлекаясь, заговорил Силкин. — Надо примениться к их уровню. Мы, понимаешь, с тобой комсомольцы, передовые люди, а им многое непонятно.

— Правильно, — сказал Тикачев. — Пошли.

Он был согласен на все. Ему было важно начать действовать. Так ясно он представлял себе, как горячим словом поднимет этих пролетариев земли, превращенных в солдат, что подробности для него не играли роли. Но Силкин остановился и настороженно на него посмотрел.

— Как это — пошли! — сказал он хмуро. — Я на часах.

— Ты же не заснешь и не убежишь с поста, — убежденно заговорил Тикачев. — Наоборот, ты берешь на себя самое опасное, самое трудное. Тут ведь как получилось: Патетюрин рассуждает по-солдатски, а надо не по-солдатски, а по-комсомольски, по-партийному рассуждать. И Харбов не понял этого: упустил классовое существо вопроса.

— Разбудить бы надо кого... — неуверенно проговорил Силкин.

— Ну кого ты разбудишь? Разбуди, а он начнет говорить, что надо сообщить Патетюрину. А Патетюрин упрется на своем уставе: мол, я командир. Он понимает воинский устав надклассово. В этом его ошибка.

«Надклассовое понимание устава» подействовало на Силкина. Довод показался ему убедительным.

— А наган брать? — с сомнением спросил он.

— Не надо. Мы должны прийти без оружия. Только, понимаешь, с горячим словом.

Силкин задумался. Его грызли сомнения. Рассуждения Тикачева казались справедливыми, но, посмотрев назад, он увидел семь человек, замученных трудной дорогой, спящих крепким, тяжелым сном и совершенно беззащитных. Это решило дело.

— Нет, — сказал он, — не пойду.

— Сила, — заволновался Тикачев, — как же так?

— Не пойду, — повторил Силкин, — и все.

Оба помолчали. Тикачев смотрел на Силкина, а Силкин уставился в землю, и лицо у него было упрямое.

— А если я один пойду? — сказал Тикачев.

— Не знаю, — усомнился Силкин.

— Ты пойми, — загорелся Тикачев, почувствовав возможность договориться, — все будет в порядке! Ты на часах, ребята в безопасности, а я в это время веду пропаганду.

— Ты небось подумаешь, что я испугался, — сказал Силкин.

— Вот тебе слово, что не подумаю! Я ж все понимаю. Ты на посту, а оттого, что я ушел, никому никакого вреда нет.

— Ладно, — решил Силкин, — иди! Только ты их там поконкретней, понимаешь?

— Будь уверен, — кинул Тикачев, уже шагая по тропе.

Тикачев шел быстро, не особенно соблюдая осторожность. Про себя он все еще продолжал спор с Харбовым и Патетюриным и все больше утверждался в собственной правоте. Сомнений быть не могло. То, что он хотел объяснить этим несчастным, обманутым солдатам, которых нагло эксплуатировал какой-то царский офицер, было так понятно и просто, что они не могли сразу же не перейти на сторону Тикачева.

Тем не менее сомнения были. Не то чтобы даже сомнения, просто некий червячок копошился в глубине души. Но Тикачев не давал ему воли и сам себе повторял замечательные, пламенные слова, которые он скажет бородачам.

Была ночь, и о том, что лагерь близко, Тикачева не предупредил ни стук топора, ни запах дыма. Просто лес поредел, появился кустарник, мелколесье. Тикачев увидел впереди поляну и крадучись вышел на лесную опушку.

Охрана лагеря была поставлена плохо. Считалось, видно, что в этой глуши никто не может напасть. Часовых на ночь не выставляли. Двое дежурных сидели на полянке возле костра в самых ленивых и беспечных позах и вели неторопливую беседу. Винтовки они прислонили к чурбану, на котором обычно кололи дрова.

Тикачев задержался у последнего куста. Вот сейчас выйдет он на поляну, увидят эти двое постороннего человека, и тогда уж возврата не будет. Нет ли ошибки в рассуждениях? Нет, ошибки не было. Было страшно, но Тикачев понимал, что страх нужно преодолеть, потому что на самом деле опасности нет и все рассчитано точно. Он даже немного гордился тем, что действует не под влиянием чувств, а по самому холодному и строгому расчету. Повторив это себе еще раз, Тикачев, как пловец от берега, оттолкнулся от кустов на опушке и быстрым шагом пошел к костру.

Бородачи вскочили. Появление незнакомого человека было до такой степени непривычно, что они растерялись и даже не схватили винтовки. Да и человек был безоружен — это они сразу заметили. Бородачи стояли, глядя на Тикачева, и лица у них были очень удивленные.

— Здравствуйте, товарищи, — сказал Тикачев. — Я принес вам привет от Коммунистического союза молодежи, который воюет за счастье трудящихся, за счастье рабочих и беднейших крестьян.

Бородачи обалдели от потока непонятных слов, но, видя, что человек один и опасности нет, стояли неподвижно и смотрели на него.

— Отведите меня туда, где спят ваши товарищи, — сказал Тикачев.

Одному из бородачей было двадцать шесть лет. Если бы обрить ему бороду, под ней оказалось бы совсем молодое лицо. Из этих двадцати шести лет восемнадцать он прожил в глухой деревеньке Архангельской губернии, два года провел в белой армии и шесть лет в глухом лесу, никак не связанном с внешним миром. Круг его представлений был гораздо более ограниченным, чем мог это представить себе Тикачев. Второму было лет уже пятьдесят. За те сорок с лишним годов, которые он прожил до своего заключения в этот лесной лагерь, он кое-что повидал и знал, что в жизни бывает разное.

— Чего это он, дядя Петя? — спросил молодой.

— Не робей, Кузьма, — ответил дядя Петя. — Сколь я понимаю, с ребятами хочет поговорить.

— Я добегу, скажу господину полковнику, — простодушно предложил Кузьма.

— Поспеешь, — решил дядя Петя, — Сведем человека в казарму. Бери винтовки.

Он пошел вперед, не глядя на Тикачева, к большему из двух жилых домов, стоявших на поляне. Тикачев пошел за ним, а сзади, неся в руках две винтовки, шел Кузьма, пяля на Тикачева круглые, как пятаки, глаза.

Большой дом назывался казармой, маленький — штабом. В казарме перегородки были снесены. Вдоль одной стены стояли козлы с винтовками, вдоль другой в два этажа были построены нары. Двумя рядами торчали вдоль нар босые ноги. Несмотря на то что в окнах не было даже осколка стекла, дух в комнате был тяжелый.

— Ребята, вставай! — сказал дядя Петя. — Человек хочет поговорить.

Солдаты ровно дышали, храпели, посапывали. Дядя Петя прошел вдоль нар, быстро и легко ударяя по голым ступням. Прием этот, очевидно, применялся часто, и техника была хорошо разработана.

Над нарами показались встрепанные головы. Выставилось двадцать пять лохматых бород. Солдаты усаживались по краям нар, молчали и в упор смотрели на Тикачева. Леше стало страшновато: больно загадочно было выражение их глаз. Но он заставил себя успокоиться. Все было точно рассчитано, ошибки здесь быть не могло.

— Товарищи солдаты, — сказал Тикачев, — я хочу с вами поговорить о вашей жизни, горькой, тяжелой жизни, и о том, как вам сделать, чтоб жить хорошо. Знаете ли вы, что сейчас вся земля у помещиков и богатеев отнята и передана крестьянству? Теперь каждый крестьянин наделен землей и может жить независимо. Знаете ли вы, что фабрики и заводы отняты у капиталистов и переданы трудящимся?

«Проще, проще, — мелькало в мозгу у Тикачева, — с примерами».

— Вы тут сидите, — продолжал он, — а землю, которая вам полагается, другим отдают. Вот, скажем, дядя Петя. Ему полагается земля, как и каждому другому крестьянину. Стали распределять землю, а дяди Пети нет. Значит, ее другому отдали. А если теперь дядя Петя придет и скажет: «Я здесь, я тоже пахать, боронить могу, мне тоже есть надо, давайте мою землю», — ему тоже землю выделят, как и другим. Так же и каждый из вас...

Тикачев говорил, стараясь, чтобы слова его звучали как можно проще, спокойнее, обыденнее, а сам поглядывал на двадцать семь лиц, заросших бородами. Двадцать семь пар глаз смотрели на Тикачева, и выражения их нельзя было угадать. Даже любопытства не было в них. Смотрели и смотрели. «Живые ли?» — подумал Тикачев, и снова в душе его зашевелился было страх, но он сумел опять его подавить.

Он продолжал рассказывать о том, что происходит в стране. Сам он с такой остротой чувствовал красоту и величие происходящего, что увлекся и говорил уже не столько для этих странных бородачей, сколько для самого себя. К сожалению, Тикачев не представлял себе всей глубины пропасти, разделявшей его и солдат, взятых назад семь или восемь лет из глухих деревень и ввергнутых в эту лесную глушь, в эту звериную дремучую жизнь. Здесь была разница не столько культурная — ее можно было бы преодолеть, — сколько историческая. Тикачев был человеком другого века, другой исторической эры. За прошедшие шесть лет был проделан такой огромный скачок, столько неуловимых изменений произошло в человеческой психологии, что у Тикачева с двадцатью семью солдатами почти не было общих воспоминаний, общих мыслей и даже общих слов. Леша не раз читал и слышал про отсталость русского крестьянства, про идиотизм деревенской жизни, но представить себе реально психологию отсталого русского крестьянина дореволюционной России все-таки не мог. Эти же двадцать семь солдат за последние шесть лет не только не шагнули вперед в своем развитии, но, наоборот, одичали и отупели.

Тикачев рассказывал, что каждый крестьянин может теперь получить образование, стать инженером или ученым. Он говорил, смотрел в лица солдат и внутренне холодел.

Как ни старался он приноравливаться к уровню слушателей, многие из произносимых им слов были просто непонятны. Они их не знали или забыли. Если самые слова и были понятны, то, уж во всяком случае, не улавливался смысл словосочетаний. Тикачев с ужасом заметил, что один бородач громко что-то сказал другому (слов Леша не разобрал), а другой в ответ ему громко выругался. Они, очевидно, не считали нужным соблюдать тишину. Страшная мысль пришла Тикачеву в голову — мысль о том, что все замечательные слова, которые он говорит, удивительные новости, которые он сообщает, — все это падает в пустоту, не вызывая ни волнения, ни даже интереса.

— Товарищи, — почти выкрикнул Тикачев, уже чувствуя, что отчаяние и безнадежность сжимают ему сердце, — вы должны восстать на своих эксплуататоров! Советская власть с радостью примет вас, вы должны влиться в ряды трудящегося крестьянства и зажить новой, счастливой жизнью!

Он кончил. Он мог бы говорить еще сколько угодно, если б чувствовал, что его слушают — пусть враждебно, пусть не соглашаясь, пусть собираясь спорить. Он замолчал потому, что ничего не выражали двадцать семь пар глаз.

— Представить надо, — сказал круглолицый мужичок с гладкой розовой кожей, со сладкими голубыми глазами. — Я сбегаю, а вы поглядите.

Тикачев сначала не понял, что значит представить. Вообразить, что ли? Что он хочет вообразить?

Круглолицый подошел к двери и, перед тем как выйти, добавил очень деловито:

— Вязать не надо, я быстренько.

Все стало ясно. «Представить» — это значило представить по начальству, выдать офицеру. Нет, это не могло быть так! Тикачев, очевидно, понял неверно. Конечно же, простые мысли, которые он высказал, запали в душу этим малоземельным крестьянам. «Наверное, среди них и батраков много», — подумал Тикачев.

— Стой, Степан! — сказал дядя Петя. — Послушаем, что человек говорит.

Откуда-то из глубины нар вылез здоровенный мужчина. Он вытащил из-под тряпья костлявые, бугорчатые, босые ноги и опустил их на пол. Борода росла кустиками, клочковатые волосы торчали надо лбом. Глаза у него были навыкате, бешеные, яростные глаза.

— Сядь! — крикнул он Степану. — Сядь, кому говорю! Вот божье созданье — одно знает: представить. Может, человек дело говорит.

— Я — как вы, — сказал Степан. Под розовой кожей на виске у него забилась жилка. — Я против общества не иду. Кого хочешь спроси, все знают.

Здоровенный мужчина не обращал больше на него внимания. Он таращил угрюмые, бешеные свои глаза на Тикачева.

— Ты из России? — спросил он.

Тикачев опешил:

— То есть как — из России? Из России, конечно. Да и здесь ведь Россия.

— Царя вправду убили?

— Эко вспомнил! Это уже лет восемь назад...

— Так... — Мужчина смотрел на Тикачева недоверчиво. — А если долги на хозяйстве, тогда как?

— Старые долги не признаются, — сказал Тикачев. — Раз человек от нищеты в долг влез — значит, он отвечать не может.

— А земли сколько дают? — пискливым голосом выкрикнул кто-то из угла. — Может, такую дают, которая не родит? Тоже еще поглядеть надо... У меня вот была земля, а что с нее? Песок да камень.

Тикачев посмотрел на говорившего. Он был мал ростом и худощав, но, видно, настойчив и дотошен. На нем был тулуп из овчины, такой изорванный, будто из отдельных, плохо скрепленных кусков. Под тулупом виднелось костлявое, голое тело. Живот впал. При дыхании под кожей двигались ребра.

— Ну сам-то подумай! — рассудительно сказал Тикачев. — Раньше хорошую землю богатый брал. А теперь бедному в первую очередь. Бедному хорошую землю раздадут, а песок да камни — богатею.

К удивлению Тикачева, эта фраза была воспринята, как шутка: все рассмеялись. Больно неожиданной и нелепой показалась им мысль, что бедному дадут хорошее, а богатому — плохое. Тикачев растерянно оглядел всех. Он не понимал, почему они смеются. Для него это было естественно и обыкновенно.

Все-таки смех резко изменил настроение. Мужики расселись на краю нар, и ничего загадочного не было теперь в выражении их глаз. Обыкновенный интерес, желание поговорить, разузнать побольше. У Тикачева отлегло от сердца. Но вдруг он встретился взглядом с тем мужиком, у которого глаза были навыкате. Глаза не мигая смотрели на Тикачева. Страшные, яростные глаза.

— Обманываешь? — спросил он и даже задохнулся. — Мужик что, мужика всякий обманывает. Гляди, если обманываешь! Дотянусь!

И он вытянул руку, худую, костлявую, с выпирающими суставами, такую длинную, что, казалось, и верно: она куда хочешь дотянется, истощенная, ненавидящая рука.

— Да стой ты, Ефим! — пропищал маленький. — Чего человека пугаешь? Его расспросить надо — пусть объяснит.

Несерьезно звучал пискливый его голос, но мужики прислушивались. Человек был, видно, авторитетный. Он вышел вперед и остановился перед Тикачевым.

— Ты вот скажи: мы злодеи или не злодеи? — спросил он. — Мы вот шесть лет тут сидим, людей не видим, обносились видишь как, жизни не знаем, а почему? Говорят, мы злодеи. Ежели на люди выйдем — нас, как злодеев, к стенке. А какие мы злодейства наделали? Ну стреляли, куда велят, — война ведь, приказ. Да и когда это было! Может, уже прощение вышло. Может, наказание какое дадут — ну, выпорют, что ли, — так мне не жаль: на, пори! — Он скинул тулуп и повернулся голой спиной. — Пори, — кричал он пискливо, — пори, да жить отпусти!

— Доиграетесь, ребята, — сказал Степан. — Лучше бы представить куда следует.

— Убью! — рявкнул на него Ефим.

И тот замолчал и принял равнодушный, полный собственного достоинства вид. Только жилочка билась на виске, а так, казалось, он спокоен. Его дело предложить, а не хотите — ваше дело.

Писклявый надел опять на себя тулуп и сказал гораздо спокойнее:

— Наш офицер говорит, что вы больно расстреливать горазды. Чуть что — и к стенке. Может, правда, а может, врет. Ты говоришь, что нам помилование будет и землю дадут. Может, правда, а может, врешь. Этот Степан говорит, что без офицера мы пропадем. Может, и так, а может, иначе. Все говорят мужику, всякий свое говорит. Кто правду сказал, кто соврал — как разберешься! Бог-то на небе и знаку оттуда не подает.

Он стоял перед Тикачевым, тощий, маленький мужичонка, в изодранном тулупе из плохо выделанных шкур, точно он вышел из каменного века. И вокруг него сидели такие же одичалые люди. И сейчас Тикачеву уже не казалось загадочным выражение их глаз. Не было в глазах никакой загадки. Просто растерянные, запуганные, измученные люди, обманутые тысячу раз, хотели и боялись поверить. И отчаяние охватило Лешку. Что же сказать им, чтобы они поверили? Как передать им то, что он знает?

— Слушайте... — сказал Лешка, — слушайте, да ведь это же что получается... Да ведь вас же нарочно запугивают, как же не понимаете вы-то сами!