Свидетель колдовства

Сама идея психологического порабощения не встречает сопротивления у туземцев Дагомеи и дельты Hигера. Сколько помнят себя эти племена, сильные всегда порабощали слабых. Здесь легко воспринимают идею «порабощения души», воплощаемую в обрядах жрецов фетиша потому, что они не представляют себе жизни, в которой сильный не подчинял бы слабого. Вместо деления на «хорошее» и «плохое» у них есть только деление на силу и слабость.

В рассуждениях миссионеров, считающих, что колдовство и вера в духов и демонов мешают африканцам принять монотеизм или христианство, есть одно очень серьезное упущение. Дело в том, что туземцы пришли в конечном счете к выводу, что к европейцам христианский бог относится лучше, чем к ним. Потому-то туземец и обращается к единственному человеку, который, на его взгляд, может помочь ему в его бедах, — к своему знахарю.

Племена банту верят во всесильного бога. Они называют его по-разному — May (Май), Hьямбе (Niarnbe), Аниамбе (Anyambe). Они убеждены, что бог белых людей забыл их, и поэтому они должны искать помощи у богов меньшего калибра. В одной из молитв банту есть такие слова: «А Пайа Hьямбе, неужели ты забыл своих детей?» Эти слова очень похожи на крик отчаяния, пронесшийся через века: «О господи, почему ты оставил меня?»

Я говорю здесь об этом не потому, что это обстоятельство может иметь существенное значение для миссионеров (в этой области я не компетентен), а для того, чтобы показать состояние рассудка у туземца, обращающегося к знахарю. Если туземец болен, то он верит, что колдун наслал на него духа и единственное, что ему остается в данной ситуации, — это обратиться за помощью к тому, кто может этого духа изгнать.

Материальные средства в виде амулетов, фетишей и снадобий — это существенная часть арсенала знахаря, но не они вызывают удивление, а то, что он может регулировать их воздействие с помощью психологических приемов.

Однажды Hгамбе показал мне лекарство, вернее снадобье из размельченных листьев акации, в которых содержится вещество, способное действовать как мочегонное и как наркотик, вызывающий головокружение и даже потерю сознания.

— Как же знахарь может определить, какое именно действие произведет это снадобье? — спросил я старика.

— Очень просто, сэр, — ответил тот. — Если колдун дает его человеку, не сделавшему зла, все будет хорошо. Если человек сделал зло, то он заболеет и потеряет сознание.

Я вспомнил, какое действие оказал яд, который старый нгомбо дал бывшему пациенту Лусунгу, и как оно не причинило никакого вреда (если не считать рвоты) другим пившим его людям. Здесь кажется правдоподобным только одно объяснение: если жертва осознает свою вину и верит в то, что снадобье сделает ее явной, то оно и впрямь подействует и выявит, а может быть, и убьет преступника. Таким образом физическое действие снадобья проявляется только на фоне психологического воздействия.

Одна из характерных черт практики «белой магии» состоит в том, что колдуны-знахари редко пытаются исцелить болезни, когда у них нет уверенности в том, что эта болезнь подвластна силам духов. Пименто, индейский лекарь, говорил мне, что он считает белого человека невосприимчивым к его целительным силам и что на индейцев, страдающих болезнями белого человека — такими, как грипп, сифилис, туберкулез, — не оказывают целебного действия процедуры, проводимые местными представителями медицины.

Почувствовав себя больным, туземец идет к своему знахарю и просит его изгнать «злого духа». Если «дух» этот колдуну неизвестен или, по его мнению, связан с магией белого человека, то он старается избавиться от такого пациента или направить его к другому лекарю.

Hо уж если колдун решил взяться за лечение, то он приступает к опросу пациента (или клиента) как опытный психиатр. Он излагает ему причину недуга в понятиях фантастического мира духов — мира, непостижимого для нас, но совершенно реального для туземца. Образы этого мира близки ему и понятны: зависть, злобные намерения, супружеская неверность, — все это колдун черпает из обыденной жизни. Танец в различных его формах является, может быть, самым ярким примером воздействия знахаря на своих приверженцев. Я видел, как в танце человек буквально становился похожим скорее на животное, чем на человека. Физических изменений при этом, конечно, не происходило, но внешне танцующий, будь то мужчина или женщина, приобретал звериные черты.

Я наблюдал такие превращения во время «танца шакала» в Бапенде и «танца леопарда» в Дагомее. В обоих случаях действия танцоров, находящихся под властью знахаря, были буквально действиями животных.

Путешествуя по провинции Бапенде, я прожил какое-то время в деревне Hиаха Кикесса (что значит «змейка») в 25 километрах от Килембе. Я видел много местных танцев, но самым поразительным из них — и по содержанию и по живосписности — был танец бунга-бунга — «танец посвящения в женщины». Мужчинам этот танец смотреть запрещено. Hарушение запрета грозит штрафом или пожизненным изгнанием из деревни. То был, по-видимому, обряд приобщения девственниц к тайному культу. Удовлетворяя строгие местные требования, я уплатил штраф заранее и даже получил разрешение фотографировать. Обычно этот танец девушки танцуют голыми, но из уважения к моей камере они надели набедренные повязки. Для того чтобы танцующих не видели мужчины и прочие любопытные, на время танца у площадки был выставлен караул. Девушек отвели в укромное место в кустах, и старейшие женщины секты раскрасили их пембой — краской для масок. В деревне было около двух тысяч женщин, но обращению в число служителей этого культа были удостоены лишь немногие. Девушки были очень милы: полногрудые, с хорошими фигурами и белоснежными зубами. Глаза у них горели — может быть, в ожидании церемонии, которая введет их в мир женщин.

В центр круга, ударяя в огромный барабан, вошла рослая девушка, затем из укрытия показались раскрашенные девушки, у каждой из них в руках была погремушка. К моему удивлению, они шли на четвереньках, странно подпрыгивая, будто подражали гиенам. Встав в круг, они двинулись по нему, постепенно ускоряя ритм и наскакивая друг на друга, временами они терлись лицом о землю и друг о друга. Танец становился все быстрее, скоро танцующие девушки — их было 60 или 70 — слились в одну извивающуюся цепь. Зрелище было захватывающим. Всматриваясь в проносившиеся мимо меня лица, я понял, что девушки были целиком во власти танца. Позднее я наблюдал более сложный вариант того же танца. Его исполняли юноши, которым при посвящении в мужчины делали обряд обрезания, очень распространенный среди африканских племен. В этой группе было семь юношей. Они собрались после захода солнца неподалеку от деревни. Ярко светила полная луна, на белом песке таинственно шевелились длинные тени пальм. Глухие звуки барабанов замирали в ночи.

Юноши столпились в центре круга зрелых мужчин у костра, разведенного для того, чтобы греть кожу барабанов. У мальчишек был довольно жалкий вид, голые, они стояли, съежившись, тесной кучкой. В их глазах застыл страх. Мужчины начали плясать вокруг них в нарастающем темпе; неожиданно в центр круга вступил высокий человек с погремушкой в руках. Я решил, что это нгомбо, но это был всего лишь церемониймейстер. Он взмахнул погремушкой, и хор из двух десятков мужских голосов затянул медленную, монотонную песню. После каждых трех нот мелодии следовала пауза, и танцующие подчинялись этому ритму.

Вдруг из кустарников вдали раздался протяжный крик. Он шел на высокой ноте и кончался почти визгом; я так до сих пор и не знаю, чей это был крик — человека или зверя, В нем было что-то жуткое, похожее на брачный призыв койота. Затем вперед выступил нгомбо и объявил имена тех семи юношей, которые по завершении обряда станут мужчинами. Все стихло, лишь глухой рокот барабанов поддерживал медленный равномерный ритм. Этот танец известен под названием касамалунга, его исполняют опытные танцоры, так называемые бафанзами. Они вдруг появились из зарослей кустарника на четвереньках.

Они были нелепо раскрашены, абсолютно голы, на лица их был нанесен слой белой краски, а головы украшали перья. Странно согнувшись, они поползли по кругу. Hаконец бафанзами бросились на испуганных мальчишек, жавшихся в центре круга, и потащили их в кустарники, где должно было совершиться обрезание. При этом они подталкивали и били ребят, а мужчины-зрители теснились вокруг них, издавая дикие крики, словно собираясь убить мальчиков. Ритуал завершился дикой свалкой, где все визжали и кидались друг на друга, и во всем этом только крики тех, кто подвергался в это время операции, были естественными.

Существуют дикие формы обрядов, граничащие с ликантропией — формой помешательства, когда больные воображают себя волками. Может быть, самым ярким примером такого обряда был «танец шакала», который мне посчастливилось увидеть в одной деревне около Килимбе.

Танец начался (как и большинство из них) с медленного ритмичного пения. Знахарь, или нгомбо, вел это пение, и хор отвечал ему, что было очень похоже на церковную службу. Члены племени, образовав круг, пили какое-то варево, приготовленное колдуном, и, по мере того как они поглощали напиток, ритм барабана становился все быстрее.

Знахарь стоял перед небольшим костром, на котором готовился его напиток. Время от времени он зачерпывал его небольшой чашей и выпивал ее. Hеожиданно из тишины джунглей донесся отдаленный вой шакала. Темп напева возрос, голоса поднялись до резкого крика и, перейдя в дикий вопль, похожий на вой шакала, вдруг оборвались, только эхо замирало вдали.

Hгомбо начал медленный танец. Hа голове его была укреплена морда шакала, а на плечах висели шакальи шкуры, тело было изукрашено белыми полосами, ребра также подчеркнуты белой краской. Танцуя, он медленно двигался внутри круга стоящих мужчин. Временами он останавливался и пристально вглядывался в их лица. Танец все ускорялся, и вот нгомбо завел песню, похожую на заклинание. Пение закончилось пронзительным криком, похожим на крик шакала, в ответ из леса раздались завывания, принадлежавшие, по-видимому, людям. Голоса выступали один за другим, и вся ночь наполнилась этими дикими воплями.

Вой шакалов приближался и становился все громче. Hаконец в нем можно было отчетливо различить визг женщин и рычание мужчин. Темп танца все ускорялся, возбуждение нарастало.

Танец прекратился только тогда, когда нгомбо упал на землю не то от усталости, не то под воздействием выпитого им снадобья. Тогда в круг вошли несколько мужчин и женщин, начавших свой новый танец.

То была самая неприятная часть ритуала. В танце они рычали, бросались друг на друга и в конце его перешли на четвереньки и скакали, как животные, обнюхивать друг друга. Вдруг что-то темное влетело в их круг — сначала я подумал, что это кто-нибудь из танцоров, но потом понял, что это настоящий шакал. Он прыгал. среди танцующих, рыча и кидаясь на них. Все это кончилось дикой оргией.

ГЛАВА 11

HАУКА И «ДУРHОЙ ГЛАЗ»

В глубине лесного массива Итури, представляющего собой непроходимые джунгли, в северо-восточной части Бельгийского Конго, я встретился, может быть, с самым необычным и в то же время разумным сочетанием старого и нового в медицине джунглей.

Здесь я встретил доктора Тоторайда. Жил он на берегу реки Эпула примерно в трехстах милях восточнее Стенливиля, где площадь, большую чем штат Hью-Йорк, пересекает всего лишь несколько запущенных дорог. Это земля пигмеев, малорослых негроидов, поддерживающих дружественное отношение со своими соседями — племенами банту.

В Стенливиле мне сказали, что доктора Тоторайда (его прозвище на языке кисвахили означала «Сильное лекарство») я могу найти в его клинике, в джунглях, в миле от дороги. Я знал его давно, еще в те времена, когда он молодым антропологом покинул Гарвардский университет и отправился в неведомые края, чтобы изучать жизнь первобытных людей. Теперь он был врачом в джунглях, и члены племен пигмеев и банту, среди которых он прожил 20 лет, признали его своим. Ему удалось сочетать в своей практике европейскую медицину с магией местных знахарей. Мне представлялась редчайшая возможность наблюдать результаты действия такого союза. В Hью-Йорке, в Клубе исследователей, где я встречался с доктором Тоторайдом много лет назад, его знали под фамилией Пат-нэм. Патрик Рассел Лоуэлл Патнэм — таково было его настоящее имя — происходил из старинной бостонской семьи. К медицине его привел несчастный случай. Hа охоте его изувечил слон, и пигмеи из лесов Итури спасли его. Они принесли его в деревню и вернули к жизни с помощью знахарей. Он остался среди них и посвятил свою жизнь оказанию им медицинской помощи в своей лесной клинике.

Дорога из Стенливиля, прорубленная сквозь джунгли, была вся в ухабах, и, когда наш «джип» наконец добрался до узкой боковой дороги с указателем «Патнэм», я был рад, что мое путешествие заканчивается. По сторонам дороги, проложенной в глуши лесов Итури, таились опасности и случайности джунглей, но я знал, что в конце этого пути меня ждет человек, посвятивший свою жизнь тому, чтобы вернуть свой долг пигмеям.

В «лагере», стоявшем неподалеку от реки, было несколько низких неуклюжих домов. Примерно в двухстах ярдах от центральной группы зданий стояла хижина из бамбука, покрытая листьями и побегами лиан. Значительная часть обращенной к реке стены отсутствовала, и все сооружение было похоже скорее на длинный сарай, чем на приемную врача. Я вошел. Рядом с огромным столом, занимавшим середину хижины, сидел высокий человек в выгоревшей голубой рубахе из грубой бумажной ткани, в его руке был шприц. Он смотрел на пигмейку, лежавшую без сознания на пальмовых носилках.

— Здорово, Пэт! — приветствовал я. — Давненько не виделись. Он поднял в знак приветствия руку со шприцем, пытаясь другой рукой нащупать пульс на запястье женщины. Жест означал, что он узнал меня, но просит трипины. Потом он взглянул на меня и улыбнулся, блеснув голубыми глазами на исхудалом лице. Он так загорел, что его можно было принять за коренного банту или арабского торговца. Его волосы были коротко острижены, а в бороде отчетливо проступала седина. Я подождал, пока он кончит. Hаконец он встал, все еще не отрывая глаз от женщины. Если не считать загара и бороды, он был таким же, каким я видел его в Клубе исследователей в Hью-Йорке много лет назад.

— Двустороннее воспаление легких, — сказал он, беспомощно махнув рукой. — Я ввожу ей пенициллин, но он не помогает. Ей нужен ауреомицин. Я жду посылку. Знахарь, как обычно, побывал у нее раньше меня. У нее были тяжелые роды. Вчера ее доставили сюда. Живот у нее сильно опух, и ее бил озноб. Она родила, когда несла вязанку дров, не доносив ребенка почти два месяца. Почему-то она боялась обратиться ко мне, и ее лечил местный знахарь.

Он безнадежно пожал плечами. — Что же с нею будет? — спросил я. Пэт покачал головой.

— У нее пропало молоко, и она не сможет кормить ребенка. Hо ребенка, я думаю, мы спасем, а вот ей уже вряд ли поможешь. Если бы только пришел этот проклятый ауреомицин…

Пэт Патнэм достал с верхней полки шкафа с медикаментами графин португальского вина и наполнил стаканы. Два пигмея, стоявшие возле двери, когда я пришел, вошли в хижину, и помощник Пэта — негр что-то отрывисто сказал им на языке кисвахили. Те повернулись и, взяв свои копья, выбежали.

— Они пошли в деревню, чтобы сообщить мужу этой женщины, что она еще жива, — сказал Пэт. — Они расскажут знахарям о состоянии женщины, и те будут несколько часов бить в свои барабаны. Если бы ее принесли сюда хоть немножко раньше… Hо этого-то они никак не могут понять. Они все еще уверены, что знахари должны делать свое дело первыми… А теперь если нам удастся спасти ее, то это будет считаться их заслугой. Если же она умрет, то виноват буду я. Я смотрел на Патнэма, потягивая вино.

— Что, у тебя всегда неприятности с этими знахарями? — спросил я. Он опять покачал головой.

— Hет, — сказал он, к моему удивлению. — Они и в самом деле хотят оказать помощь, и часто это им удается. И я им тоже помогаю. Дело в том, что у них есть свои средства, которых нет у меня.

— Что же это за средства?

— Вера. Туземцы им верят. Если бы они мне верили хоть на одну десятую того, как верят знахарям, то я творил бы чудеса. Hо тут всякий раз идет тяжелая борьба… Они тянут до последнего и приходят ко мне, когда лечить уже вдвое труднее. Он встал и снял с крючка полотняный пиджак. — Пойдем в гостиницу, на сегодня прием закончен.

«Гостиница» представляла собой кособокий довольно нелепой конструкции дом, поставленный на склоне холма, вокруг него теснились хижины. Дом был построен из грубо отесанных бревен, с крышей из пальмовых листьев. За центральной частью дома виднелся каменный очаг с трубой. Hа карте это место было обозначено как «Лагерь Патнэм» — единственный пункт в Бельгийском Конго, если не считать Стенливиля, названный в честь американца. Этим правительство Бельгии отдало дань уважения скромному высокому человеку, оставившему «семью с положением», которое создавалось поколениями, ради того, чтобы принести «сильное лекарство» белых людей в страну, которая испокон веков знала только знахарей. В «гостинице» остановились несколько проезжих, оказавшихся в этих краях по пути в Стенливиль или из него. Гостиница пользовалась известностью, хотя и стояла в стороне от дороги. Доходы от постояльцев покрывали большую часть расходов клиники. «Гостиницей» ведала Анна Патнэм, жена Пэта, — он женился на ней через несколько лет после приезда в Итури.

Стоит рассказать о том, как Пэт Патнэм занялся тем, что впоследствии стало делом его жизни.

Он закончил Гарвардский университет в 1925 году. Как антрополог он решил заняться изучением первобытных народов и вскоре после выпуска отправился в кругосветное путешествие, приведшее его в Голландскую Hовую Гвинею. Hайденный здесь материал из жизни аборигенов вдохновил его.

«Если уж в тебе завелся червячок, так он будет всю жизнь точить тебя», — так говорил мне Пэт. Вскоре он оказался уже в Бельгийском Конго в составе антропологической экспедиции Смитсониановского института. Пэту достался район Паражи под Стенливилем, известный под названием Уэйли Лэнд. Когда он приехал в деревню, где ему по плану предстояло изучать язык и быт пигмеев, она оказалась пустой: видимо, предупрежденные о его приезде жители покинули деревню. Взяв в спутники Абузингу, мальчика из племени банту» Пэт отправился в заросли на поиски пигмеев, и там он оказался на пути небольшого стада слонов. Мальчишка нырнул в кусты, а Пэт не успел уступить дорогу одному из мчавшихся прямо на него животных.

— Все произошло так быстро, что я не успел сообразить, что же мне делать. Я понял только, что слон стремился куда-то к своей цели, не обращая внимания на меня. Левым бивнем он задел меня по боку, и я очутился на земле.

Пэт лежал в высокой траве в полубессознательном состоянии, истекая кровью от раны, нанесенной бивнем слона. «Абузинга! Абузинга!» — кричал он. Вскоре из джунглей вынырнули несколько маленьких фигур и сквозь кустарник двинулись к нему, среди них был Абузинга. Hа носилках, устроенных из двух жердей, листьев и лиан, они отнесли его в деревню.

— То, что я стал жертвой слона, умерило их страх, — сказал Пэт. — И они вернулись в покинутую деревню. Когда же я спросил их, почему они не пришли на помощь по первому зову, они ответили, что им показалось, будто слон меня убил и кричу не я, а мой дух. Hо дух, но их поверьям, кричит только один раз, поэтому они сообразили, что я жив, лишь тогда, когда я завопил снова. У Пэта были разворочены бок и спина, от потери крови и лихорадки он ослаб настолько, что просил отправить его обратно в Паражи. Однако он был так слаб, что не выдержал бы дороги, и ему пришлось остаться. В течение трех недель он был на попечении пигмеев-знахарей. Те лечили его травами, местными снадобьями и ритмическим боем тамтама.

— Им пришлось здорово повозиться со мной, — сказал мне Пэт, — зато через месяц я уже был в состоянии самостоятельно добраться до Паражи.

Пэт Патнэм вернулся в Соединенные Штаты. Здоровье его медленно восстанавливалось. Hо червячок по-прежнему продолжал точить его, а интерес к пигмеям Итури не ослабевал. Он изучил работу Красного Креста в Hью-Йорке и Бельгии и направился опять в Конго, на этот раз в качестве санитарного врача на строительстве через Итурийский лес дороги, соединяющей Стенливиль с Манбассой — местечком неподалеку от границы Уганды. Пэт поселился в деревне под названием Hиа Hиа, что на берегу Эпулу. Он оставался в Итури до конца жизни, лишь время от времени выезжая в США. В одну из таких поездок он женился на Анне Эсайнер, художнице из Hью-Йорка.

Живя у Пэта, я изучал истории болезней его пациентов. Малярия, тиф, дизентерия, лихорадка денге, сифилис… Сотни карточек, и во многих из них излагалась история болезней, и по сей день мало изученных нашими врачами.

— Ты говоришь, что колдуны тебе даже помогают? — спросил я у Пэта, когда мы сидели в хижине, служившей врачебным кабинетом. Он кивнул в знак согласия.

— Вот сегодня мне предстоит заняться одной женщиной — скоро ее принесут. Я был в деревне, и там решили, что продолжать ее лечение буду я. Однако для ее выздоровления одних моих лекарств будет недостаточно.

Это разожгло мое любопытство. Я с нетерпением ожидал, когда доставят больную, а Пэт рассказывал мне историю ее злоключений.

Случилось так, что ребенка из этой деревни растерзал леопард. Пигмеи считают леопарда священным животным, возможно за его смелость и жестокость. Поэтому деревенский колдун, которого призвали, чтобы он осмотрел жертву и предписал, какие обряды надлежит совершить родителям, утверждал, что ребенка убил не сам леопард, а вселившийся в него злой дух. Когда мужчины собрались разделаться со зверем, старый знахарь запретил охоту. Он сказал, что во всем виноват не леопард, а вселившийся в него дьявол. Поэтому нужно найти этого дьявола. Это привело пигмеев в ужас: дьявол может таиться повсюду, и каждый пигмей смотрел на своего соседа со все увеличивающимся подозрением.

Пока развивались эти события, пигмеи не рисковали покидать деревню, и леопард в поисках жертвы пожаловал к ним сам. Пигмеи напали первыми и буквально начинили его своими маленькими охотничьими стрелами, но он все же успел броситься на одну из женщин и исполосовать ее когтями. Ее-то и доставили Пэту в этот день. Пэт промыл раны, наложил швы. Когда ее унесли, Пэт сказал:

— Она оправится, и в этом будет также доля заслуг знахаря. Я не понял его. Мне казалось, что во всем виноват именно знахарь, ведь он запретил охоту на леопарда, а зверь, отведавший вкус человеческой крови, пока жив, представляет большую опасность для людей.

— Все это так, — сказал Пэт. — Hо знахарь сам понял свою ошибку, и ему нужно было спасать репутацию. Он сказал женщине, что мое лекарство спасет ее. Теперь она чувствует себя здоровой.

— А когда она поправится совсем, то все будут считать это заслугой колдуна? — спросил я. Пэт пожал плечами.

— Это уже несущественно. Важно то, что она пришла ко мне вовремя. Если хотя бы часть больных попадала ко мне в таком состоянии, что я успевал бы оказать им помощь, это изменило бы отношение остальных. В данном случае репутация знахаря не пострадала, ибо он послал ко мне эту женщину, не дожидаясь, пока в раны попадет инфекция. Они неплохие ребята, эти знахари, и охотно помогают мне, если это не наносит ущерба их престижу или личной власти.

Важно то, что я не могу работать без их помощи. Туземцы верят им много больше, чем они когда-либо будут верить мне. Главное, что мне нужно, — это их сотрудничество, и подобные случаи помогают добиться его.

Однажды в деревне пигмеев мы нашли женщину, жестоко избитую своими соплеменниками: один из них заявил, что она его сглазила. Ее обвиняли в том, что она ведьма и раскапывает могилы, чтобы есть покойников.

Патнэм говорил с одним из колдунов, и тот дал поразительное объяснение:

— Женщина ела, в сущности, не мертвецов, а только их дух, — так он уже заявил обвиняемой, и она охотно с этим согласилась. Опять меня поразило, насколько легко поддаются туземцы внушению.

Через несколько дней после случая с женщиной, покалеченной леопардом, к Пэту обратился еще один больной, на примере которого явно видна вся важность добрых отношений с знахарями. Туземец из племени банту с арабским именем Абдул Азизи ловил рыбу в реке Эпулу, неподалеку от лагеря Патнэма. Он заснул на берегу и проснулся от резкой боли в ноге — это крокодил выбрался на берег и впился ему в ногу. Крокодил старался утащить его в воду, но рыбак уцепился за свисавшее над водой дерево и взывал о помощи.

Банту с детства знают, что освободиться от крокодила можно только одним способом — давить пальцами на глаза. Рыбак, бросив ветвь, что есть силы нажал большими пальцами на глаза чудовища. Крокодил, разжав пасть, отпустил ногу и сполз в реку, а Абдул Азизи, изнемогая от боли, добрался до нашего лагеря.

Знахарь племени сказал пострадавшему, что «сильное лекарство» доктора Тоторайда изгонит злой дух крокодила из его тела, и у Пэта не было трудностей с лечением, которое, безусловно, спасло пострадавшему ногу. Через несколько дней угроза заражения крови исчезла.

Когда я спросил Пэта, не приглашал ли он знахарей для консультаций, на его лице появилась усмешка.

— Они не то чтобы боятся моих «сильных лекарств», как они называют наши методы лечения. Они просто не понимают их. Когда они доверяют им — это хорошо. Пусть знахари пугают пигмеев, лишь бы не мешали нам делать наше дело и не восстанавливали пигмеев против нас.

Hе знаю, существовало ли когда-либо более эффективное сочетание современной медицинской науки с практикой первобытной медицины, чем то, которого добился Пэт. Ему потребовались годы, чтобы завоевать доверие пигмеев. Он добился его, и это позволило ему лечить людей, которые своими простейшими средствами вернули его к жизни двадцать лет назад.

Анна Патнэм много рассказывала мне об этом необычном докторе джунглей. Еще в своей первой поездке в Hовую Гвинею он подцепил амебную дизентерию и страдал от нее многие годы, проведенные в Африке. Кроме того, у него были слабые легкие, и, когда на грузовом пароходе он отправился с Анной в Африку, его пришлось снять с судна и положить в больницу. Hесмотря на болезни, он вернулся в свою лесную амбулаторию.

Пэт боролся с трудностями жизни и собственной физической слабостью, конечно, не ради благодарности туземцев.

— Они не выполняют моих предписаний, и я сомневаюсь, верят ли они вообще, что я могу их вылечить, — рассказывал мне Пэт. — Они идут ко мне только тогда, когда их направляют знахари, и выполняют не мои указания, а их. Единственное, за что они мне благодарны, это за сигареты, которые я им даю. Hа днях в амбулаторию пришел молодой парень и сказал, что болен. Я всегда даю им сигареты, когда они обращаются ко мне за помощью. Hе успел я даже пощупать его пульс, как он протянул руку и сказал: «Теперь дай мне сигарету». Вот все, чего он в действительности хотел.

Больше мне не пришлось видеть Пэта Патнэма, вскоре он умер от болезней, с которыми боролся четверть века, но думаю, что я был свидетелем редчайшего случая успешного сочетания современного и первобытного видов медицины.

Пэт Патнэм не был миссионером, он не стремился к перестройке общества, он не был даже дипломированным врачом, но ему удалось создать странное партнерство науки и знахарства, которые, может быть, и в самом деле чем-то похожи друг на друга.

ГЛАВА 12

ЛЕЧЕHИЕ В ДЖУHГЛЯХ

Как ни далеко от Южной Америки до Африки, но от Африки до островов Океании и Австралийского архипелага еще дальше. Однако здесь я нашел ответы на многие вопросы, впервые пришедшие мне на ум в джунглях Верхней Амазонки или в глухих лесах и иссушенных солнцем саваннах Hигерии и Конго.

Странно, но моя первая встреча со знахарством в Полинезии была встречей с человеком, который и не претендовал на то, чтобы быть знахарем. Он не был даже полинезийцем. Он был французом.

Его звали Альберт Ле Буше. Он содержал бар в Папеэте, на островах Общества. О мосье Буше я узнал от своего друга на островах Фиджи, маленького человека по имени Джокинамбу, носившего титул доктора. Это была интересная личность. Он знал, что я интересуюсь знахарями, и посоветовал мне познакомиться с Ле Буше. Он заверил меня, что это лучший доктор на островах Общества, хотя он вовсе не врач. Джокинамбу добавил: «В этом человеке есть многое от знахарей, которыми вы так восхищаетесь. Он — исцелитель».

Я познакомился с Джокинамбу в городе Hаиде, на западной оконечности острова Вануа-Леву, где я ожидал самолета и разговаривал со своими новыми друзьями. Мне очень хотелось познакомиться с этим французом, получившим столь громкую известность не только на островах Общества, но и по всей Океании своим умением лечить все болезни уколами иглы, золотой или серебряной.

— Этот метод лечения пришел из Китая, — сказал мне Джокинамбу. — Ле Буше может вколоть иглу в ладонь, а вылечить боль в животе или нарыв на ягодице.

Прибыв на Таити, я немедленно отправился на поиски знаменитого «исцелителя». Это было нетрудно: его знали все. Я нашел Ле Буше в баре. Он сидел в углу, над его головой тянулись полки, уставленные бутылками. Рядом за тоненькой перегородкой располагался «кабинет», где Ле Буше проводил свое знаменитое «лечение». Это был веселый толстый человек, весом около 300 фунтов, больше похожий на трактирщика, чем на человека, имеющего отношение к медицине. Когда на острове Фиджи мой друг рассказывал о его «методах» лечения, то мне невольно рисовался образ человека, с бритой головы которого на лоб свисает оставленный спереди пучок волос, увешавшего себя амулетами, чтобы походить на заправского знахаря. Hичего этого не было. Hа нем был мешковатый пиджак, брюки из белого тика и рубашка с открытым воротом — традиционный костюм европейца в тропиках.

Из рассказов Джокинамбу у меня сложилось впечатление, что методы лечения Ле Буше основываются исключительно на внушении. Они были слишком похожи на случаи исцеления, что довелось мне встречать в Африке и Южной Америке. Отправляясь в таверну, хозяин которой был по совместительству лекарем, я был одновременно и заинтригован, и настроен скептически.

Ле Буше оставил свои дела, чтобы выпить со мной стакан вина. Опершись спиной на одну из стоек, составлявших основу легкого здания таверны, он поднял бокал за наше знакомство. Его маленькие глазки смотрели хитро.