Роковой бриллиант дома Романовых (Курьер царицы)

      Но и среди пленных и арестованных Александры тоже не оказалось.
      "Может быть, ей удалось бежать", - подумал Борис Яковлев, испустив глубокий вздох облегчения. Но его тут же охватила тоска по ней, тоска, смешанная с надеждой и страхом. Вдруг какой-то солдат, сопровождавший его при обходе Петропавловской крепости, сказал:
      - А ты уже побывал в казармах?
      Комиссар Яковлев с удивлением посмотрел на солдата.
      - В казармах?
      - Ну, да, товарищ комиссар. Что ты так глядишь на меня? В казармах, где расквартированы рабочие и матросы, которые дрались в ночь с 25 на 26 октября.
      На лбу Яковлева выступил холодный пот. Его дыхание вырывалось с трудом:
      - Разве матросы и рабочие... затащили в казармы... пленных?
      Солдат отрывисто рассмеялся.
      - Да, баб. Так говорят.
      "Баб!" - все еще звучит в ушах красного комиссара: "Баб!" Он мысленно увидел перед собой бледную Александру... Его знобило. Но сейчас же он овладел собой и с железным спокойствием приказал солдату немедленно реквизировать автомобиль и везти его по всем казармам, в которых находятся красногвардейцы.
      Они поехали. Целых два дня подряд они ничего не могли найти. Но потом... в одной из казарм... в лазаретной палате... Яковлев неожиданно вскрикнул так громко, что сестры милосердия с любопытством окружили его и даже врачи подошли ближе - здесь! На одной из коек! Без единой кровинки в лице, с сомкнутыми глазами...
      Александра! Александра!
      Ее глаза раскрылись, как будто против воли. Ресницы медленно обнажили блестящие зрачки. Хорошо знакомый взгляд с серьезным и добрым выражением остановился на Яковлеве. Теперь она узнала его. Слабая улыбка промелькнула на ее измученном лице. Ее бледные губы зашевелились:
      - Борис! Как хорошо, что ты пришел! Мой милый, милый Борис!
      Но потом по ее лицу мелькнула черная тень, и она снова погрузилась в тьму бесчувствия.
      Врач прочел запись в книге: "Пленная... поступила 27 октября... ранена в грудь... имя неизвестно".
      - 27 октября! - пробормотал Борис Яковлев с покрасневшими тазами: - 27 октября! Где же она была 26?
      Врач равнодушно пожал плечами и равнодушно посмотрел на представителя новой власти. Яковлев должен был сесть. Он просидел несколько часов, физически и морально страдая от мрачных мыслей и невыносимой душевной боли.
      Где была Александра до 27 октября? Ведь она же была ранена! Кто нашел ее?
      Она все еще не приходила в сознание. Ему нужно было уходить. Врач подал ему надежду:
      - Самое опасное в данном случае - это нервное потрясение. Рана заживает нормально.
      Яковлев пошел бродить, куда глаза глядят. Он даже не пошел в исполком. Он отправился домой и бросился на постель, чтобы хоть поспать немного. На следующее утро он снова отправился в казарменный лазарет. Александра чувствовала себя лучше. Она сидела в кровати и встретила его ласковой милой улыбкой.
      - Мой дорогой, любимый Борис! Теперь все будет хорошо! - тихо сказала она певучим голосом. Ее взгляд выражал счастье, но в то же время был ужасающе глубок. - Как я попала сюда?
      - Я еще сам этого не знаю, Александра.
      Он сел к ней на кровать и взял ее исхудавшую руку.
      - Когда мы поженимся, Борис? - тихо спросила она.
      Он с трудом дышал. Жениться?
      - Когда все пройдет, Александра.
      - Когда что пройдет, Борис?
      - Революция! Переворот!
      - Что за переворот, Борис?
      Он подскочил. Склонился над ней. Поглядел в эти глаза, которые все еще были так темны, так блестящи и все-таки так пусты. Боже мой! Так ужасающе пусты...
      - Разве ты еще не знаешь, Александра?
      - Что я должна знать?
      - Революция... большевики... батальон смерти... Зимний дворец?
      Ее руки нервно теребили одеяло. Она с усилием стала думать. Потом ее лицо озарилось светом. Она улыбнулась, как дитя:
      - Я ничего, ровно ничего не знаю, Борис. Я знаю только... Я собиралась выйти за тебя замуж. На мне было белое платье и венок из золотистых иммортелей. Ты сидел рядом со мной, а передо мной сидел дядя и... Вольдемар!.. Да... Где Вольдемар?
      - Вольдемар?
      - Мой брат Вольдемар?
      Яковлев опустил голову.
      - Я не знаю.
      Она снова рассмеялась так блаженно, как ребенок, которому пришло в голову нечто красивое.
      - Но я зато знаю. Он состоит при ее величестве...
      Врач уже несколько минут стоял позади Яковлева.
      - Полнейшая потеря памяти... Редкий случай... Но это бывает. Наука не знает средств против этого... Может быть, при достаточном спокойствии... Надо медленно приучать к новым обстоятельствам. Но что сегодня значит человеческая жизнь?
      Он пошел дальше. Голова Бориса склонилась на руки Александры. Горячие слезы капают ей на пальцы.
      - Ты плачешь, - тихо сказала она. - Ты плачешь от радости, что мы, наконец, соединились? Мой милый, счастливый Борис!
      XXI
      Над Россией бушевал ужас. Силы, побежденные и ошеломленные первым натиском революции, стали снова собираться. Корнилов начал собирать добровольцев и казаков. В Пекине находился адмирал Колчак, выслушивая доклады полковника Мамаева с предложением о создании белой армии. Генерал Врангель выпускал воззвания. Деникин соединился с Корниловым. Большевистское правительство готовилось укрепить свою власть и при помощи потоков крови распространить ее на всю Россию.
      Но Борис Яковлев поддерживал только слабую связь со своими друзьями. Он попросил отпуск для восстановления своего расшатанного здоровья, а на самом деле для того, чтобы выходить Александру. Он взял ее из лазарета и удалился вместе с ней в маленький загородный домик под Петроградом. Всю суровую зиму она провела в полусознательном состоянии. Только когда наступила весна, весна 1918 года, она медленно начала понимать все, что творилось вокруг нее. Медленно, жутко стали к ней возвращаться воспоминания. Борис следил за ее медленным выздоровлением, переходя от отчаяния к надежде и от надежды к отчаянию. Чем больше Александра вспоминала, тем молчаливее она становилась, тем испуганнее делался ее взгляд, тем больше мучения выражало ее лицо.
      Однажды Яковлев был вызван в Совнарком. Советское правительство собиралось передать ему поручение, для выполнения которого требовался особенно надежный человек: царь и его семья должны были в ближайшем времени быть перевезены из Тобольска в Екатеринбург. Борис Яковлев должен был руководить переездом.
      Он дольше не смел уклоняться от партийной работы и принял это предложение. Но до того он успел побывать в загородном домике. Он целиком ушел в заботы об Александре. По мере восстановления ее здоровья, он начинал надеяться, что она останется с ним навсегда и станет его женой.
      В это время Александра сидела на веранде и смотрела в сад. Благодаря странному физиологическому процессу, она вдруг час за часом стала вспоминать все, что случилось. Как будто перед ней раскрылась завеса, скрывавшая тьму. Как в театре, с сильно бьющимся сердцем, она проследила все события с того момента, как она покинула дом своего дяди. Она мысленно еще раз участвовала в ужасном бою за Зимний дворец. Она видела себя падающей без чувств... А потом... она проснулась... в казарме. Но только на несколько минут она проснулась... О! Лучи воспоминания хлестнули ее, словно бичами! Она попала в руки зверей! Словно по мановению волшебного жезла, она сразу вспомнила все!.. Все!.. Боже мой! В этот самый момент случилось чудо, чудо, которому не было названия, которое было проклятием и гибелью для Александры и издевательством над женственностью и человечностью.
      В этот самый момент Александра почувствовала, что в ней шевельнулась новая жизнь. В эту минуту в ее сознании мелькнула отвратительная бесчеловечная сцена в казарме. С безумным криком отчаяния она поднялась. Прижав руки к животу, она побежала в темнеющий сад. Она еще раз вернулась написать несколько строк. Потом в пруду, в глубине парка, послышался тихий всплеск.
      Когда Борис вернулся, его не встретил тихий призыв возлюбленной, который постоянно наполнял его душу блаженством. В комнате было темно. Почти обезумев от внезапного предчувствия, он обыскал дом и сад. Не найдя Александры, он сейчас же понял все... решительно все... Все, кроме самого последнего. Последней тайны он не знал. И никогда не узнал. На столе он нашел только письмо, в котором стояло следующее:
      "Мой бедный, дорогой Борис!
      Почему именем свободы совершаются такие бесчеловечные преступления, что свобода должна была бы закрыть свое лицо, если бы она только была тем, что о ней говорят и пишут? Но свобода - это варвар, Борис, и она, эта свобода, поглотит всех вас точно так же, как она убила меня.
      Твоя по смерти, так как не смею быть твоей при жизни,
      Александра".
      * * *
      Борис Яковлев, революционер, стоял с письмом мертвой в руках посреди комнаты, вокруг которой благоухали весенние цветы, склонив голову на грудь, и проклинал свободу, потому что Александра проклинала ее и потому что никогда больше он не мог отделаться от сознания, что свобода убила Александру, этого воплощенного ангела любви и доброты.
      Совнарком постановил перевезти царскую семью в Екатеринбург и поручил это дело Яковлеву. Бывший революционный студент, ожесточенный враг Российского Императорского дома, однако, успел сильно поколебаться в своих убеждениях. Со времени смерти Александры в нем совершилась перемена, вызванная всем тем опытом, размышлением и убеждениями, которые накопились в нем со времени переворота. Он тогда, вдень революции, смеялся над пророческими словами Александры, что нельзя служить человечеству ненавистью и смертью. Но уже нескольких месяцев было достаточно, чтобы убедить его в вечной правдивости этого пророчества. Революция потребовала от него такой жертвы, которая была ему не по силам. И, таким образом, он стал медленно отвращать свои симпатии от людей, которые с каждым месяцем укрепляли свое господство путем новых преступлений и кровопролития, которые во имя свободы сажали в тюрьмы и уничтожали бесчисленное множество людей. Яковлев видел все это критическими глазами человека, которого страдания делали зрячим.
      После того, как тело Александры было предано земле, в его душе жило только одно пламенное желание: каждое действие совершать в духе дорогой усопшей. Таким образом его сочувствие обратилось к царской семье с того момента, как он понял, что эти люди, которых он когда-то так сильно ненавидел, сегодня были только страдальцами. Нельзя было предвидеть, куда приведет их тернистый путь, если только кто-нибудь не вмешается в дело и не спасет их от мести новых властелинов. Он представил себе, что ему могла бы сказать в данном случае Александра.
      - Ты должен спасти их, - сказала бы Александра, - не потому, что это царская семья, но потому что их вина, если даже можно будет доказать ее, ничто по сравнению с теми страданиями, которые ожидают их. Подумай, Борис, что я перетерпела!
      Да, так говорила покойная Александра, являясь Яковлеву во сне, и медленно в нем созревало решение попытаться спасти царя и его семью и дать им возможность скрыться за границу.
      Если этот план и не удался, то только потому, что в дело вмешался целый ряд непредвиденных обстоятельств, настолько примечательных своим сцеплением, что можно верить в Рок, обрекший императорскую семью на гибель.
      * * *
      27 января тобольские солдаты все больше и больше выходили из подчинения своему коменданту, прогнали обоих комиссаров Панкратова и Никольского, потому что они недостаточно строго обращались с царской семьей. Солдатня потребовала присылки нового комиссара из Петрограда. Но раньше, чем тот успел прибыть, появился Борис Яковлев с отрядом в 150 человек красных воинов, которые дрались под его начальством еще в день 25 октября и слепо были преданы ему.
      Яковлев сейчас же объяснился с половником Кобылинским, который был комендантом внешней охраны. Кобылинский сперва питал сильное недоверие к новому комиссару, от которого ожидал дальнейших притеснений царской семьи. Только спустя некоторое время он поверил, что Яковлев не замышляет против царя ничего дурного. Совершенно иначе отнесся к этому император Николай II. Он предположил, видя все приготовления к отъезду, свое похищение в угоду какой-нибудь партии. Несчастный узник вообразил, что большевицкий комиссар собирается насильно доставить его в столицу, где его принудят подписать Брест-Литовский мирный договор, заключенный между Германией и Россией. После того, как он несколько раз поговорил с Яковлевым, он решил, что тот действует по поручению немцев. И этот несчастный царь был настолько проникнут сознанием величия России и своей собственной задачи, что воскликнул:
      - Я скорее дам отрубить себе обе руки, чем подпишу Брестский договор!
      Яковлев, имевший свой собственный план и желавший сделать попытку доставить царя на европейскую границу России, решился увезти его одного. Он вполне основательно полагая, что никто не подымет руки ни на наследника, ни на царицу, ни на царских дочерей, если сам царь будет за границей. К тому же различные войсковые части, боровшиеся против советской власти, при случае могли оказаться союзниками.
      Но царица спутала все планы Яковлева, объявив, что не позволит своему мужу ехать одному. Она желала знать, что с ним случится. Известно, что царица была гораздо более сильной личностью, чем царь. В течение долгих месяцев царица ожидала со дня на день прибытия своего курьера. Она уже давно опасалась за жизнь мужа и детей. Наступил момент, когда она имела право напомнить адмиралу Колчаку о его клятве. Но курьер царицы бесследно исчез в Петрограде во время переворога. С тех пор никто больше не видал его и не слыхал о нем. На месте никого не было, кто бы мог дать царице какой-нибудь совет. Часть людей, сопровождавших ее в ссылку, была уже изолирована. Только Пьер Жильяр, воспитатель ее сына, находился при ней.
      Царица решила вместе с великой княжной Марией сопровождать царя в этом путешествии в неизвестность. Остальные великие княжны и цесаревич должны были приехать потом. Часы, пережитые царицей, пока она не приняла этого решения, по ее словам, были самые тяжелыми в ее жизни. Она боготворила наследника. Но в этот момент, когда речь шла о том, чтобы разделить судьбу царя в жизни и смерти, для нее не было выбора.
      13 апреля в половине четвертого утра собрались в путь. Отряд Яковлева находился при нем. Он не решился посвятить своих людей в свои истинные намерения. Он поехал вместе со своими солдатами, царской четой и великой княжной Марией к вокзалу в Тюмени. Отсюда шли две линии: одна - прямая по направлению к Екатеринбургу, другая, более длинная, на Омск.
      Тюмень находится в 285 верстах от Тобольска. Путь к Тюмени, совершавшийся безостановочно, с лихорадочной поспешностью, напоминал бегство. Адъютант Яковлева, его старый друг, которого он взял с собой из Петрограда, помчался во весь дух вперед в Тюмень и приказал составить поезд, который должен был находиться исключительно в ведении Яковлева. Вечером 14 апреля путешественники, в сопровождении солдат, прибыли в Тюмень. Яковлев немедленно велел своим пленникам сесть в стоявший наготове поезд. Солдаты разместились по вагонам, и поезд помчался по направлению к Екатеринбургу, причем по телеграфу был отдан приказ очистить путь. Но на полпути Яковлев получил известие, что в Екатеринбурге собралось множество красных солдат, которые узнали, что царь проедет через город. Они решили задержать поезд. Не помня себя, Яковлев велел остановить поезд посреди дороги и помчался обратно в Тюмень. Отсюда поезд был передан на Омскую дорогу.
      Поезд опять помчался с максимальной скоростью в новом направлении. Но когда поезд приближался к Куломзину, последней станции перед Омском, по вагонам неожиданно прошел сильный толчок. Вагоны налетели друг на друга. Тормоза заскрипели. Хор диких голосов достиг ушей путешественников. Дальше нельзя было ехать, потому что рельсы оказались снятыми. Целый поток большевистских солдат, устроивших здесь засаду, сразу наполнил поезд. Солдаты Яковлева были в нерешительности - оказать сопротивление или нет. Один из красных офицеров показал Яковлеву бумагу. Екатеринбургский исполком, после бурного заседания, на котором были раскрыты предполагаемые планы "предателя" Яковлева, объявил комиссара вне закона.
      - Вы пытались увезти императора за границу! - закричал офицер: - Я вас арестую!
      Но тут вмешались в дело спутники Яковлева; они не хотели верить в то, что он способен на предательство, и спасли Яковлева от ареста. Яковлев, действуя с нечеловеческой энергией, велел отцепить паровоз. В то время, как поезд с пленниками остался на месте, он помчался дальше в Омск и по телеграфу связался с московским правительством. Но от своих бывших друзей он получил приказ подчиняться распоряжениям Екатеринбургского Совета. Он был объявлен вне закона.
      Яковлев все еще не теряя надежды спасти царя, помчался обратно в Куломзино, велел снова прицепить паровоз к поезду и приказал направить поезд на Екатеринбург. Он думал убедить уральский Совнарком разрешить поезду проехать дальше. Дело в том, что связь центрального правительства с местными Советами, в особенности в Сибири и на Урале, была еще не налажена. Но когда поезд прибыл в Екатеринбург, его сейчас же оцепила красная гвардия. Яковлев, полагаясь на силу своего личного обаяния, презирая смерть, поспешил на заседание Совета.
      Его отряд, раздосадованный грубым обращением со своим комиссаром и разозленный вмешательством в его распоряжения чужих солдат, тем временем начал схватку.
      Произошла короткая борьба. Отряд был разоружен.
      Яковлева перекричали на заседании Совета и не дали ему говорить. Он знал, что в Совнаркоме в Москве находится его лучший друг, его верный товарищ Троцкий. Советское правительство успело переселиться из Петрограда в Москву. Решив выполнить миссию, которую, как ему казалось, ему поручила мертвая Александра, или же умереть, Яковлев поспешил в Москву, чтобы сделать попытку снова заполучить царственных пленников в свои руки.
      Но Троцкий отказался его принять.
      Яковлев был арестован. Он исчез. Он больше не всплывал на поверхность. Его имя было вычеркнуто из списка живых, его поглотила революция. Он последовал за своей покойной возлюбленной тем же путем, который должен был привести его к сияющей свободе, но окончился во мраке смерти и забвения.
      Император, императрица и великая княжна Мария в Екатеринбурге были помещены в доме купца Ипатьева. Вслед за ними прибыли остальные великие княжны и цесаревич. Последние верные люди, сопровождавшие императорскую чету, во время этого полного приключений путешествия, которое, собственно говоря, было бегством, и - история повторяется! - напоминало бегство Людовика XVI в Варенн, частью были отправлены назад, частью арестованы. Князь Долгоруков, одна из самых храбрых, благородных и симпатичных фигур этой эпохи развала, заплатил за свою верность Николаю прежде всего тем, что его бросили в тюрьму.
      Начался последний акт трагедии дома Романовых.
      XXII
      Если бы петербуржцы еще имели время интересоваться чужими делами, то они наверно, удивились бы, что после взрыва в доме танцовщицы Лу де Ли зимой 1917 года, не было произведено никакого следствия. А ведь много людей нашло смерть под развалинами взорвавшегося флигеля особняка! Среди них находилось несколько крупных фигур времен старого режима, но, хотя прошлое было отделено от настоящего всего несколькими месяцами, казалось, что оно было уже давно-давно.
      В ту памятную ночь на 26 октября 1917 года курьер царицы сделался пленником танцовщицы. Со странной улыбкой, которую никто не мог разгадать, кроме Фушимы, поспешившей на тихий зов незаметного звонка, Лу де Ли, еще пылая от радости минувшей ночи, шума празднества и катастрофы которой закончилась вакханалия, положила бесчувственного Бренкена на свою постель. Усталым движением руки она отобрала у него голубой Могол, бриллиант царицы из-за которого морской офицер пережил так много приключений. Она отдала маленькой японке, которая бесшумно двигалась в своем розовом шелковом кимоно, несколько приказаний, в то время, как сама расстегнула грудь бесчувственного Бренкена, ища раны. Когда она, словно лаская, мягко погладила его по волосам, она почувствовала липкую, красную жидкость. Она сейчас же отправила свою японку к доктору Итоку, японскому врачу, хорошо умевшему хранить чужие тайны. Доктор Итоку пришел через полчаса. Это был холодный улыбающийся азиат избродивший весь свет и имевший непонятные связи с самыми таинственными людьми на свете.
      - Хотя он человек белой расы, - сказала Лу де Ли, посмотрев на японца сквозь полузакрытые веки, - но ты не откажешь мне в одолжении исследовать его.
      Улыбка японца стала несколько любезнее. Он распаковал свою маленькую кожаную сумку и, бросив быстрый взгляд на бесчувственного, тут же занялся его головой. Минуту спустя его врачебный чисто профессиональный интерес был настолько пробужден, что об антипатии, на которую намекнула танцовщица, очевидно, не могло быть и речи.
      - Где этот человек получил удар? - спросил он.
      - Какой удар? И что случилось с ним? - спросила Лу.
      - Пролом черепа! - ответил доктор Итоку: - Очевидно, от удара прикладом.
      - Это опасно?
      - Ну, как сказать... Жар внушает опасения. Где с ним произошло это несчастье?
      - Он в таком виде уже пришел... Долгое время мотался.
      Японец кивнул головой.
      - Это редкий случай, чтобы человек с проломом в черепе целыми часами мог ходить... Но тем сложнее...
      Он дал указания. Лу и слышать не хотела о том, чтобы перевести раненого в клинику. Японец снова кивнул, по-прежнему улыбаясь.
      - Ты будешь молчать, доктор! - заметила Лу, выпроваживая его. - Никто не знает об этом, кроме Фушимы. Но Фушима скорее позволит вырвать себе язык, чем скажет слово.
      Японец в ответ молча кивнул головой и ушел в ночь.
      Какую ночь! Разве существуют лучи, волнами переносящиеся от событий к событиям? Разве бывают симпатии, которые, подобно светящимся птицам, прорезывают мрак и связывают людей, которых как будто разделяет вечность?
      Сначала больной в бреду кричал только о царице. В своих бредовых видениях он боролся за романовский бриллиант. Из этих кратких отрывистых намеков Лу де Ли узнала все; она все время с напряженным вниманием сидела у его изголовья и прислушивалась. Ее черные густые ресницы прикрывали подсматривающие глаза. На ее красных молодых губах играла загадочная улыбка, холодная, жестокая улыбка. Но неожиданно Вольдемар замолчал. Он замолчал, обеспокоенный, почти озверевший. Казалось, что он шествовал по неведомым мирам. Казалось, что его душа переносилась через потоки и реки, через города и горы. И тогда бесконечная тоска громким криком вырвалась из его измученной души:
      - Мама!
      Улыбка танцовщицы погасла. Ее лицо стало усталым и серым.
      - Мама! Мама! Мама!
      Танцовщица медленно подняла свои руки, которые, как две маленькие белые чайки, вознеслись над головой лежащего в бреду.
      - Мама! Мама!
      В ту ночь бесчисленное множество людей бормотало одно и то же: "Мама!" - Несчетные крики о помощи той святой, которая в муках рождала и направляла первые неуверенные детские шаги. Бесчисленные крики о помощи блуждали этой ночью и не только в России. Во всем мире, где люди жили и воевали. Там, где царила ужасная смерть. В Европе, Азии...
      И в Германии...
      И крик о помощи лежавшего в бреду в доме танцовщицы из Петрограда, несмотря на далекое расстояние, нашел путь к одному верному сердцу, к сердцу матери.
      В Германии. В Берлине.
      * * *
      Когда баронесса фон Бренкен пришла домой, ночь уже спустилась над окутанным туманом Берлином. День был холодный и дождливый, деревья в Тиргартене были похожи на черные привидения. Баронесса поставила свою маленькую корзинку на кухне. Она побывала в швейцарском посольстве. В корзинке находились шоколад, сгущенное молоко и банки с мясными консервами сущая драгоценность для Германии, изголодавшейся от ужасной блокады. Горничной не было дома. Кухарка стояла в хвосте у мелочной лавки и пекарни: городское самоуправление производило внеочередную выдачу муки.
      Баронесса Матильда прошла в квартиру швейцара и раздала детям шоколад. Сам швейцар, ландштурмист, находился на фронте против англичан. Жена днем работала на заводе военной амуниции. Дети с ликованием окружили баронессу. В это время страшнейшей нужды, когда население Германии должно было кормиться главным образом свеклой, эта все еще красивая женщина с белыми волосами, обрамлявшими ее розовое лицо, показалась детям ангелом, пришедшим из иного, прекрасного мира, не знавшего голода.
      Она снова вернулась в свою квартиру. Перед ней расстилался ряд комнат. В наступающих сумерках казалось, что им нет конца. Стеклянный шкаф излучал жуткое сияние. С улицы доносился мерный шаг. Это шли рекруты.
      Баронесса села перед изображением Мадонны голландца Гооза. Картина висела между окнами, и там стояло ее резное кресло...
      - В грудь Твою вонзится меч, Мать всех матерей земных! Все земное страдание стекается сейчас в сердца матерей. Разверзаются источники божественного вдохновения. Потоки веры, молитвы и чистейшей любви кружатся по истерзанному миру, исходя из страданий матерей.
      Наступила мертвая тишина. Лучи таинственного света падают с улицы в комнаты, находящиеся во мраке.
      Как вдруг на площадке лестницы раздаются быстрые мужские шаги. Баронесса неподвижно смотрит на дверь.
      Дверь бесшумно отворяется. Она отворяется широко, и в бледном двойном освещении, доходящем из освещенного бельэтажа через лестницы до галереи, стоят четыре тени. Четверо мужчин. Они молча вошли и поклонились. Баронесса широко раскрыла глаза, как ребенок, увидевший чудо. Ее рот вздрогнул от болезненной радости. Ее руки, светясь, поднялись из-под накидки:
      - Сыновья! Мои милые, милые мальчики! Откуда вы? Боже мой, что за счастье! Я не выдержу его!
      Все четверо остановились перед нею, едва заметно улыбаясь. Только один из них ее сын - Вольдемар фон Бренкен, в форме русского морского офицера; остальные мужья ее дочерей:
      Эжен Раймонд, адвокат и французский артиллерийский офицер.
      Вилльям Грей, лейтенант английского воздушного флота.
      Капитан-лейтенант Кнут Горст фон Лейнинген, командир германской подводной лодки.
      Четверо молодых людей, выровнявшись, остановились перед пятидесятилетней женщиной. Глубоко задумавшись, она гладит светлые волосы.
      - Как вы посмели в вашей форме - ведь вы же находились во враждебных армиях! Разве вы рискнули в таком виде приехать в Берлин? И ты, Вольдемар... Добрался сюда... От Черного моря? Как странно!.. Еще несколько недель тому назад мне рассказывала сестра милосердия Анжела Стренсен, посетившая лагеря военнопленных в Сибири, что видела тебя и говорила с тобой на обратном пути в Севастополь. Она сказала, что ты здоров... Но как попал ты сюда из Севастополя? Ах, Боже мой, что за ярко-красная кровавая рана у тебя над лбом? Вольдемар, ты ранен? - И почему? - Да почему же вы молчите, как убитые, мои мальчики? Мои возлюбленные сыновья! Какие вы храбрые! Что вы обо мне подумали! Но мне больно от твоих глаз, Эжен, от твоих глаз! Вилльям, почему ты прячешь свои руки? Кнут Горст! Как украшает самый большой германский орден твою грудь! Но почему ты закрыл глаза? А твой рот! Это не твой смеющийся юношеский рот, Кнут Горст! Мои дорогие! Почему вы не говорите мне ни слова? Разве я не мать для вас всех? Разве вы не видите, какие муки доставляет мне ваше молчание?
      Тогда заговорил сын, Вольдемар фон Бренкен (он говорил торжественно, патетически, как драматический актер, сам как будто с удивлением прислушиваясь к звуку своего голоса):
      - Мама! Я не из Севастополя. Я прибыл из Петрограда! Там вспыхнула красная революция! Там бьются дико, беспощадно. Я... - он оборвал свою речь.
      Глаза баронессы Матильды, словно сквозь туман, увидели огненную надпись: "Мене, текель, фарес". Гигантская рука... Рука титана... Божья Рука кровью написала эти слова на небе... Искры сыпались, гранаты рыли землю маршировали легионы... Легионы... Армии... Народы!..
      Эжен Раймон поглядел своими светлыми, как стекло, глазами на мать своей жены Гудрун.
      - Мы взяли штурмом германские позиции, мама. Немцы отчаянно удерживаются в своих последних окопах. Мы боролись дни, недели - земля дымится от крови. Проволочные заграждения начинены извивающимися в судорогах человеческими телами. Воздух полон криками умирающих...
      Баронесса заглянула сквозь его стеклянные глаза в его душу и ей хотелось крикнуть... - Но ведь ты же мертв, Эжен Раймон! - В мистическому ужасе ей захотелось подскочить. Она чувствовала, как ужас ледяным холодом обдал ее сердце. Но с ее губ не сорвалось ни единого звука. Ее взгляд с мучительной тоской был прикован к Вилльяму Грею.
      - Это невозможно, это никак невозможно! - беззвучно пробормотала она. Это только сон! Мистификация. Вилльям, как ты мог так быстро примчаться из восточной Африки? Твое письмо, пересланное мне Красным Крестом через Женеву, все еще лежит в серебряной шкатулке на столе.
      Тогда англичанин заговорил и неожиданно показал две сломанные руки, и только теперь баронесса Матильда поняла с мучительной ясностью, что это кровь, эта кроваво-красная лента, лента чести и мучения на груди летчика. Он сказал:
      - Немцы под командой Леттова-Форбека у Невалы прорвали наш фронт! Мама! Мы имели над ними несметный перевес! Нас было сто тысяч! Немцев была маленькая кучка... Изголодавшиеся туземцы-аскари с белыми предводителями... фермерами, солдатами! О, дорогая мама, что это была за битва! Я еще видел, как они стремились достигнуть португальской границы... Потом...
      Несчастная женщина, всплеснув руками, закрыла лицо, но сейчас же снова опустила руки.
      - А ты! А ты, Кнут Горст! Отец моего златокудрого внука Генриха! Муж моей горячо любимой Евы! Кнут Горст?
      Но командир германской подводной лодки не открыл глаз. Зато его голос звучал ясно и уверенно:
      - Мы стоим непобедимые на востоке и западе. Вы слышите! Орудия генерала фон Белова во главе пятой армии из германцев и австрийцев отбросили итальянцев к реке Пиаве. Кадорна напрасно послал на смерть полумиллион людей! Сети в Океане... Голубые тени! Зеленая бездна!.. Товарищи! Еще пять минут! - он опустил голову.