Орлица Кавказа (Книга 2)

      Ало-оглы помедлил с-ответом.
      - Я решил пойти за ней в каземат.
      - Как?
      - Подкоп почти закончен.
      - Так лучше пойду я! - решительно сказал Томас.- У кузнецов и руки железные. Я в полчаса разворошу камни, которыми засыпан ход из подземного лаза во двор тюрьмы, и справлюсь с этим быстрее, чем кто-нибудь другой. А времени терять нельзя.
      - Нет,- качнул головой Гачаг Наби.- Пойти должен только я сам.
      - Мы с тобой! - воскликнули сразу несколько голосов.
      - Нет,- снова сказал Ало-оглы.- Лаз тесный. Идти должен только один человек. Остальные будут ему помехой.
      И, не добавив более ни слова, Гачаг Наби стал собираться в опасный путь.
      Он снял с себя рубаху Карапета, на которой запеклись капли крови двух негодяев, сложил ее аккуратно и стал натягивать заранее приготовленные выцветшие рубаху и штаны из тонкого холста, в которых когда-то возился на огороде возле своего дома. Снял чарыки, оставшись босым, голову повязал тоже старым, некогда красным платком. Кинжал повесил себе на шею, привязав к ножнам недлинный шнурок.
      Одевшись, он велел Карапету:
      - Теперь, дорогой, быстро ступай на свое место, в каземат.
      - Что я там должен сделать?
      - Убрать сторожа, который торчит около камеры Ханали-кызы.
      - Убить?!!
      Все затаили дыхание, и Гачаг Наби, усмехнувшись, погрозил стражнику пальцем. Карапет нервно облизнул языком мгновенно пересохшие губы. Потом он отошел в сторону, боязливо покачав головой.
      Однако смятение его было недолгим. Уже через минуту он сам подошел к Гачагу:
      - Ало-оглы, ты боишься, что я не смогу убить, если понадобится? Смогу, поверь мне!
      - Верю мой храбрый Карапет, но пока от тебя этого и не требуется.
      - Так что же нужно?
      - Пусти в ход свое испытанное оружие!
      Гачаг Наби кивнул в угол хижины, где стоял небольшой дубовый бочонок с чачей.
      - Напои сукина сына так, чтобы он головы поднять не мог!
      - А если он пить не захочет?.. Гачаг опять усмехнулся:
      - Захочет, если как следует попросишь!
      - Потом?
      - Открой дверь камеры Хаджар.
      - А потом?
      - Когда мы уйдем подземным ходом, открой камеру Лейсана и спасайтесь с ним тем же путем. Или переодень его в форменную одежду и выведи за ворота.
      - Хорошо.
      - Во всех случаях, сбор в известном всем месте у перевала.
      - А если мы попадемся?
      Гачаг Наби погладил пышные усы.
      - Что я могу тебе сказать? Постараемся, чтобы это не случилось.
      Тут Ало-оглы перехватил взгляд, которым Айкануш впилась в Карапета. В нем было столько любви и тревоги...
      - Ну как, дитя Кафана? - спросил молодую женщину Гачаг. - Боишься за мужа? Не надо. Он у тебя парень крепкий. Справится.
      Никогда Айкануш не любила мужа так сильно, как в эту минуту, и никогда еще так не тревожилась за него.
      - Бог милостив! - вздохнула она.- Бог даст, обойдется.- И она повернулась к иконе с теплившейся перед ней лампадкой:
      - Сохрани мне Карапета, Иисус, сын девы Марии! - прошептала она, истово крестясь.- Сохранишь?
      Но нарисованный на темной доске Христос смотрел на нее загадочно и не отвечал.
      Глава восемьдесят первая
      И лев мечется, если попадет в клетку.
      Конечно, "кавказская орлица" держалась достойно и гордо. Сдаться на милость врага - даже мысль об этом была для нее неприемлема. Сдаться - значит утерять навсегда честь и гордость, а кто лишился этих двух достояний, тому ни к чему и все остальные блага мира.
      Нет, даже в самое трудное время Ханали-кызы не упускала случая показать врагу свои острые зубки, не считаясь с тем, какая кара ей за это будет уготована.
      Каждая победа в таких условиях - победа трижды. Взяв верх над самим генерал-губернатором, Хаджар, конечно, даже несколько возгордилась. Еще бы, мало кто из храбрецов-гачагов мог бы таким похвастать! Не раз те, кто не кланялся пулям в бою, теряли свою смелость перед лицом представителей власти. Она - выстояла. Это принесло мятежному сердцу Хаджар гордость и некоторое успокоение.
      Однако, конечно, и плен, и полная неясность дальнейшей судьбы ложились ей на плечи тяжелым бременем.
      То, что Гачаг Наби побывал у лее в камере, наполнило Ханали-кызы гордостью за мужа. Подумать только, под носом у самых злейших врагов... Дерзко, почти не таясь... Вот это герой! Вот это храбрец!
      Трудно представить, чем бы все это кончилось, если бы его опознал кто-нибудь из недругов...
      Зачем Ало-оглы приходил, Хаджар, конечно, не знала, и гадать не пыталась. Ясно, что он делает все, чтобы помочь ей. А как он решил поступить - это его мужское дело.
      Конечно, она уже в этот вечер отметила, что почему-то вдруг исчезли два отпетых негодяя - начальник тюрьмы и фельдшер, которые до сих пор ее надолго в покое не оставляли. Обычно по десять раз за вечер заглянут в глазок или откроют дверь, чтобы взглянуть, надежно ли скована пленница. Почему они исчезли?
      Может, мучают заключенных пытками и побоями? А может... Для таких размышлений у Хаджар были основания - не раз слышала, что она пока избавлена от унизительной муки пыток. Конечно, такие великаны могут что хочешь сделать, даже если поймают человека на улице. А уж в каземате, когда заключенные полностью в их власти... И когда жестокость им даже ставится в заслугу...
      А все же - неужели Гачаг Наби казнил их? Зная мужа, Хаджар вполне могла в это поверить.
      Ну и что ж, если мучители - косая сажень в плечах, а Ало-оглы невелик ростом? Зато он велик духом, а это куда важнее. Он, только он может избавить ее и всех остальных заключенных от томительного рабства и ежедневной опасности. Он вполне может так рассчитаться с проклятыми палачами, что каждый следующий начальник тюрьмы будет относиться к своим заключенным с уважением и опаской, потому что будет знать - зангезурец и в неволе опасен, он не игрушка для кулаков дюжих сторожей и не мяч, который свирепые псы-стражники смогут гонять от одной стены к другой, нет! Потому что и здесь, в каменных стенах, он остается частью замечательного сообщества храбрых и достойных людей, умеющих постоять друг за друга.
      Можно сказать и так: Зангезур - это сила!
      Та сила, которая совершенно сломила уездного начальника, полковника Белобородова. Та сила, которая поставила в весьма сложное положение перед наместником гянджинского генерал-губернатора. А самого наместника - в столь же незавидное положение перед Петербургом.
      Да, да, так и запомните: зангезурцы никогда не бросятся в ноги своим покорителям!
      Все эти мысли каждый день и час пульсировали в сердце Хад-жар. Не покинули они ее и в этот момент; однако, скажем прямо, горела она не столько чувством гордости, сколько казалась озаренной пламенем своей любви. Она предвкушала, что уже недалек тот час, когда так или иначе, но перед ней растворится дверь темницы и на пороге окажется он, муж, любимый, единственный, ее Наби.
      - Вот я и пришел к тебе, Хаджар, дочь Ханали...
      - Зачем же ты пришел, славный Гачаг Наби?
      - Увидеть тебя, Хаджар...
      - Но ведь ты совсем недавно смотрел мне в глаза, сын Ало?
      - Да, смотрел. Скажу больше - именно я в тот день открывал дверь твоей камеры...
      - Зачем ты приходил тогда, сын Ало, и зачем пришел теперь?
      - Тогда я пришел, чтобы поддержать в твоем сердце надежду и любовь, дочь Ханали, а теперь пришел, чтобы взять тебя за руку и увести за собой!
      - Где ты, Наби? - вздрагивала Хаджар, потому что видение растворялось во мгле и не на чем было ей остановить свой взгляд. - Приходи! Спаси меня! Увези меня в горы!
      Хаджар не знала, откуда придет Гачаг Наби в каземат. Может из-под земли явится, может, с неба соколом упадет. Но он обязательно будет здесь, чтобы снять со своей подруги оковы и вернуть ее в трудную, но прекрасную жизнь, из которой она была столь безжалостно вырвана.
      А когда она выйдет...
      Дойдя до этого порога в своих размышлениях, дочь Ханали наглядно показала нам, что не зря ее называют львицей. Потому что мечты, которые ее обуревали, остались бы непонятными не только любой другой женщине на земле, но и едва ли один из тысячи мужчин смог бы так рассуждать и чувствовать. Оказавшись на свободе, в первый же час Хаджар направила бы свои стопы...
      Нет. Пока не надо рассказывать дальше. Всё так удивительно и странно, что не стоит прежде времени рассказывать о ее планах. Дай аллах, чтобы свершилось, наконец, освобождение, а потом уже придет черед всего остального.
      И перед воспаленным взором Хаджар вновь и вновь вставало любимое лицо:
      - Кто я без тебя, мой Наби?
      - Кто я без тебя, моя Хаджар?
      - Ты смел и прекрасен, мой Наби!
      - Ты смела и прекрасна, моя Хаджар!
      - В бою и любви... В бою и любви...
      Истомленный долгой тишиной, чуткий слух Хаджар ловил шорохи, доносящиеся извне. Уже несколько дней как ей стало казаться, что она слышит слабые звуки где-то в глубинах земли. Теперь эти звуки становились отчетливей, и она могла уже сказать с уверенностью: шум приближается. А с ним приближается и минута, когда порвутся, словно паутина, железные цепи, и она взлетит в бескрайнее небо свободной птицей...
      Глухой стук кирки о пористый камень был для нее слаще райской музыки. Тем более, что она не сомневалась - кирка эта в руках ее любимого!
      Хаджар чутко прислушивалась и к шагам надзирателя, бессменно дежурящего перед камерой. Мерно и непрестанно раздавались они по гулкому коридору, отдаваясь эхом в каменных крутых арках.
      Раз... Два... Три... Пять... Десять... Пятнадцать... От угла до другого угла - потом всё сначала.
      Но вот - шаги сбились и затихли...
      Что там? Что произошло?
      - О, Наби! Скорей! Выпусти меня отсюда!
      - А не ты ли говорила мне, Хаджар, что не к лицу орлице попадать в неволю, а уж попав,- не вырваться самой, а?
      - Говорила, Наби, говорила...
      - Ну, а что теперь?
      - Теперь я взываю к тебе! Приди, Наби! Цепи мои тяжелы, силы мои истощены... Спаси меня, Наби!
      И опять образ любимого расплылся в ночи. Вместо него вдруг перед глазами появился генерал-губернатор в великолепном мундире, шитом золотом; его кресты и эполеты сверкали во мраке. Он смотрел на Хаджар и улыбался зловеще. А за ним вдруг возникла громадная фигура самого императора, еще более величественного и надменного. Он даже не смотрел в ее сторону, но Хаджар не могла не ощутить презрение царя к ней и ко всем маленьким людишкам, составляющим его великий народ.
      Ах, не цепи страшны. Они из того же железа, что и ободья колес на долговязых арбах, везущих зерно в амбары с мирных полей. Что цепи? Отдать их в золотые руки мастера Томаса, и он превратит их в нужные и полезные вещи... Собрать бы цепи и кандалы из всех казематов - каждому быку и ослику хватило бы на подковы, чтобы они не скользили, не сбивали копыт в своих ежедневных добрых трудах... Не цепи страшны, нет. Люди страшны, которые готовы одеть оковы на каждого, кто ищет справедливости. Исчезни они - и солнце, взойдя на небеса, озарит лачуги бедняков теплыми лучами счастья и благоденствия. Станут прекрасными и спокойными плодородные долины Зангезура и крутые склоны, покрытые курчавой растительностью.
      Если бы каждый пользовался плодами рук своих, если бы каждый оставался хозяином в собственном доме - какой прекрасной стала бы жизнь! Но - где эти дни? Откуда придут они на нашу землю, если мы не призовем их сами?
      Влажные огромные глаза Хаджар подозрительно заблестели.
      - Увидим мы эти чудесные дни. А не увидим - значит, их дождутся другие и вспомнят нас добрым словом.
      Глава восемьдесят вторая
      Страшным был мир в те дни. Нигде не было просвета для того, кто трудился, не разгибая спины. Были, конечно, и тогда люди, которые понимали, что впереди обязательно замаячат светлые дни! Но таких провидцев было не много. Большинству жизнь казалась бессрочной каторгой, к которой они приговорены еще до своего рождения и от которой невозможно избавиться никакими силами.
      Но если бы каждый раб стоял покорно, согнув плечи и склонив перед угнетателями голову - то тому, что происходило - действительно не было бы конца. Потому что ни власть, ни закон не пощадили бы его и не нашли повода проявить милосердие.
      Власть всегда была против трудового человека.
      Нет покорности, которой она осталась бы довольна, нет той меры униженности, которая показалась бы ей достаточной.
      Когда же раб противоречил господину, то тот приходил в звериную ярость. Если у него была плеть - он ею полосовал ослушника, если под рукой была палка - он ее пускал в ход. А могло и так случиться, что забивал насмерть, не чуя ни угрызений совести, ни вины. Даже наоборот, еще и кичился, похваляясь перед женой и домочадцами - вот я каков. А другим рабам это было наукой, чтобы знали, что их ждет, если они вдруг да осмелятся...
      Все это правда. Но правда и то, что чем дальше, тем больше становилось тех, кто уже не в состоянии был мириться с положенной ему от бога судьбой и кто готов был скорее отдать жизнь, чем признать, что именно такая участь уготована ему до конца его дней на земле.
      Однако неравенство как было, так и осталось. Чиновники зверствовали с той же неукротимостью; прислужники государственного аппарата ничуть не смягчили своих волчьих аппетитов. А тюрьмы, и прежде не пустовавшие, теперь оказались набитыми до отказа.
      Тесные камеры с крохотными окошками, через которые никогда не проникало солнце, поглотили лучших людей; тюремщики - от губернаторов до околоточных надзирателей, распоясывались все больше, упиваясь собственной безнаказанностью.
      Присяжные говоруны с пеной у рта доказывали, что чем больше тюрем, тем меньше смутьянов, а следовательно, тем спокойнее и привольнее живется остальным, благонамеренным гражданам.
      Однако прежние устои уже не казались столь монолитными и несокрушимыми. Дух свободы достигал даже тюремных камер. В острогах и казематах начались мятежи.
      Так что - не только к любимой жене пробивался сквозь толщу всевозможных препятствий Гачаг Наби, когда, не зная отдыха, он разгребал тяжелые валуны в конце подземного хода, ведущего из пещеры в гёрусский каземат. Не только Хаджар надлежало ему спасти, не только друзей и соратников, томящихся в той же темнице. Не задумываясь об этом, Гачаг Наби подрывал и сами устои самодержавия, и каждый удар его кирки был ударом по всей чудовищной машине царизма. Не он один подтачивал основы опостылевшего правопорядка, но его труд оказался своевременным и нужным. С каждым сантиметром его продвижения приближался одновременно и тот день, когда распахнутся со скрипом все окованные ржавым железом двери крепостей и выйдут из подземелий те, кто никогда не был лишен свободы, если бы предстал перед судом праведным.
      Нет, не судам, управляемым властью, нужно решать судьбы людей. Сам народ должен судить, и только он! Пусть самые старые, самые мудрые и опытные, уже поднявшиеся над житейскими пристрастиями и плотскими радостями, решают правоту и виновность каждого... А такие, как "око его императорского величества" должны занять свое место в мусорной яме истории - раз и навсегда. А если не получится такого - тогда пусть пойдет в ход веселый клинок Гачаги Наби и сотни его собратьев. Ибо неправедным должна быть уготована неправедная смерть.
      Ало-оглы трудился, не переводя дыхания. Врубаясь в горную породу, он не оглядывался назад; он не видел, что за его спиной, проворно и трудолюбиво, словно муравьи, снуют его соратники, растаскивая вывороченные им валуны, утрамбовывая почву и укрепляя своды подземного хода. Хоть он и потребовал, чтобы отпустили его одного - не нашлось желающих спорить, так же, как и не нашлось ни одного, согласившегося с этим распоряжением Гачага. Все помогали ему.
      Когда был пройден последний метр, отделявший подкоп от камеры, Хаджар забылась ненадолго неспокойным, тревожным сном. Веки ее подрагивали, она тихо вскрикивала... Кто ее осудит за это? Кто упрекнет в недостатке мужества героиню, владеющую собой при бодрствовании и снова становящейся слабой женщиной лишь тогда, когда сон смежает веки?
      Неслышно поднялась плита, прикрывавшая пол в углу темницы. И когда Ханали-кызы пробудилась, то Наби уже стоял рядом с ней и держал ее за руки.
      - Пришел? - выдохнула она.
      - Пришел!
      И они обнялись так, что казалось - косточки обоих не выдержат пылкости объятий.
      - Пришел!!!
      Звон цепей привел Ало-оглы в ярость. Он вынул кинжал и попытался разъять-звенья. Однако все тщетно-перед такими оковами любое лезвие бессильно...
      Наби подошел к двери камеры и приник к ней ухом - не услышал ли кто возни, -не готовится ли тревога.
      Но все было спокойно. Только богатырский храп стражника, которого свалила с ног замечательная чача Карапета, раздавался на всю тюрьму.
      Тогда Гачаг Наби спустился в подземный ход и помог сойти в него Хаджар, еле передвигавшей ноги. И они двинулись навстречу свободе, навстречу друзьям, ожидавшим их.
      Какое счастье, что соратники не послушали Наби и отправились вслед за ним, приводя в порядок, расчищая и укрепляя лаз! Иначе у Хаджар вряд ли хватило бы сил проделать этот трудный путь. Спотыкаясь о камни, наощупь находя повороты, Гачаг Наби и Хаджар добрались до входа в подземный лаз, который, как нам известно, шел от ямы для зерна.
      Бережно поддерживая подругу, Ало-оглы показал ей глазами -- "Вперед! Ты идешь первой!" Она глянула на него и чуть заметно покачала головой - не пристало женщине опережать мужчину, которому она доверила выбор всего жизненного пути и за которым привыкла безоглядно следовать.
      Но Наби повторил свой безмолвный приказ, и она не стала больше ему перечить...
      То времена были, когда жена слушалась мужа с полуслова или даже улавливала его желания по движению бровей!
      Итак, Ханали-кызы двинулась первой, неуверенно ставя затекшие ноги на еле заметные ступени, вырубленные в песчаной стене колодца, а Ало-оглы помогал ей.
      Когда голова пленницы показалась над краем колодца, раздались приветственные крики:
      - Балла! Дай тебе аллах долгих лет!
      Тамара и Людмила протянули ей руки, чтобы помочь перевалить через край глубокой ямы, и нежно обняли ее, перемазавшись в серой мелкой пыли, осевшей на одежде славной кавказской орлицы. Айкануш стояла поодаль, обмерев от счастья и, не находя другого исхода бушевавшей в ней радости, бросилась на колени перед образом Спасителя, висевшим в углу...
      - Хвала тебе, Иисус! Ты Спаситель воистину! А истинный спаситель тем временем неторопливо выбрался из ямы и спокойно уселся в углу на стареньком ковре.
      Оковами пленницы, естественно, занялся Томас. Не прошло и десяти минут, как звенья цепей рассыпались по циновкам. А кандалы упали тяжелыми полукружьями, глухо звякнув в последний раз.
      Радости не было конца. Но постепенно, страсти улеглись, и тогда взоры каждого все чаще стали устремляться на Ало-оглы - что делать дальше?
      Однако Гачаг Наби не торопился принимать решение. Собственно, надо полагать, что план его был давно продуман во всех подробностях, и Ало-оглы просто не спешил отдавать следующий приказ, чтобы успело утихнуть первое волнение этой необыкновенной встречи...
      Тогда, оглядев всех, Гачаг Наби нахмурился. Он не вымолвил ни слова, но каждый понял, что Гачаг гневается за то, что его ослушались и спустились в подземный ход верные друзья. Однако - своеволие соратников явно пошло на пользу общему делу, и было ясно, что выражает свое недовольство Ало-оглы просто для того, чтобы напомнить - слово того, кто взял на свои плечи тяжесть командовать - слово это закон, нарушать который не смеет никто.
      - Скажи свое первое желание, Хаджар,- обратился к ней Ало-оглы.- Первое желание узника, очутившегося на свободе - свято.
      - И ты обещаешь его исполнить? - блеснула искра в глазах Ханали-кызы.
      Гачаг Наби промолчал и даже бровь не поднял - ведь сказано.
      - Дайте мне мужскую одежду, кинжал, ружье, коня - и оставьте меня одну на два часа, которые отделяют нас от рассвета!
      Каждый понял, что Гачаг Хаджар, не медля ни минуты, ступила на тропу войны и бушующая в ней жажда мести уже сегодня грозит кому-то настоящей бедой. Но возражать никто не стал. Да разве удержишь руку, занесенную для удара?
      Ханали-кызы добыли все необходимое, и мужчины вышли на воздух, чтобы дать грозной красавице возможность спокойно приготовиться к свершению задуманного.
      Смуглый от загара Вели подошел к атаману.
      - Вернуть тебе ружье, сын Ало?
      - Что спрашиваешь!
      И Наби счастливо вздохнул, почувствовав ладонью теплую гладкую поверхность приклада. Он погладил любимую винтовку от обреза ствола до цевья, ощутив пальцами надежный холод металла.
      - Вот твой патронташ... А вот чоха... Вот пояс!
      - Где же Бозат?
      Гачаг Наби огляделся и прислушался, как бы ожидая, что сквозь ночную мглу вдруг проглянет стремительный силуэт верного коня или тихий ветерок донесет его нетерпеливое похрапывание...
      - Не спеши, Бозат спрятан надежно... Скоро увидишься с ним.
      Пока Гачаг Наби облачался в привычные одежды, с отвращением сбросив лохмотья, и "кавказская орлица" не медлила со своим преображением. Остатки полосатой тюремной одежды брошены в печь, а на недавней пленнице уже красуется обычная одежда гачагов, по которой их узнавали издалека. Пожалуй, в ней Хаджар даже стала похожа чем-то на самого Гачага Наби - ростом они почти вровень, плечи у обоих широкие, лица смуглые с орлиным разлетом бровей. Прикрой Наби усы и сделай резкие черты лица чуть мягче и плавней - пожалуй, и не отличить непривычному взгляду.
      Огладив подведенного ей горячего коня, Ханали-кызы взлетела в седло птицей. Конь взвился на дыбы, заржал - и взял с места галопом.
      Полная луна, время от времени выглядывавшая из-за туч, сочла, что не к лицу ей наблюдать за происходящим и скрылась надолго. Стало темно - ни зги не видать. Так что конь и отважная всадница словно бы растворились в непроницаемой мгле.
      Глава восемьдесят третья
      Казалось бы, все обсудили господа офицеры на этом военном совете. Говорили неторопливо, обстоятельно; все резонные соображения были приняты с благодарностью и внесены в план операции. Победа казалась несомненной.
      Что и говорить, если даже этот Ало-оглы окажется самим шайтаном, ему все равно не избежать боя или гибели в одной из многочисленных засад, запрятанных во всех пригодных для этого точках. Можно не сомневаться, что уж теперь с ним будет покончено навсегда - и, бог даст, в Тифлис отправится не одна арба с железной клеткой, а две - с тигром и тигрицей.
      А если разделаться с мусульманскими разбойниками, то и с христианами будет справиться легче. Тут уж с особым тщанием возьмутся за дело ханы и беки; впрочем, и армянские купцы к ним примкнут - им давно уже поперек горла беспорядки, от которых страдает торговля и которые препятствуют мирному движению богатых караванов из Ирана, Средней Азии и Ближнего Востока.
      Так что пришло время задуматься каждому, кто в иной час бил себя в грудь и уверял Гачага Наби в своей преданности. Урок им будет дан беспощадный!
      Ничего, ничего, теперь все будут знать своё истинное место. Тот, кого родила мать, чтобы он всю жизнь пахал, сеял и жал - должен будет вернуться к уготованной ему судьбе. Кто назначен богом пасти скот - пусть вернется безропотно к своим отарам. Кому суждено - ковать - пусть кует и не раздумывает о вещах, его не касающихся.
      Наконец воцарится покой и тишь, и громадные крылья двуглавого орла, простертые от самого Петербурга, осенят благоденствие этого некогда тревожного края.
      Только и будут слышны благодарственные моления о здравии великого императора, царя всея Руси и присоединенных к ней окраин. В церквах будут петь тенорками священники, в мечетях речитативом зачастят почтенные белобородые муллы в искусно накрученных чалмах. Каждый молится своему богу, но суть одна и та же:
      - Сохрани для нас, всевышний, старый порядок, при котором так славно жилось людям почтенным, родовитым и состоятельным!
      Все были возбуждены тем воинственным духом, которым был проникнут весь долгий военный совет. Расходиться никому не хотелось, и, уже двинувшись к дверям, офицеры снова и снова сбивались в группки, толкуя о том, как важно пресечь именно здесь заразу мятежа, дабы было неповадно и тем кто в сердце России сеет семена бунта и неуспокоенности, что пора, наконец, показать крепость царской руки и умение подавлять брожение.
      Не для того триста лет правили громадной империей Романовы, чтобы теперь разом выпустить из рук бразды! Не бывать этому. Не дадим туземцам навязывать нам свою волю!
      Однако - ничто не бесконечно в этом мире.
      Пошумев и погорячившись, господа офицеры откланялись один за другим. И то сказать - час уже был поздний.
      Губернатор и прекрасная его супруга остались вдвоем.
      Как они раньше ждали всегда этого момента! Как переглядывались незаметно, еле скрывая нетерпение, когда заговорившиеся гости медлили покинуть гостеприимный дом!
      Златокудрая красавица Клавдия любила своего мужа нежно и горячо. Конечно, сверстницы ее назвали бы генерала стариком - но в годах ли дело?
      Израненный в сражениях герой, видевший смерть в глаза - таким он предстал перед юной институткой в день сватовства. И пусть ему чуть перевалило за сорок - возраст, конечно, немалый, но если супруг горяч и нежен, если он носит на руках свою несравненную красавицу - то что ей желать, спрашивается?
      Постепенно княгиня научилась быть для супруга настоящим другом. Она стала входить в его дела, вскоре отметив при этом, что ему не хватает известной гибкости, что язык пушек ему куда ближе и понятнее, чем язык дипломатии - и она без слов взяла на себя немалую долю решений, которые принимал генерал.
      Надо сказать, что именно ей принадлежала мысль пожить некоторое время на Кавказе. В детские годы княгиня гостила не раз у своих дальних родственников князя Воронцова с супругой и была очарована его необыкновенным замком, расположенным у подножья Ай-Петри на самом берегу ласкового Черного моря. Мавританские башенки, стройные купола, высокие окна, в которые врывается ласковый ветер, несущий ароматы моря и экзотических растений, наводнивших привольный парк на пологом склоне... Она любовалась тем, как суровый князь, единовластный государь этой дальней окраины, просвещенный и вельможный, правит твердо и справедливо, сочетая в своих владениях английскую тягу к науке с любовью к восточной неге. О том, что князь был тиран и деспот, безжалостно распоряжавшийся судьбами тех, кто претворял в жизнь его прихоти - в те времена Клавдия Петровна не задумывалась. Да - и где ей было понять такое?..
      Но когда забрезжила в ее зрелые годы возможность стать генерал-губернаторшей гянджинской губернии, где узорчатые тени, отбрасываемые столетними дубами на буйный подлесок в живописных отрогах Малого Кавказа, прячут стройные силуэты тонконогих серн и играют на шкурах гордых маралов княгиня не смогла одолеть соблазна. Так и свершилось это назначение.
      Конечно, потом все оказалось не так. Не столько повидала княгиня горных лесов, сколько прожаренных беспощадным солнцем бурых пустынь; не замки строил ее сановный муж, а разбрасывал по немирному краю крепостцы, да еще казематы, в которых не хранили боеприпасы, а терзали непокорных, не захотевших смириться со своей подневольной судьбой...
      Все оказалось не так!
      Но княгиня, к чести ее сказать, помнила о своей вине перед мужем, принявшим назначение без особого сопротивления, но о такой участи совсем не мечтавшим.
      Потому-то и терзалась в эти дни Клавдия Петровна, потому и простить себе не могла несчастий, одолевших дотоле безукоризненную чету.
      Час был поздний - и супруги не замедлили пройти в свою опочивальню. В ней теплилась лампадка перед образом в серебряной ризе, который генерал-губернатор обязательно повсюду возил с собой. Когда глаза присмотрелись к темноте, даже этого тусклого огонька хватило, чтобы различить очертания лица.
      Генерал не спал. Глаза его были открыты. Но не на красавицу-супругу был направлен его взгляд, а устремлен в потолок. Господи, да пылали ли эти глаза когда-нибудь тем огнем страсти, который так согревал юную супругу? Наверное, княгиня так и казнилась бы до утра бессонной мукой. Но вдруг ей показалось, что ветвь вишневого дерева, стоявшего под окном, закачалась, скрипнула и просела под тяжестью вскарабкавшегося на нее человека. Во всяком случае, четкая тень, которую бросала эта ветка от выглянувшей недавно луны, вдруг дрогнула и переместилась из верхнего угла стены в нижний. Что бы это могло быть?
      - Неужели...
      Ужас объял княгиню. Она почувствовала, как поползли мурашки по обнаженным плечам и озноб охватил все тело.
      - Закричать? А если это просто привиделось? Если ночная птица уселась на край ветки?
      Княгиня попыталась шевельнуться, но ноги отказывались служить ей.
      - Переполошить людей... Выставить себя перепуганной клушей... Раздосадовать супруга, которому и так несладко? Нет. Нет.
      Мало ли что привидится в ночной час...
      Между тем, ветвь скрипнула еще раз - и теперь сомнений не было. Метнулась тень, и человек в чохе, с кинжалом у пояса легко шагнул через подоконник в комнату.
      Генерал-губернатор хрипло вскрикнул и сел в постели. Ему тоже показалось было, что он видит страшный сон, что бредит наяву. Но ночной нежданный гость выкрутил фитилек лампады, сразу стало светлее, и сомнений уже не было. Губернаторскую чету настиг пресловутый разбойник Гачаг Наби, вот его знаменитый дагестанский кинжал покачивается у пояса, нетерпеливо дожидаясь своей минуты.
      - Кто вы? - голос генерал-губернатора прерывался. Он повторил:
      - Кто вы?
      - Гачаг Наби! - ответил спокойно пришелец и голос его показался князю знакомым.
      - Ты не ждал меня, генерал?
      - Зачем ты пришел?
      Гачаг улыбнулся.
      - Ограбить губернатора. Вот сейчас заберу самое дорогое и уйду...
      - Бери, что хочешь...
      Гачаг улыбнулся снова:
      - Не пожалеть бы вам об этом, господин!
      Генерала била крупная дрожь.
      Между тем незванный гость бесцеремонно шарил по комнате, рылся в бумагах, сложенных на столике аккуратной пачкой, заглянул и в ящики. Но драгоценности княгини Клавдии и пухлая стопка банкнот оставили его совершенно равнодушным. Губернаторская чета, парализованная страхом никак не могла поверить, что все это происходит наяву, а не в дурном сне.