— Друзья мои! — воскликнул, поднимаясь с земли, поддерживаемый Лорой разбойник. — Вы находитесь перед телом моей матери. Почтите его: она покончила с жизнью. Тот человек, которого пронзила моя пуля, также дорог моему сердцу — это мой брат. В один час я встретил и потерял самых дорогих мне родных — судите о моем горе.
Наступила торжественная тишина, затем каждый из разбойников подошел к своему атаману и молча пожал ему руку.
— Теперь, — продолжал Лейхтвейс, — мы выроем могилу таких размеров, чтобы в нее уложить оба тела. Это печальная работа, но я знаю, друзья мои, вы не будете тяготиться ею и, как всегда, окажете мне помощь.
Разбойники тотчас же принялись за дело и через десять минут вырыли глубокую могилу, в которой могли поместиться мать и сын. Лора с Елизаветой прошли в маленькую хижину, в которой жил контрабандист с матерью, и принесли две чистые простыни. Они завернули в них покойников, как в саваны, оставив открытыми только их лица. Гунда с помощью Редвица нарвала большую охапку цветов, в изобилии растущих в ущелье, простых, скромных цветов, ароматом которых так часто наслаждалась Лукреция. Затем разбойники приготовились хоронить усопших.
Но в эту минуту на скалах, окружающих ущелье, показалась женская фигура. Она, по-видимому, была хорошо знакома со спуском в ущелье, потому что, не задумываясь, начала быстро спускаться по веревочной лестнице и через несколько минут подошла к печальной группе.
Это была белокурая Ольга, дочь трактирщика «Духа Эльбы».
— Где он? — кричала она взволнованным голосом. — Где Гаральд? Страшное предчувствие привело меня сюда… Боже милостивый! Что же это такое? Кровь на траве… а там лежит револьвер… он не допустил бы отнять его у себя, если бы имел силы держать его в руке… он ранен… Боже! Он умер…
С жалобным стоном кинулась несчастная девушка к телу любимого человека.
— Я лишилась его! — рыдала она. — Он умер, и я осталась одна. Никогда я не полюблю другого! Нет, клянусь небесами, лучами заходящего солнца, клянусь, никогда губы другого не коснутся моих губ, я пойду в монастырь и забуду там мечту моей жизни.
Ласково обняла Лора предавшуюся отчаянию девушку и с нежным усилием подняла ее с земли. Ольга не спрашивала, кто были эти люди. Весь свет потерял для нее всякое значение; ей было все равно, кто убил ее возлюбленного. Довольно того, что он умер, что она никогда больше не почувствует его объятий, остальное ей было безразлично. Прошло некоторое время, пока плачущая девушка успокоилась настолько, что можно было приступить к погребению. Оба тела были опущены в свежую, благоухающую могилу. Эту печальную обязанность исполнили Зигрист, Рорбек, Резике и Бенсберг. Лейхтвейс и Лора стояли рука об руку; против них, прижавшись друг к другу, стояли Гунда и Редвиц, Елизавета, как нежная сестра, поддерживала плачущую Ольгу.
Бруно подошел к могиле с осанкой и достоинством священнослужителя.
— Прах да превратится в прах, — с чувством произнес он. — Человек всегда возвращается в лоно матери земли, и от его жизни ничего не остается, кроме воспоминаний. Но их мы сохраним в наших сердцах, и если сын будет верен матери и брату, то образы их никогда не угаснут в его душе. Жизнь — сон. Умереть — значит проснуться. Так проснулись и эти двое, которых мы здесь оплакиваем; ясными очами глядят они на нас с той высоты, которая Промыслом Божьим, как пеленой, отделена от нас. Да, души, которые по воле Всевышнего должны были покинуть нас, парят теперь над нами, как просветленные духи, и к ним должны мы возносить наши молитвы. Будьте при нас в беде и опасности, в нужде и горе. Протяните над нами руки, охраняйте нас, не дайте нам забыть законы человеколюбия. И хотя некоторые из нас шли по темному пути жизни — большинство из окружающих эту могилу люди, исключенные из человеческого общества, — все-таки мы носим в нашем сердце Завет Спасителя, который он оставил нам, умирая на кресте. Это — любовь к ближнему. Да, любовь — это связь, соединяющая атомы на земле; без нее все распалось бы и было бы разнесено ветром. Мир держится любовью, и поэтому мы никогда не должны забывать ее. Муж любит жену, жена — мужа, брат — брата, друг — друга. Если нашим сердцем овладевает злоба и зависть, мы должны поспешить изгнать этого демона из нашей души. Согласие, мир и любовь — вот три ангела, которые должны быть всегда при нас до тех пор, пока мы сами не перейдем к блаженному упокоению.
Произнеся эти слова, Бруно медленно подошел к Гунде и Редвицу и протянул им руку. Гунда приняла эту руку; долгим, пристальным взором поглядела она на Бруно и вложила руку своего жениха в руку того, кто должен был так много простить ей. Лора и Елизавета тем временем бросали сорванные ими цветы, как душистый дождь, на лежавших в могиле. Скоро оба покойника были засыпаны фиалками, розмаринами и желтыми одуванчиками. Бабочки летали кругом и садились на цветы, не подозревая, что под ними лежат человеческие останки. Затем Лейхтвейс нагнулся, взял рыхлой земли, выброшенной из могилы, и бросил три горсти на усопших. Лора последовала его примеру. То же сделали и все остальные. Скоро могилу засыпали, и Резике с Бенсбергом поспешили сделать над ней холмик. Лучи заходящего солнца осветили золотом и пурпуром уединенное ущелье в Саксонских горах и озарили могилу блеском своего сияния. Отблески его отразились на лицах Лейхтвейса и всех стоящих вокруг.
— Атаман, — тихо заговорил Зигрист, — не положить ли на могилу твоей матери надгробную плиту с ее именем и именем ее сына?
Лейхтвейс, глубоко взволнованный, покачал отрицательно головой.
— Будьте добры, друзья мои, приготовьте деревянный крест. Я сам сделаю на нем надпись.
Разбойники немедленно принялись за дело. Через несколько минут вырезали небольшой крест из куска дерева, каких много было вокруг хижины. Когда они водрузили этот крест на могилу, Лейхтвейс твердой рукой вырезал на нем кинжалом следующие слова:
«Здесь покоятся в мире, в ожидании воскресения, Безымянная и сын ее, Король контрабандистов».
Он быстро отошел, обнял Лору и с нею удалился. Остальные последовали их примеру и, покинув ущелье, поднялись на скалу. Наверху Лейхтвейс остановился на минуту и еще раз взглянул на могилу, освещенную последними лучами заката.
— Прощайте, дорогие усопшие. До свиданья. Мы снова увидимся там, наверху. А теперь — прочь отсюда! — крикнул он своим людям, стараясь ободрить себя. — Умершие в нас больше не нуждаются; мы же должны еще бороться с жизнью. Прощайте, Гунда, и вы, Курт фон Редвиц, дайте мне пожать вам руки на прощанье.
— Возвращайтесь скорей в Тешень и передайте мой поклон Андреасу Зонненкампу. Скажите ему, что я исполнил свое обещание: он может обнять свою дочь. Награду, которую он обещал тому, кто приведет ему Гунду, пусть разделит между бедными Тешеня. Мне эти деньги не нужны.
Со слезами на глазах Гунда и Редвиц простились с честным и благородным разбойником. Гунда поцеловала Лору и Елизавету и увела с собою Ольгу, молча и сосредоточенно последовавшую за ней. Редвиц взял еще раз Лейхтвейса за руку и сказал:
— Вы отказываетесь от денежной награды, предложенной Зонненкампом, чем доказываете ваше благородство. Прошу вас с этих пор считать меня своим другом и, в случае надобности, пользоваться этим. Я признаю себя вашим неоплатным должником: вернув Гунду, вы вернули мне мою собственную жизнь. Прощайте… будьте счастливы… Да хранит вас Бог на вашем пути!
Затем молодой офицер последовал за Гундой и Ольгой, которые уже были впереди. Лейхтвейс и его люди исчезли в темноте горных лесов; за ними в ущелье осталась только одинокая могила, — последнее место упокоения Безымянной и ее сына, Гаральда, Короля контрабандистов.
Радость, которую испытал Зонненкамп, когда Курт фон Редвиц привел ему Гунду совершенно невредимой, не поддается никакому описанию. Тысяча добрых пожеланий были мысленно посланы бесстрашному разбойнику, рисковавшему собственной жизнью ради спасения Гунды, и Зонненкамп дал себе слово когда-нибудь, при случае, лично отблагодарить его. Курт рассказал Зонненкампу, какой жертвы стоило спасение Гунды и какую потерю понесла Ольга, дочь трактирщика «Духа Эльбы»: Гаральд был ее женихом, и они надеялись в скором времени повенчаться.
Зонненкамп в тот же вечер отправился в дом Матиаса Винклера и предложил Ольге отправиться или во Франкфурт, где она может жить спокойно, или уехать, если это ей приятнее, с Гундой в замок Редвиц, в котором поселятся молодые после свадьбы. Но Ольга отклонила оба предложения. Она решила уйти в монастырь. Матиас Винклер, совершенно подавленный, пожал только плечами и решил:
— Я не буду отговаривать дочь; в конце концов для нее лучше сделаться Христовой невестой; счастливой она больше уж никогда не будет. Трактир я продам как можно скорее, заберу деньги и уеду в Дрезден. Когда же умру, то все мое состояние пойдет на дела благотворительности.
Зонненкамп видел, что ему не удастся выполнить своего намерения, и потому, простившись с Матиасом Винклером и его дочерью, вернулся обратно в гостиницу. Его неотступно мучила одна мысль, заставляя тысячу раз задавать себе вопрос, на который не находилось ответа:
— Что сталось с его женой, Аделиной Барберини? В Тешене она или уехала? В последнем случае не откажется ли она, наконец, от борьбы с ним или будет продолжать тревожить его?
Для Зонненкампа это был далеко не праздный вопрос. Зная беспокойный характер Аделины, он мог ожидать от нее всего. Теперь он успокоился на том, что Редвиц сумеет защитить свою молодую жену. В уединенном имении, куда Редвиц сейчас же после свадьбы увезет Гунду, она будет в достаточной безопасности от всякого преследования.
На следующий день в Тешене состоялось бракосочетание молодых людей. Оно было обставлено торжественно и с блеском. Священник произнес подходящее к случаю слово, которое вызвало слезы присутствовавших. От дальнейших празднеств Зонненкамп, однако, отказался, и часа два спустя после того, как Гунда и Редвиц перед алтарем Господним стали мужем и женой, все трое покинули маленький городок на австрийской границе. Для бедных Тешеня Зонненкамп оставил бургомистру значительную сумму денег. Дорожная карета, в которой поместились молодые с отцом Гунды, покатила по горной дороге. Вдруг Гунда высунулась из окна, увидев через просеку скалы, окружающие ущелье. Она нежно прильнула к своему молодому мужу и тихо шепнула ему:
— Там, по ту сторону, лежит Безымянная и ее сын; я видела их могилу и крест на ней.
Зонненкамп, услышав эти слова, торжественно произнес:
— Мир праху усопших! Да простит им Господь, как мы прощаем. Аминь.
Карета быстро покатилась через просеку стороной, оставив за собой скромную могилу в уединенном ущелье.
Глава 85
ЛЕЙХТВЕЙС ОПЯТЬ ТУТ!
— Лейхтвейс опять тут!
Этот крик ужаса пронесся по всему Нассау, по целому немецкому округу, через который протекает Рейн. С быстротой молнии всюду распространилась страшная весть:
— Лейхтвейс опять появился!
Сначала этому не хотели верить; люди не доверяли собственным ушам и принимали тех, кто передавал этот слух, за лгунов и обманщиков.
Два года никто ничего не слышал о знаменитом разбойнике и его шайке. На Рейне все было совершенно спокойно. За все это время не случилось ни одного нападения, ни одного преступления, которое можно было бы приписать Лейхтвейсу и его товарищам. Жители прирейнских провинций совершенно успокоились; никто не сомневался, что разбойник окончательно покинул их страну. Сам владетельный герцог Нассауский склонялся к этому предположению и уверял своих приближенных, что энергичная осада Нероберга внушила Лейхтвейсу и его людям такой страх, что они, очевидно, поспешили покинуть Нассау. Лейхтвейса мало-помалу забыли: люди, освободившись от какой-нибудь беды, сейчас же перестают думать о ней.
Только матери рассказывали детям по вечерам, когда те не хотели ложиться спать, о страшном Лейхтвейсе, таинственном разбойнике и браконьере; дети боязливо и ласково жались к матерям, обещая сделать все, что потребует мамочка, только бы не возвращался Лейхтвейс. На годовой ярмарке показывали портреты знаменитого разбойника. Сложились целые песни, героем которых был он; но никогда в этих песнях не слышалось порицания или упрека разбойнику, потому что напевы эти слагались бедными и угнетенными, которые не могли радоваться исчезновению Лейхтвейса. Им он никогда не делал ничего дурного; напротив, пока Лейхтвейс был в этой местности, бедные находили в нем друга и покровителя, в особенности крестьяне и мелкие ремесленники, которых он часто освобождал от налогов, сам уплачивая их.
В те далекие времена законы и права существовали только на бумаге и применялись лишь когда это было выгодно крупным землевладельцам, капиталистам или высшим чиновникам. Для бедняка же, который в поте лица работал на богачей, не существовало никаких прав. Если ему и удавалось иногда возбудить процесс против своих притеснителей, то он тянулся с безнадежной медлительностью и кончался обыкновенно в пользу того, кто мог больше заплатить судье. Из этого не следует, что всех судей можно было подкупать; о, нет, между ними встречались порядочные и честные, старавшиеся исполнять свои обязанности, как того требовало правосудие, но так как все судебное ведомство состояло еще более, чем в наше время, из дворян и высшей буржуазии, то они, конечно, крепко держались друг за друга и ревностно отстаивали интересы своего сословия.
Да, это было тяжелое время, когда положение народа было не лучше, чем во времена крепостного права. Потребовалось много крови, жертв и борьбы, пока зацвела для народа весна, пока ему не удалось пробить брешь в той каменной стене, за которой он изнывал, как в темнице, в отупении и бесправии. Лейхтвейс с железной силой воли боролся против притеснения народа; силе он противопоставил силу, и в то время как богачи и знатные называли его разбойником и преступником, крестились при одном упоминании его имени и употребляли все усилия, чтобы обезвредить его и довести до эшафота, трудящиеся и угнетенные благословляли его и называли своим ангелом-покровителем.
— Лейхтвейс опять тут!
Это известие было принято с различными чувствами в прирейнском крае: одни, — именно те, которые наполнили свои сундуки посредством лихоимства, притеснений и бессердечной эксплуатации, — побледнели при этой вести. Для них слух, что Лейхтвейс со своими товарищами снова показался в округе, был громовым ударом.
Народ же, напротив, ликовал, и при каждой встрече бедняки говорили друг другу: «Знаешь, Лейхтвейс снова появился в наших краях. Теперь мы, по крайней мере, снова будем иметь поддержку, и нашим притеснителям придется плохо: они снова будут находиться под страхом перед Лейхтвейсом».
— Да, Лейхтвейс опять тут.
Как весна, которая часто наступает в одну ночь, так внезапно вернулся и Лейхтвейс в свой любимый прирейнский край. После трудной дороги, полной опасностей, ему с товарищами удалось, наконец, достигнуть подземелья в Нероберге — своего замка, резиденции, города и крепости. Как описать чувства, которые испытывали Лейхтвейс и его Лора, когда рука об руку в чудную, мягкую весеннюю ночь снова подошли они к Неробергу и, нежно прижавшись друг к другу, перешли через лесную просеку к своей пещере. Стояла дивная, светлая и душистая ночь. Звезды мирно сияли на небе. Луна разливала магический свет своих серебристо-голубых лучей по лесистой местности.
Лейхтвейс и Лора немного опередили своих товарищей. Им хотелось быть одним при возвращении в свою любимую пещеру и первыми войти в нее.
— Здесь мы дома, моя Лора, — проговорил Лейхтвейс, обращаясь к жене. — Не чувствуешь ли ты при этом слове радость, счастье, спокойствие и блаженство, которое может ощущать только тот, кто после долгого отсутствия вернулся наконец на родину? Родина, о, волшебное слово, как ты знакомо всем людям, даже тем, которых человеческое общество изгнало из своей среды, наложило для них запрет на мысль о возвращении в свое Отечество!.. Свет может все похитить у несчастного, только одно не в его власти — отнять у него родины. Сознание, что стоишь на родной земле, что находишься дома — это чувство охватывает нашу душу, наполняет радостью наше сердце. Только при последнем нашем издыхании это блаженное ощущение покидает нас, потому что тогда мы вступаем в новый, лучший мир. Родина! Видишь ли ты, Лора, эту липу? На ней я вырезал наши имена и два сердца, пронзенные стрелой; и эта эмблема любви еще сохранилась на стволе. Имена еще можно ясно разобрать. А вон там, где растет папоротник на берегу ручья, помнишь ли ты, как часто мы отдыхали, возвратившись усталыми после долгой ходьбы по горам? Там ты покоилась в моих объятиях, склонив голову ко мне на грудь, и сон твой был так сладок, как будто ты лежала у себя дома, в гордом графском замке твоего отца, на шелковых подушках.
— Графский замок! — воскликнула Лора, обвивая своими нежными руками шею любимого мужа. — Он уже давно перестал быть моей родиной. Нет, мое отечество здесь, где и твое, мой Гейнц. Уж много лет, как моим отечеством стали только лес и подземная пещера.
Лейхтвейс обнял жену и поцеловал.
— Первый поцелуй на родине, — сказал он, улыбаясь и ласково поглаживая золотистые, мягкие как шелк, волосы жены, — за ним последует бесчисленное множество других таких же поцелуев, не правда ли, моя Лора?
Она ничего не ответила, но так взглянула на него своими лучистыми глазами, что взгляд этот проник в глубину его души.
— А теперь войдем в подземелье! — воскликнул он. — Бог знает, как часто я вспоминал о нем среди неурядиц войны.
Не правда ли, там научились мы понимать, что значит свой собственный дом, хотя бы он был запрятан в глухой лесной чаще глубоко под землей? Есть ли на свете что-нибудь лучше этой пещеры, которую нам указал Господь? Летом, когда люди изнывают от жары, мы в ней пользуемся приятной прохладой; зимой не зябнем так, как люди, живущие в роскошных залах и греющиеся у натопленных каминов. Кроме того, пещера служит нам и крепостью, в неприступности которой мы уже убедились. Она лучше всякого замка. Ни один герцог не может похвастаться такими горделивыми и мощными сводами своего дворца, такими величественными залами и уютными комнатами. И какой бесконечный, чудный, превосходный парк окружает нас. Кругом лес, дивный лес с его таинственностью и очарованием. В нем природа, в неустанной работе приготовляющая нам все, в чем мы можем нуждаться. Лес дает дрова, и мы можем топить нашу печь сколько хотим, не жалея их, потому что наш запас неистощим. Лес доставляет нам дичь, которая спешит под наши выстрелы. В лесу растут превосходные ягоды и грибы, которые мы можем собирать и употреблять в пищу. Во фруктах тоже нет недостатка — лесные яблони снабжают нас прекрасными плодами, а земля дает множество сортов кореньев для нашей кухни. Чтобы разнообразить наш стол, нам стоит только спуститься по коротенькой тропинке до Рейна, изобилующего всякого сорта рыбами. Скажи сама, Лора, кто может похвалиться жизнью более прекрасной, чем наша? В конце концов, если нам чего-нибудь не дает природа, то мы сами добываем это в любом богатом доме, в котором царит полное изобилие. По правде, я без зазрения совести облегчаю кассы ростовщиков и даю доброго тумака тем, кто нажил свое состояние бессердечным отношением к беднякам, и охотно заставляю их против воли делать щедрые подаяния.
В таких разговорах Лора и Лейхтвейс не заметили, как достигли пригорка, под которым скрывался вход в их таинственную пещеру. Вблизи протекал горный ручей; болтливо журчали его волны под ивами, ветви которых тихо колыхались, листья шелестели и трепетали, как будто приветствовали возвращение разбойника и его жены. Без труда нашел разбойник мостик, который он сам перекинул через ручей, и они перешли его и поднялись на пригорок. Скоро нашли они и вход в пещеру.
— Повремени немного, — сказал Лейхтвейс, — я сначала один войду в подземное жилище: в наше отсутствие какое-нибудь животное могло водвориться там, и я должен выпроводить его прежде, чем впустить тебя.
Но Лора не хотела и слышать об этом.
— Если тебе предстоит опасность, то я всегда хочу ее разделить с тобой. Пойдем вместе, спустимся глубоко под землю.
Лейхтвейс поспешно зарядил ружье и, раздвинув ветви, скрывавшие вход, первым проскользнул туда. Едва его ноги коснулись почвы, как он положил ружье и вытянул руки, чтобы подхватить Лору. Хотя у него была приспособлена веревочная лестница, по которой можно было подниматься и спускаться в подземелье, но перед уходом он эту лестницу спрятал, чтобы затруднить вход в жилище посторонним. Поэтому, чтобы войти, Лора должна была сделать маленький прыжок, что она и исполнила без малейшего колебания. Сильными руками подхватил муж ее и, веселую, смеющуюся, поставил рядом с собою.
Лейхтвейс зажег лучину и при ее свете зашел с Лорой внутрь пещеры. Здесь они не нашли ничего особенного. Все оказалось в порядке, как в день их ухода. Вот зал с каменным обеденным столом посредине; спальня атамана и его жены с выступающей из каменной стены широкой двуспальной постелью; затем тянулись длинные коридоры, в которых помещались спальни остальных разбойников. Самую северную часть пещеры занимало помещение Зигриста и Елизаветы. Вся обстановка была не тронута и находилась в том же положении, в каком ее оставили Лейхтвейс и его товарищи в минуту своего отбытия в далекое путешествие. Водопровод, который разбойники устроили в пещере во время ее осады, оказался также в совершенном порядке. Лейхтвейс достал стакан, открыл кран и налил себе превосходной воды из лесного ручья; выпив ее, он налил второй стакан и подал жене.
— Вкусно, не правда ли? Эта вода лучше всякого вина. Это вода из нашего родного источника; такой свежей, холодной нигде не найти.
В эту минуту раздались голоса, и в пещеру вошли товарищи-разбойники. Тут были все: Зигрист, Елизавета, Рорбек, Бруно, Резике и Бенсберг, который первый раз вступал в подземное жилище. Какое впечатление произвели на бывшего офицера эти каменные арки и своды в гигантской скалистой пещере? Ему и не снилось, чтобы Лейхтвейс мог жить в таком сказочном замке. Его удивление и восторг выразились громкими восклицаниями.
— Да, дорогой Бенсберг, — говорил Лейхтвейс, пожимая руку своему пятому товарищу, — приветствую тебя в нашем жилище. Наш каменный замок прекрасен, но еще прекраснее любовь и преданность, которые царствуют в нем. Пусть люди там, наверху, в своих художественно отстроенных дворцах и домах владеют грудами золота и драгоценных камней, пользуются несравненно большими удобствами, чем мы, — несмотря на это, они не имеют того, чем мы здесь в нашем подземелье можем похвастать — это блаженное чувство братской, непоколебимой преданности, с которой все мы относимся друг к другу. Я знаю, Бенсберг, мой друг, что и ты всегда будешь держать себя как брат и товарищ, как в счастливые, так и в тяжелые дни.
— Да, атаман, в этом ты можешь не сомневаться, — воскликнул бывший офицер. — Клянусь, что я не минуты не раскаивался в том, что последовал за тобою! Я горжусь, что могу называть себя твоим товарищем.
Старый Рорбек после первых приветствий вышел, и теперь Лейхтвейс с друзьями услышал несколько выстрелов подряд, раздавшихся близ пещеры.
Лора и Елизавета вздрогнули, но Лейхтвейс весело успокоил их.
— Не тревожьтесь, это стреляет Рорбек; я уверен, старик хлопочет о нашем ужине.
Это, действительно, так и было. Через несколько минут Рорбек вернулся и принес четырнадцать куропаток, которых только что настрелял. Обе женщины принялись за дичь, ощипали ее и начали жарить. Из помещения, назначенного для хранения запасов, Лейхтвейс принес бутылку вина. Скоро разбойники уселись за каменный стол, как в былое счастливое время, и принялись за вкусный ужин. Когда вино заискрилось в стаканах, Лейхтвейс поднялся и восторженно воскликнул:
— Выпьем, друзья мои, пусть первый глоток, выпитый под звон бокалов, будет за наше дорогое Отечество. Теперь в стенах нашей милой пещеры снова звучат веселые голоса, отзвук которых, как эхо, вскоре раздастся на земле, и с быстротой молнии должен разнестись крик: «Лейхтвейс опять тут! Лейхтвейс, разбойник, снова вернулся в прирейнский край!» По нашим делам они должны узнать нас. Мой девиз остается тот же: отвага и дерзость с богатыми, надменными и знатными; покровительство и защита бедным и униженным!
Раздался звон бокалов, и в стенах каменного дворца, глубоко под землей, пронесся клич: «Лейхтвейс опять тут! Лейхтвейс, разбойник, снова вернулся!»
Последний переход разбойников через горы был очень длинный и утомительный; понятно, что каждый из них после ужина поспешил на покой. Все разошлись, пожелав друг другу доброй ночи. Лейхтвейс с Лорой и Зигрист с Елизаветой удалились в свои помещения, и скоро в пещере воцарились тишина и безмолвие, прерываемые только более или менее громким дыханием спящих. Только один бодрствовал. Только один не мог сомкнуть глаз: тоска и мучительный страх томили его душу и не давали уснуть. Это был Отто Резике. Молодой разбойник, ища облегчения, прислонял свой пылающий лоб к холодной скале, к которой примыкала его постель, но это не освежало его. Он хотел заставить себя заснуть, но сон бежал от него. Непреодолимо тянуло его с постели, страшно влекло его туда, где должна была находиться любимая им девушка.
Молодого человека ни на одно мгновение не покидал образ Ганнеле; он витал перед ним и на войне в громе битв, и во время скитаний по лесам и долам. И теперь, когда он вернулся домой в свою дорогую пещеру, ему еще труднее было справиться со своей тоской. Он должен увидеть Ганнеле. Хотя она и отказалась следовать за ним; хотя, предупрежденная скрипачом Францем, она не решалась разделить с ним полную приключений жизнь, которую Лора и Елизавета вели при своих мужьях, — это обстоятельство нисколько не умаляло его любви; может быть, даже наоборот: твердость, с которою она устояла против искушения отдать ему в жертву свою честь и доброе имя, только разжигала его любовь к ней.
Он должен ее видеть — видеть теперь, сейчас же. Он встал и оделся как можно тише, стараясь не разбудить других; ему не хотелось, чтобы его товарищи знали, что он в первую же ночь, мучимый тоской, поспешил к своей Ганнеле. Они не раз говорили ему, что девушка, которая не решается разделить участь любимого человека, недостойна любви. Но у него на этот счет был свой взгляд. Одевшись, он с минуту колебался: взять с собой ружье или нет, но потом подумал, что лучше, если на нем не увидят оружия. Поэтому он взял пистолет и охотничий нож. Затем он тихо и осторожно пробрался к выходу, и так как веревочная лестница была уже повешена на место, через мгновение был вне пещеры.
Ночь была лунная, но Отто даже и в темноте мог бы найти дорогу в деревню Доцгейм. Какое бесчисленное множество раз он проходил по этой дороге, всегда влекомый к Ганнеле своей страстью, но то, что он чувствовал сегодня, такого томительного влечения к возлюбленной Отто Резике никогда еще не испытывал. Может быть, за эту долгую разлуку Ганнеле изменилась? Может быть, теперь ему удастся склонить ее сделаться тем, чем были Лора и Елизавета для своих мужей: преданной женой в нужде, горе и опасности? Отто возликовал при этой мысли и, оторвав ветку жасмина, воткнул ее в свою шляпу.
После часовой ходьбы он увидел деревню Доцгейм. С радостью взглянул он на освещенные луной маленькие домики и возвышающуюся над ними стройную колокольню, залитую серебристым лунным светом. Здесь он родился, здесь научился любить Ганнеле, здесь жил и страдал и теперь вернулся, чтобы взять то, что в Доцгейме было самое лучшее и дорогое для него.
Отто Резике спустился с пригорка и вошел в деревню. Несколько дворовых собак залаяли, но ему стоило только прикрикнуть на них, чтобы они замолчали: он, сын доцгеймского мельника, был хорошо им знаком, когда-то он часто бросал им кости и объедки, и это ему пригодилось в настоящую минуту. Собаки не выдали его. Молодой разбойник должен был пройти всю деревню, так как домик, в котором жила Ганнеле со своим безумным дедом, находился на самом конце деревни. Правда, он мог бы подойти к нему с другой стороны, не проходя деревни, но для этого ему пришлось бы сделать большой круг, что было не под силу его терпению.
Резике представлял себе, как Ганнеле сперва испугается, когда он постучится в окно ее спальни, затем ее черты вдруг просветлеют и глаза заблестят, когда она убедится, что это он, ее возлюбленный, вернувшийся к ней. В деревне он не встретил ни души; все, очевидно, спали, и только в трактире горела свеча. В Доцгейме не было ночного сторожа, а старый сторож Громюллер был занят только трактиром, в который ходил аккуратно каждый час смотреть, все ли там в порядке. Чтобы доказать свое рвение, он выпивал каждый раз стаканчик шнапса. Таким образом утром, по количеству выпитых стаканчиков, он мог определить, сколько им сделано осмотров ночью.
Резике быстро прошел мимо трактира. Его шаги глухо раздавались по деревенской улице, но люди, спавшие в маленьких домиках за чистенькими деревянными ставнями, просыпаются не так легко. После тяжелой, прилежной дневной работы они спят ночью крепким сном. Наконец Отто Резике завернул за угол, и перед ним показался, под только что распустившейся липой, маленький, белый, жалкий для других, но не для него, домик. Для него он хранил драгоценнейший клад на земле, хотя этим кладом была только бедная девушка — предмет его любви. Отто Резике дошел до дома Ганнеле. Он подкрался к нему, как привычный лазутчик, то приседая, то поднимаясь, чтобы взглянуть в окно.
Это, однако, оказалось невозможным, потому что они… были закрыты ставнями.
Но и тут Отто Резике знал свое дело. Ему нужно было пройти в сад, к окну спальни Ганнеле. Он быстро обошел дом и через несколько минут стоял перед окном, за которым спала прелестная Ганнеле. Отто Резике еще раз огляделся, чтоб убедиться, что никого нет вблизи, что никто не может подслушать его. Тихо и осторожно стукнул он в окно, чтоб не испугать Ганнеле, но, по-видимому, он был уж слишком осторожен, внутри все было тихо, никто не шевелился.
— Ганнеле спит крепко, — прошептал Резике, — тем лучше: это признак хорошего здоровья и чистой совести. Я должен постучаться громче.
Он стукнул сильнее, затем несколько раз постучался громко и тревожно. Но и это не подействовало. В домике царствовала тишина; он точно вымер. Охваченный тяжелым предчувствием, Отто Резике поспешил к двери, которая вела из сада внутрь дома. Но едва он взялся за ручку, как дверь отворилась — она не была заперта.
