Только для мужчин

– Я не настаиваю, – бормочу я, видя, что она и в самом деле собралась уходить.

Собралась, однако, после короткого колебания, снова опускается в кресло, поскольку проход заполнила возвращающаяся из фойе публика.

Женщина больше не кажется бесцеремонной, она вся как-то сникла в кресле, и мне становится немного стыдно за свое поведение, я уже испытываю чувство жалости к этому грубоватому существу, которое явилось на концерт, но, конечно, не затем, чтобы блеснуть своим туалетом, потому что блистать ей просто нечем.

Дело не в том, что я привык сидеть на двух стульях, – просто у меня, как говорят, комплекс: я боюсь, что меня задавит толпа; с тех пор как начал посещать концерты, я брал билеты на три места – среднее для себя, а остальные два – для комплекса. И только потом сообразил, что для комплекса вполне достаточно одного кресла, если я буду сидеть у прохода.

Это объяснение я, естественно, произношу не вслух: пока я раздумывал, симфония началась. Неловко ведь переговариваться, когда с одной стороны тебя заглушает оркестр, а с другой на тебя шикают.

«Вы, конечно, подумаете: тоже мне, аристократ, привык, видите ли, сидеть одновременно на двух стульях! – продолжаю я свой безмолвный монолог. – Но согласитесь, подобные привычки – не от хорошей жизни: очень скоро рискуешь оказаться между двумя стульями. Следовательно, я иду на риск, и уже одно это должно убедить вас, что тут никакой не аристократизм, а обыкновенный комплекс. Знаю я ваш комплекс, возразите вы, имя его – Беба. Пусть будет по-вашему, но согласитесь, что вы не Беба. И хотя ваша внешность тоже внушает уважение, может быть даже более глубокое, все же между вами и Бебой существует определенная разница…»

Вот так, приплетая одну нелепицу к другой, я отвлекаюсь, отдаляюсь от грохота инструментов, а заодно и от своей соседки, хотя сей монолог, по крайней мере вначале, был обращен к ней.

Аплодисменты заставляют меня очнуться, и первая моя мысль – поскорее добраться до гардероба, а вторая – отправиться к Бебе, так как уже почти десять.

На исходе сентябрь, и ночи уже не только холодные, но и мокрые. В ореолах уличных фонарей сеется дождик, подгоняемый порывами ветра, и я ускоряю шаг, но уже на углу какая-то неприятная мысль побуждает меня остановиться и зайти в первый попавшийся телефон-автомат.

– Я полагаю, гости все еще у тебя?

– Что поделаешь… – мнется Беба.

– Бистра, Жорж и кто еще?

– До чего же ты мнительный… Ну хорошо, приходи через час. К тому времени я их спроважу.

– Может, уж лучше завтра?

– Да ну тебя… Ладно, давай завтра. Прямо к восьми. Ну конечно, Бистра с Жоржем. Надо было мне раньше сообразить. Я не имею ничего против своей бывшей жены, но после пяти лет созерцания ее физиономии мне вроде полагалось бы иметь какой-то роздых.

Конец сентября похож на зиму. Капризы природы, как гласит наша газетная рубрика. Ветер гонит по пустынному бульвару Раковского отдельных прохожих. Лишь у входа в «Будапешт», как обычно в этот час, царит оживление. Посетители закрывшихся окрестных кабачков жаждут войти, чтобы допить недопитое. Мыслимо ли вернуться домой, не надравшись как следует…

Приблизившись к дому, я вижу, что из парадного выходит какая-то женщина. Значит, у нас и женщины появились. Незнакомка останавливается у самой двери, словно раздумывая, куда ей податься.

– Он меня прогнал, – сообщает она, когда я подхожу ближе.

– Кто? – коротко спрашиваю я и останавливаюсь, незнакомка – та самая женщина, что сидела со мной в концертном зале.

– Ваш сосед.

«Какой сосед?» – следовало бы спросить дальше, однако это меня совершенно не интересует, и я лишь бормочу:

– Весьма сожалею, но за соседей я не отвечаю.

Я уже готов пройти мимо, но тут она произносит совсем иным тоном, неожиданным для ее низкого хрипловатого голоса, почти просительно:

– Я бы хотела поговорить с вами.

– Так говорите… Я слушаю.

– Прямо здесь?

– А чем здесь плохо?

– Холодно…

Только теперь я замечаю, что женщина даже без плаща и туалет ее – если этот термин не воспринимать иронически – никак не подходит для дождливой погоды.

– Вы не боитесь зайти к совершенно незнакомому мужчине? – спрашиваю я, доставая из кармана ключ.

– Мне сейчас не до страхов, – уныло отвечает она. Подумав, добавляет: – И обижаться на ваши шуточки тоже не приходится.

– Входите, – говорю я ей, открывая дверь. – И будьте осторожны, здесь легко поломать ноги… – Теперь, когда она стоит посреди комнаты, в свете маленького абажура, я могу разглядеть ее получше.

Что касается абажура, доставшегося мне в наследство от Жоржа: он очень напоминает верхнюю часть плевательницы, вероятно, украденной в каком-нибудь учреждении. Давно пора было заменить его чем-то более приличным, но Жорж запамятовал взять за плевательницу деньги, следовательно, это был как бы подарок, а подарки не принято выбрасывать.

Вид у женщины внушительный и в то же время жалкий, если эти понятия совместимы. Внушительной ее делает крупная фигура, а жалкой – мокрое летнее платье, неловкая поза и унылое выражение лица.

– Садитесь же.

Она нерешительно смотрит на предложенный стул и так же нерешительно садится. Стул слегка скрипит, но не разваливается. Можно было бы предложить ей другой, но тот еще менее надежен, так что я берегу его для себя.

Говорите же! – мысленно тороплю я, но женщина явно робеет, и я, в ожидании, пока она освоится, предлагаю ей сигареты.

– Я было решила не курить больше, – бормочет она, беря сигарету из пачки.

Чтобы не отощать, – думаю я и предупредительно щелкаю зажигалкой.

Нельзя сказать, что женщина толстая, но худоба ей уж никак не грозит.

– Для меня теперь и сигареты роскошь, – поясняет она равнодушно, сделав глубокую затяжку. – О квартире и говорить нечего. А тут он взял да и прогнал меня.

– Кто вас прогнал?

– Димов.

– А чем он вам обязан, Димов?

– Ничем. Не считая того, что он мой отец.

– Насколько мне известно, у него нет детей, – говорю я после короткой паузы.

– Выходит, так, – соглашается она. – Впрочем, история эта немного запутана…

– Только немного?

– Вы, верно, знаете – он сидел. И я родилась именно тогда, а моя мать отреклась от него и получила развод. Так что вообще-то я его никогда не видела, и он меня – тоже.

– И все же он знал о вас.

– Знал, но вот видите – прогнал.

Наступает новая пауза. И у меня есть возможность мысленно задать вопрос, ну хорошо, а какое я имею отношение ко всему этому?

– Грубый поступок, ничего не скажешь, – признаю я. – И не вполне объяснимый. После того как вы четверть века о нем не вспоминали…

– Больше чем четверть века, – уточняет она в порыве откровенности. – Но я ведь не подозревала, что он здесь, в этом городе… Мне говорили, он где-то исчез в провинции, а после умер… Да я так и думала, иначе ведь рано или поздно он бы меня разыскал…

– Это не обязательно… – бормочу я. – И как вы узнали, что он жив?

– Да по газете. Мне совершенно случайно попал в руки какой-то старый номер вашей газеты с его статьей…

– С интервью?

– Не знаю, но я вдруг увидела его имя: Радко Димов. Не какой-нибудь там Иван Драганов, а именно Радко Димов. И сразу же приехала в редакцию. Неужто вы меня не помните?

– Не приметил, – сознаюсь я, догадываясь, что это, должно быть, та самая женщина, которую таскал за собой Янков. – Хотя, конечно, неприметной вас не назовешь.

– Случайно я поняла по вашему разговору, что вы собираетесь на концерт. А когда я пришла сюда и узнала, что Димова нет дома, я сказала себе: эх, была не была, подамся к «Болгарии», а вдруг тот журналист мне поможет. Там у меня оказались знакомые, они ткнули меня в последний ряд, а когда я заметила свободное место около вас, то увидела в этом добрый знак и после антракта подсела к вам, а вы давай меня распекать.

Она даже не подозревает, как ей повезло, что я ее отчитал. Если бы не это, я бы не чувствовал себя виноватым. А не чувствуй я себя немного виноватым, я бы не пустил ее к себе, чтобы она тут мне досаждала.

– Виноват! – тихо сказал я. – Только чем же я могу вам помочь? Поговорить с Димовым?

– Да ни за что! – Она чуть не подпрыгнула на стуле.

Пускай себе подпрыгивает, только, боюсь, стул не выдержит.

– Тогда чем же?

Женщина сконфуженно молчит, словно собирается с духом.

– Я бы вас попросила… Позвольте мне у вас переночевать.

– А! – говорю я озадаченно.

– Я не буду вам мешать, – торопится она, опасаясь, что я могу отказать ей, – и пробуду у вас всего день или два.

– Но я вас не знаю… И вы меня тоже. И потом, где я вас положу, себе на голову?

– Где-нибудь. Тут, верно, есть какая-то прихожая?

– Какая прихожая? Там грязища, горы всякой рухляди…

– Вот я и приберу там немного, чтобы не остаться перед вами в долгу, – заключает женщина так, как будто все уже решено.

– Я ставлю в глупое положение и вас, и себя, – признается она. – Но поймите, у меня нет выбора. Или ночевать на улице в такой дождь…

У меня вырывается страдальческий вздох – я ловлю себя на том, что начинаю раскисать, хотя мысленно внушаю себе: только не вздумай размякнуть, не вздумай размякнуть! В конце концов я открываю дверь чуланчика, на которую женщина уже посматривала.

– Послушайте, здесь есть нечто вроде чулана, только не могу ручаться, что в нем чисто. В прихожей валяется какой-то пружинный матрац. Если это убожество вас устроит…

– Меня все устроит!

– И если вас не раздражает запах роз…

– Роз? – Она удивленно смотрит мне в глаза.

– Прежний жилец был убежден, что в чулане пахнет розами. Кто как воспринимает.

Она тоже встала и подошла к чулану, как бы желая убедиться, насколько уместно говорить о розах. Ее крепкое тело в двух пядях от меня, и я чувствую, что это для нее самый деликатный момент. Она определенно ждет, что я потребую плату за постой, плату натурой. Не знаю, что сопутствует этому ожиданию – симпатия или смирение, однако напряженность момента нарастает.

– Тогда мне остается притащить для вас пружинный матрац, и я могу ложиться, – говорю я ей. – А вы возьмите вон те одеяла и тоже устраивайтесь. И если утром вам понадобится ванная, постарайтесь воспользоваться ею до девяти, потому что после девяти моя очередь.

Мои прозаические наставления явно встречены с признательностью. На лице женщины проступает облегчение, смешанное с недоумением, а может быть, и гримаска задетого самолюбия: хорошо, конечно, что этот тип не пристает, но чтобы уж совсем не обращать внимания…

Скажи спасибо, что ты женоненавистник, говорю я себе, когда женщина наконец оказывается в чулане, а я – в постели. Таков уж ты, ничего не поделаешь, сонно повторяю про себя, пока не засыпаю. А когда незаметно погружаюсь в сон, то, представьте, при всем своем женоненавистничестве начинаю искать во сне Бебу.

Должно быть, я пришел немного раньше назначенного часа, мне приходится дважды позвонить, но дверь и после этого не открывается, только слышится неприязненный вопрос:

– Кто там?

– Он самый.

Дверь чуть-чуть приоткрывается – настолько, сколько нужно, чтобы проскользнула кошка.

– Входи и закрывай!

Я попадаю в прихожую, отделанную полированными щитами. Венера выходит из волн, сиречь Беба – из ванной. Даже не одна, а две Бебы, если считать ту, что отражается в большом зеркале. Как и полагается Венере, она голая и мокрая.

– Воспитанные люди приходят минута в минуту, – недовольно ворчит Беба. – Заставил меня выбираться из ванны.

– Ничто тебе не мешает снова забраться в нее, – отвечаю я и, бросив на вешалку плащ, прохожу в гостиную.

Беба, вероятно, последовала моему совету, так как еще добрых десять минут я остаюсь в одиночестве среди бледно-голубых обоев и мебели с бледно-голубой обивкой. Что касается Бебы, то для нее точность – вопрос удобства, а вовсе не воспитания. Этакая королева удобства. Она знает свою рабочую программу на неделю вперед – в какие часы у нее покер, когда она в парикмахерской, у маникюрши, у портнихи. У нее заранее спланировано, кто и в какое время ее посетит, и даже финансовые операции строго распределены в ее расписании.

«Я к тебе по срочному делу – деньги принес, а ты не благоволишь открыть!» – сказал однажды Жорж. «Не приходи, покуда тебя не позвали», – невозмутимо ответила Беба да еще сразу же после того как объявила, что удваивает ставку.

Ничего не попишешь – женщина с характером и потребностью порядка всегда и во всем, потребностью, присущей и мне с раннего детства.

– Куда мы сегодня идем? – слышу я за спиной голос Бебы.

Она стоит у двери в спальню – в нежно-голубом пеньюаре, как нельзя более соответствующем колориту гостиной, в пеньюаре очень тонкой работы – настолько тонкой, что он почти не скрывает наготы.

– Никуда, – кисло отвечаю я. – Уж если человек провинился, ему не пристало быть слишком требовательным.

– Я спрашиваю, чтобы знать, как одеваться.

– Как принято в интимной обстановке.

– И нечего прикидываться сиротой, – замечает Беба невозмутимо. – Если кто из нас провинился, так это ты.

– Несомненно.

Сказано это на ветер, потому что Беба уже скрылась в спальне, но скоро появляется снова – на сей раз в короткой эфирной тунике и в тонких чулках, плотно обтягивающих ноги. Конечно, она решила в наказание поиграть мне на нервах и потому садится напротив меня в кресло. Высоко закинув ногу на ногу, она дает мне возможность полюбоваться собою на расстоянии и понять наконец, что с такой секс-бомбой надо держаться полюбезней, если не хочешь остаться с носом.

– Да, Тони, ты сам во всем виноват, и нечего капризничать. Мы договорились было играть до шести, но мне шла невероятная карта, ты представить себе не можешь какая, и они все трое начали протестовать: это, мол, безобразие, и я, мол, вечно ускользаю самым подлейшим образом в самый ответственный момент, – словом, так на меня навалились, что пришлось мне согласиться играть до девяти, только твой звонок все испортил – эти двое совсем обезумели…

– Бистра и Жорж.

– Конечно. Пошли грубые намеки, тебе ведь знаком их репертуар, и даже кончилась игра; они продолжали играть у меня на нервах, ну а потом у меня лопнуло терпение, и я сказала, не пора ли вам уходить, а Бистра: как же уходить в такой дождь, хотя он моросил чуть-чуть, и только после твоего второго звонка до них наконец дошло, что ты не придешь, и они стали Собираться.

– Все вылакали?

– У меня все вылакать невозможно, – не без гордости заявляет она.

– Тогда принеси чего-нибудь, вместо того чтобы показывать мне эротические картинки.

– Они на тебя действуют? – наивно спрашивает Беба и идет к бару, старательно демонстрируя, как прекрасно обрисовывает ее туника.

– Водка у тебя есть? – кричу я вслед.

– Может, хочешь виски?

– Нет, стопку водки. В память одного покойного друга.

– Пожалуйста, не говори мне о покойниках! – предупреждает Беба. Но, когда возвращается с подносом, все-таки спрашивает: – А кто он был, твой друг?

– Да то же, что и я. Но в двух отношениях совсем на меня не был похож: дока по части идей и абсолютный ноль в сердечных делах. Он мог бы целый день созерцать твой балкон, но так и не пришел бы ни к какому конкретному решению.

– Значит, он был…

– Вовсе не значит, – перебил я. – Просто одни интересы забивали в нем другие – так они были сильны.

– Вы, образованные, все немножечко того… – Беба крутит у виска пальцем. Пальцы у нее красивые – белые, с розовым маникюром. – Был у меня один такой… знакомый… Кроссвордами на жизнь себе зарабатывал. Ну так вот, он признавался, что, когда он их придумывает, в голове у него все время вертятся неприличные слова, негодные, конечно, для кроссвордов. А когда у нас с ним доходило до постели, было полное впечатление, что он в это время занят составлением очередного кроссворда и не в состоянии подумать о чем-то другом.

– Сложная ты натура. – Я потрясенно качаю головой. – Попробуй тебе угоди. Даже магистр тебе не угодил, что уж говорить обо мне или о Жорже, верно?

– Жорж – опасный тип, – отвечает она.

– В каком смысле?

– Жорж – опасный тип, – повторяет Беба, не обращая внимания на мои подначивания. – Он то и дело сует голову в петлю.

– Как же иначе пристраивать чеки?

– Чеки – ерунда. У него дела посерьезнее: валюта, золото, драгоценности…

– Значит, дельный партнер?

– Дельное харакири. Если провалится, то и меня за собой потянет.

– Ну и хитрец…

– Он дурак. Только дурак закручивает дело со столькими комбинаторами одновременно. Ведь первый же, кого накроют, выдаст его.

– Зачем-то ему это надо.

– Может, и так. Только все равно он глуп ужасно.

Моя собеседница замолкает, потому что меня планы Жоржа нисколько не интересуют. Мы выпиваем еще по одной, и тут Беба спохватывается:

– Ты голоден?

– Нет, но составлю тебе компанию.

– Тогда пошли на кухню.

Очутившись в помещении, сияющем кафелем и пластиком и оснащенном всевозможными техническими новинками, я замечаю почтительно:

– Тебе бы надо принимать здесь гостей, которых ты хотела бы потрясти.

– Сюда я никого не пускаю. Ты – исключение. Что поделаешь, если ты все еще у меня на счету.

У Бебы я прохлаждаюсь до середины следующего дня. И чтобы она не подумала, будто я начисто лишен рыцарских достоинств, веду ее в «Софию», где мы обедаем под звуки пианино, которого никто не слушает. Едва допив кофе, моя дама вдруг говорит, взглянув на свои миниатюрные часики:

– Мне надо идти.

Не стоит спрашивать куда: Беба прекрасна именно тем, что всегда поглощена только собой и никому собой не досаждает. Проводив ее по адресу очередного покера, я иду домой – у меня сегодня выходной день.

Снова установилась хорошая погода, и небо такое синее, какое бывает только в пору самой ранней осени. Очутившись на бульваре, я внезапно вспоминаю о незнакомке, которая осталась у меня в квартире. Я даже не знаю, как ее зовут. Неужели она до сих пор там? Нет, надо будет установить ей какой-то срок и пускай сматывается, решаю я и сворачиваю в парк.

Неторопливо шагая по аллеям, где взад-вперед бегает ребятня, – я вдруг снова вспоминаю своего покойного друга. Мы с ним часто бродили по этим аллеям – не ради того, чтобы уменьшить объем живота, как это делает Несторов, и не для того, чтоб подышать по системе йогов, а чтобы без помех обдумать детали очередного сценария.

Петко по обыкновению называл меня «браток», но он не смотрел на меня свысока, просто он был старше меня года на три, на четыре, а что касается способности смотреть свысока, то тут мы с ним оказались два сапога пара – оба вымахали по метру восьмидесяти.

У него была атлетическая фигура, точнее, могла бы быть, если бы в каждом его движении не проглядывал некий сомнамбулизм, если бы его походка и жесты не были такими расслабленно-машинальными, словно действовало одно лишь тело, а дух витал где-то далеко.

Смуглое мужественное лицо его казалось мрачным, он всегда был серьезен, но, может быть, такое впечатление могли создавать и темные очки, которые он редко снимал – наверное, из соображений такта: говоря с ним, вы бы никогда не заметили, что он думает о чем-то своем.

Одевался он, как позволяло разнообразие его гардероба, состоявшего из пары техас, костюма – темного, в какую-то темно-красную искру – и темной рубашки.

– Ты всегда носишь темные рубашки, – однажды заметил я.

– А кто мне будет стирать?

Это, конечно, было сказано ради кокетства – Петко всегда был удивительно опрятен, хотя в вопросах быта оставался непритязательным, а к материальным благам относился с полным безразличием. Когда мы вместе выходили из редакции, он не интересовался, куда мы пойдем, в какой компании будем проводить время, что будем есть и будем ли есть вообще.

Мрачноватый облик Петко позволял предположить, что у него черные глаза. Я впервые вгляделся в них, когда мы сидели в кабаке и он снял очки, – темный, странно-сосредоточенный, даже одержимый взгляд, проникающий в вас не для исследования вашей души, а для того, чтобы, пронзив вас, устремиться дальше, куда-то в бесконечность.

Я вовсе не хочу сказать, что это был какой-то загадочный человек или человек не от мира сего. Держался он вполне нормально, порой несколько бесцеремонно, был в меру замкнут, если же начинал болтать, что с ним тоже случалось, то болтал непроизвольно и непринужденно, а ведь это не свойственно людям, старающимся казаться загадочными.

Его болтовня приобретала порой характер откровения – и тогда казалось, что ты созерцаешь какие-то темные воды (и не можешь постичь, как они глубоки) или какой-то созидающий хаос (не будучи в состоянии понять, что из него сотворится). Было в этом человеке нечто особенное.

Однажды он вдруг бросил с присущим ему мрачным видом:

– Это действительно смешно!

Фраза, сама по себе банальная, напомнила мне о том, что я никогда не видел его смеющимся или хотя бы улыбающимся. А если человеку не свойственно даже улыбаться, значит, у него не все в порядке. Я по себе это знаю.

Свое «Это действительно смешно!» он обронил по поводу того, в чем испокон веку видят отнюдь не смешное, а, наоборот, высокое, прекрасное, романтичное, – по поводу любви… Но чтобы все было ясно, придется рассказать сначала о той поре, когда я волочился за одной студенткой, которую звали Катей, а поскольку у Кати была неразлучная подруга Елена, тоже студентка, мне приходилось провожать и ту и другую, что, к счастью, случалось не каждый день.

Елена была намного привлекательнее Кати и, вполне естественно, постепенно вытеснила ее в моей душе (напомню только, что среди любимиц Афродиты Катя не фигурировала, тогда как Елена была у капризной богини любви одной из первых фавориток). Но в то время, о котором идет речь, героиня «Илиады» только раздражала меня, а я по наивности не догадывался, что, если женщина тебя раздражает, надо держать с нею ухо востро. Раздражала она меня главным образом своими ультрамодными радикальными взглядами – она была медичка и, уж конечно, внушила себе, что все явления действительности надо рассматривать прежде всего с биологической точки зрения.

Наверное, Елена слышала от Кати о моей дружбе с Петко, а потом увидела меня как-то в компании с ним и начала ко мне приставать: «Когда же ты познакомишь меня со своим Петко?», так что однажды вечером пришлось мне устроить в «Русском клубе» небольшую пирушку после довольно долгой предварительной подготовки, поскольку Петко подобные сборища нисколько не привлекали.

– Имей в виду, Елена положила на тебя глаз, – предупредил я все-таки моего приятеля.

– Ничего страшного, – небрежно ответил Петко. – Она ведь меня не знает.

– Какое это имеет значение?

– Решающее, браток. Знай она меня, не было бы никаких шансов ее разочаровать.

Ужин начался довольно скованно, как это бывает, когда встречаются незнакомые люди, но очень скоро водка и болтовня Елены создали некоторую видимость оживления: не то, глядя на пас, таких молчаливых и отчужденных, окружающие вполне могли бы подумать, что мы собрались для раздела наследства.

То ли желая блеснуть эрудицией, то ли просто пытаясь вовлечь в разговор моего друга, Елена перескакивала с последних театральных премьер на последние фильмы, а потом на открытия в области генетики и даже на проблемы сексуальной революции, полагая, вероятно, что раз мы находимся в «Русском клубе», то и беседа наша должна быть такой же пестрой, как поданный нам салат.

Однако Петко не клевал на ее удочку. Клевал он главным образом маринованные грибочки со своей тарелки, время от времени лениво накалывая их на вилку, чтобы не пить без закуски. И только когда Елена, разгорячившись, неосторожно упомянула имя Кафки, мой приятель вопрошающе обратил на нее свои темные очки.

– А вы читали Кафку?

Нет надобности объяснять, что Елена его не читала, но тут же с присущей ей женской хитростью ответила вопросом на вопрос:

– А вы любите Феллини?

– Думаю, что да, – ответил Петко после короткого раздумья.

– А что вам у него нравится?

– Ничего. Я его фильмы не смотрел.

– Но ведь вы же сказали, что любите его!

– Я люблю всех людей, мадам. Люблю все человечество, в том числе и вашего Феллини.

Это объяснение не остановило Елену, она пустилась рассуждать о том, какая замечательная вещь «Сатирикон», ей посчастливилось увидеть его на каком-то просмотре, и как жаль, что его не показывали на наших экранах, да если бы и пустили, то непременно изуродовали бы глупыми сокращениями, а все мол, наши доморощенные пуритане… Петко между тем занимался своим бокалом, своими сигаретами, и тогда Елена решила перейти во фронтальную атаку.

– Вы, надеюсь, не пуританин?

– Ваша надежда вполне обоснована, – кивнул мой приятель. – Одного я не пойму: зачем делать фильмы только ради того, чтобы показать, что мы не пуритане?

– Как это? – удивилась Елена.

– А очень просто. Я, к примеру, не люблю свинину, приготовленную с луком-пореем. Она мне нравится только с кислой капустой. Но делать фильм на эту тему я бы не стал.

На сей раз реплика достигла цели.

– Страсть как люблю чудаков, – сказала Елена возмущенно. – Но мне кажется, вы заходите слишком далеко, ставя вашу свинину в один ряд с проблемой, которая веками занимает человечество.

– Вы имеете в виду любовь?

– Любовь, сексуальную проблему – называйте, как хотите.

– Имеется в виду половой вопрос, – догадался мой друг. – Ну что ж, вы медичка, и вам-то следовало бы знать, что он находит исчерпывающее освещение в брошюрах на тему, как уберечься от венерических заболеваний.

– Всего лишь?

– С разумной точки зрения – да. Все прочее – сказки. При мысли о том, сколько сказок наплели вокруг всего этого, становится стыдно за скудоумие человека-животного.

Петко отечески ласково шлепнул Елену по щеке, как бы давая понять, что пора оставить его в покое, однако это ее лишь подстегнуло.

– Но если вы не испытываете влечения к другому полу, – запальчиво сказала она, – то с какой стати вы приписываете этот порок всем остальным людям? Ваша личная… – наверное, она хотела сказать «импотенция», но сдержалась. – Ваша личная позиция не исключает того факта, что миллионы людей испытывают такое влечение.

– Влечение? – удивился Петко. – Уловка природы, ничего больше. Без этого немыслимо продолжение рода.

– Как хорошо, что не для всех сексуальные отношения лишь средство продолжения рода, – сказала Елена, на этот раз с нескрываемой враждебностью.

– Биологический зуд, – пожал плечами мой друг. – Я припоминаю кинокомедию времен немого кино – о том, как на светское общество напали блохи. Вначале гости чешутся изредка и украдкой, но чем сильнее становится зуд, тем явственнее начинают чесаться благородные дамы и господа, в конце концов все превращается в какую-то бешеную вакханалию чесания. Такова и ваша сексуальная революция.

И, немного помолчав, он с мрачным видом произнес памятные мне слова:

– Но, согласитесь, это смешно. Это действительно смешно!

К сожалению, никто из нас не смеялся, и, чтобы ужин не закончился катастрофой, пришлось вмешаться мне.

– Не понимаю, что ты стараешься? – спросил я Елену. – Разве не видишь, он тебя просто дразнит.

Петко посмотрел на меня неодобрительно, насколько я мог судить, глядя в его темные очки, однако возражать не стал. А девушка вдруг совсем по-детски спросила:

– Что я ему сделала, чтобы меня дразнить?

Прежде чем мой друг успел ответить, я поведал обществу о нашумевшей истории, которая случилась с одной из наших звезд средней величины, а затем, кочуя от темы к теме, мы дождались конца вечера. Как будто, прыгая с камня на камень, перебрались наконец через бушующий горный поток.

– Ты мог и более тактично дать ей понять, что она тебе не нравится, – заметил я Петко на другой день.

– Больно нужно. Сказал, что думаю, – возразил он безразличным тоном.

– Мать честная, да ты это серьезно?…

– Как всегда.

– И живешь как аскет?

– Я этого не утверждаю. Между идеалом и реальностью всегда существует разрыв. Но я не сторонник излишеств. Переедание вызывает расширение желудка, а расширение желудка способствует еще большему обжорству.

– Ну ладно, не будем говорить о сладострастии. Но у человека есть потребности вполне нормальные…

Мне следовало упомянуть о том, что мы вели этот разговор на городской площади, перед памятником. На гранитных плитах лениво прохаживались в поисках пищи несколько кротких голубей, не подозревающих о том, что наш философ может использовать их в качестве примера.

– Потребности? – повторил Петко. – Взгляни-ка, браток, на мои ботинки: они очень нуждаются в чистке. Но что бы ты сказал, если бы я поймал голубя и вычистил им свои башмаки? А ведь женщина, я полагаю, стоит куда выше этой птицы. Дело дошло до того, что мы, люди, используем людей противоположного пола просто как предмет, как тряпку, потому что у нас, видите ли, потребность. И таким образом превращаем друг друга в тряпки.

– Ты настоящий сектант.

– Вовсе нет. Просто я не могу понять, почему какого-нибудь распутника объявляют новатором и героем. Говорят – сексуальный атлет. Никакой он не атлет. Он чернорабочий на этом поприще, вроде тех, что в былые времена в погоне за барышами доводили себя изнурительной работой до полного отупения. По мне, так лучше летаргия. Летаргия ведь не атрофия, а покой, сон. И если найдется такая, что тебя разбудит, – жалеть не стоит. Все зависит от женщины, но также и от сезона: на зиму лучше всего погрузиться в летаргию, это и медведи знают. А твоей подружке взбрело в голову будить меня с наступлением зимы.