Вот здесь-то ученые мужи и дали осечку. Нужен человек. Но ведь человек — не деталь, его нельзя рассчитать, обработать и соединить с другими деталями — пусть функционирует! Они поняли это с некоторым опозданием, после того как сошел с ума третий смотритель маяка и его пришлось увезти на Землю. Три случая психического расстройства на организацию, ведающую четырьмястами станциями на необитаемых планетах, — сравнительно немного, меньше одного процента. Но три — на три единицы больше нуля, и никто не может дать гарантии, что число это не увеличится: кого-то безумие настигает скорее, кто-то противится ему дольше. И тогда ученые переменили тактику. Кандидатов стали подвергать беспощадным экспериментам, пропуская через жесточайшие испытания, в которых должны были сломиться слабые и закалиться сильные — те, кто годен для работы на маяках. Но скоро от проверки пришлось отказаться. Слишком нужны были люди, слишком немногих соблазняла должность смотрителя маяка, слишком многие выходили из игры во время проверки.
Ученые предлагали то один выход, то другой, но все их теории терпели крах.
Последним их изобретением была так называемая «ниточка к сердцу».
Человек, рассуждали они, дитя Земли, от его сердца к сердцу Земли должна тянуться ниточка. Пока эта ниточка существует, его разум ясен. Он проживет десять лет в одиночестве и ни разу не ощутит приступа тоски.
Но как найти эту ниточку к сердцу?
— Cherchez la femme, — заявил один из них, торжествующе глядя на своих коллег поверх очков.
Стали обсуждать этот вариант и отклонили: воображению ученых представились самые ужасные последствия такого шага — от убийства до рождения младенцев. Кроме того, ради неслужебной единицы потребовалось бы удвоить запас продуктов, которые приходится доставлять на такое огромное расстояние.
Исключено!
Может быть, собака? Для многих планет, где собака сама сумеет найти себе пищу, это, пожалуй, хорошо. Но как быть с Бундой и другими планетами, подобными Бунде? Груз космических кораблей рассчитывается до грамма, и не пришло еще время развозить по просторам Вселенной корм для псов.
Первая «ниточка к сердцу» оказалась жалким механическим эрзацем, хотя и обладала одним бесспорным достоинством: она нарушила безмолвие, проклятием тяготеющее над Бундой. Корабль, привозящий раз в год запас продуктов, сбросил ему магнитофон и пятьдесят катушек с пленками. Два месяца он слушал звуки — не только музыку и человеческую речь, но и родные голоса Земли: рев пригородного шоссе у заставы в субботний вечер, грохот поездов, колокольный перезвон церквей, веселый шум школьного двора в перемену — слабое эхо жизни, которая идет где-то недостижимо далеко. Когда он в первый раз включил магнитофон, он был счастлив. Десятый раз навел на него скуку, двадцатый привел в отчаяние. Тридцатого раза не было.
Стрелка прибора прыгнула, задрожала и успокоилась.
— Бунда-1. Бип-бип-боп!..
Магнитофон пылится в углу. Где-то там, за звездными туманностями, живут его братья, такие же одинокие, как и он. Они не слышат его, и он не слышит их. Они недосягаемы, их миры движутся, вращаясь по своим орбитам, проходя назначенный им путь. А он сидит, глядя на стрелку, оглушенный противоестественной тишиной.
Восемь месяцев назад, если мерить мерой земного времени, ракета принесла ему доказательство того, что ученые мужи на Земле все еще порываются протянуть к его сердцу ниточку. В грузе, который сбросил на поверхность Бунды корабль, прежде чем кануть в пустоту, оказался небольшой ящичек и книжка. Освободив ящичек от маленького парашюта, он открыл крышку и увидел чудовище с выпученными глазами. Оно повернуло треугольную головку и впилось в него холодным неподвижным взглядом. Потом зашевелило длинными, нелепыми конечностями — хотело вылезти. Он поспешно захлопнул крышку и взял руководство.
Там говорилось, что его нового друга зовут Джейсон, это прирученный богомол, на редкость смирное существо, которое само будет находить себе пищу: когда: ему на Земле в виде проверки предложили нескольких насекомых из фауны Бунды, он их с удовольствием съел. В заключение авторы руководства радостно сообщали, что во многих странах на Земле дети очень любят богомолов и играют с ними.
Значит, вот куда завели ученых упорные поиски: они решили, что ниточкой к сердцу должно быть живое существо, рожденное на Земле и способное жить в чужом мире. Но при этом они не учли одного: на чужбине человек тоскует о том, к чему он привык. Уж лучше бы они прислали ему кота! Правда, на Бунде нет молока, зато моря полны рыбой. Не то чтобы он любил кошек, но ведь коты умеют мяукать. Они мурлыкают и воют. А это ужасное существо в коробке не издает ни звука. Господи, ну кто из жителей Гебридских островов хоть раз в жизни видел богомола, это похожее на крошечного марсианина чудовище, какие преследуют тебя в кошмарном сне! Ему, во всяком случае, не приходилось, и он об этом ничуть не жалеет.
Он ни разу не взял Джейсона в руки, ни разу не выпустил его из ящика. Богомол стоял на своих длинных тонких ножках, следил за ним ледяным взглядом, зловеще поворачивал голову и молчал. В первый день он дал богомолу кузнечика, которого поймал среди лишайников. Когда Джейсон оторвал своей жертве голову и стал ее пожирать, к его горлу подкатила тошнота. По ночам ему стал сниться гигантских размеров богомол, раскрывающий над ним хищную голодную пасть.
Через две недели он почувствовал, что больше не выдержит. Он отнес коробку за несколько миль от дома, открыл ее и выбросил богомола. Джейсон поглядел на него взглядом василиска и исчез в кустах. Теперь на Бунде было двое землян, но помочь друг другу они не могли.
— Бунда-!! Бип-бип-боп!..
Скачок, остановка в середине шкалы, падение… И ни слова привета от летящего в темноте корабля, ни звука воруг. Только пятьдесят молчащих механических записей в углу. Чуждая, призрачная жизнь в чуждом, призрачном мире который с каждым днем становится все более неправдоподобным.
Может, привести станцию в негодность и заняться починкой, чтобы создать хоть видимость работы, оправдывающей человеческое существование? Нет, за это заплатят жизнью тысячи людей там, среди звезд, — слишком дорогая цена за лекарство от скуки.
А можно, когда он отсидит возле приборов положенное время, пойти на север искать крошечного уродца и звать, звать его, надеясь, что он никогда не прибежит на крик:
— Джейсон! Джейсо-о-он!..
Где-нибудь в расщелине, среди камней, повернется острая треугольная головка с огромными завораживающими глазами. Если бы Джейсон хоть умел трещать, как цикада, он, может быть, смирился бы с ним, даже привязался к нему, зная, что это смешное стрекотание — богомолий язык. Но Джейсон молчал так же враждебно и непроницаемо, как замкнутый, настороженный мир Бунды.
Он поверил передатчик и автоматы восьми рявкающих в пустоту репитеров, лег в постель и в тысячный раз стал думать, выдержит он эти десять лет или сойдет с ума.
Если он сойдет с ума, врачи вцепятся в него и станут мудрить, пытаясь найти причину болезни и лекарство от нее. Они хитрые, ох, какие хитрые! Но где-то их хваленая хитрость оказывается бессильной…
Он заснул тяжелым, мучительным сном.
То, что сначала принимаешь за глупость, иной раз оборачивается неторопливой мудростью. Самую сложную проблему можно решить, если раздумывать над ней неделю, месяц, год, десять лет, хотя ответ нам, может быть, нужен сегодня, сейчас, немедленно. Настал черед и того, что называли «ниточкой к сердцу».
Грузовой корабль «Хендерсон» вынырнул из звездных россыпей, стал расти, увеличиваться, загудели включившиеся антигравитаторы, и он повис над главным передатчиком на высоте двух тысяч футов. На посадку и взлет ему не хватило бы горючего, поэтому он просто остановился на минуту, сбросил то, что было результатом последнего достижения ученых, протягивающих ниточку к сердцу, и снова взмыл в черный провал. Груз полетел в окутывающую Бунду темноту вихрем больших серых снежинок…
Он проснулся на рассвете, не зная о ночном госте. Ракету, завозящую ему раз в год продукты, он ждал только через четыре месяца. Он взглянул ослепшими со сна главами на часы у кровати, наморщил лоб, пытаясь понять, что разбудило его так рано. Какая-то смутная тень вползла в его сон.
Что это было?
Звук… Звук!
Он сел, прислушался. Снова звук, приглушенный расстоянием и толщей стен, похожий на крик бездомного котенка… на горький детский плач…
Нет, послышалось. Видно, он уже начал сходить с ума. Четыре года он продержался, остальные шесть придется коротать здесь тому добровольному узнику, который займет его место. Он слышит звуки, которых нет; это верный признак душевного расстройства.
Но звук прилетел снова.
Он встал, оделся, подошел к зеркалу. Нет, лицо, которое глянуло на него оттуда, нельзя назвать лицом маньяка: оно взволнованное, осунувшееся, но не тупое, не искажено безумием.
Опять заплакал ребенок.
Он пошел в аппаратную, поглядел на пульт. Стрелка все так же методично дергалась, застывала на секунду и падала.
— Бунда-1! Бип-бип-боп!..
Здесь все в порядке. Он вернулся в спальню и стал напряженно слушать. Что-то… кто-то рыдал в рассветных сумерках над беззвучно подымающейся водой. Что это, что?
Отомкнув запор непослушными пальцами, он толкнул дверь и встал на пороге, дрожа. Звук кинулся к нему, налетел, прильнул, хлынул в сердце. Он задохнулся. С трудом оторвавшись наконец от косяка, он бросился в кладовую и принялся совать в карманы печенье.
В дверях он упал, но не почувствовал боли, вскочил и побежал, не разбирая дороги, не замечая, что всхлипывает от счастья, туда, где белела галька прибрежной полосы. У самой кромки воды, лениво наползающей на камни, он остановился, широко раскинув руки, с сияющими глазами; и чайки, сотни чаек закружились, заметались над ним. Они выхватывали протянутое им печенье, суетились у его ног на песке, шумели крыльями, пронзительно кричали…
В их крике он слышал песню пустынных островов, гимн вечного моря, дикую ликующую мелодию — голос родной Земли.
НЕБО, НЕБО…
Перевод Э. Кабалевской
Он широко распахнул литые чугунные дверцы, всмотрелся в открывшееся огнеупорное чрево печи и вздохнул полной грудью. Словно глядишь в машинный отсек космического корабля. Тут, за дверцами, должны быть пламя и грохот, а по другую сторону огня — звезды. Пол под ногами сотрясается. На куртке у него — серебряные пуговицы, на воротнике и погонах-маленькие серебряные кометы.
— Ну вот, — рявкнуло над ухом. — Опять ты как открыл дверцы, так сразу и остолбенел. Что же такого необыкновенного в этой печи?
Куртка с серебряными пуговицами и кометами исчезла, остался лишь замасленный белый халат. Пол под ногами больше не сотрясался, только скрипели половицы. Звезды погасли, точно их никогда и не было.
— Ничего, мосье Трабо.
— Тогда внимание! Разведи огонь, как тебя учили.
— Сейчас, мосье Трабо.
Он взял охапку душистых сосновых веток, сунул их в печь и длинной железной кочергой затолкал поглубже. Потом подобрал с пола десяток маленьких, клейких от смолы сосновых шишек и по одной закинул туда же, в самую середину. И задумчиво оглядел дело рук своих. Ракета, заряженная сосновыми иголками и шишками. Вот глупость-то!
— Жюль!
— Сейчас, мосье Трабо.
Он стал поспешно хватать сосновые ветки, сучки и крохотные поленца и засовывать их в печь, пока она не наполнилась до отказа. Ну вот, все готово.
Теперь, чтобы взлететь, кораблю нужна одна только искра. Кто-то на самом верху должен зорко следить, разбежалась ли вся наземная команда, не попадет ли кто под пламя которое сейчас вырвется из дюз. Вот искусная многоопытная рука чуть тронула пурпурную кнопку. И сразу где-то под ногами рев, яростное содрогание и подъем, сначала медленный, потом быстрее, быстрее, быстрее…
— Вот горе-то! Опять он словно окаменел! И за что только судьба послала мне такого разиню!
Трабо рванулся мимо него к печи, сунул в нее пылающий бумажный жгут и захлопнул дверцы. Потом обернулся к своему помощнику, грозно сдвинул косматые черные брови.
— Жюль Риу, тебе уже шестнадцать. Так?
— Да, мосье Трабо.
— Значит, ты уже достаточно взрослый и должен понимать: для того чтобы хлеб испекся, в этом пекле должно быть по-настоящему жарко. А для этого нужен огонь. А для того, чтобы был огонь, его нужно зажечь. Верно я говорю?
— Да, мосье Трабо, — пристыженно согласился он.
— Так почему же ты заставляешь меня повторять тебе все это тысячу раз подряд?
— Я болван, мосье Трабо.
— Если бы ты был просто болван, все было бы понятно и я бы тебя простил. Господь бог для того и создает дураков, чтобы людям было кого жалеть.
Трабо уселся на доверху набитый, припорошенный мукой мешок, волосатой рукой притянул к себе мальчика и доверительно продолжал:
— Твои мысли блуждают, как отвергнутый влюбленный где-то в чужой стороне. Скажи мне, дружок, кто она?
— Она?
— Ну да, эта девушка, это божественное создание, которое тебе заморочило голову.
— Никакой девушки нет.
— Нет? — Трабо искренне изумился. — Ты томищься, страдаешь, и здесь не замешана девушка?
— Нет, мосье.
— Так о чем же ты мечтаешь?
— О звездах, мосье.
— Сто тысяч чертей! — Трабо беспомощно развел руками и с немой мольбой уставился в потолок. — Подмастерье пекаря. И о чем же он мечтает? О звездах!
— Я ничего не могу с собой поделать, мосье.
— Ясно, не можешь. Тебе всего шестнадцать. — Трабо выразительно пожал плечами. — Я задам тебе два вопроса: как жить людям, если никто не станет печь хлеб, и как лететь к звездам, если на свете не станет людей?
— Не знаю, мосье.
— Среди звезд летают космические корабли, — продолжал Трабо. — А почему? Да только потому, что на Земле есть жизнь. — Он наклонился и поднял длинный-предлинный отлично выпеченный хлеб с золотистой корочкой. — А жизнь поддерживает вот это!
— Да, мосье.
— Думаешь, мне бы не хотелось постранствовать среди звезд? — спросил Трабо.
— Вам, мосье? — Жюль вытаращил на него глаза.
— Разумеется. Но я уже старый и седой и по своей части тоже прославился. Много есть такого, чего я делать не умею и никогда уже не научусь. Но я стал мастером: я пеку прекрасный хлеб.
— Да, мосье.
— И не забудь, — Трабо выразительно погрозил пальцем, — это не какая-нибудь размазня машинного замеса в безансонской электрической пекарне. Нет, это самый настоящий хлеб, на совесть приготовленный живыми человеческими руками. И я пеку его старательно, пеку с любовью — вот в чем секрет. В каждую выпечку я вкладываю частицу своей души. Вот потому-то я и мастер. Тебе понятно?
— Понятно, мосье.
— Так вот, Жюль: люди приходят сюда не просто купить хлеба. Конечно, на вывеске над моим окном сказано: «Пьер Трабо, булочник». Но это всего лишь подобающая скромность. Ведь что отличает мастера? Скромность!
— Да, мосье Трабо.
— Только я открою печь, по всей улице пойдет дух горячего хлеба — и уже со всех сторон ко мне спешат люди со своими корзинками. А знаешь почему, Жюль? Потому, что у них отличный вкус и их просто тошнит от этих сырых кирпичей, которые выдает электрическая пекарня. И они приходят сюда покупать плоды моего искусства. Верно я говорю?
— Да, мосье.
— Тогда будь доволен: в свой срок и ты станешь мастером. А пока забудем о звездах: они не про нас с тобой.
Тут Трабо поднялся с мешка и стал посыпать цинковый стол тонким слоем муки.
Жюль молча глядел на дверцы печи; там внутри что-то гудело, трещало, шипело. Запах горящей сосны наполнил пекарню и заструился по улице. Через некоторое время Жюль открыл дверцы, и в лицо ему пахнуло жаром, яростным и удушающим, как пламя, что вырывается из ракеты.
Небо, небо, я пройду из края в край, я пройду из края в край небо, небо…
Блеснув моноклем, полковник Пине перегнулся через прилавок и ткнул пальцем в наполовину скрытый противень.
— И, пожалуйста, один такой.
— Эти хлебцы не продаются, господин полковник, — объявил Трабо.
— Почему же?
— Это все промахи Жюля: еще минута — и они превратились бы в уголья. Я продаю только настоящий товар. Кому охота есть уголья?
— Мне, — сообщил Пине. — Тут мы с женой никак не сойдемся во вкусах. Вечно у нее недожарено и недопечено. Хоть бы раз в жизни полакомиться чем-нибудь эдаким, пропеченным до хруста! Так что уж позвольте мне насладиться одним из промахов Жюля.
— Но, мосье…
— И не спорьте!
— Мадам ни за что не примет такой ужасный хлеб.
— У мадам свидание с парикмахером, и она доверила мне вое покупки, — объяснил полковник. — И уж тут я распоряжусь, как мне хочется. Поймите же, дорогой Трабо, не могу я упустить такой случай! Так что же, будете ли вы так любезны и продадите мне этот аппетитный уголек, или мне придется пойти в электрическую пекарню?
Трабо вздрогнул, как от боли, насупился, выбрал на противне наименее подгоревший хлеб, старательно завернул его, чтобы спрятать от нескромных взоров, и неловко подал полковнику.
— Помилуй бог, этот Жюль добыл мне одного покупателя, но сто других я наверняка из-за него потеряю.
— Он вас огорчает? — осведомился Пине.
— С ним одно мучение, господин полковник. Ни на минуту нельзя спускать с него глаз. Только повернусь к нему спиной, вот так, — Трабо показал, как именно, — и на тебе! Он уже забыл про свою работу и витает где-то среди звезд, как сорвавшийся с нитки воздушный шарик.
— Среди звезд, говорите?
— Да, господин полковник. Мой Жюль — покоритель космоса и прикован к Земле одним лишь неблагоприятным стечением обстоятельств. И из такого теста я должен сделать пекаря!
— Какие же это обстоятельства?
— Мать ему сказала: «В пекарню Трабо нужен подмастерье. Лучшего случая у тебя не будет. Бросай школу, станешь пекарем», И он пришел ко мне. Понимаете, мальчик-то он послушный, только редкий час не витает в облаках.
— Ох, уж эти матери… — сказал Пине. Он протер свой монокль и опять вставил его в глаз. — Моя матушка желала, чтобы я стал собачьим парикмахером. Она говорила, что это очень благородное занятие и к тому же доходное. У ее светских приятельниц с пуделями да болонками я, конечно, буду нарасхват! — Его длинные гибкие пальцы словно стригли и завивали воображаемую шерсть, а на лице выразилось отвращение. — И я спросил себя: что же я такое, если соглашусь делать педикюр собакам? Завербовался в Космический корпус, и меня послали служить на Марс. Когда моя матушка об этом узнала, ее чуть не хватил удар.
— Еще бы, — сочувственно вставил Трабо.
— А сегодня она гордится, что ее сын офицер и на погонах у него четыре кометы. Матери все таковы. Полное отсутствие логики.
— Пожалуй, это даже к лучшему, — заметил Трабо. — А иначе некоторые из нас никогда бы и не родились на свет.
— Покажите-ка мне этого звездного мечтателя, — приказал Пине.
— Жюль! — завопил Трабо, обернувшись к пекарне я приставив ладони рупором ко рту. — Жюль, поди сюда!
Никакого ответа.
— Видите? — Трабо беспомощно развел руками. — Просто не знаю, что и делать. — Он пошел в пекарню, и оттуда донесся его громкий, нетерпеливый голос: — Я тебя звал. Почему ты не откликаешься? Господин полковник желает сейчас же тебя видеть. Пригладь волосы да поторапливайся.
Появился Жюль. Шел он нехотя, нога за ногу, волосы и руки в муке. Ясные серые глаза его смотрели прямо и открыто и не опустились под испытующим взглядом полковника.
— Итак, ты тоскуешь по звездам, — сказал Пине, с интересом разглядывая юношу. — Почему бы это?
— Почему человеку чего-нибудь хочется? — отвечал Жюль и недоуменно пожал плечами. — Наверно, так уж я создан.
— Прекрасный ответ, — одобрил Пине. — Так уж человек создан. Тысячи людей ежечасно вверяют свою жизнь одному-единственному пилоту. И ничего плохого с ними не случается. А почему? Да потому, что так уж он создан — пилотом. — Полковник медленно оглядел Жюля с ног до головы. — И, однако, ты печешь хлеб.
— Должен же кто-то и хлеб печь, — вмешался Трабо. — Не всем же летать к звездам.
— Молчать! — приказал Пине. — Вы вступаете в заговор с женщиной, чтобы убить душу живую, — значит, вы убийца. Впрочем, этого следовало ожидать. Ведь вы уроженец берегов Роны, а там убийц полным-полно.
— Господин полковник, я оскорблен…
— Хочешь ты и впредь служить этому убийце? — спросил полковник, обращаясь к Жюлю.
— Мосье Трабо был так добр ко мне. Вы меня простите…
— Еще бы ему не быть добрым, — прервал Пине. — Он хитрец. Все Трабо всегда были хитрые. — Он весело подмигнул пекарю. Жюль это заметил, и у него сразу стало легче на душе. — Но от всех новобранцев непременно требуется одно, — продолжал полковник уже более серьезным тоном. — Попробуй догадаться, что именно.
— Сообразительность, господин полковник? — рискнул Жюль.
— Да, конечно, но одной сообразительности мало. Требуется, чтобы новобранец всем своим существом рвался в космос.
— Да ведь так и во всем, — опять вмешался Трабо. — Если любишь свое дело, работаешь старательнее и лучше. Вот взять хоть меня: если бы мне было все едино, что хлеб, что не хлеб, я бы, верно, жевал сейчас табак в электрической пекарне и рук бы никогда не мыл.
— Каждый год в Космический колледж поступают десять тысяч юношей, — сказал Пине Жюлю. — И более восьми тысяч его не заканчивают. У них не хватает пороху выдержать четыре года упорного труда и сосредоточить все помыслы и все силы души на одном. Так что многие бросают его на полпути. Стыд и срам! Ты согласен?
— Да, господин полковник, стыд и срам, — подтвердил Жюль, сдвинув брови.
— Ха! — сказал Пине, очень довольный. — В таком случае давай лишим этого кровопийцу Трабо его добычи. Мы найдем ему другого парня, созданного для того, чтобы стать пекарем.
— Но, мосье…
— Я дам тебе рекомендацию в Космический колледж и взамен прошу тебя только об одном.
У Жюля перехватило дыхание.
— О, господин полковник! О чем же?
— Всегда будь таким, чтобы мне не бмло за тебя стыдно!
Он сидел у себя в кабине, глаза его вводились и покраснели от усталости, а «Призрак» стремительно прорезал пространство. За двадцать напряженных, мучительных лет он выстроил целую лестницу и ступень за ступенью поднялся до чина капитана. Теперь он славился как один из самых знающих и добросовестных командиров Космической службы. И все это незыблемо покоилось на одной заповеди, которая поддерживала его в самые тяжкие минуты: «ВСЕГДА БУДЬ ТАКИМ, ЧТОБЫ МНЕ НЕ БЫЛО ЗА ТЕБЯ СТЫДНО!»
Его мать и полковник Пине давно умерли, но до последнего своего часа они им гордились: ведь он стал капитаном.
Он был штурманом, вторым пилотом, потом первым, и место его было на носу корабля, как он: всегда мечтал, и он действительно погружался в необъятный звездный мир, который так любил. Размеренно чередовались часы, отведенные на сон, отдых и работу, и, когда он работал, его постоянно переполнял неослабевающий восторг перед тем, что ему доводилось видеть, наблюдать, изучать.
А теперь он променял все это на добровольное заключение в недрах корабля и вокруг уже ничего не было — одни лишь тусклый стены ив сплава титана да стол, заваленный бумагами.
Всякую минуту бодрствования, всякую минуту отдыха, а нередко и отрываясь от сна, он отвечал на вопросы, принимал решения, делал записи в специальных книгах, заполнял тысячи деловых бланков. Как говорится, одна сплошная писанина…
Через час после ужина:
— Прошу прощения, капитан. Этот толстяк из Дюссельдорфа опять напился до зеленых чертиков. Ударил стюарда, который попытался его урезонить. Прошу разрешения запереть его на гауптвахте.
— Разрешаю.
Или среди беспокойного, чуткого сна кто-то решительно трясет его за плечо:
— Прошу прощения, капитан. У десятой и одиннадцатой дюз треснула прокладка. Прошу разрешения отключить энергию на два часа, пока будет производиться ремонт.
— Разрешаю. Пускай дежурный штурман сообщит мне о коррдинатах, как только вы сможете продолжать полет.
Два часа спустя снова трясут за плечо:
— Прошу извинить за беспокойство, капитан. Ремонт окончен. Вот наши координаты.
Вопросы.
Заполнение бланков.
Просьбы, доклады, требования, происшествия, решения, ответы, распоряжения, приказы. Ни минуты покоя. И опять бумаги.
— Прошу прощения капитан. Двое пассажиров, Уильям Арчер и Мэрион Уайт, желают вступить в брак. Когда вам будет удобно совершить обряд?
— Медицинское освидетельствование прошли?
— Да, капитан.
— Кольцо у жениха есть?
— Нет, капитан.
— Выясните точный размер и выдайте ему кольцо из корабельных запасов по обычной цене — двадцать долларов.
— А когда будет обряд, капитан?
— В четыре склянки. Сообщите мне, подходит ли им это время.
И опять бумаги. Два свидетельства о рождении и их копии, два удостоверения об эмиграции, два медицинских свидетельства, два разрешения на въезд. Свидетельства о браке в трех экземплярах — для правительства Земли, для правительства Сириуса и для Учетного отдела Управления космической службы. И один оригинальный экземпляр для новобрачной.
И так без конца, все дела, какие только можно вообразить, крупные и мелкие, в любое время дня и ночи, без всякой передышки. Когда корабль после долгого полета наконец приземлялся, один лишь капитан спускался вниз по трапу неверными шагами, голова у него кружилась от постоянного нервного напряжения и недосыпания, и это никого не удивляло, словно так и надо. Временами его одолевало искушение подать рапорт с просьбой понизить его в чине, но ведь «ВСЕГДА БУДЬ ТАКИМ, ЧТОБЫ МНЕ НЕ БЫЛО ЗА ТЕБЯ СТЫДНО!»
«Призрак» совершил посадку в Баталбаре, на планете Дейсед системы Сириуса. Полет продолжался двести восемьдесят пять земных суток.
Когда были закончены все формальности, связанные с посадкой, капитан Жюль Риу сошел с корабля и как в тумане побрел к гостинице мамаши Кречмер. Так было заведено, и так советовали поступать самые лучшие психологи.
Командиру корабля необходим глубокий освежающий сон, притом сон долгий и непрерывный. Но прежде всего ему нужно начисто избавиться от всяких мыслей о корабле, о полете и обо всем, что с этим связано. Он должен настроиться так, чтобы уснуть безмятежным младенческим сном и проспать по крайней мере сутки. Для этого надо первым делом выкинуть из головы все недавние заботы и укрыться в своем собственном уголке рая небесного.
Мамаша Кречмер, полногрудая хозяйка гостиницы родом из Баварии, дружески кивнула ему.
— Герр капитан Риу. Я ошшен рат. Подать фам фее, как обышно?
— Да, пожалуйста, мадам Кречмер.
Он прошел в комнату за баром. В ресторане, большом, многолюдном и шумном, сидели командиры кораблей, которые приземлились уже несколько дней назад и успели совсем оправиться от полета. А комнатка позади была звуконепроницаемой, в заваленных подушками шезлонгах распростерлись в полузабытьи еще трое таких же, как он, капитанов. Он с ними не заговорил. И они с ним не поздоровались, видно, даже не заметили его прихода. Они уже стучались в двери рая.
Скоро мамаша Кречмер принесла ему стакан чистого крепкого рома, слегка подогретого и сдобренного несколькими каплями коричного масла. Жюль Риу откинулся в шезлонге, устроился поудобнее и предался долгожданному покою.
От приправленного пряностями рома внутри разливалось тепло и чуть кружилась голова. Тишина сомкнула ему веки. Медленно, очень медленно он отдалился от своей непомерной усталости и вступил в тот, другой мир.
Широколицые румяные крестьянки в кружевных чепцах, в руках корзинки. Длинные железные противни скользят по душистой сосновой золе и выплывают из печи, нагруженные хлебами — длинными, плоскими, фигурными, плетеными.
Звонкое щебетание женских голосов, перебирающих все деревенские новости, и непередаваемый аромат догорающих смолистых ветвей и свежеиспеченного хлеба,
Небо, небо…
КРЕСЛО ЗАБВЕНИЯ
Перевод Р. Рыбаковой
Те двое не знали, что Дженсен стоит за дверью. Приди им хоть на минуту в голову, что там, в темноте, кто-то подслушивает их, пытаясь не упустить ни единого слова, они немедленно приняли бы эффективные меры. Но они ни о чем не подозревали. Дженсен нодкрался к двери неслышным шагом, скользя как тень, и лишь легкое дуновение выдыхаемого им воздуха выдавало его присутствие. Вот почему они вели разговор, вернее спор, во весь голос, в минуту несогласия переходя на крик.
В глубоком мраке коридора Дженсен прижался ухом к тонкой, не более дюйма толщиной, щели, сквозь которую пробивалась полоска света. И хотя он весь обратился в слух, пронзительный взгляд его налитых кровью глаз был устремлен туда, откуда он пришел. В доме царила полнейшая тишина, но он был начеку: а вдруг (кто знает?) в коридоре появится человек, слуга например, с такой же кошачьей походкой, как у него самого. Нельзя, чтобы его схватили, ни в коем случае нельзя позволить опять заграбастать себя. Этот псих Хаммел убил стражника, когда они бежали, и хотя сам он, Дженсен, не стрелял, все равно его сочтут соучастником. Впрочем это не играло большой роли. Он и так получил вышку за убийство, а казнить человека можно только раз. Но он не вернется в камеру смертников — никогда! Котелок у него варит, а парни, у которых варит котелок, на виселицу не попадают.
Жестокая, холодная решимость светилась в его глазах, в угрозой сверливших темноту, в то время как он прислушивался к тому, что происходило в комнате.
Сейчас говорил тучный мужчина средних лет. Он пытался что-то втолковать похожему на дистрофика типу с седыми волосами, который никак не хотел понять самые простые вещи. Предметом спора была машина. Толстяка звали Бленкинсоп. Обращаясь ко второму, он именовал его то Уэйном, то доктором. Машина, которую Дженсен с трудом разглядел сквозь дверную щель, представляла собой странного вида отполированный предмет, слегка напоминавший панель компьютера, увенчанную феном для просушки волос. Она была укреплена на высокой спинке кресла, и толстый кабель, отходивший от него, был включен в электрическую сеть.
