Первый день спасения

      - Инициирующий импульс. Дальше пойдет на сверхсветовой.
      - Сверхсветовой... - проговорил профессор медленно, со странным выражением, точно пробуя на вкус это слово. - И когда твои его получат?
      Мальчик пожал плечами.
      - Секунд через семь.
      - Сверхцивилизация... - профессор потрепал мальчика по голове, взъерошил его длинные волосы. - Контакт...
      - Может, хватит шушукаться? - громко спросил офицер. - А, парень?
      Мальчик затравленно заглянул профессору в глаза. Тот кивнул.
      - Зовите вашего специалиста, - сказал мальчик жестко. - Мы готовы. Мы договорились.
      Офицер повернулся к двери, но специалист сам уже влетел в пультовую, что-то визжа, а вслед за ним, вдогон, раскаленным тягучим пунктиром влетела полоса трассирующих пуль и, оборвав крик, насадила специалиста на свое острие.
      - Не двигаться!! Руки за голову, все!
      Никто, ничего не успел сообразить. Четверо стражников сил комитета штабов, шумно дыша, щетинились автоматами у входа. Их офицер, водя дулом по вдруг возникшим статуям с растопыренными у голов локтями, удовлетворенно хмыкнул и небрежно выстрелил один раз. Офицер сил кабинета министров, икнув, переломился в поясе и мягко повалился в бумажный сугроб у пульта; поджал ноги, как бы устраиваясь поудобнее, и замер.
      - Ах, вы договорились, уважаемый профессор! - возбужденно глумясь, сказал офицер сил комитета штабов. - Какой вы договорчивый! Оказывается, мы вполне правомерно вам не поверили. Теперь вам придется ответить на ряд неприятных вопросов. И уж, конечно, поделиться тем, что вы успели на компьютере, - стволом автомата он указал на замерших у стены стражников противника. - Разоружить этих... Человек едет в ответственный рейд - и отказывается от сопровождения. Мы сразу поняли, что пахнет изменой. Но то, что в нашу засаду накануне пресловутого "завтра" угодил и Мутант, - это уже удача. Большая уда...
      Дальнейшее заняло секунды. Один из стражников комитета штабов уже содрал автомат с одного из стражников кабинета министров. Закинув его за плечо, перешел к другому. Надо полагать, услышав слово "Мутант", на какую-то долю секунды он утратил собранность, мельком покосившись на Мутанта, о котором было уже столько разговоров. Последовал короткий, почти незаметный со стороны удар. Прикрываясь обмякшим стражником сил комитета штабов, стражник сил кабинета министров длинной веерной очередью окатил пультовую; ответные он принял спиной защищавшего его тела и, оттолкнувшись от него, швырнул себя за груду обломков, продолжая стрелять в падении. Профессор успел сбить с ног мальчика, недоуменно и презрительно стоявшего рядом, а затем боком, неловко, упал сам. Очереди с громом крестили воздух сверкающими, прыгающими вправо-влево крестами. Кто-то завизжал. Что-то обвалилось. Потом человек в балахоне с протяжным криком "Здесь нельзя!!" каким-то чудовищным усилием поднял себя; от его рук, крутясь, ускользнули в разные стороны два темных пятна. Новый пламенный крест сомкнулся и затрепетал вокруг человека в балахоне, и тот тяжелым мешком рухнул на кресло, уронив руки через подлокотник, - но уже содрогнулось здание - раз, другой, - громадные оранжевые сполохи лопнули и раскололи пультовую жестким зазубренным огнем; а когда огонь взлетел и погас и осколки пропели свои оборванные ноты, вздулась плотная, как литая резина, тишина.
      Мальчик бессильно поднялся. Несколько секунд ему казалось, что он оглох; все плавало перед ним, все качалось. Чьи-то руки, оторванные от тела, но не выпустившие автомата, прыгнули ему в глаза - и его едва не стошнило.
      - Во-от, - донесся, как сквозь вату, голос профессора. Мальчик несмело обернулся. Профессор сидел на полу, одной рукой держась за живот, другой смахивая пыль с модулятора. - Пульт вроде цел. И прибор твой... Он поднял на мальчика совсем белое в сумерках лицо. - Кажется, малыш, мы легко отделались.
      Мальчик шагнул к нему.
      - Да что же это?! - проговорил он сквозь горло, полное слез. - Что же они делают?!
      - Живут, - пробормотал профессор. Силы вдруг изменили ему. Глазами, полными смертельной тоски, он обвел тонущий во мраке могильник. - Как все по-дурацки...
      - Ты тоже знаешь это? - мальчик с размаху упал на колени рядом с ним. - Тоже? Чужое! Чужое!! - вцепился ему в плечо обеими руками. Слезы дрожали у него на ресницах. - Скажи. Ну скажи мне. Ты тоже с Земли? Ведь ты тоже с Земли!! Скажи!
      - Нет, малыш, - ответил профессор. - Я здешний.
      С ужасом мальчик увидел, как из-под прижатой к животу узкой ладони расползается по свитеру что-то красное.
      - Папка! - стискивая кулаки, отчаянно крикнул мальчик. - Папка, не умирай!
      - Конечно, не умру, - ответил профессор. - Какое тут умирай, - он ободряюще улыбнулся мальчику. Тот всхлипнул с надеждой. - Работы выше головы.
      - Что?..
      - Я же почти ничего не успел, малыш. Только антенну поставил да наметил структуру программы, потом он ушел под горизонт. Через, профессор, стараясь не менять позы и лишь скосив вниз глаза, глянул на часы, видневшиеся из-под размочаленного рукава прижатой к животу руки, через минут двенадцать покажется снова. Надо за этот сеанс успеть, - он облизнул губы. - Башка дубовая, вот что...
      - Я вылечу тебя! Я умею!..
      - Чуть позже. Сначала сателлит. Надо успеть.
      - Папка...
      - Ты прости, малыш... можно, я сперва закончу? А потом уж ты позовешь своих. Посмотришь, кстати, как работают с этой штукой. А то я могу не успеть, понимаешь? Договорились?
      - Договорились, - медленно ответил мальчик.
      - Вот и хорошо. Знаешь еще что... в машине у меня термос с кофе...
      Он даже не успел закончить фразу. Мальчик вскочил и опрометью кинулся вон - крик профессора догнал его уже в дверях:
      - Стой!!
      Мальчик обернулся, поскользнувшись на бумажной ленте:
      - Что?
      - К черту... - выдохнул профессор. - Вдруг страшно стало. Будь здесь. Мало ли кто там еще... Будь здесь, - мальчик хотел что-то сказать, но профессор поспешно добавил: - Да мне и пить-то, в сущности, нельзя. Выльется. Лучше принеси автомат, возьми у кого-нибудь. Если не... трудно. Стрелять я в случае чего смогу.
      - Я тоже смогу, - жестко сказал мальчик, идя назад. Шелестели, проминаясь, ленты под его ногами. Профессор чуть улыбнулся.
      - Тогда принеси два.
      С ненавистью, словно присохшие нечистоты, мальчик стряс с автомата цепляющиеся за него отдельные руки. Порознь они шлепнулись в мягкие вороха.
      - Я послежу за дверью, пока ты работаешь, - сказал мальчик, нагибаясь над другим автоматом.
      - Хорошо. Потом поменяемся, - профессор опять скосил глаза на часы. Еще минут семь.
      Помолчали. Мальчик пристроил автоматы на крупном обломке, за которым можно было укрыться. С дробным шумом, особенно резким в тишине, раскатился щебень. Профессор жевал губы, глаза его были полузакрыты. Потом чуть тряхнул головой.
      - А, нормально. Успеем.
      Мальчик полулежал в своей засаде, опершись локтем на обломок, другую руку уложив на приклад одного из автоматов и не сводя глаз со входа.
      - Знаешь, - сказал профессор, с нежностью глядя ему в затылок, - я так привык работать в спешке, что иначе да-авно уже не могу. Всегда кто-то дергал - то враги, то друзья... А между семьями как разрывался!.. Всегда было ощущение - есть два часа свободных, надо что-то слепить, потом ведь буду занят. Главное, мне самому так казалось: наука, подумаешь, белиберда какая, формулой больше, формулой меньше... а дело - там, где живым людям что-то нужно. Поэтому, наверное, так и не сделал ничего глубокого. Всегда хотел. Но так и не сделал, - с глухой, уже почти улетевшей горечью повторил он. - Когда вдруг оказывалось, что я ничего не должен и никуда не спешу, я мог только смотреть в потолок и думать: ах, как я устал... - Он облизнул губы, кожа на них свисала белесыми сухими лохмотьями. Улыбнулся. - Я это к тому, что осколок - как раз то, что мне надо, чтобы за четверть часа качественно сделать двухдневную работу.
      Мальчик распахнутыми глазами коротко оглянулся на него и снова уставился в темный проем. Он очень боялся пропустить. Очень боялся упустить момент, когда, нажав на спусковой крючок, сможет наконец сделать что-то хорошее.
      - Они же все равно все погибнут, - несмело сказал он.
      - А вдруг нет? - ответил профессор.
      Мальчик опять покосился на него. И опять отвел взгляд.
      - Скажи, - жадно спросил он, стиснув приклад так, что на побелевших пальцах проступили голубые вены. - Ты всегда чувствовал, что все чужое? Всегда?
      Профессор, глянув на часы, шевельнулся, попытавшись встать. Коротко застонал и обмяк.
      - Пожалуй, - ответил он, чуть задыхаясь. Опять напрягся и опять обмяк. - Иногда... иногда забывал. Когда любил. Помоги мне взгромоздиться, пожалуйста, - смущенно попросил он. - Я совсем прокис.
      СЫН
      Лимонно-желтая луна стояла в небе, набросив на пустыню исчезающе тонкое покрывало прозрачного света, и мальчик не зажигал фар. Закусив губу, он вел машину поверх промерзших теней, а когда делалось невмоготу, останавливался и плакал.
      Уже возле дома он все-таки не выдержал. Спрыгнул из кабины, увидел темный контур знакомого строения, из которого, ничего еще не зная и не чувствуя, вышел, казалось, так недавно, - и весь этот взорванный день, весь сразу, снова встал дыбом в его сердце. Он рухнул как подкошенный; судороги стыда и боли колотили его об заиндевелый песок, плотный, как сухая кость. "Я плохой!!" - кричал он, захлебываясь слезами, и пытался отбить руки об этот песок, но вместо смерзшегося наждака ладони нескончаемо ощущали последнюю, замирающую дрожь тела того, кто дважды его здесь спас, кого он подставил под удар и убил, подло бросившись наутек в свой чудесный светлый мир.
      Он затих, когда луна коснулась горизонта. Вытянулся, глядя в расстрелянное звездами небо. Морозная ночь не издавала ни звука. Она все проглотила. Ничего не менялось. Ничего не изменилось тогда, когда он вспомнил. И ничего не изменилось теперь, когда он ожил.
      Он повернул голову. Мороз пробирал. Но мальчик лежал и смотрел на созвездие, которое здесь называли Корзиной Цветов. Он часто смотрел на него по ночам. Слабенькая звездочка теплилась и мерцала там, почти теряясь в страшном блеске плывущего неподалеку красного гиганта. И там же, чуть выше, по нескольку раз в ночь пробегала юркая, как крыса, искра сателлита. Теперь минуты могли, как жвачка, чавкать сколько угодно - сателлит не появлялся.
      Вот что изменилось. Все-таки что-то меняется.
      Мальчик поднялся и, чуть пошатываясь, побрел к дому. С него осыпался песок.
      Он вошел и ощутил присутствие. Остановился у порога.
      Зажег свечу.
      Проступила комната. Расплющенный стол. Выбитое окно. Остатки книг, собранные в развалинах и аккуратно расставленные вдоль уцелевших стен. Девочка. Сжавшись, она сидела в углу и смотрела на него мерцающими стеклами противогаза.
      Секунду он вглядывался, как бы не узнавая. Потом подошел ближе. Устало спросил:
      - Откуда ты?
      - Это ты кричал так страшно? - спросила она.
      И тогда, ощутив вдруг, что ему, кроме нее, некому рассказать о том, что ему открылось, о главном, которое он понял наконец, он проговорил:
      - Я плохой.
      Она помедлила, а потом проговорила едва слышно, не столько спрашивая, сколько утверждая:
      - Ты мне не рад?
      Он задохнулся. Это снова было как удар. Она говорила о своем главном. О том, о чем не с кем было говорить ей. О том, что заставило ее бросить все, помогло неведомо как ускользнуть из бункера, гнало через пустыню, двадцать километров через сумеречную ледяную пустыню, поперек крысиных троп, мимо крысиных городов... О том, что, быть может, спасло ее на этом пути. О том, благодаря чему он не был теперь один. Это было не его главное, совсем другое главное, он даже не очень понимал, что это главное собой представляет, - но он готов был пасть ниц перед ним и драться за него.
      И оттого он должен был уступить. Оттого, что он все это понимал, и оттого, что все-таки был сильнее, - он ответил ей правду о ее главном, оставив правду о своем главном для себя:
      - Я тебе очень рад.
      - Смотри, - насупившись, сказала она, будто предупреждая его о чем-то неприятном. - У меня никого, кроме тебя, нет.
      - У меня теперь тоже.
      Она порывисто вздохнула внутри своей маски - узенькие плечи судорожно поднялись и опустились.
      - Вот, - сказала она. - Нет, так не могу. - И вдруг резко, обеими руками, стянула с головы противогаз. По плечам рассыпались темные волосы. Исподлобья глянула на мальчика робко и гордо.
      - Ты с ума сошла... Тебе нельзя, здесь все излучает!
      - Подумаешь! - совсем решившись, она швырнула противогаз, - тот мягко шлепнул резиной о дерево где-то в темноте, - и глубоко, с удовольствием почти демонстративным, но искренним, вдохнула морозный воздух. - Хочу, чтоб ты меня видел, - призналась она. - И все равно меня днем должны были убить.
      - О чем ты? - тихо спросил он.
      Она внимательно посмотрела ему в лицо.
      - Ты стал другой. Совсем... совсем... - не смогла подобрать слова и только опять порывисто вздохнула.
      - Почему тебя должны были убить?
      - Потому что я же должна была встать и пойти за тобой. Я хотела пойти за тобой! Получилось же, что вроде как я тебя заманила. Надо было, чтоб меня убили... Очень хотела встать. А сама реву и не могу подняться, руки-ноги отнялись. Так страшно, когда стреляют.
      - Да, - медленно проговорил он, - страшно.
      - Ты тоже знаешь? - вскинулась она. - Страшнее этого ничего нет, правда?
      Есть, подумал он, но смолчал, глубоко дыша и сосредоточиваясь. Он уже знал, что будет делать. И только очень тосковал, что опять может не получиться. И хотя это было бы вполне естественным - он так устал за день, он совершенно измотался, пытаясь спасти отца, - ему было плевать на все объяснения поражения. Ему нужна была победа.
      - Как хорошо, что ты тоже знаешь! Вообще, так хорошо знать что-то вместе, да? Ты когда говорил сегодня в школе, я прямо чуть с ума не сошла. Со мной никогда-никогда такого не было. Вдруг поняла, что ты так все мое понимаешь, что... что без тебя меня и нет! - Она звенела, словно камень свалился у нее с души, словно было неважным то, что она начала умирать и каждый вдох убивает и убивает ее, - она отдавалась, открывалась ему, рассказывала сны, рассказывала, какое мороженое больше всего любила до войны, рассказывала про самых смешных из тетенькиных посетителей и сама смеялась, вспоминая; а он слушал и набирался сил. А потом проговорил:
      - Ну что, малыш. Хорошо. Давай попробуем.
      Она с готовностью умолкла, завороженно глядя на него. Длинное пламя свечи стояло в ее глазах. Он придвинулся к ней вплотную, сел поудобнее. Положил ладони ей на голову с двух сторон. Губы ее приоткрылись; веки, вздрагивая, медленно упали.
      - Давай попробуем, - повторил он, и она самозабвенно кивнула в его ладонях.
      - Попытайся расслабиться. Почти уснуть. - Она вскинула на него удивленный взгляд. Он пристально смотрел ей в глаза. - Уйди в себя. Глубоко-глубоко. - Веки ее опустились снова, тяжело и безвольно. - Вот сюда, где мои ладони. Ощути. Слева. Маленький шарик. Над ухом, внутри. В голове. Упругий пушистый мячик. Ощути его. Он такой нежный. Потрогай его мысленно. Пальчиками потрогай.
      Ее пальцы слабо шевельнулись, точно ощупывая приснившуюся горошину.
      - Постучись в него тихо-тихо. Приласкай. Умеешь ласкать? Умеешь. Учись. Скажи: мячик-мячик, откройся. Скажи ему. Он поймет. Он хороший, добрый мячик. Там, внутри, он очень горячий. Там вспышка и много сил. Скажи ему ласково. Скажи тихо: мячик, откройся, пожалуйста, мне очень нужно. Очень. Очень. Очень, очень нужно. Захоти и попроси. Тихонечко: мячик-мячик...
      С изумленным, восторженным, почти болезненным вскриком девочка прянула, выпав из его устало повисших рук. Он откинулся на стену спиной и затылком. Часто дыша, трепеща, девочка стояла перед ним на коленях.
      - Удалось... - совсем обессиленно проговорил он. - Надо же... Как мы похожи. Как мы все-таки похожи...
      - Что ты сделал? Так горячо внутри... и хорошо, ясно... Пульс даже в пальцах слышно...
      - Поднял фильтрацию.
      - Что?
      Он помолчал, вяло прикидывая, как объяснить. Сказал:
      - Теперь ты - как я.
      Обеими ладошками она захлопнула себе рот, а потом схватила его руку и прильнула к ней губами.
      - Совсем-совсем?
      Он не ответил.
      - Ты кто?
      Он не ответил. Его знобило. Он сидел с закрытыми глазами, коротко и тяжело дыша, распластавшись по стене спиной и плечами. Тогда она снова уткнулась в его ладонь и перепугалась, поняв, какой эта ладонь стала теперь немощной и холодной. Некоторое время она дышала на его пальцы, робко и беззвучно пытаясь их согреть. Минут через десять его дыхание стало глубже и реже. Она спросила едва слышно:
      - Ты спишь?
      - Нет, - ответил он безжизненно. - Просто очень устал. Прости, малыш.
      - Поспи.
      - Очень устал. Не уснуть.
      Она прыснула и тут же, словно извиняясь, опять прижала его ладонь к губам. Потом все же пояснила:
      - Я, например, когда устала, засыпаю буквально пока ложусь.
      Он усмехнулся. Рука его постепенно отогревалась.
      - Я люблю спать, - призналась она. - Сны так люблю... Тебе снятся сны?
      - Конечно.
      - Про что?
      - Про Землю.
      - Про что? - не поняла она.
      Он не ответил. Она подождала, потом вздохнула:
      - Как странно все...
      Он встрепенулся. Жадно полыхнув на нее глазами, спросил скороговоркой:
      - Все - будто чужое, да? Не такое, как должно?!
      Она опять вздохнула и пожала плечами.
      - Да нет... не знаю. Какое есть.
      Он сник.
      - Я не то сказала? - испугалась она. Он не ответил. - Ты обиделся?
      - Нет, что ты.
      - Ты не обижайся на меня, пожалуйста. Я и так все время боюсь, - она запнулась. - Знаешь, мне так хорошо никогда не было. Будто снова с мамой, с папой - только еще смелее. Но такое чувство, что карабкаюсь уже высоко-высоко, и сил нет держаться, и отпустить нельзя, потому что если упадешь - разобьешься насмерть... Понимаешь?
      Она была как на ладони перед ним. Он покивал, чуть улыбаясь: конечно, понимаю. Ласково и молча погладил ее по голове.
      - Ты добрый... У меня просто слезы наворачиваются, как я чувствую, какой ты добрый. Ты еще кому-нибудь откроешь шарик?
      Он сгорбился.
      - Не знаю, малыш. Не знаю, что делать. Спасти от радиации и мора? Но до войны не было ни того, ни другого - и что с того? Позвать звездолеты? Мы помогать любим... Но вы-то что станете делать? Пять миллиардов вас было!!
      Затаив дыхание, она ждала, что он скажет еще. Он молчал. Тогда она попросила несмело:
      - Тетеньке открой, пожалуйста. Она тоже добрая.
      Он засмеялся неприятным, беззвучным горьким смехом, и сейчас же у нее болезненно вырвалось:
      - Опять не то?..
      - По знакомству, да? - зло спросил он.
      - Господи, ну что теперь-то? Ты прямо весь в каких-то... в больных гвоздях. Не знаешь, где зацепишь. У тетеньки, - добавила она возмущенно, таких капризных мужчин ни разу не было!
      Он долго смотрел на нее с отстраненным изумлением, словно увидел в первый раз. Затем холодно отчеканил:
      - Все достойны спасения! Понимаешь? Все!
      Осадил себя. Снова откинулся спиной на стену.
      - Прости, малыш. Ты лучше не заводи меня.
      Она перевела дух. Ей показалось, что сейчас он ее ударит.
      - Буду заводить, - с отчаянной храбростью сказала она. - А ты говори все-все. И я тебе.
      Он помедлил, испытующе глядя ей в глаза. Она кивнула несколько раз, не пряча взгляда.
      - Я... считал себя лучше вас, - сказал он, стараясь говорить спокойно и мерно. - Но оказалось, что не подличал и не врал только потому, что мне ничего не надо было. А когда понадобилось - ого! Значит, если бы нуждался, как вы, то подличал и врал бы, как вы? А ведь... ведь... триста лет коммунизма у меня за спиной! Три века! Это, что ли, ничего не значит?! Значит!! Значит, отдельный человек ни в чем не виноват! Просто на краю люди сходят с ума! Это как боль, как туман. Невозможно побороть!! - он вдруг понял, что кричит, и снова попытался овладеть собой. Вздохнул медленно. - Люди такие разные... сложные... ты не представляешь. А на краю людьми остаются только те, кто махнул на себя рукой. На краю остаются только святые и мерзавцы. Одни махнули рукой на себя и стали святыми. Другие махнули рукой на все, кроме себя, - и стали мерзавцами. А остальные... то ли случая выбирать не представилось, то ли махнули на все вообще... они никем не стали. И суть одна - беспомощность... Нет, надо увести людей с края.
      - Так ты нас уведешь? - зачарованно выдохнула она, наконец дождавшись этих слов.
      Стало тихо. Удивительно тихо. Ночь, как громадная вода, неслышно текла над детскими головами.
      - Просто не знаю, - пробормотал мальчик. - Просто не знаю, как подступиться.
      У нее опять слезы горячо наполнили гортань и переносье - такое страдальческое лицо сделалось у него.
      - Но ведь он же смог... - глухо сказал мальчик.
      Она хотела спросить, кто смог и что, но он резко поднялся и взметнулась сзади, отставая, рубашка - подошел к вышибленному в звездную ночь окну. Стоячее пламя над огарком вздрогнуло и заплескалось.
      Рубашку-то извозил - страх, подумала девочка. Давно стирать пора, да прокипятить бы с порошком... Прокипятишь тут, как же.
      - Свеча догорает, - негромко сказала она.
      Интересно, он бы обрадовался, если б я выстирала? Наверное, нет. Наверное, даже бы не заметил. Наверное, его вообще ничем обыкновенным не обрадуешь. Ой, мамочки...
      Опершись ладонями на подоконник, мальчик смотрел в мерцающую пустыню.
      - Во всяком случае, не убегу, - сказал он.
      ЭПИЛОГ. УТРО
      Прямая и тонкая, как камышинка, она потянулась, запустив пальцы в волосы на затылке, и, медленно переступив, окунулась в алое сияние, стоявшее в окне.
      - Как хорошо, - умиротворенно произнесла она, подставляя свету лицо с зажмуренными глазами. - Солнышко... Солнышко красное, и давно же я тебя не видала... - она приоткрыла глаза, и лицо ее вздрогнуло и смерзлось. Секунду она все еще смотрела в окно, потом, присев, стремительно обернулась: - Они все пришли.
      Их было без малого шесть тысяч. А год назад было без малого пять миллиардов. Все они в меру сил и разумения жили, заботились о себе, заботились о своих близких, исполняли то, чему их научили. И наконец убили друг друга. Ни для чего. Убили - и впервые почувствовали, что что-то неладно. Но продолжали в меру сил и разумения жить и убивать друг друга. Потому что были вещами друг для друга. Потому что за восемь тысяч лет так и не научились организовывать себя иначе как принуждая и убивая. Друг друга.
      И наконец в равной мере ощутили тупик. В равной мере познали безнадежность. Министры, и шахтеры, и стражники. Такие разные. Такие одинаковые. Такие немногочисленные. Все они теперь стояли здесь.
      - Уведи их.
      - Здесь некуда идти, - мальчика била дрожь.
      - Уведи их, пожалуйста. Ты такой умный. Такой сильный.
      - Здесь ваше место! - бешено выкрикнул он и стиснул кулаки. - И гибель, и спасение! Здесь!!
      - Ну, просто поведи куда-нибудь!
      - Ты думаешь, тяжелой дорогой можно искупить то, что совести нет? Перетащиться на сто километров в сторону и прикинуться обновленными?
      - Не знаю. Это слова. Сначала надо уйти, - она опять прижала его ладонь к губам, к щеке. - Хоть куда-нибудь! Как ты не понимаешь? Хоть куда-нибудь отсюда! Ну обмани их. Только не отнимай надежду.
      - А если б я обманул тебя?
      Она отчаянно тряхнула головой.
      - Подумаешь!
      Он дико, свирепо зыркнул на нее из-под свесившихся на лоб волос.
      - Да что вы за люди!! Только бы бегать взад-вперед! Спасение - это не суета! Это - работа! Послушай. Ваши ученые давно доказали, что нужно создать строй, который уведет людей с края. Мало того - нужно успеть его создать! Так хоть палец о палец бы кто стукнул! Конечно! Каждому кажется, что вокруг все плохо, но сам-то он - ого! Какой надо! Каждому хочется, чтобы вокруг все изменилось, но сам он - остался прежним. Оставшись прежними, вам не выжить, поймите наконец!
      Она бессильно выронила его ладонь и упавшим голосом выговорила:
      - Ты все-таки злой.
      Он остолбенел. Воздух тяжелой медузой заткнул гортань.
      - Ты нас ненавидишь! - с отчаянием и ненавистью закричала она. - Ты нас за людей-то не держишь даже!
      И сама испугалась. Зажала рот себе ладонями, затравленно, беспомощно глядя на мальчика.
      - Лучше бы мне сгореть сразу, как Александр, чем биться здесь головой о стену, - тихо сказал мальчик. Неловко помялся еще, потом двинулся к выходу - с нарастающим ужасом девочка провожала его взглядом.
      Оставшись одна, она несколько секунд стояла неподвижно, исступленно кусая ладонь. Затем вылетела вслед. И снова по громадной, продрогшей, безликой толпе прокатилась волна. И укатилась. Так они стояли: шесть тысяч в противогазах, комбинезонах, шлемах, балахонах, автоматах - и напротив двое детей с открытыми лицами и глазами.
      Гигантский алый пузырь солнца всплывал все выше над грядой туманных курганов.
      И мальчик сказал еще одно главное:
      - Мне вас очень жалко.
      Опять прошел вздох. Но девочка уловила скользкий серый отблик посреди человеческой каши. Не успев даже крикнуть, она прыгнула вперед, заслоняя мальчика, - и ее плечо, как раз на уровне его сердца, расплеснулось, словно на миг стало жидким. С изумлением всхлипнув, она косо упала на песок.
      Толпа дрогнула иначе. Необъятно и всевластно, как подземный толчок. Кто-то истошно крикнул, тут и там ударили и сразу захлебнулись короткие очереди. И снова все замерло. И в этой стылой тишине девочка, сидящая на песке, засмеялась и ликующе крикнула:
      - Совсем не страшно!
      Толпа раздалась, сдержанно и немного тщеславно показав исковерканные трупы в армейском.
      - Видите! - отчаянно крикнул мальчик. - А ведь мы - еще не спасение. Мы просто не врем! Когда спасение придет - вам снова захочется стрелять. В стоячем морозном воздухе простые слова наливались медью, летели далеко и чеканно. - Это ведь так легко! Повзрывать все мосты через пропасть, а потом развести руками - пропасть, некуда идти!
      Он перевел дыхание - горло заклокотало слезами. Негромко спросил:
      - Вы правда хотите спастись?
      Плотный, розово мерцающий пар медленно уплыл в зеленое небо.
      Девочка попыталась подняться; мальчик легко взял ее на руки. Она заглянула ему в глаза и повторила:
      - Совсем не страшно.
      И улыбнулась побелевшими от боли губами.