Возвращение

По стеклам окон стучит дождь. Я поеживаюсь. Как странно сидеть в комнате. Странно быть дома…

Сестра вдруг умолкает.

— Ты совсем не слушаешь, Эрнст, — удивленно говорит она.

— Да нет же, слушаю, — уверяю я ее и изо всех сил стараюсь взять себя в руки. — За ротмистра, ну да, она вышла замуж за ротмистра.

— Да, понимаешь, как ей повезло! — живо продолжает сестра. — А ведь у нее все лицо в веснушках. Что ты на это скажешь?

Что мне сказать? Если шрапнель попадет в голову ротмистра, то ротмистр точно так же испустит дух, как и всякий другой смертный.

Родные продолжают болтать, но я никак не могу собрать своих мыслей: они все время разбредаются.

Встаю и подхожу к окну. На веревке висит пара кальсон. Серея в сумерках, они будто лениво покачиваются. Брезжит белесоватая мгла раннего вечера. И вдруг передо мной, призрачно и отдаленно, встает другая картина. Покачивающееся на ветру белье, одинокая губная гармоника в вечерний час, ночной поход… Трупы негров в выцветших голубых шинелях; губы убитых растрескались, глаза налиты кровью… Газ. На миг все это четко возникает передо мной, потом, всколыхнувшись, исчезает, и опять покачиваются на веревке кальсоны, брезжит белесоватая мгла, и опять я ощущаю за спиной комнату, и родных, и тепло, и надежные стены.

Все это уже прошлое, думаю я с облегчением и быстро отворачиваюсь от окна.

— Что с тобой, Эрнст? — спрашивает отец. — Ты и четверти часа не посидишь на месте.

— Это, наверное, от усталости, — полагает мать.

— Нет, — говорю я в каком-то смятении и стараюсь разобраться в себе, — нет, не то. Но я, кажется, действительно не могу долго усидеть на стуле. На фронте у нас не было стульев, мы валялись где попало. Я просто отвык.

— Странно, — говорит отец.

Я пожимаю плечами. Мать улыбается.

— Ты еще не был у себя в комнате? — спрашивает она.

— Нет, — говорю я и отправляюсь к себе.

Я открываю дверь. От знакомого запаха невидимых в темноте книг у меня бьется сердце. Нетерпеливо включаю свет. Затем оглядываюсь.

— Все осталось как было, — говорит за моей спиной сестра.

— Да, да, — отвечаю я, лишь бы отделаться: мне хочется побыть одному.

Но все уже здесь. Они стоят в дверях и ободряюще поглядывают на меня. Я сажусь в кресло и кладу руки на стол. Какой он удивительно гладкий и прохладный! Да, все на старом месте. Вот и пресс-папье из коричневого мрамора — подарок Карла Фогта. Оно стоит на своем месте, между компасом и чернильницей. А Карл Фогт убит на Кеммельских высотах.

— Тебе разонравилась твоя комната? — спрашивает сестра.

— Нет, почему же? — нерешительно говорю я. — Но она какая-то маленькая…

Отец смеется:

— Какая была.

— Конечно, — говорю я, — но почему-то мне казалось, что она гораздо просторней.

— Ты так давно не был здесь, Эрнст! — говорит мать. Я молча киваю. — На кровать, пожалуйста, не смотри, Я еще не сменила белья.

Я ощупываю карман своей куртки. Адольф Бетке подарил мне на прощание пачку сигар. Мне хочется закурить. Все вокруг стало каким-то зыбким, как при головокружении. Я жадно вдыхаю табачный дым, и сразу становится легче.

— Как? Ты куришь сигары? — удивленно и чуть ли не с упреком говорит отец.

Я недоуменно вскидываю на него глаза:

— Разумеется; они входили на фронте в наш паек; мы получали по три-четыре штуки ежедневно. Хочешь?

Покачивая головой, он берет сигару:

— Раньше ты совсем не курил.

— Да, раньше… — говорю я, чуть посмеиваясь над тем, что он придает этому такое значение. Раньше я бы, конечно, не позволил себе смеяться над отцом. Но почтение к старшим испарилось в окопах. Там все были равны.

Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.