Эмиль Боев (№7) - Умирать — в крайнем случае

В самом начале Дрейк-стрит находится злополучное кафе, где состоялось мое злополучное знакомство с коварной Кейт. На углу напротив помещается итальянский ресторан; его витрины украшены бутылками кьянти, колбасами и прочими деликатесами. Рядом с ним алеет вывеска клуба «Венус», который, в сущности, не что иное, как второсортное кабаре со стриптизом. Чуть подальше расположены еще два клуба, конкуренты «Венуса» — «Казанова» и «Тропик», — но конкуренция между ними чисто формальная, ибо все три заведения принадлежат мистеру Дрейку. Собственность Дрейка и гостиница «Аризона», расположенная на полпути к площади, на углу которой находится еще одна гостиница, поменьше: именно туда привела меня Кейт, чтобы показать, как умеют драться ее знакомые. Гостиница тоже принадлежит Дрейку, как и закусочная напротив, которая существует не столько за счет закусок, сколько за счет азартных игр. Что касается трех книжных магазинов, торгующих порнографической литературой, то они не являются собственностью моего нового шефа; он всего лишь поставляет им товар. Словом, кроме лавочки с галантереей и эротическим бельем да винного подвала, все торговые предприятия на Дрейк-стрит видимо или прямо принадлежат или косвенно подчиняются Дрейку.

Еще во время первого, недолгого пребывания в Лондоне я успел бегло ознакомиться с этой улицей, так что обстановка отчасти мне знакома. И даже пожелай я сейчас обогатить свои впечатления, это мне не удастся, потому что сопровождающая меня леди явно спешит. Речь идет о мисс Линде Грей, которой шеф доверил деликатную миссию — провести меня по кварталу, чтобы я мог привести в порядок свой гардероб.

Давать характеристику даме — нелегкая задача; существует риск сбиться с джентльменского тона или изменить жизненной правде. А применительно к мисс Грей задача еще труднее, потому что здесь слишком много неясного. Во всяком случае, она заслуживает особого внимания. Это я понял в ту минуту, как она появилась в кабинете Дрейка.

Правда, с этой первой минуты я запомнил одни глаза, хотя смотрел главным образом на ноги. Часто бывает: смотришь на ноги женщины и заявляешь, что глаза у нее необыкновенной красоты, поскольку нас еще в школе учили, что именно глаза, а не ноги — зеркало души. Но у Линды действительно красивые глаза, и если бы не заученно-высокомерная маска на лице, они были бы еще выразительнее. Не могу сказать, что у этих глаз необыкновенный разрез или какой-то особый цвет; но в их голубовато-зеленой глубине угадывается нечто затаенное, недосказанное — словом, нечто такое, чего лучше не искать, — того и гляди утонешь. Может, именно поэтому я тут же переключился на ее ноги — объект куда более надежный и устойчивый; недаром люди ходят на ногах, а не на голове.

Она заметила мой взгляд и машинально одернула юбку, словно предупреждая, чтобы я не совался куда не следует. Этот столь старомодный в наше время жест прямо тронул меня, напомнив годы юности, когда такой жест все еще был обычным рефлексом защиты или вызова.

Не считая упомянутого движения и двух-трех беглых взглядов, мисс Грей ничем не обнаруживает, что замечает мое присутствие; все ее внимание обращено на Дрейка, но, целиком отданное Дрейку, это всего лишь холодное внимание.

Не впадая в бульварный тон, должен заметить, что и во всем остальном мисс Линда Грей очень даже ничего, как говорится, все при ней, — по крайней мере, на мой элементарный вкус, — женственность форм выразительно подчеркивает летний сиреневый костюм. Словом, с чисто внешней точки зрения мисс Линда Грей вполне заслуживает положительной оценки, и я мог бы сказать ей об этом — теперь же или позднее, — но так и не собрался ни тогда, ни позднее, потому что когда у женщины столь высокое мнение о себе, она наверняка не нуждается в комплиментах для поддержания бодрости духа.

Итак, мы с мисс Грей, покинув контору Дрейка — тот самый дом, откуда не так давно вытолкали Борислава, — шагаем по Дрейк-стрит к широкой улице, в широкий мир. Линда молчит. Ее быстрая походка и весь вид красноречиво говорят, что у нее нет времени на бесцельные прогулки и лишние разговоры. Мне тоже не до разговоров, и чтобы это показать, я отстаю от нее на полметра.

— Идите рядом, — негромко говорит она, когда мы сворачиваем на широкую оживленную улицу.

— Не волнуйтесь, я не убегу, — отвечаю я, не давая себе труда прибавить шагу.

Но мисс Грей все же волнуется. И поскольку я не прибавляю шагу, она замедляет ход. Впрочем она, кажется, заранее решила, что наш маршрут кончается на следующем перекрестке.

— Это придворный поставщик подчиненных Дрейка. — Она пренебрежительно указывает рукой в сиреневой перчатке на магазин по ту сторону улицы.

Широкая витрина до отказа набита мужской конфекцией. Можно подумать, что хозяин магазина задался самолюбивой целью собрать под его крышей всю безвкусицу Лондона.

— Боюсь, что моим поставщиком ему не быть, — отзываюсь я. — Такого разгула красок я не заслуживаю.

— По вашей физиономии этого не скажешь, — холодно замечает она. — Чего же вы, в сущности, хотите?

— Ничего особенного. Мне нужна пара приличных костюмов. Если вы, конечно, знаете, что это означает.

Не реагируя на ехидство, Линда делает поворот кругом. Я молча следую за ней.

На этот раз маршрут оказывается куда длиннее и приводит нас в большой универмаг на Риджент-стрит. Мы поднимаемся в мужской отдел, где я выбираю два серых костюма разных тонов, пять рубашек, галстуки и белье. Мисс Грей с явным нетерпением ждет, когда я кончу покупки, что не мешает ей с любопытством посматривать, что именно я беру. Расплатившись из суммы, выданной мне шефом, я беру картонные коробки и объемистые пакеты.

— Пожалуй, не мешало бы взять чемодан.

— Только для того, чтобы отнести вещи в гостиницу, вы собираетесь покупать чемодан? — холодно интересуется моя дама.

— Чемодан всегда может пригодиться, — заявляю я.

— Да, если человек куда-то ездит. А у вас такая возможность вряд ли будет.

Я пропускаю мимо ушей многозначительную реплику и отправляюсь на верхний этаж, где, если верить указателю, находится отдел дорожных принадлежностей. Линда со скучающим видом следует за мной, воздерживаясь от замечаний.

Она молчит всю обратную дорогу, и только на нашей родной Дрейк-стрит заявляет:

— Здесь я вас покину.

— Не стану вас удерживать, — отвечаю я таким тоном, будто это зависит от меня.

И мы расстаемся с вполне взаимной неприязнью.

— Мистер Питер? — услужливо спрашивает женщина в окошке администратора в «Аризоне». — Секретарь мистера Дрейка сказал, что вы будете жить у нас. Я вам дам номер двадцать второй, это и впрямь удобная комната.

Из ее слов мне становится ясно, что, во-первых, у шефа и без меня имеется секретарь, а во-вторых, что мое болгарское имя получило английскую транскрипцию. С этого дня вся Дрейк-стрит будет называть меня «мистер Питер».

Молодая женщина снимает ключ с доски и провожает меня в номер. Как и следовало ожидать, он находится на втором этаже и не представляет собой ничего особенного. Анонимная гостиничная комната со старомодной, сильно потертой мебелью, с видом на задымленные фасады Дрейк-стрит. Облик хозяйки как-то не вяжется ни с этим зданием, ни с этой улицей — не потому, что у нее массивная фигура без претензий на модную элегантность; но она излучает добродушие и очень услужлива — черты, не соответствующие здешнему образу жизни.

— Вы не могли бы послать кого-нибудь в аптеку? — говорю я, опуская чемодан в специальную стойку.

— А как же, мистер Питер! Я сама сбегаю, как только вернется мой брат. Вам и впрямь следует заняться своим лицом.

«Если бы только лицом!» — говорю я про себя и спохватываюсь: я забыл купить пижаму. Большой пропуск, если учесть, что в ближайшие дни я собираюсь главным образом валяться в постели.

— Кроме того, мне нужна пижама. Возьмите на размер больше, я не выношу тесных, как смирительные рубашки.

— Конечно, мистер Питер! Вы почти одного роста с моим братом.

— Я вам очень признателен, мисс… Извините, я не запомнил вашего имени…

Женщина смеется.

— Вы и не могли его запомнить, потому что я вам его не назвала. Здесь все называют меня Дорис.

— Я вам очень признателен, мисс Дорис, — говорю я, снимая с кровати плотное покрывало и устанавливая, что белье чистое.

Дорис выходит из комнаты. Только теперь я понимаю, что еле держусь на ногах. Приходится принимать меры. После многократного чередования холодного и горячего душа я оказываюсь в кровати. Удобная кровать в неудобной ситуации — не такая штука, чтобы ею можно было пренебречь.

Отдых и теплые заботы Дорис дают себя знать. Благодаря примочкам и компрессам раны затягиваются, а отеки спадают до такой степени, что я могу бриться.

И вот в понедельник утром я бреюсь, как всякий порядочный служащий в начале рабочей недели, надеваю белоснежную рубашку, скромный серый галстук с белым узором, облачаюсь в один из новых костюмов и как ясное солнце появляюсь на Дрейк-стрит, готовый к трудовым подвигам.

Само собой разумеется, первая моя задача — завтрак и пара чашек горячего кофе в угловом кафе, у стройных ног красавицы из Реммон ревю-бара. Надо подкрепиться, пока шеф не вызвал меня к себе. Но шеф, кажется, вообще забыл о моем существовании. Я сижу в кафе до десяти часов, но никто меня не спрашивает, никто мной не интересуется. Тогда я вспоминаю, что на меня возложены известные инспекторские обязанности, а именно надзор за притоном картежников в другом конце улицы. Минуя витрины специализированных книжных магазинов и клубы стриптиза, я неторопливо прохожу всю Дрейк-стрит и вступаю в закусочную.

Несмотря на сравнительно ранний час, здесь довольно людно. У столиков расположились картежники с сигаретами в зубах, выстроенные вдоль стены игральные автоматы звякают в полную силу. Я направляюсь к стоящему у кассы человеку без пиджака, в одном жилете, и скромно заявляю:

— Я — секретарь мистера Дрейка.

— Мистер Питер?

— Именно. Чем могу быть полезен?

— Спасибо, ничем, — отзывается человек за кассой. — Но, возможно, мы могли бы быть вам полезны?

— Пожалуй, я выпил бы кофе.

Мой кофе ставят на маленький столик возле окна, выходящего на площадь. Приятный вид на квартальный скверик со скромной зеленью позволяет мне сделать неожиданное открытие: оказывается, деревья уже распустились.

Очевидно, вся Дрейк-стрит уже в курсе моих дел, но я ничем и никому не могу быть полезен. Если я и сомневался в том, что мои инспекторские обязанности — фикция, то послеобеденная прогулка по клубам открывает мне глаза на истинное положение вещей. В погоне за лишним шиллингом эти почтенные заведения открываются уже в три часа: и с трех часов у витрин с откровенными снимками стоят швейцары, они же зазывалы, вернее, приставалы; эти молодые люди хватают каждого прохожего — кого за рукав, кого за борт пиджака — и кричат ему в ухо, суля неслыханный разгул плоти за низкую до смешного входную плату в два фунта. Стоит бедняге проявить малейшее колебание, они набрасываются на него с новой энергией, провожают по улице до следующего заведения, где его перехватывает следующий приставала, и нужно иметь поистине железный характер, чтобы пройти всю Дрейк-стрит и не попасть в один из трех подвалов, исполненных красного сумрака, тромбонных стонов и голоногих официанток.

В каждый из этих клубов меня пускают безо всяких формальностей, и везде меня называют «мистер Питер», и я убеждаюсь, что никому и ничем не могу быть полезен, а персонал заведений уверен, что я зашел просто так, поглядеть на программу. Если это кого и удивляет, то только потому, что программа во всех трех клубах одинаково скверная, и смотреть ее станет разве что заблудший турист.

Так проходит день. Он не приносит ничего интересного, кроме одной подробности, тоже малоинтересной: за мной следят. Не очень настойчиво и не очень грубо, но следят. К вечеру, когда я, нарушив инструкцию, покидаю Дрейк-стрит и сворачиваю на широкую улицу, идущий за мной тип ускоряет шаги и даже, кажется, собирается преградить мне путь. Но я вхожу в ближайшую кондитерскую, покупаю коробку конфет и возвращаюсь на Дрейк-стрит. Мой незнакомец успокаивается. Впрочем, мы не так уж и незнакомы; если мне не изменяет память, это — тот самый Том, который так щедро угощал меня пинками в комнате Кейт.

— Меня кто-нибудь спрашивал? — интересуюсь я на всякий случай, вернувшись в гостиницу.

— Нет, мистер Питер, никто, — отвечает брат мисс Дорис. Это рослый добряк, очень похожий на сестру; но боже упаси наткнуться на его кулак. Сегодня его очередь стоять на вахте — Дорис убирает комнаты наверху.

— Я позволил себе… говорю я и подаю ей большую коробку шоколадных конфет — самую большую, какая только нашлась в магазине.

— О, вы слишком щедры, — восклицает она. — Это чересчур дорогой подарок даже для дня рождения.

— На день рождения я подарю вам что-нибудь получше.

— Он уже прошел, — смеется Дорис.

«А к следующему дню рождения меня тут не будет», — мысленно добавляю я.

Вторник проходит так же, как и понедельник. А среда — как вторник. Единственная разница в том, что, успокоенные моим примерным поведением, соглядатаи вроде Тома перестали ходить за мной по пятам. Может, именно поэтому в четверг состоится неожиданная встреча.

Я стою после завтрака на углу и с тоской смотрю, как течет жизнь на широкой улице, которая по сравнению с узким желобом Дрейк-стрит кажется мне заветной дорогой в широкий мир. В этот утренний час прохожих совсем немного, потому что служилый люд уже разошелся по конторам и канцеляриям, а домашние хозяйки с большими кошелками сюда не заглядывают — им тут нечего делать. Перед рестораном итальянца стоит грузовик-рефрижератор; здоровяк в белом санитарном халате сгружает ларь с кусками говядины. По другую сторону, у зеленной лавки, я вижу еще один грузовик — с апельсинами. А чуть ближе, на тротуаре, торчит худой человек в черном костюме и черном котелке и не сводит с меня глаз. Поймав мой взгляд, он делает мне заговорщический знак, потом сворачивает на широкую улицу, снова поворачивает в первый же переулок и смотрит через плечо, иду я следом или нет.

Все эти дни я умираю от скуки и поэтому решаю последовать за незнакомцем — просто так, чтобы узнать, что ему надо. Я вхожу в небольшую кондитерскую, зал которой по старой моде разделен перегородками на отсеки, и через минуту оказываюсь в последнем отделении, лицом к лицу с незнакомцем.

— Два чая, пожалуйста, — заявляет этот человек официантке, даже не дав себе труда поинтересоваться, что я предпочитаю, чай или кофе.

Он уже успел снять котелок и даже вытереть платком потную лысину. Покончив с заботами о собственной персоне, человек переключает все свое внимание на мою особу, испытующе и недоверчиво сверлит меня прищуренными глазами. И только после того как девушка приносит чай и покидает нас, он благоволит произнести:

— Будьте добры, ваши документы!

— Сначала покажите ваши, — отвечаю я.

Разница между мной и им та, что у меня документов нет, а у него они есть, и его служебное удостоверение ясно свидетельствует, что мой незнакомец служит в Скотленд-ярде.

— Боюсь, что не смогу удовлетворить ваше любопытство, — заявляю я. — Совсем недавно у меня украли бумажник вместе с паспортом.

— Знаю, — сухо отвечает полицейский чиновник. — Я просто хотел напомнить вам об этом.

Он кладет в чашку два куска сахару и принимается помешивать ложкой. Я ограничиваюсь наблюдением, потому что не питаю слабости к растительным отварам.

— Следовательно, вы не в состоянии удостоверить свою личность, — с ненужным педантизмом заявляет мой собеседник, упорно продолжая вертеть ложкой. — А такие лица, разрешите поставить вас в известность, подлежат задержанию.

Решив, что сахар наконец растворился, он подносит чашку к узким бескровным губам, потом опять ставит на стол и добавляет:

— Я уже несколько дней наблюдаю за вами и все время колеблюсь, должен ли я вас задержать, согласно букве закона, или поступить иначе, соблюдая дух закона.

— Это ваше дело, — бормочу я.

— Естественно. Это моя работа, за нее мне платят. Но вот в чем вопрос: буква или смысл?

Мой собеседник умолкает, чтобы отхлебнуть еще глоток чая, должно быть, он решил как следует согреться в это теплое утро, — и продолжает:

— Будь я моложе, я, вероятно, ухватился бы за букву закона. Но в моем возрасте человек более склонен к поискам смысла. Что толку, если я вас задержу? Ну сделаем проверку, ну вышлем вас из страны — и только! Если же я решу закрыть глаза на кое-какие факты, это может принести куда большую пользу. Вы догадываетесь, конечно?

— Вовсе нет.

— И в жизни даже не слышали слова «индикатор»? — с легкой улыбкой осведомляется полицейский.

— Ну и что, если слышал?

— А именно то, что вы станете индикатором. Вы будете мне помогать. У меня такое чувство, что там, на вашей улочке, кое-что не вполне отвечает требованиям законопорядка. Может, не бог весть насколько, но не отвечает. От вас требуется только сигнализировать, ничего больше.

— Да, после чего меня снова изобьют до полусмерти или просто пристукнут.

— Британская полиция, уважаемый сэр, — заявляет он, торжественно подняв в воздух чайную ложку, — достаточно сильна, чтобы защищать тех, кто ей служит. Избить человека не так просто. Меня, например, еще никто не избил.

— Вы забываете, что я — человек без паспорта.

— Вы получите паспорт. Как только его заслужите.

— Значит, паспорт на тот свет?

— Отнюдь. Британский паспорт, — поправляет меня собеседник, который явно не ценит плоских шуток.

Он отпивает еще глоток чая и поясняет:

— Как служитель закона, я, разумеется, не склонен прибегать к насилию. Мы вербуем своих помощников на условиях полной добровольности. Но вы, конечно, понимаете, что в случае отказа я буду вынужден применить к вам букву закона.

— Да, — соглашаюсь я, — положение у вас действительно деликатное.

Он молча пьет чай. А когда молчание чересчур затягивается, напоминает:

— Жду вашего ответа.

— Если вы в самом деле можете гарантировать мне известную безопасность…

— Полную! — заявляет он.

— В таком случае я постараюсь быть вам полезным.

— Это и требовалось услышать! — с важностью произносит мой собеседник.

Затем мы обсуждаем технические детали того, чем и как я буду ему полезен.

— Каждое утро в десять часов можете застать меня здесь, — говорит в заключение служитель Скотленд-ярда. — А в спешных случаях звоните вот по этому телефону. Нет, не берите, просто запомните.

А когда я подтверждаю, что запомнил номер телефона, он приказывает:

— А теперь выходите. Один. Я останусь здесь.

Наверное, он решил допить и мой чай.

Не успев свернуть на Дрейк-стрит, я натыкаюсь на Тома. Однако Том из чувства душевной деликатности делает вид, что его здесь нет, и, повернувшись ко мне спиной, принимается рассматривать колбасы в витрине итальянца. Я иду дальше и вступаю в святилище шефа, где на меня налетают Боб и Ал.

— Назад! — приказывает Ал.

— Вас никто не звал! — уточняет Боб.

— Мне надо к Дрейку, — заявляю я.

— Назад! — твердит свое Ал.

— Вас никто не звал! — вторит ему Боб.

Мне стоит немалых усилий убедить эту пару, что не мне, а им достанется, если они тут же не доложат шефу, чтобы он принял меня по срочному делу. Бросив на меня еще один враждебный взгляд, горилла пониже враскачку поднимается по лестнице. Через две минуты сверху доносится ее рев:

— Поднимайтесь!

Оказывается, Дрейк не один. Возле его стола стоит стройный джентльмен лет сорока, бегло знакомый мне по личным впечатлениям и более подробно — по фотоматериалам Центра. Это любитель лыжного спорта Джон Райт, недавно посетивший Болгарию. Еще одно лицо — другого пола и гораздо моложе — грациозно расположилось на диване.

— А, вы еще живы! — радушно восклицает шеф. — И физиономия в порядке!

Он жестом указывает на кресло, что означает «садитесь», и добавляет:

— Жаль, что я уже окрестил вас Питером. Надо было назвать вас «мистер Феникс». Просто удивительно, как вы умеете воскресать из пепла!

После этих теплых слов Дрейк тут же забывает о моем присутствии и погружается в документы, которые принес ему, вероятно, Райт. Райт мог бы считаться красивым мужчиной, если бы не дефицит как раз мужских черт в его облике. Я ничего не хочу этим сказать, тем более что внешность бывает обманчива. Но у него слишком белая кожа, слишком большие темные глаза, слишком длинные черные волосы. Словом, черты лица почти нежные, если не считать рта, в складках которого есть что-то болезненное, пожалуй, даже жестокое.

Безупречно сшитый костюм Райта — тот самый, в котором я уже видел его мельком в кафе и в ресторане у итальянца. Он всегда одет так, будто собирается на кладбище или только что вернулся оттуда: черный костюм, черный галстук, черные ботинки и даже, кажется, черные носки.

Я разглядываю красавца, пользуясь тем, что все его внимание обращено на шефа, хотя при этом рискую обидеть расположившуюся на диване красавицу.

— А это что? — бормочет Дрейк и тычет коротким пухлым пальцем в лист бумаги.

— Комиссионные… — подобострастно поясняет Райт.

— Кто ему определил такие комиссионные?

— На меньшее он не согласен… Две тонны товара из Дании задержали на таможне. Ему пришлось пойти на дополнительные расходы…

— И ты поверил! — рычит шеф. — Он сам подстроил обыск на таможне, чтобы покрепче общипать нас!

— Но раз мы от него зависим…

— Еще посмотрим, кто от кого зависит, — бормочет Дрейк и переходит к следующему пункту.

Я со своей стороны делаю то же самое, то есть перевожу взгляд со стола на диван, стоящий в простенке между окнами. Надо отметить, что оба окна в кабинете Дрейка всегда плотно задернуты бархатными шторами, и помещение освещается золотистым светом двух хрустальных люстр. Особа, грациозно расположившаяся на диване, одета как эстрадная певица категории «солнечный удар»: в ярко-алую тунику и того же цвета брюки безбрежной ширины; все это для вящего эффекта посыпано золотистой пылью и гарнировано золотой мишурой. Что касается ее внешности, вернее, лица, потому что все остальное скрыто алыми волнами и золотыми блестками, оно действительно ослепительно — почти как на рекламе косметической фирмы или на киноплакате эпохи божественной Гарбо.

Трудно сказать, какие именно функции выполняет эта дама в фирме Дрейка. Она похожа на роскошную пантеру, какие демонстрируют последние модели в домах высокой моды или совлекают с себя те же самые модели в дорогих кабаре. Словом, это одно из тех грациозных существ, в которых все фальшиво, от языка взглядов до выразительных жестов. Я не удивлюсь, если эта дама, вернувшись домой, вешает в шкаф рядом с алой туникой и собственную грациозность, да еще при этом говорит: «Уфф, надоело!», после чего превращается в судомойку; я даже допускаю, что тоже самое она проделывает со своим недоступным видом. Женщины, крайне доступные, нередко воображают, что грим отрешенности может взвинтить им цену.

Разумеется, нельзя исключить, что моя чрезмерно строгая оценка — результат задетого самолюбия. Алая красавица держится так, будто меня здесь нет; c подчеркнутым любопытством она то рассматривает кончик своей сигареты, вставленной в длинный мундштук, то удостаивает внимания кончик туфли, видный из-под краешка шелковых брюк.

— Расходы растут, доходы падают… — негромко ворчит за столом шеф.

По-видимому, это заключительный аккорд беседы, потому что Дрейк лезет во внутренний карман пиджака и достает чековую книжку. Привычной рукой он проставляет сумму цифрами и прописью, ставит завитушку подписи и подает чек Райту с замечанием сугубо личного характера:

— Милый мой, вы опять вылили на себя целый флакон одеколона.

— Но эти духи — очень сдержанной гаммы, мистер Дрейк… У них реноме…

— Не знаю, какое у них реноме, но когда вы подходите к столу, мне каждый раз хочется надеть противогаз, — кисло бормочет шеф.

И это уже в самом деле заключительный аккорд, ибо рыжий делает уже знакомый мне жест, означающий «убирайся», и наконец-то поворачивается ко мне, а Райт направляется к двери, по дороге обдавая меня таким ароматом, будто я внезапно очутился в кусте цветущей сирени.

— Ну-с, мистер Питер Феникс, чем могу быть полезен? — спрашивает шеф.

Однако в кабинете присутствует третье лицо, и я машинально и неловко взглядываю на алую тунику.

— Говорите спокойно, — заявляет Дрейк. — Бренда — моя приятельница. А я, как человек наивный, ничего не скрываю от своей приятельницы. Надо полагать, что в один прекрасный день это меня погубит.

— О, Билл! — укоризненно мурлычит дама бархатным голосом.

— Я просто хочу информировать вас о том, что со мной произошло сегодня утром.

— И что же именно?

— Один полисмен, по фамилии Хиггинс, предложил мне работать на него.

— Не кощунствуйте, Питер, — отечески укоряет меня Дрейк, — Хиггинс не полисмен, а инспектор полиции.

Я молчу, и Дрейк с любопытством осведомляется:

— Значит, он предложил вам работать на него? Но вы уже работаете на меня. Вы сказали ему об этом?

— Нет… Зато он много чего мне сказал. И пригрозил, что в любой момент может свести меня в участок, потому что у меня нет паспорта.

— И вы уступили?

— А что мне оставалось?

— Правильно, — кивает Дрейк. — Выбор у вас был небольшой. Но поскольку вы мне обо всем рассказали, это не имеет значения.

— Да, но меня в любую минуту могут забрать.

— Не думаю. Особенно если вы не будете выходить за пределы Дрейк-стрит. Я вас предупреждал, чтобы вы не покидали моей улицы, Питер.

— Но если я здесь задыхаюсь…

— Моя улица кажется вам слишком тесной? — интересуется Дрейк, явно задетый.

— Не в этом дело, сэр. Дело в том, что мне нечего делать.

— Бренда, дорогая, посмотрите на этого чудака! — восклицает рыжий. — Вместо того чтобы на коленях благодарить меня за приятную жизнь, он устраивает мне сцены!

После чего Дрейк снова устремляет на меня холодные голубые глаза и спокойно заявляет:

— Будет вам дело, Питер, будет! Вы, должно быть, считаете меня последним дураком, если думаете, будто я вам плачу, чтобы вы прогуливали новый костюм по Дрейк-стрит.

3

Прогуливать новый костюм — такова пока моя единственная обязанность. И надо признать, что для этого ответственного дела территории Дрейк-стрит вполне хватает. Верно, моя профессия предполагает, что я должен много наблюдать, но никогда раньше мне не приходилось терять столько времени на бесплодное зеванье по сторонам.

Я начинаю свыкаться с бытом улицы, распознавать отдельных ее обитателей и даже завязывать знакомства. Правда, не с приближенными шефа, а с разной мелюзгой вроде официантов в заведениях, официанток в клубах, швейцаров и книготорговцев.

В жизни Дрейк-стрит, как в любой жизни, есть периоды приливов и отливов. Первый прилив — в обеденный час — недолог и сосредоточен главным образом возле кафе, итальянского ресторана и книжных магазинов. Второй прилив, куда более продолжительный, начинается в конце рабочего дня и завершается часам к трем ночи. Его высшие точки — заведения со стриптизом.

Единственным исключением и оплотом постоянства в этом вечном чередовании приливов и отливов является закусочная; и если она открыта не все 24 часа в сутки, а только 22, то это потому, что персоналу надо делать уборку и приводить в порядок зал.

В обеденный час, прежде чем нанести привычный визит вежливости итальянцу, я захожу в книжный магазин, который размещается рядом с первым по порядку клубом. Вдоль стен обширного помещения стоят стеллажи с грудами фотожурналов, доставленных из Дании, США и ФРГ, а у стеллажей простаивают господа в черных котелках и черных пиджаках, явившиеся сюда из ближайших контор, чтобы посвятить час обеденного перерыва самообразованию. Каждый перелистывает свой номер журнала, не обращая внимания на соседа, и лица у всех этих людей такие торжественные и сосредоточенные, будто они находятся не в порнографическом книжном магазине, а в соборе святого Павла.

Пробираясь между истовыми богомольцами, я прохожу в задний отсек, где кроме хозяина, мистера Оливера, помещаются самые взрывоопасные материалы. Здесь на цветных открытках, иллюстрациях журналов и разного рода пособий представлена вся гамма извращений от гомосексуализма до садизма. Само собой разумеется, продажа этих товаров, как и литературы, находящейся в первом помещении, беспощадно преследуется законом, но что поделаешь — инспектор Хиггинс остался без индикатора и, следовательно, не может знать, что творится на Дрейк-стрит.

— Добрый день, мистер Оливер!

— Добрый день, мистер Питер!

Хозяин доволен моим появлением: будет с кем поболтать, а к тому же собеседник предложит ему ароматную сигару, которую купил специально для него и которая, с учетом литературных интересов мистера Оливера, носит марку «Роберт Бернс». Правда, в мое отсутствие он тоже не скучает, заполняя свободное от бизнеса время чтением «Диалогов» Платона.

— Чашку кофе, мистер Питер?

— Благодарю, с удовольствием.

Кофе он варит сам в стеклянной колбе — классическим способом, которому широко популярное «на континенте» экспрессо в подметки не годится. Вообще мистер Оливер, как истинно британский патриот, с неизменным предубеждением смотрит на все, исходящее от континента, и глубоко убежден, что не Британские острова входят в состав Европы, а наоборот, Европа является некой провинцией Британских островов. И когда на Ла-Манш ложится туман, мистер Оливер не преминет уведомить вас, что «сегодня континент отрезан от острова». Бедный континент!

— Сигару, мистер Оливер?

— С удовольствием, мистер Питер.

— Как идет бизнес?

— О, на порнографию всегда хороший спрос. Это не классика.

В окошечко перегородки заглядывает анемичное лицо, увенчанное котелком. Клиенту нужен последний номер журнала «Хомо» — заглавие, не требующее комментариев. Пренебрежительным жестом мистер Оливер протягивает клиенту журнал, а деньги швыряет в ящик.

Раньше мой новый знакомый выставлял в этом самом магазине тома английской беллетристики — от Смоллета до Джойса. Именно эта любовь к благородной классике привела его на порог банкротства.