Только вперед

      Поворот был проделан так стремительно и изящно, так красиво, что по трибунам пронесся восторженный гул.
      Поначалу трудно было отдать предпочтение кому-либо из спортсменов, и только наиболее опытные болельщики могли оценить силу и красоту движений русского чемпиона, их абсолютную слаженность и ритмичность.
      Гребки Кочетова следовали один за другим с безукоризненно точными интервалами, и каждый мощный гребок продвигал пловца на два с половиной метра ближе к финишу.
      И все-таки он не мог вырваться вперед!
      Кончалась уже вторая пятидесятиметровка, а шестеро соперников все еще шли одной слитной шеренгой, будто кто-то связал их туго натянутой невидимой веревкой. Крики, пулеметная дробь трещоток, гудки автомобильных сирен, пронзительные звуки свистулек слились воедино и словно накрыли бассейн плотной звуковой завесой.
      От этой какофонии, казалось, вот-вот лопнут барабанные перепонки.
      Второй поворот! Зрители снова повскакали на скамейки, барьеры, возвышения букмекеров, приподнялись на цыпочки, поднесли к глазам бинокли. Кто раньше повернет?
      И снова все двенадцать ладоней почти одновременно коснулись стенки!..
      Сто метров позади! Половина дистанции! А никто из пловцов все еще не может оторваться от соперников...
      Сверху, с трибун, неопытному наблюдателю могло показаться, что пловцы движутся не очень быстро. Высота и большое расстояние скрадывали скорость. Но знающие болельщики по жадно раскрытым ртам пловцов, тяжелому дыханию, затрудненным движениям, а главное — по маленьким черным стрелкам секундомеров, зажатых в кулаках у многих, видели, — скорость очень большая, почти рекордная.
      Выдержат ли пловцы этот бешеный темп? Не сдадут ли? Вот что теперь волновало трибуны.
      Под непрерывный вой, крики, звуки трещоток и свистулек пловцы закончили третью пятидесятиметровку.
      Оставался последний, четвертый отрезок пути.
      И вдруг — весь бассейн ахнул, захлебнулся, замер.
      Пловцы шли уже на пределе; казалось, силы их исчерпаны, и только огромный нервный заряд да страстное желание победить, во что бы то ни стало победить, толкают спортсменов вперед.
      Совершив третий поворот, они вышли на последнюю, финишную пятидесятиметровку.
      И тут пловцы, как по команде, внезапно перешли на брасс.
      Трибуны не удивились. В те годы за границей обычно так и плавали. Первые сто пятьдесят метров шли баттерфляем; потом, чтобы передохнуть, метров 20-25 брассом, а на финише — опять баттерфляем . Брассом плыть легче, но зато медленнее.
      Трибуны поразились другому. Все пять «западных» пловцов перешли на брасс, и только один русский чемпион, не обращая внимания на окружающих, по-прежнему продолжал плыть баттерфляем.
      Это казалось невероятным. Или русский не устал, не нуждался в отдыхе?
      Замолчавшие было трибуны разразились свистом и криками:
      — Ко-тше-тофф!
      — Брасс!
      — Брасс!
      И еще одно слово, возмущенно швырнул кто-то вниз, и этот выкрик тотчас подхватила бурлящая «галерка»:
      — Хек!
      — Хек!
      (Потом Кочетову объяснили, что по-русски это значит — «безумец», «сумасшедший»)...
      «Галерка» тысячами сердец и тысячами глоток «болела» за Кочетова. Что делает этот безумец?! Конечно, сперва он немного обгонит соперников, но они за это время отдохнут, наберутся сил и на самом финише обойдут его, усталого, измотавшегося.
      И «галерка» еще яростнее требовала, внушала, напоминала:
      — Котшетофф, брасс!
      — Брасс, Котшетофф!
      Может быть, он просто ошибся? Забыл, что этот поворот — третий, последний?
      Зрители первых рядов злорадно молчали. Зазнался этот русский «Медведь»! Пусть вначале обгонит всех. Посмотрим, что будет на финише!..
      А Леонид продолжал мчаться вперед. Сперва он даже не понял, почему так всколыхнулись трибуны.
      Еще недавно пловцы двигались одной шеренгой, все наравне. Теперь шеренга распалась, пловцы вытянулись в цепочку. Впереди Кочетов, за ним — Джонсон, третьим — поляк...
      Кочетов плыл стремительно и, казалось, не чувствовал напряжения. Гулкие удары сердца отдавались в висках, в руках, в каждой клеточке его большого тела. Но он не сдавал темпа. Леонид знал — ему под силу такая скорость. Он мог быстро плыть баттерфляем и двести, и четыреста, и даже пятьсот метров. Вот когда пригодились упорные тренировки, непрерывные схватки с Важдаевым.
      Леонид уже значительно опередил всех противников. Теперь и они, немного отдохнув, перешли на баттерфляй и бросились вдогонку за Кочетовым. Но его темп оказался им явно не под силу. Рты их были широко раскрыты и судорожно глотали воздух, на шее пловцов образовались кружевные воротники из пены. Руки двигались не так стремительно и не так часто, как прежде, — поднимали тучи брызг.
      А Кочетов по-прежнему неутомимо летел вперед. Постепенно все тридцать прожекторов сползли со всех дорожек и сосредоточили свой свет на советском пловце. Судьи чуть не бежали по бортику бассейна, контролируя каждое его движение.
      Сплошной рев стоял в бассейне. Зрители кричали так, как не кричат даже болельщики футбола, когда нападающий прорывается с мячом к воротам противника.
      Какой-то чопорный старичок, одетый в строгий старомодный сюртук, забыв все на свете, азартно хлопал по спине сидевшую впереди даму. Дама вздрагивала от каждого прикосновения его руки, но не оборачивалась: все ее внимание было приковано к пловцу.
      Наиболее честные, здравомыслящие болельщики и прежде понимали, что мировой рекорд Кочетова — не выдумка. Но такого не ожидали даже они.
      И только одна мысль владела всеми. Она радовала зрителей первых рядов и тревожила «галерку». Сдаст, не выдержит! Не может выдержать человек такого темпа!
      И только когда до финиша остались последние, считанные метры, все поняли: темпа он не сдаст. Наоборот, казалось, неутомимый пловец не только не устает, но все больше входит во вкус борьбы. Он уже намного обошел всех противников; они растянулись цепочкой, которую замыкал вконец измотавшийся бразилец.
      Кочетов бурно финишировал первым. Разом щелкнули десятки секундомеров — 2 минуты 30,4 секунды!
      И только закончив дистанцию, Леонид снова почувствовал боль. Из-за поврежденной ноги он показал время на 0,6 секунды хуже, чем в Москве, и все-таки на 0,8 секунды лучше официального мирового рекорда.
      Финишировавший вторым негр Джонсон отстал от Кочетова на целых 2 секунды! Поляк — на 3,6 секунды. А пришедшие последними голландец и бразилец — почти на 5 секунд. Такой огромной разницы между первым и вторым местами почти никогда не бывало на международных состязаниях, где собирались лучшие пловцы мира. Было ясно: Кочетов — пловец сверхкласса.
      — Ко-тше-тофф! Ко-тше-тофф! — гремели трибуны.
      Леонид сел возле стартовой тумбочки. Нога снова заныла. Незаметно для зрителей он растирал опухшее колено и ждал решения судей.
      Но судьи почему-то не торопились.
      Кочетов видел, как в первом ряду, нервно скомкав, газету, встал высокий молодой человек в белом спортивном костюме. Леонид знал, — это чемпион Голландии, мировой рекордсмен, господин Ванвейн. Он быстро прошел к судьям и стал что-то с жаром доказывать им.
      Судьи удалились на совещание.
      Вдруг Холмерт, сидевший неподалеку от Кочетова, лихорадочно вскочил на ноги. Все тело его мелко дрожало, глаза закатились, как у припадочного, на губах. выступили хлопья пены. Он несколько секунд постоял, качаясь, и грохнулся на пол.
      «Припадок!» — встревожился Леонид и бросился к бразильцу.
      Но, к удивлению Кочетова, пловцы, секундометристы, репортеры, фотографы вовсе не волновались. Казалось, это происшествие нисколько не удивило их.
      Вскоре появились носилки, и Холмерта унесли.
      — В чем дело? — спросил Леонид у переводчика.
      — Доппинг! — кратко и спокойно ответил тот. — Слишком много «горячительного» вогнал в себя это молодчик. Перестарался!
      Так вот он — пресловутый доппинг! Кочетов много слышал о нем, но сам еще ни разу не наблюдал этого омерзительного явления. Галузин рассказывал Леониду, что на Западе спортсмены иногда перед самым состязанием вводят в кровь различные наркотики, чтобы предельно возбудить организм, заставить его работать с лихорадочным напряжением.
      Значит, припадок бразильца — результат доппинга! Это и немудрено: после кратковременной неестественной вспышки энергии неизбежно наступает длительное тяжелое, болезненное состояние.
      Кочетов теперь понял, почему в раздевальне бассейна, как в больнице, стоял запах камфары, спирта и еще каких-то медикаментов, а мимо то и дело сновали люди с блестящими врачебными шприцами и ампулами.
      Однако и доппинг не помог сухопарому бразильцу: он все-таки приплелся к финишу последним.
      Леонид снова сел.
      Судьи еще не вернулись.
      Прошло пять минут — они все совещались.
      «Галерка» негодующе ревела. Первые ряды настороженно молчали. Леонид удивленно посмотрел на Ивана Сергеевича, который сидел неподалеку от стартовых тумбочек, в ложе для почетных гостей и журналистов. Тот чуть-чуть поднял ладонь и медленно опустил ее на барьер ложи. Это означало — спокойствие!
      «Ну что ж, спокойствие, так спокойствие!»
      Леонид поднял глаза на «галерку». Какой-то рабочий парень-спортсмен в черной шерстяной фуфайке сложил ладони, будто в крепком рукопожатии, и, тряся ими над головой, громко кричал: «Москау, Москау!»
      Кочетов улыбнулся, тоже сложил руки и потряс ими над головой. Приятно, что и здесь есть друзья! Взгляд его скользнул по первым рядам. С какой ненавистью смотрели на него эти холеные господа! Седой старик с высокой шляпой в руке, встретившись с Леонидом глазами, даже отвернулся. Да, здесь не только друзья, но и враги. Чтобы не видеть этих откормленных высокомерных лиц, Кочетов стал смотреть на воду, но вдруг почувствовал на себе чей-то упорный, пристальный взгляд. Он поднял глаза и увидел в первом ряду высокого парня в клетчатом пиджаке с малиновым платочком в кармашке. Тот глядел на Леонида и нагло ухмылялся.
      «Он! — сразу же отчетливо вспомнил Кочетов. — Это он кинул палку!»
      Мерзавец, так нахально рассевшийся в первом ряду, даже не счел нужным переодеться. Он самоуверенно оглядел Кочетова и, чувствуя, что тог узнал его, вовсе не пытался скрыться.
      Леонид подозвал Ивана Сергеевича и, указав рукой на парня, объяснил, кто это.
      — Наглец! — процедил Галузин. — Знает, что здесь ему все сойдет с рук!
      Но все же Иван Сергеевич с помощью переводчика подозвал полицейского. Высокий плотный полицейский с идущей через плечо широкой белой портупеей, похожей на почетную ленту, чем на ремень для револьвера, выслушал Галузина и любезно объяснил, что сам он задержать молодого человека из первого ряда имеет права. Но, если господин русский настаивает, он может позвать своего начальника, лейтенанта Янсена.
      Лейтенант Янсен, тоже с белой портупеей и в белых крагах, немедленно явился. Рассказ Ивана Сергеевича, казалось, нисколько его не удивил.
      Лейтенант говорил быстро и очень вежливо. Переводчик едва успевал переводить поток его восторженных восклицаний. О, он сам спортсмен и от всей души сочувствует русскому чемпиону, господину Котшеттофу. О, то, что произошло с ним, конечно, возмутительно! Но задержать господина в клетчатом пиджаке он, к величайшему сожалению, не имеет оснований. Ведь сам господин Котшетофф утверждает, что был в «саду один, — значит, свидетелей нет. А арестовывать кого-либо только лишь по подозрению одного человека... — согласитесь сами... — невозможно, это антидемократично, это покушение на свободу личности!
      — Нидерланды — страна истинной свободы! — высокопарно заявил лейтенант Янсен. Глаза его при этом хитро сощурились.
      — Свобода! Как же!.. — презрительно сказал Галузин и, не глядя на лейтенанта, ушел в свою ложу.
      Между тем время шло.
      Прошло десять минут, пятнадцать. Судьи все еще показывались.
      Леонид сидел, растирая больную ногу. Наконец откуда-то появился Ванвейн и, расталкивая публику, прошел на свое место. Вскоре вышли и судьи.
      Главный судья подошел к микрофону. Стало тихо.
      — Судейская коллегия, — произнес он, — просит пловца Котшетоффа, Союз Советских Социалистических Республик, еще раз, но уже медленно, проплыть половину дистанции. Судейская коллегия должна убедиться, правилен ли его стиль плавания.
      На миг показалось, что в бассейне обрушились трибуны: такой поднялся крик и свист.
      — Долой судей! В воду их! — кричали болельщики. — Топить!
      — Позо-о-ор! — сложив руки рупором, кричал парень в черной шерстяной фуфайке.
      — Позор! Позор! — подхватили трибуны.
      Даже те зрители, которые не симпатизировали Кочетову, теперь были возмущены произволом судей.
      Леонид разозлился. Ах, так! Хотят проверять чистоту его стиля? Куда же смотрели все двадцать судей, когда он плыл? Такого еще никогда не бывало на соревнованиях. Ну ладно!..
      Галузин встал в ложе. Лицо его выражало крайнее возмущение, косматые брови сошлись на переносице. Он стал быстро, спускаться по лесенке.
      «Нет, не выйдет, господа! — думал он, шагая по ступенькам. — Наш пловец вторично не поплывет! Дудки!»
      Галузин хотел от имени советской делегации заявить судьям решительный протест, но Кочетов нарушил весь его план.
      Злой и возмущенный, Леонид вскочил на тумбочку. Жестом он подозвал переводчика. Шум в бассейне сразу прекратился.
      — Переводите! — высоким, мальчишеским голосом выкрикнул Леонид. — Они хотят проверить мой стиль? Пожалуйста! Я им продемонстрирую свой стиль, стиль большевиков!
      Переводчик быстро, торжествуя, бросил его слова в ряды зрителей.
      — Браво!
      — Молодец!
      — Так их! — закричали болельщики.
      Кочетов приготовился к прыжку. Стало тихо.
      — Ванвейн! — раздался в полной тишине крик с галерки. — Ванвейн!
      Чемпион Голландии, не понимая, в чем дело, встал и галантно поклонился.
      — Хватит кланяться, Ванвейн! — крикнул молодой моряк. — На старт, Baнвейн! Защищай честь Голландии!
      К этому крику присоединился и кое-кто из зрителей первых рядов, но, поняв свою оплошность, они быстро замолчали.
      Ванвейн покачал головой, знаками показывая, что у него нет с собой спортивного костюма.
      — Я одолжу тебе плавки, Ванвейн! — кричал моряк с галерки. — Плыви, не трусь!
      — На старт, Ванвейн! Стань рядом с «Северным медведем»! — громко требовал зал.
      Ванвейн, весь красный, вскочил с места и чуть не бегом направился к выходу. Под свист галерки он покинул бассейн.
      Леонид снова прыгнул в воду. Он плыл медленно, и в ярких лучах прожекторов отчетливо видны его идеально правильные, точные движения. Зал восторженно ревет.
      — Точная работа! Пловец-ювелир! — кричит парень в черной фуфайке.
      — Король брасса! — громко заявляет моряк.
      — Король брасса! — восторженно подхватывает зал.
      Леонид по лесенке выходит из воды.
      Судьи опять удаляются. На этот раз они возвращаются очень быстро.
      — Стиль правильный! — недовольно говорит первый судья. Он хочет еще что-то прибавить, но гром аплодисментов не дает ему продолжать.
      — Стиль правильный! — пожимая плечами, повторяют один за другим все двадцать судей.
      Главный судья дает сигнал, и оркестр начинает играть гимн в честь победителя. Родные, торжественные, мощные звуки «Интернационала» разносятся по всему бассейну.
      Галерка дружно встает.
      Нехотя поднимаются и господа в первых рядах.
      На «мачту победителей» взвивается алое полотнище. Оно достигает вершины, и вот над изумрудной водой бассейна, развернувшись, гордо трепещет флаг Страны Советов.

Глава девятая.
Лыжи — это оружие

      Поезд тарахтел на стыках, подолгу простаивал среди бескрайних снежных полей у сиротливо торчащих семафоров.
      «Быстрей!» — мысленно подгонял его Леонид.
      Ему казалось: чуть не перед каждым покрытым снеговой папахой блокпостом, каждой заметенной до крыши будкой путевого обходчика поезд сбавляет ход, а на станциях совсем застревает, прямо хоть подталкивай.
      Леонид вышел в узкий проход, тянущийся вдоль купе. Станы были красиво отделаны, пол застлан ковровой дорожкой: «мягкий» вагон.
      ...Когда Кочетов за восемь минут до отхода поезда примчался на вокзал в Горьком, билетов уже не было.
      — Поищите, девушка, — взмолился Леонид. — Крайне нужно...
      Кассирша вышла в соседнюю кассу. Прошла минута, две... Леонид с беспокойством поглядывал на огромную стрелку вокзальных электрических часов. Та коротким прыжком отмерила еще одну минуту...
      Кассирша вернулась:
      — Есть один, мягкий...
      — Давайте, — Леонид протянул все деньги, какие были у него. Только бы хватило!
      «Нет хлеба — едим пироги! — подумал он. — Мягкий так мягкий!»
      Кассирша долго (или так показалось Леониду?) писала что-то, стучала компостером. Наконец Леонид схватил билет, сдачу и побежал на перрон. К счастью, у него не было багажа, — лишь маленький чемодан.
      Едва он, запыхавшись, вскочил в вагон, — поезд тронулся...
      ...Мимо Леонида по узкому вагонному коридорчику прошел проводник. На подносе у него дребезжали стаканы в мельхиоровых подстаканниках. Тут же горкой высились кубики сахара, упакованные в яркую обертку, как конфеты.
      Леонид вернулся в купе. Напротив него пила чай соседка. Она брала сахар осторожно, самыми кончиками пальцев, словно щипчиками, и притом жеманно отодвигала мизинец. На блузке у нее был вышит крупный фиолетовый цветок с двумя длинными продолговатыми листьями.
      «Тюльпан!» — узнал Леонид.
      И сразу вспомнилась Голландия. Зеленое, с примятой травой, поле аэродрома. Их провожают на родину. Голландские рабочие-спортсмены не знают русского языка, а советские пловцы не говорят по-голландски.
      Со всех сторон несутся крики:
      — Карош!
      — Отшень спасибо!
      — Широка страна родна!
      — Расцветали яблоки и груши!..
      Леонид сперва не понимал: при чем тут яблоки и груши? Потом сообразил: голландцам просто доставляет удовольствие выкладывать весь свой запас русских слов.
      На поле возникают пять групп, пять колец, и в центре каждой группы — советский спортсмен.
      Закрыв глаза, Леонид живо видит: со всех сторон ему протягивают книги, блокноты, фотографии. Он пишет на них только одно слово: «Москва».
      Голландские рабочие-спортсмены крепко тискают ему руки и радостно повторяют: «Москау!»
      Особенно запомнилась Леониду высокая сухощавая девушка-голландка. У нее некрасивое лицо с крупными, резкими чертами, тусклый взгляд, прямые, бесцветные волосы. Вокруг все улыбаются, шумят, а она стоит молча, даже не просит автографа.
      Леонид откалывает с лацкана пиджака свой значок — дешевенький значок со шпилем Петропавловской крепости — и прикрепляет его девушке. И вдруг лицо ее преображается. Сияют глаза (и вовсе они не тусклые!). Смягчаются резкие черты, она растерянно улыбается: «Чем бы отдарить?»
      — Не надо, не надо, — смеется Леонид.
      У девушки, как назло, ничего нет под рукой, только цветок в петлице. Она выдергивает этот фиолетовый тюльпан и протягивает его Леониду.
      ...«А неплохо мы там поработали! — думает Леонид. — Три золотых медали! И вдобавок, еще одна бронзовая».
      Три раза гордо взлетал на «мачту победителей» алый флаг. Американцы, занявшие второе место, отстали от советской команды на восемь очков.
      Леонид лег. Вагон идет плавно, без тряски. Только еле слышно позвякивает ложечка в стакане на столике.
      «Давно мы вернулись? — Леонид подсчитывает. — Четыре, нет, — пять месяцев». Всего пять месяцев! А сколько событий!
      Приехав из Голландии, он сразу засел за учебники и конспекты. Через две недели начинались экзамены, а он пропустил много лекций из-за поездок в Белоруссию и Голландию.
      «Да, пришлось попыхтеть», — вспоминает Леонид.
      Он заканчивал третий, предпоследний курс института. Занимался с утра до ночи. Пришлось даже отменить тренировки.
      Мастер Холмин, глядя на Кочетова, посмеивался:
      — Охота тебе зубрить?! Ведь ты — звезда, чемпион страны, рекордсмен мира! Сдай как-нибудь на троечки — и дело в шляпе!
      Нет, Леонид не хотел получать троек. Он помнил, как возмущался тройками Галузин, когда в детской школе плавания просматривал дневники своих учеников.
      — Тройка — не отметка, — сердито говорил Иван Сергеевич. — Тройка — это посредственно. А попробуй скажи токарю, плотнику или сталевару, что он работает посредственно. Обидится!
      Кочетов проводил все дни в институтском читальном зале. Библиотекарши и студенты уже привыкли, что угловой столик в дальнем конце зала занимал он. За этот столик никто не садился.
      «Да, все было б хорошо... — думал Леонид. — Если б не нынешние состязания. И зачем я поехал? Ведь чувствовал — не надо...»
      В середине ноября его послали на всесоюзные соревнования в Горький. Кочетов всегда с радостью мерялся силой с другими пловцами, но на этот раз ему не хотелось ехать. Он перешел уже на последний курс; сейчас следовало особенно настойчиво заниматься, и соревнования были совсем некстати. Кочетов пошел к Гаеву и заявил, что не может прервать учебы. Ведь он — выпускник.
      — Ты отличник, — сказал Николай Александрович. — Догонишь!
      И, чтобы подзадорить Леонида, насмешливо прибавил:
      — Уж не испугался ли чемпион своих противников?
      Но, заметив сердитый взгляд Кочетова, Гаев сразу изменил тон, засмеялся:
      — Шучу, шучу! Но ехать надо. Ответственные соревнования.
      ...«И я, дурак, поехал», — хмуро подумал Леонид.
      В конце ноября началась война с Финляндией. Леонид в Горьком сразу бросился на вокзал. И вот сейчас он ехал в Ленинград.
      Поезд двигался по-прежнему медленно. Леониду не спалось. Он оделся, взял книгу. Не успел открыть ее, как поезд дернулся и замер.
      — Стоим восемь минут, — объявил проводник.
      Накинув пальто, Леонид вышел на незнакомый ночной перрон Как и всякое неизвестное место ночью, вокзал казался таинственным. Вокруг все тонуло в темноте. Только мерцали тусклые электрические лампочки возле буфета и зала ожидания.
      Леонид бесцельно слонялся по перрону. Неожиданно возле буфета увидел знакомое лицо.
      — Грач!..
      Они так обрадовались встрече, словно год не виделись.
      Грач возвращался из отпуска. Конечно, сразу заговорили о войне.
      — Трудно будет, — покачал головой Леонид. — Там ведь «линия Маннергейма». Поперек всего перешейка. Ее называют «неприступной»: доты с пушками и пулеметами, противотанковые рвы, гранитные надолбы, минные поля. В дотах, говорят, бетонные стены толщиной в два метра, бронированные плиты...
      — Трудно, конечно, — согласился Грач. — И не только из-за линии Маннергейма. Скалы, леса, болота и озера... Подумать только: в этой крохотной стране тридцать тысяч озер!..
      Поговорили и о заводских делах. Вспомнили прошедшее лето, когда каждое воскресенье Леонид с заводскими пловцами отправлялся в Центральный парк или на стадион, или в пригороды: готовились к спартакиаде.
      — Как Катя Грибова финишировала, помните?! — воскликнул Грач.
      — Еще бы! — усмехнулся Леонид.
      Эта недавно пришедшая в секцию продавщица газированной воды из заводской столовой первой закончила стометровку кролем, оставив далеко позади всех своих соперниц.
      — А Виктор Махов?
      Да, кузнец тоже отличился.
      О себе Грач умолчал, а он, пожалуй, сделал для команды больше всех — занял два первых места.
      ...В Ленинград поезд прибыл вечером.
      Леонид сперва даже не узнал знакомую привокзальную площадь. Всегда шумная, веселая, сверкающая, она теперь была погружена в темноту, словно притаилась.
      Прямо с вокзала, взяв такси с непривычно мерцающими синими фарами, Кочетов понесся по затемненным улицам в институт.
      Всего десять дней не был он в Ленинграде. Город преобразился. Теперь он выглядел суровым, подтянутым, строгим. Прифронтовой город!
      Был уже вечер, но в институтских залах и коридорах толпись студенты.
      — В чем дело? — спросил Леонид у первого встречного.
      — Да вот — провожаем...
      — Куда? Кого?
      — Ты что — с луны? Добровольцев на фронт!..
      Лучшие лыжники института уходили на войну, образовав Особый отряд лыжников-добровольцев.
      Кочетов тут же, в коридоре, вырвал листок из блокнота и, приткнувшись на подоконнике, синим химическим карандашом торопливо написал заявление. В нем была всего одна строчка:
      «Очень прошу отправить меня на фронт».
      Слово «очень» он дважды подчеркнул: для убедительности. Но и это не помогло. Комиссар особого ряда лесгафтовцев, Николай Александрович Гаев, вернул ему заявление. По-особому подтянутый, бодрый и оживленный, он сочувственно похлопал Кочетова по плечу и кратко сказал:
      — Поздно!
      — Тебя все равно бы не взяли! — утешали Леонида товарищи — боксеры, футболисты, теннисисты. — Нас вот тоже не приняли. Только самых лучших лыжников берут. А ты же пловец!
      — Я и лыжник! — яростно протестовал Кочетов. — Имею второй разряд!
      Но он убедился: все старания напрасны. Отряд уже сформирован и готов к отправке.
      Вскоре с фронта стали поступать первые сведения о действиях Особого отряда лесгафтовцев.
      В институтских коридорах кучками собирались студенты. В перерывах между лекциями жадно читали они скупые заметки в газетах и письма с фронта. Слава об Особом отряде разнеслась уже по всему фронту, по всей стране.
      Особенно прославился Гаев одной своей операцией.
      Во главе группы разведчиков-лесгафтовцев он пошел на ответственное задание: разыскать и уничтожить в глубоком тылу противника мощную вражескую радиостанцию. Путь был невероятно тяжел: крутые обледенелые склоны, усыпанные валунами, густо заросшие сосновым лесом. Узкая тропа, петляя, то почти отвесно спускалась вниз, то вдруг взмывала на груды огромных ребристых камней.
      Путь преграждали никогда не замерзавшие болота. Сверху они были предательски покрыты снегом, но стоило ступить — и бойцы глубоко проваливались в трясину. В валенки набиралась ржавая, гнилая вода. Намокшие полушубки покрывались твердым ледовым панцирем. А главное — лыжи, попав в болото, мгновенно обрастали льдом и переставали скользить. Приходилось тут же на морозе тщательно счищать лед. Разводить костры запрещалось; они могли выдать врагу местоположение отряда. Да и все равно — оттаивать лыжи у огня нельзя: они испортятся от жары, к ним будет прилипать снег.
      И все-таки лесгафтовцы добрались до цели и обнаружили, что радиостанция находится при шюцкоровском штабе.
      Ночью разведчики окружили штаб, и, как только радист послал в эфир первые сигналы, здание взлетело на воздух. Шюцкоровцы-штабисты были перебиты. Разведчики, забрав секретные документы, стали уходить.
      Но тут-то и началось самое трудное. Вскоре разведчики обнаружили, что за ними мчится погоня. Началась отчаянная гонка. Лютый мороз перехватывал дыхание: было минус 43 градуса. Резкий ветер валил с ног. Белофинны яростно нажимали, уверенные в своем превосходстве. Ведь они — прославленные на весь мир лыжники, с детских лет привыкшие к дальним переходам.
      Но лесгафтовцы стремительно мчались все вперед и вперед. Погоня продолжалась уже четырнадцать часов. Белофинны не сомневались, что советские бойцы вот-вот начнут выдыхаться и замедлят бег. Каково же было их удивление, когда отряд разведчиков после четырнадцатичасового изнурительного бега вдруг сошел со своей старой, ранее проложенной, лыжни и помчался прямо по целине! Причем отряд двигался не по прямой линии, а делал крюки, запутывая свой след.
      Значит, русские вовсе не стремились выбрать кратчайший маршрут? Значит, они не устали?
      Разъяренные шюцкоровцы еще ожесточеннее повели погоню. Они не могли представить, что кто-либо в мире владеет лыжами лучше их.
      Двадцать семь часов продолжалась гонка. Двадцать семь часов уходили лесгафтовцы от врага. И ушли. Белофинны в конце концов выдохлись. Погоня прекратилась.
      ...Леонид Кочетов, как и все студенты, с гордостью слушал рассказы о замечательных подвигах своих друзей. Одно только омрачало его настроение — почему он не с ними?..
      А между тем жизнь в Ленинграде шла своим чередом.
      Жители быстро привыкли к затемненным улицам, к шторам на окнах, к ежедневным лаконичным сводкам штаба Ленинградского военного округа, к свежим надписям на железных дверях подвалов: «Вход в бомбоубежище».
      По-прежнему по утрам торопились на уроки школьники, по-прежнему выстраивались очереди в кассы кинотеатров, когда на экраны выпускался новый фильм; а влюбленные считали, что гулять по затемненным улицам даже лучше.
      Занятия в институте продолжались. В тишине просторных светлых аудиторий преподаватели спрашивали химические формулы, строение беспозвоночных, спряжение вспомогательного глагола «ту би». И по-прежнему ставили двойку студенту, не усвоившему очередной параграф учебника физиологии.
      Жизнь шла своим чередом.

* * *

      Огромный институтский актовый зал был празднично украшен: лозунги, гирлянды, портреты. На окнах уже нет плотных черных штор — кончилось затемнение! Над сценой — длинная, широкая полоса кумача с метровыми буквами: «Привет героям-фронтовикам!»
      Вчера в Ленинград вернулись с фронта первые воинские части. А нынче утром по институту, как шквал, пронесся слух: к вечеру в город прибудет Особый отряд лесгафтовцев!
      Кончилась война. Всего три месяца понадобилось Красной Армии, чтобы взломать «неприступную» линию Маннергейма.
      Студенты готовились к встрече своих боевых товарищей. Но как? Как сделать, чтобы этот день отличался от всех других праздников? Чтобы он запомнился на всю жизнь?
      Особенно волновались девушки-студентки. Что изобрести? Одна из них предложила преподнести подарки фронтовикам. Идея понравилась. Но где взять подарки?! Сшить, связать, вышить — уже не успеешь... Да и что подарить? Кисеты, портсигары — их ведь обычно посылают бойцам?! Но это не ново, а главное — большинство лыжников не курило...