Орлица Кавказа (Книга 1)

      Вот, думал кузнец, горы-то какие высокие! И туманы, и бураны, а все нипочем, ничего, пробилась Хаджар, взошла на самую высокую вершину, туда воспарила, где солнечное сияние без конца и края! И стоит она, залитая сиянием, непомраченная, незапятнанная героиня наша Хаджар ханум! И платок на голове ее в тысячу раз дороже, чем папахи тысячи иных продажных мужчин! И этот платок она, львица, может носить везде и всюду с честью! А у продажного мужчины,- бывает, папаха сползет, покатится под ноги, а головы-то на плечах не видать, одна шишка торчит, вроде голыша!
      Продажный - у него и папаха на голове не держится!
      Шаг за шагом, дума за думой - кузнец Томас и добрался до своего дома. Аллахверди, забывшийся в каморке чутким, сторожким сном, тут же вскочил.
      Томас, не торопясь, описал ему все гёрусские свои приключения, выложил подробности и сведения. И добавил:
      - И я с тобой пойду, кум!
      - Куда?
      - В горы, к Наби!
      - Да ты что? Наби и меня-то самого не хочет взять к себе, здесь, говорит, оставайся.
      - Тогда я сам и потопаю. Уговорю!
      - Нет, Наби ни за что не согласится, чтобы ты оставил кузню без хозяина и примкнул к гачагам.
      - Это почему же, кум?- обиделся Томас.
      - Наби тебе скажет: пусть наш кум остается там, в народе - и опора и подмога.- Аллахверди сообразил, что кузнец может заподозрить недоверие к себе, и потому пояснил:- Нам и тут свои люди нужны, кум! А без такого тыла, глядишь, власть волком подкрадется, врасплох застанет, загрызет! Нам свой человек здесь может и нужнее, чем там, в горах. Он-то, Наби, на такую поддержку и опирается, потому и цел-невредим выходит изо всех передряг.
      Кузнец раздосадованно и сокрушенно покачал головой:
      - Выходит, не хочешь ты меня взять с собой в горы.
      - Да, пока - не беру.
      - Может, кум, я иной веры - потому и сердце не лежит.
      Аллахверди рассердился:
      - Я с тобой, Томас, хлеб-соль делил! И потому от тебя никакого подвоха не жду!
      - Тогда в чем же дело, кум любезный?
      - Я же сказал: здесь, в кузне, Томас нужнее! Отсюда рукой подать до Гёруса, под носом у войск царских, пристава, солдат, казаков!
      Томас, однако, считавший это все отговорками, выпрямился во весь свой великанский рост, как на присяге:
      - Тогда передай от меня Наби, чтобы он отныне, с этой вот самой минуты числил меня в своем отряде! Передай ему, что я, Томас, сын Тевоса, готов лечь костьми ради спасения Хаджар из неволи!
      - Передам, кум, все передам!
      Томас взял лом, прислоненный к углу.
      - Вот лом, гляди! Клянусь святой верой, братья - иноверцы мои, такой подкоп я в каземат подведу, что не одну Хаджар, а хоть всех узников через него на волю отправляй!
      - Я так и скажу Наби!
      - Мы тоже не лыком шиты, Аллахверди.- Томас, вставший во весь рост, словно заполнил собой комнатушку.- У нас тоже на голове - папаха! Скажи Наби, что с сегодняшнего дня я здесь, в кузне, тайком для них и оружие стану ковать. Порох у солдат за тутовку раздобуду.
      - А может, сразу так: за тутовку - дай винтовку?
      - И то - можно, кум!- выпятил грудь Томас.- Ведь и в каземате наш племянник, надзиратель Карапет, не даром хлеб ест! Если ружье надо - беру на себя!
      - По правде, я про винтовку, про ружье - к слову сказал, у гачагов в этом особой нужды нет.
      - Откуда ж у них? л
      - Как откуда, - у тех же солдат, казаков и прочих убитых не сосчитать. Столько набито по разным потайным пещерам - арсенал.
      - Вон оно как! - кузнец даже крякнул от удовольствия.
      - А придется когда туго - Наби и чабанов под ружье скликает, и- на врага ведет!
      - Клянусь тебе, из нашего Гачага Наби - такой боевой подишах бы вышел,равных в мире не будет! - простодушно проговорил Томас.- Ведь и для падишахства, и для боя голова нужна, и еще какая!
      - Верно! А Хаджар еще толковее, кум.
      - Да, орлице летать и летать! Какой бы мужской крови ни стоило - а надо ее вызволить!
      - Клянусь тебе, из нашего Гачага Наби - такой боевой пади-самой капли отдам!
      - А если на Зангезур, на весь Кавказ посмотреть - сотни тысяч вызовутся!
      - Вот какая у Наби вдохновительница! Она-то ему и силу дала: до вершин подняла, куда и птице не долететь! И отвагу Кёроглу вселила в сердце его!Томас сжал руки в кулаки.- Хаджар-то, Хаджар подняла до солнца славу Наби!Томас вдруг осекся и не удержался от чистосердечного признания:- По правде, кум, зависть меня берет. Отчего, думаю, и моей Хамансур не быть бы отвагой-доблестью подстать дочери Ханали?!
      - И я своей Хатун говорю: мол, и ты должна стать храброй, чтобы сравняться с Хаджар.
      - Ну нет, клянусь, равной Хаджар нет и не сыщется на всем белом свете!Томас взял своей железной лапищей друга за руку, такую же крепкую, узловатую, привычную к серпу и плугу, к тяжкому труду.- Нам бы сообща принести обет - ив мечети, и в церкви - зарок в том, чтобы вместе биться против мучителей. А будем врозь - нас царевы слуги сомнут и раздавят по отдельности. Потому и посуди: если уж биться, так какая между нами разница?
      - Ну, да ладно, дел на нас на всех хватит!- сказал Аллах-верди.- Хаджар вызволить надо - это первое. Она всей нашей округи гордость, орлица Кавказа!
      - Вот-вот, стало быть, мы все заодно - русский ли, кавказский ли! Как и узники - и мусульмане, и армяне, и грузины - друг за друга стоят! То-то власть хвост поджала!
      Глава двадцать вторая
      Сменялись дни и ночи, и поедом ела печаль Наби, он все казнился, как же так могло случиться, что в перестрелке около Уч-тепе Хаджар оплошала, увлеклась и не отступила в положенный срок по знаку, как же она позволила врагу окружить себя и взять в плен!
      Конечно, было бы куда легче на душе, попадись он сам вместо Хаджар в руки врага.
      Мужчина есть мужчина - бывает, и в каземат угодит, и в Сибирь упекут, но не позволит он, чтобы праздные пересуды его честь марали, чтобы худая молва роняла бы его в глазах людей. Мужчина - попал в окружение или нет, бросили за решетку, сослали на каторгу, пошел на смерть или ушел от смерти - что с того? ! Если уж взялся за оружие, пошел войной против властей в такой империи, которой ни края, ни конца нет, то иной участи и ожидать не может. Как говорится, кувшин если где и разобьется, то у воды. Мужчина, который с властью воюет, должен биться до последнего. Пан или пропал! И если в тюрьму угодит никто слова худого не скажет о жене его, причастной к имени игита. А вот если славная жена попала в каземат, тогда кривотолков и напраслины не оберешься. И то, что сейчас Наби оставался на воле, цел-невредим, в горах Зангезура, вместе со своими удальцами, а Хаджар томилась во вражьих силках,- давило Наби тяжелее горы свинцовой!.. Ведь в Зангезуре, да и по всему Кавказу у Наби не только друзей-товарищей, но и недругов было немало! И эти недруги чесали языки, возводили всякую напраслину на заточенную Хаджар: "Уж если Гачаг Наби слывет таким удальцом-молодцом, за честь свою умеет постоять, что ж он свою благоверную оставил на произвол судьбы, в темнице, одну-одинешеньку? Разве ж он, сын Ало, не знает, что жена молодая - мужнина честь? Разве не думает, что эта честь под кованые казенные сапоги брошена? Разве ему, муженьку, невдомек, что в камере-одиночке, при допросе-дознании, не один сукин сын может позариться на такую красавицу, черную козочку? Да пусть хоть и львица-тигрица, что ни говори, а в лихой час баба есть баба, мужик есть мужик..."
      Они, герои на словах, ходили, заломив папахи, распинаясь о мужской чести и гордости; неся всякую чушь. "Как Наби ни досадил, ни насолил нам,- вещали они,- а все ж, честь нашу мужскую задевает то, что мусульманка, зангезурка в каземат брошена. В камере-одиночке, под надзором солдатни..." Потом и похлеще шло, с усмешкой: "Лучше бы сын Ало пустил себе пулю в лоб из айналы, чем глаза людям мозолить, в папахе ходить-хорохориться..." Надо ж, не унимались злопыхатели: "У самого чести ни на грош, а нас учит, как жить! В грудь себя бьет, мол, я да я, хозяин гор, пуп земли! Я, мол, сын Ало! Эй! Я власти не по зубам, нынче здесь, завтра там, то в Иран, то в Туран, и горы - мой орлиный стан!.. Я да я..."; "Да, ты и есть, и где же твоя честь? Ты, Наби, жену в тюрьме оставил, себя ославил, врага позабавил, точно в парное молоко муху бросил... Позор на нашу голову! На весь Кавказ позор! Был бы я Хаджар муж! Тихий-смирный - сиди себе дома, хозяйствуй, как сыр в масле катайся, горя не знай! А то мыкайся по горам, по долам, с места на место, из края в край! Мало ли что- кое-какие златоусты о Хаджар песни насочинили, Наби до небес вознесли! Грош им цена... Сколько веревочке ни виться, а конец будет!"
      И хоть не слышал Гачаг Наби сам этой хулы господской, холопской, и хоть никто не смел передать Наби эту несусветную брехню, но Наби обо всем этом и сам догадывался, сердцем чуял, понимал, если уж не уберег Хаджар, не вырвал из неволи, то это беда хуже смерти.
      "Нет, нельзя оставлять на поругание честь свою!"
      С этой мыслью Наби поднял отряд с Кызыл-гая, провел через крутые скалы над пропастью Адовой и двинулся в сторону Цициановского уезда, в горы окрест Гёруса. И видели удальцы: огнем горят глаза вожака. Едет-скачет, айналы выхватит, руки чешутся, что ли, поигрывает винтовкой, крутит, стискивает, чего доброго, сгоряча, с отчаяния в себя пулю пустит. А пройдет немного времени глядишь, поник, думу думает. И так говорил себе самому Наби: "Не надо никогда терять голову. К черту их, вражьи сплетни, пересуды, совесть-то чиста у меня, не замарать! Чего я терзаюсь! Хаджар себя в обиду не даст, умрет, а не позволит бесчестить красу и имя свое! Пусть только кто из этих усатых сволочей мне в лицо скажет худое - язык им отрежу!"- так думал Наби, судил-рядил, распаляя себя против ненавистных брехунов, против закрадывающихся в душу черных сомнений, и мысленно ругал всех воображаемых недругов. "Ах вы, сукины сыны! Это ваши жены блудят с холопами вашими! Это ваши госпожи-хозяйки с офицерьем, солдатней шашни заводят! (потому вы ни во что человеческое и не верите!)" И так вот, облегчая душу, обрушиваясь на врагов, защищая Хаджар от мыслимой и немыслимой хулы, которой враги могли бы пытаться запятнать ее, и вновь превознося ее чистое имя до небес, Гачаг Наби с гордостью и безоглядной верой возглашал: "Дочь Ханали Хаджар - святая гор Зангезура! Отвага и беда рядом идут! За отвагу она поплатилась! Хаджар - первая из первых игитов! А кто игита честит - тот себя порочит. И сколько в мире ни есть непотребства, весь грех и позор - ваши, господа в расшитом галунами тряпье, в мундирах с крестами!" И рассуждая так, оберегая непоколебимую веру в подругу свою, Наби снова силы обретал, словно становился все выше и выше, горой вздымался.
      Да пусть не каземат гёрусский, а самая что ни на есть недоступная твердыня в мире, и пусть войск вокруг - видимо-невидимо, пусть сойдутся все витязи мира,- и пальцем не посмеют тронуть Хаджар. Ни волоса с головы ее не упадет!
      Истосковавшийся по милой подруге, Наби впадал в сладостные грезы. И Хаджар представала его взору во всей красе своей, и он веселел. "Вот она, Хаджар, краса моя, гроза моя, взглядом поведет - сердце вынет, душа в пятки, а что тут говорить о всяком враге-супостате, руки коротки, кишка тонка!
      Нет, нет, и близко к сердцу подпускать нельзя! Хаджар - мой венец, честь и слава моя. Что хула? В ветреный день пыль к скале не пристанет... В метель ни пятнышка на чистом снегу не увидишь... Мы и живем - в метельные дни, ночуем и днюем, живем - воюем! Иначе чего бы ради нам в горах голодать-холодать? Ради чести и воли скитаемся, вдали от очагов родимых с властью сшибаемся! Чтобы власти досадить, самодуров осадить!" - Сверкали глаза у Гачага Наби, щурились зорко и остро, и он ощущал в себе седую мудрость аксакалов и силу неизбывную, и думы устремлялись все дальше и дальше. - "Не ради ли светлого дня во тьме кромешной воюем? С черной ночью воюем - ради света белого! И Хаджар с нами пошла - поглядеть хоть краешком глаза, какая она светлая доля? И как мы тучи черные разгоним, и солнце добудем? Не ради прихоти и славы, не ради песенной молвы мы в горы подались! И если надо - алой кровью отмоем черный мир, добела отмоем! Доживем до белого дня!" Гачаг Наби поднял руку с дула винтовки, о которую опирался, и смахнул пальцем жаркую слезу, набежавшую на глаза. Гачаг Мехти - его брат родной - давно уже посматривавший на него, удивился. Подошел:
      - Наби, что с тобой? Непохоже на тебя?..
      - Эх, Мехти...-вздохнул горестно старший брат.-Тошно, хуже некуда! Ты вот подумай, брат, сами на воле, а честь наша - за решеткой.
      - Такая уж доля наша, гачагская - нынче воля, завтра - тюрьма. Сам не хуже моего знаешь.
      - Знаю, Мехти. Коли мечтали бы кое-как век скоротать - иначе бы жили.
      - Это уж верно. Только ни с одним жандармом не ужиться.
      - Мне - с ними, или им - со мной ?
      - Как сказать... Может, и не стоило лезть на рожон...
      - Никак, жалеешь?
      - Да нет же... что моя кровь, что твоя. Моя - не краснее твоей...
      - Я вот сейчас о Хаджар думал, - признался Наби. - Худо это - одна она там.
      - Да, худо...
      - У меня голова огнем горит, Мехти. - Наби взглянул брату в глаза.-Ты только подумай, что сейчас говорят наши враги!
      - О чем же?
      - Бесчестят...
      - Уж не Аллахверди ли раздобыл в каземате тебе такие небылицы?
      - Аллахверди - человек честный, - в голосе Наби сквозила укоризна. - Он зря языком молоть не станет. Если придется - жизнь положит, за нашу честь постоит, языки брехунам вырвет!
      - Тогда чего ж ты кипятишься, ни с того, ни с сего? Вздохнул Наби тяжело:
      - И сам ума не приложу, откуда, по какому дьявольскому наущению лезет в душу эта чертовщина!
      Мехти встревожился: как бы червоточина не разрослась. Ведь так, чего доброго, дойдет до того, что Наби и от Хаджар отвернется, а ударит кровь в голову - беды не оберешься, может и руку на нее поднять, погубить свою святыню! Тогда - всем беда, и какая! Все это мгновенно промелькнуло в мыслях Мехти, и он повысил голос:
      - Хоть Хаджар и в казамате, за семью замками, но ты-то на воле! А потому гони черные мысли, о другом думать надо.
      - Я и хочу, - печально пробормотал Наби. - Только трудно мне, будто рана на груди...
      Мехти понимал, как трудно брату. Сказал с улыбкой:
      - Чего ж копаешься в себе, душу бередишь, в сомнениях вязнешь, как в болоте!
      Наби по-детски простодушно признался:
      - Тяжко мне без Хаджар, невмоготу!
      Мехти окинул взглядом гёрусские горы, тучи, наползающие на небо. Потом вымолвил тихо:
      - Знаю: умри я - переживешь, а с Хаджар стрясись беда - не вынесешь.
      Лицо у Наби странно переменилось, вдруг помрачнело еще больше.
      - Как бы ее тайком в Сибирь не угнали...
      - Аллахверди что-то запаздывает. Может, это неспроста... - Теперь и Мехти сам встревожился. - Кто знает, может, и вправду... в Сибирь?
      - Похоже на то... Может и самого Аллахверди схватили, а? Упекли? Или пулей настигли?
      - Земля слухами полнится. Дошли бы и до нас.
      - Выручать надо Хаджар. Во что бы то ни стало!
      - Ты ведь говорил, что она сама задумала побег. Наби сокрушенно покачал головой:
      - Она и в каземате с трона не хочет сойти.
      - Ну, коли не хочет сойти, может, послушаемся ее?
      - А может, тут другое, брат? - вскинулся Наби, - Может, она хочет нас, братьев, в отваге испытать?
      - Тебя не узнать, Наби!
      - Я и сам себя не узнаю, - Наби в сердцах вскинул анналы и трижды пальнул в небо... И тут же ожило все вокруг. В несколько минут гачаги сбежались с окрестных склонов...
      ... Сгрудились вокруг Наби.
      Он обвел всех сверкающим взглядом.
      - Вот что, ребята... Хаджар надо выручать...
      - Давно пора!
      - Веди нас!
      - Пусть твой брат, Наби, объявит на всю округу, что мы пир горой закатим: в честь Хаджар!
      Глава двадцать третья
      Главноуправляющий канцелярии на Кавказе, ознакомившись с письмом зангезурского уездного начальника, был не в духе. Бунт в каземате, единодушие разнородной массы узников, конечно же, настораживало его. Происходившее там, на окраине, говорило о том, что нет всеобщего послушания и покоя в кавказской вотчине империи. Гачагское движение могло перекинуться и в другие края.
      Задав хорошую взбучку губернатору, отпустив подчиненных восвояси, наместник, не находивший себе места, вызвал начальника тайного отделения и предложил, его вниманию зангезурскую "реляцию".
      - Извольте прочесть, господин генерал!
      Тот впился в строки колючим взглядом, как бы ощупывая их, и по мере чтения лицо его вытягивалось все больше.
      - Да-с... ваше превосходительство.
      - Что - "да-с"?
      - Смею сказать, что дела в Зангезуре обстоят... гм... сквер-но-с...
      - Это я и без вас знаю! - наместник поправил кольцо на пальце. - Вы осознаете, что от вас требуется?
      Генерал с одутловатым лицом и рыхлой фигурой вытянулся и щелкнул каблуками.
      - Приказываю вам... - наместник, как шпагой, ткнул указательным пальцем в генерала и выдержал внушительную паузу, глядя на жандарма давящим взглядом. Я приказываю вам в течение суток, ровно через двадцать четыре часа, дать мне точный и исчерпывающий доклад о внутреннем положении в уезде. И еще... И еще, все сведения, какие только имеются, касательно фактов, содержащихся в письме зангезурского начальника, а также данные об этой загадочной "татарской" бунтовщице Хаджар - все выложите мне на стол!
      - А также и о муже ее, Гачаге Наби, не так ли? Наместник процедил сквозь зубы:
      - В первую очередь, как вам велено - о ней!
      - Слушаюсь, ваше высокопревосходительство! Создадим полный портрет...
      - Какого черта портрет! - взревел главноуправляющий. - Все что известно, всю подноготную! Понятно!? - Понизив голос, наместник добавил:
      - Не смею больше вас задерживать.
      Глава двадцать четвертая
      Между тем, пока кто-то где-то судил-рядил, бранился, казнился, Хаджар делала свое дело - будь это и не каземат, а хоть преисподняя, все одно, не удержать ее, выскочит, вырвется непременно! С младых ногтей терпеть она не могла кротости и смирения, И сама никогда не ныла, не опускала рук. Кто при ней - парень ли, молодица ли, струсил, захныкал, - пиши пропало. Хаджар ни слышать, ни видеть таких не хотела. Какая ни беда - терпи, выдюжи, как ни лютует судьба, крепись! Только не гни шею перед мучителем, не кланяйся! Так и росла, гордая, неуемная, и теперь ратовала за то, чтобы лиходеев каленым железом выжечь! И видишь, как оно обернулось, попала в силки, в каземат бросили, тюремную стену другой стеной окружили, из штыков солдатских, из шашек казачьих!
      По совести говоря, Хаджар за Наби вышла замуж вовсе не вслепую, наобум, как случалось порой в этих краях, глядишь, пошла молодая с кувшином по воду, а ее подстерегли у родника, хвать, в бурку окутали, в седло кинули, и поминай как звали. Не одному свату показала Хаджар от ворот поворот, пока не выбрала Наби, пока сердцем не полюбила. И с первых же дней души не чаяли друг в Друге.
      Хаджар понимала и прежде, и теперь, на что они идут, - биться грудь о грудь с вооруженным войском, - не шутки шутить. Все могло быть - кровь и рубка, каземат и Сибирь, рана и погибель, и голодная смерть... Хаджар было ясно, какая это путь-дорога. Но не думала, не гадала она, что и здесь в каземате, столько узников из-за нее всколыхнутся!
      Не знала, не ведала, что арестантские кулаки обрушатся на стены камер, "тюремный телеграф" разнесет весть, что всех без разбору и различия, мусульман, христиан, на ноги поднимет! Что узники смогут разорвать оковы и кандалы, как прогнившую веревку, и грянет дружная грозная песня: песня-вызов и начальнику уездному, и губернатору, и наместнику! Такой вот бунт - разве это малое дело в уездном каземате, числившемся на особом счету... Нет, если поглубже вникнуть - совсем не малое! Это была дерзость, подвиг, опора и поддержка для Хаджар! И при такой поддержке она уже, считай, не узницей была, а повелительницей, и судьей! Но правдой было и то, что физически она по-прежнему оставалась в неволе, арестанткой была в каземате, в темнице. Здесь лицом к лицу со смертью стоишь! Кто - кого! Вырвался - живи, а нет - пропадай. А то при побеге и пуля догонит, уложит на землю, в крови захлебнешься, сапогами коваными добьют, да еще напоследок носком перевернут - прикончили или нет.
      Хорошо, что узники ее в обиду не дали. Не дали ведь! И вся округа о том прознала, услышала! И до Наби, глядишь, весть долетит! И другая сторона, власть высокая, узнает, до наместника молва докатится! И обе стороны ждать не станут, друг на друга пойдут, и быть кровавой беде!
      И как тут было Хаджар сидеть сложа руки!
      - Нет! - кусала она пересохшие губы, опаленные огнем ярости и муки. - Не продам я свою честь никакой сволочи, не стану вымаливать пощады и прощения. Пусть только посмеет кто подойти - за горло схвачу, душить буду, пока дух не испустит! Я, Хаджар, сумею постоять за себя! Будь не каземат, будь хоть геенна огненная, умру, не дрогну, не сдамся! Сейчас она только узница - жена-не жена, краса-не краса, все одно узница, да слабость и трусость - ей не союзницы, хоть Сибирь, хоть плаха - пойдет без страха! - Думает думу Хаджар, волю в кулак собрала, участь свою наперед загадывает. Самое худшее представляет, рвется к схватке, духом крепится. Да вот безоружная, а без оружия - какая схватка, подстрелят, прикончат за милую душу. Как куропатку, пропадешь бесславно и глупо!
      Отторженная от Наби, она все же уповала на него, ощущала его незримое волшебное присутствие. - "Ведь есть же он на свете, есть. Ведь и я еще живая! Говорила я - гачаг - первый из молодчаг. Гачаг не попадет впросак, не пропадет за так. Где бы ни был -- вырвется, из тюрьмы ли, из Сибири ли. Да что каземат - до него рукой подать, а Сибирь во-он какая даль, сколько верст идти до нее, сколько дней - считай целый год... Ну и пусть - хоть год, хоть два, хоть десять, все равно гачагу не усидеть там, не коченеть. Гачагу одна дорога снова в гачаги! И она, дочь Ханали, не станет там век вековать, вырвется, гачагствовать будет, пока черные косы не подернутся белой сединой: сугробы снежные разворотит, метели-пургу передюжит-перетерпит, до последнего вздоха биться будет, против злодеев-лиходеев!" Так вот далеко заглядывала-загадывала Хаджар, так вот в неволе-темнице крепила дух свой. Думай она иначе - разве ж звалась бы она дочерью Ханали, была бы Хаджар? Eй на роду написано - бить врага клятого. И уже с губ ее тихо струилась старинная песня о славном Кёроглу:
      Кёроглу бьет врагов, и крушит, и крошит.
      Грикнет-крикнет в бою - вся земля задрожит.
      Богача-кровопийцу тот голос страшит,
      Знает он: Кёроглы никому не прощает.
      Напевала Хаджар, по тесной камере расхаживала твердо, по-мужски. И как только густела ночная тьма, снова бралась за начатое дело, с неженским упорством трудилась, копала потайную, ловко скрытую лазейку под стеной. Назло всем оставалась в решимости самостоятельно в одиночку совершить побег! Как пришла к такой мысли - она теперь и сама не помнила.
      И спасибо Лейсану - передал ей железяку, которая в ее руках то в лопату, то в кирку кованую обращалась и вгрызалась в землю тюремную. И трудилась она молча, со львиной яростью. Триста узников поддержали ее, триста сердец вдохнули в нее отвагу и решимость! Триста голосов, триста дыханий, триста гневных кличей, звонов цепей гремящих: "Свобода! Свобода!" и могла ли быть большая гордость и подмога для Хаджар! Мог ли быть дар дороже и бесценнее!
      Но как повернуть дело, чтобы кровь дорогих друзей-соратников уберечь, а вражью пролить? Чтобы дети друзей не остались без призора? Чтобы ни одна мать, ни одно дитя не виноватили и не проклинали Хаджар?
      Глава двадцать пятая
      Начальник сыскного отделения, вылетев из кабинета наместника, уже за ореховой дверью оглянулся и чертыхнулся. Бегом он добрался до своей канцелярии. И тут же созвал советников, чиновников в мундирах и сыщиков в штатском, взял их в оборот, прижал как следует: как, мол, вы, такие-сякие, допустили это. Куда глядели, рты разевали, ворон считали, что ли? Главнокомандующий раньше нас о бунте в гёрусском каземате узнал! А мы только-только очухались, хватились, глазами хлопаем, только-только мозгами шевелить начинаем.
      Начальник распалялся:
      - Я обязываю вас впредь действовать так, чтобы первыми узнавать обо всех событиях на местах. Ушки на макушке! Нюх да глаз! Вот что требуется! Чтоб впредь не краснеть со стыда! Ежели мы, - рубанул он воздух тяжелой рукой, ежели мы исполняли бы свой долг перед отечеством подобающим образом, то пресекли бы зангезурскую крамолу в самом начале, и не разгорелся бы сыр-бор из-за узницы-разбойницы!
      Бушевал генерал, кричал, ногами топал, а про себя помнил о том, вполне возможном, обстоятельстве, что его слова могут быть доложены наверх кем-то из присутствующих агентов. - Мы должны быть сторожевыми псами империи, оберегающими ее внутреннюю безопасность. Мы обязаны верным служением снискать высочайшее доверие. И этого мы можем достичь только под руководством и милостивым покровительством его высокопревосходительства нашего главноуправляющего! Потерять его доверие - значит, потерять доворие высшей власти. Будь мы на высоте положения, не пришлось бы мне, в мои почтенные годы, краснеть перед его высокопревосходительством, дрожать, как осиновый лист, пробкой вылетать из кабинета! А все из-за вашей нерадивости, равнодушия, тупости! - Он обвел оценивающим, пронзительным взглядом весь разношерстный свой персонал, ощущая в равной мере начальственный зуд и верноподданнический пыл: - По вашей милости, господа! По вашей! Вы тут вот вместо дела предаетесь кутежам, кахетинское лакаете, не просыхаете. Вам и дела нет, что вокруг творится! Там,
      за Тереком, абреки бесчинствуют! Тут, в Зангезуре, Гачаг Наби распоясался со своими головорезами! Мало того, что благоверная в каземате смуту сеет! Генерал отер пот со лба и обвел притихшую компанию злым взглядом:
      - Что в рот воды набрали?
      Все вскочили на ноги, вытянулись в струнку - офицеры охранки, осведомители, сыщики.
      - Учтите: буду к вам беспощаден во имя высших государственных интересов.
      - Слушаемся...
      - Врете!
      - Но, позвольте, ваше превосходительство, - робко пытался возразить кто-то из офицеров. - Почему вы столь худого мнения о нас?
      - Потому что знаю я вас, как облупленных! Привыкли к моей доброте...
      И тут генерал неожиданно ухмыльнулся, хохотнул. У всех отлегло от сердца. "Пронесло!.. Его превосходительство стращает только, а понимать - понимает нашего брата..."
      - Пить не возбраняется. Только пить надо в меру. Умеючи. А не напиваться до положения риз, черт вас подери! Да еще при исполнении служебных обязанностей.
      Сыщики и агенты приободрились, повеселели.
      - Так точно, ваше превосходительство. Пить в меру и умеючи...
      - Если впередь замечу хоть одного "шатуна"...- генерал напустил на себя свирепый вид, - ... разжалую немедля... Понятно?
      - Так точно, ваше превосходительство!
      - Вы только подумайте, до чего дошло: обнаружен и портрет разбойницы этой, Хаджар, изъяли у грузин, наших единоверцев!
      - Должно быть, любуются просто. Хороша... - хихикнул прилизанный в штатском.
      - Глупости! - вспылил генерал.
      - Почему ж...
      - Какая к черту красота! Это сочувствие! Из разбойницы чуть ли не икону сделали! Как же, героиня, против власти пошла, в каземате беспорядки учиняет. А то - красота? - Генерал снова тучей нахмурился. - Это еще цветочки, ягодки будут потом. И вас за такое попустительство по головке не погладят! И вашего покорного слугу .- тоже. Может статься, кое-кого, - он посмотрел многозначительно, - и под суд отдадут. Позагорали под кавказским солнцем, дескать теперь погуляйте-ка на сибирском морозце!
      Все подавленно примолкли.
      Генерал, оставив оконфуженных и поникших подопечных стоять, покинул кабинет, вышел на улицу, сел в фаэтон, запряженный двумя вороными, и укатил домой. "Всюду - кровь... - думал он по дороге. - Всюду - предательство. И еще эта Хаджар... бунтарка... Господи, помилуй! Упаси от высочайшего гнева..."
      Глава двадцать шестая
      Главноуправляющий просматривал представленные ему начальником полицейского сыска папки с шелковыми тесемочками и грифом "совершенно секретно". Сперва было взялся за дело об уроженке села Мовлу Зангезурского уезда Хаджар Ханали кызы, да раздумал, решив ознакомиться с положением дел в других уездах и губерниях. И, листая сводки, реляции, выписки, убедился, что нет такой губернии, где бы ни имели места события, сходные с происходящими в Зангезуре, - и бунты, и покушения, и нападения на должностных лиц, - ах, этот строптивый, неуемный Кавказ! И при таких фактах отнюдь нельзя считать благополучными дела администрации на местах и полагать, что главноуправляющий в должной мере использует вверенную ему власть и чрезвычайные полномочия на этой огромной территории.
      И Северный Кавказ, и Дагестан, и Закавказье - везде было неспокойно... И там, в глуши, в Зангезуре, гляди-ка, о Хаджар-бунтовщице песни поют, дастаны слагают... Уподобляют ее сказочной птице "самандар", которая и в огне не горит, и в воде не тонет...
      А послушать официальные рапорты генерал-губернаторов - тишь да гладь... Врут! Скрывают! Сознательно скрывают! Дескать, в церквах и мечетях денно-нощно возносят молитвы во здравие и честь его императорского величества, благословляют высочайшее милосердие, справедливость и радение о подданных, сочувствие народам и народностям...
      Сопоставляя достоверные документы и липовые донесения, генерал словно видел два разных Кавказа. Один - бунтующий, непокорный, бурлящий. Другой тихий, смиренный, радеющий в молитвах.
      Генерал не имел основания не доверять своим подопечным. Самым верноподданным, одновременно самым глупым из губернаторов, на его взгляд, был елизаветпольский, который взял да и выложил главноуправляющему донесение зангезурского уездного начальника, отражающее истинное положение дел. Хотя и наместник поощрительно отозвался о хитроумном "мусульманском лицедействе" бакинского губернатора, из тайных донесений явствовало, что туда проникает "ересь", имеющая куда более глубокие корни... Все эти невоявленные чумазые желонщики, тарталыцики растущих, как грибы, бакинских нефтепромыслов, эта мазутная голь представляла собой потенциально куда большую силу... И тут уж одной благотворительной раздачей шербета не обойдешься...