Остров мужества

Птица! Он не успел разобрать — какая. Ветер кружил её, беспомощную, бороться с ним она не могла.

— А я могу! — вдруг сказал Ванюшка. Ему показалось, он крикнул громко, хоть на самом деле сказал чуть слышно. Но от этого слова у него и сила вдруг появилась: ноги шевельнулись и медленно перевалились за край утёса. «Могу!» — хотел повторить он. Но силы хватило только отползти от самого края, чтобы ненароком не скатиться обратно вниз. И Ванюшка закрыл глаза.

Обморок постепенно перешёл в сон. Такой глубокий, что даже холод от мокрой одежды не скоро бы разбудил Ванюшку. Но вот во сне он почувствовал: что-то тёплое коснулось его лица. Ещё и ещё… точно дышит кто-то ему в застывшую щеку, лижет, греет её тёплым языком. Даже приятно. Да вдруг по-настоящему больно как схватит за ухо.

Ванюшка вскрикнул и приподнялся. Испуганный визг отозвался у самого уха, и от этого он окончательно проснулся. Что это? Откуда тут взялась собачонка? Белая, лохматая, отскочила и сидит, недовольно смотрит, облизываясь. Песец! И ухо побаливает, видно, откусить собрался. Ну нет, я ещё живой!

Ванюшка пошарил около себя, с трудом запустил, ледышкой в песца. Тот взвизгнул, отскочил подальше, снова уселся — ждёт. Как ни плохо было Ванюшке, а засмеялся, приободрился.

— Никак ты моим ухом пообедать собрался? — поднялся он на ноги.

Песец, услышав голос, ещё раз недовольно взвизгнул и убежал.

Ванюшка осмотрелся: мокрый снег покрыл все пригорки, которые ещё недавно только начали оттаивать. Но снег кончился, уплыли куда-то тучи, и солнце опять заметно пригревает по-весеннему. Видно, снег этот — не долгий гость.

— Цветок-то приморозил, наверное, — пожалел Ванюшка, покачал головой, потрогал ухо. — Ну и разбойник, чего надумал. — Глянул на море и ахнул: — Сколь я много спал!

Прилив кончился, большая вода шла на убыль, ветер стих. Льдины столпились у горла залива, и вода теперь выносила их в море без особого шума и грохота: за гладкие каменные стены залива им негде было зацепиться. Только на отмели перед входом в пещеру, вперемежку с плавником, лежали ледяные груды — остатки завала, что грозился раздавить Ванюшку. Вход в пещеру закрывала огромная глыба.

Ванюшка чуть не вскрикнул от огорчения: там, в пещере, остались драгоценные доски! Не скоро ему удастся до них добраться. Он поднял голову: сбоку от пещеры, где отмель немного поднималась и вышла уже из воды, лежит что-то жёлто-пёстрое, такое маленькое по сравнению с огромной льдиной. Нерпа! Не шевелится. Наверно, та самая, что к нему на свист подплыла, словно и не боялась. Задавили её льдины! Ванюшка даже кулаки стиснул, так живо ему представилось, как льдины, словно живые, за малым зверьком гоняются. За ним тоже вот так-то, даже на стенку лезли. Лишь бы добраться!

Ванюшка подошёл ближе к краю. Может, жива? Не вовсе задавили, проклятые?

Спускаться на лёд, когда всё тело ноет, трудно. И всё-таки, Ванюшка спустился. Подошёл к нерпе, погладил тихонько гладкую шкурку. Крови нет. Ласты потрогал, вроде не ломаные. А не шевелится. И вдруг вскрикнул радостно:

— Глядит! На меня! Живая!

Глаза большие, тёмные и, правда, на него смотрели не отрываясь, словно хотели спросить: «Ну, я вот, живая, а силы шевелиться нет. Что ты со мной сделаешь?»

Ванюшке так стало понятно, что он сам не заметил, как произнёс:

— Ничего тебе худого не сделаю. Лежи, знай, может и отлежишься.

— «Может и отлежусь», — сказала нерпа глазами, только сама ни чуточку не пошевелилась.

Ванюшка и о своей боли забыл, опустился на колени, всё гладил бархатную шкурку. Ему показалось, что в глазах нерпы страха стало уже меньше, словно ей понятна его ласка. И тут он спохватился: у самого ноги не чувствуют, спина не гнётся. Домой торопиться нужно.

Встал, потянулся, охнул невольно.

— Лежи, лежи, — сказал ласково. — Завтра приду, погляжу на тебя, поесть чего принесу. Только бы ошкуй не учуял. Прощай покуда.

И большие тёмные глаза точно ответили: «Прощай!» Или так ему показалось?

Теперь Ванюшка лез вверх уже не по стенке, а по той тропинке, по которой спускался в первый раз. Всё равно трудно, тело болит, на руках ногти поломаны.

— Мешок-то мой, наверно, подо льдом лежит. Куда ему уплыть — тяжёлый. Как лёд растает, заберу, — рассуждал он, а сам то и дело на нерпу оборачивался. — Нет, не шевелится. Может, отлежится?

Ванюшка шёл как во сне. В снеговой каше воды прибавилось и каждый шаг всё тяжелее, а сколько их ещё до дома осталось?

Он даже приладился было считать, да тут визг и лай песцов его отвлекли. Не хотелось с тропы к обрыву сворачивать, а как не узнать, чего это они с ума посходили?

Ванюшка подошёл к краю, глянул и остановился. Ну и дела! Узкая полоска отмели под обрывом вся блестела, как серебряная. Миллионы мелких рыбок, выброшенных бурей, покрывали песок. Тучи птиц кружились над ними, хватали рыбу и взмывали с ней кверху, иные, давясь от жадности, глотали её тут же на отмели. Целая стая песцов не отставала от птиц: они хватали рыбёшку почти не разжёвывая и успевали ещё огрызаться на птиц и друг на друга.

— Ну! — выговорил. Ванюшка в удивлении. — Никак, со всего Груманта собрались. — И вдруг рассмеялся: большая чёрная кайра только что поднялась с отмели с рыбкой в клюве, ей наперерез с утёса кинулась белая птица, ещё больше ростом. Поморник. Кайра метнулась было в сторону, но поморник уже догнал её, ударил клювом, ещё, ещё раз. Кайра, оглушённая, выпустила добычу. Рыбка едва сверкнула в воздухе, как тут же оказалась в крепком клюве грабителя.

Но огорчаться не стоит. Рыбы на всех хватит. И ограбленная кайра устремилась вниз. А поморник спешно проглотил добычу и уже налетел на другую жертву, бьёт клювом, рыбу отнимает.

— Чужой кусок слаще, — засмеялся Ванюшка и спохватился: — Вниз слезу, рыбы наберу, ей отнесу. Может, уже опамятовалась!

Он так просто сказал, «ей», точно кому-то очень знакомому и очень дорогому.

Но тут же вздрогнул и обернулся.

— Ванюшка, — услышал, — за тобой иду, сердце неспокойно. А ты там чего выглядываешь?

Отец. На палку опирается— хромает, а идёт, торопится.

— Чего выглядываешь? — повторил Алексей, но подошёл ближе и сам удивился. — Это нам удача, — сказал. — Сайка, она — мелкая, да сколь вкусна! Наберём, в холодке заморозим, надолго хватит. А ты чего не шёл? Где тебя непогода застигла?

Кабы это Степан встретился, Ванюшка ему всё бы про нерпу рассказал, а отца застеснялся. Про доски, про мешок, что льдиной завалило, Алексей выслушал. И про лук, что на берегу оставил, как в пещеру пробирался.

— Ладно, — промолвил. — Сам ты живой, а лук, коли море утащит — новый сладим.

До дома было недалеко, скоро дошли. А потом ещё со Степаном успели по мешку сайки принести, в снег её закопали, под скалой, там холод надолго сохранится.

— Жалость-то какая, — сокрушался Степан. Сколь добра море загубило, сайки той птице да песцам и в год не переесть. Она морскому зверю еда самая любимая.

Ванюшка это услышал и молча порадовался: «Знатное ей угощение завтра отнесу, всё одно за железом идти доведётся». Но про себя понимал: если бы и железа не было — всё равно бы пошёл.

Глава 17

КОСАТКА!

Утром кормщик поспать молодым не дал, разбудил рано.

— Вставайте, — деловито сказал он. — Ванюшка, к заливу на отмель ступай. Где-нибудь мешок твой найдётся, вода с железом не справится. А нам, Стёпа, нерпу добыть надо, новые меха из шкуры сладить. Топоры ковать не простое дело: дутьё требуется горячее.

Ванюшка с нар вскочил быстро, а как услышал про нерпу — сразу поскучнел, даже за рыбу взялся неохотно, что Степан с вечера нажарил. Поел молча, потом, не поднимая головы, спросил:

— От олешков ещё шкуры остались, зачем за нерпой идти надо?

Отец повернулся, на него посмотрел.

— Нерпичья шкура мягче. И снять её хорошо, готовые меха. А тебе почему нерпу трогать не хочется? За олешками сам не раз ходил?

Ванюшка даже вздрогнул: вот как отец выказал, что у него на душе.

— Я важенку с телёнком никогда не трону, только олешка. А нерпу бьют, она на белька своего глядит, слезами плачет. Я того терпеть не могу. — Сказал и сидит, головы не поднимает.

Промысленники тоже помолчали. Алексей решительно встал из-за стола.

— Собирайся, Стёпа, — предложил. — А ты, Ванюшка, железо принесёшь, плавник в кучи складывай, да землёй присыпай, уголья для горна жечь будем.

Ванюшка встрепенулся.

— Я сейчас, тять. — И словно у него от души отлегло, прихватил со стены мешок нерпичьей кожи и скорей из избы выбежал. Всю ночь он ворочался на нарах, думая про нерпу: живая ли? Отцу и Степану про доски только рассказал, где их спрятал. А про нерпу хотел, да постеснялся чего-то.

Он не слышал, как отец вздохнул тяжело, сказал Степану:

— Не будет с него промысленника, Стёпа, не будет. Может это — робость, страх в душе его от промысла отводит? В нашем роду такого не бывало.

А Степан ответил:

— Нету в нём страха, дядя Алексей. Забыл ты: как я его из берлоги от ошкуйцы выкинул, а он обратно с ножом кидается, мне на подмогу. Век не забуду. Жалость в нём большая, сердце звериной муки не терпит. Оно и нам бы не терпелось. Да жить-то как?

— Жить-то как? — повторил Алексей задумчиво, но от Степанова разговора словно легче стало на душе. Правда, не страх это у мальца. А как ему с таким сердцем на свете жить? Другой жизни старый помор не видел и потому ответа так и не нашёл.

А Ванюшка уже бегом спустился на ближнюю отмель. Рыбы на ней со вчерашнего дня будто и не убавилось. А птиц прибавилось ещё. Они даже мешали друг другу взлетать: сталкивались в воздухе, в испуге роняли рыбу и снова кидались вниз, в общую свалку. В суматохе попадало и песцам, они визжали, огрызаясь, отскакивали и снова хватали рыбёшку, стонали от сытости, а отойти не могли. Ванюшка посмеялся, пустил в них сверху ледышкой. Глянул на море, да так и застыл от удивления: к отмели подплывала узкая голова. Ошкуй! Откуда он в море взялся? Плыл не торопясь, не обращая внимания на волны, что догоняли его сзади и с головой окатывали. Вылез на отмель, встряхнулся так, что брызги разлетелись во все стороны. Песцы с визгом кинулись к дальнему концу отмели, насторожённо принюхались: не лучше ли и вовсе пуститься наутёк? Птичья стая, перелетев на другую сторону, снова подняла крик и драку и про медведя забыла. От тучи взвихрившихся перьев медведь чихнул и досадливо мотнул головой. Затем лапой копнул серебристую кучу. Песцы отозвались жадным визгом и убежали, а медведь не спеша двинулся вдоль отмели, на ходу захватывал ртом рыбёшек и аппетитно их пережёвывал.

Ванюшка оглянулся: не вернуться ли? Но, тряхнул упрямо головой, тронулся дальше, с трудом вытаскивая ноги из снежного месива. «Рыба эта зверю самая лакомая», — вспомнил он и зашагал быстрее.

Вот, наконец, и тропинка вниз, к заливу. Ванюшка подошёл к спуску на отмель и…

— Ушла! — крикнул он, не удержавшись. Нерпы на прежнем месте не было. Глыба льда, около которой она вчера лежала, растаяла, и золотистая шкурка тоже точно растаяла — исчезла.

Ванюшка медленно спустился на отмель. Его мешок! Лежит на камешке у самой воды. Железо грузное, и правда, не поддалось воде. Мешок размок — не беда. Ванюшка вытряхнул из него железки, а из сухого мешка высыпал рыбу — на что она теперь? Собрал в него железки, закинул за спину, да так и застыл на месте: другая льдина у самого берега колышится, а на ней… нерпа! Та самая — Ванюшка так решил. Присел у воды и тихонько подбросил горсть рыбки на край льдины. Нерпа повернулась, посмотрела на него и медленно двинулась к угощению. Ползёт, сама глаз от Ванюшки не отрывает. А он случайно взглянул на залив, да как вскочит на ноги: по воде, между редкими, оставшимися в заливе льдинами, с огромной быстротой неслось тёмное тело. Высокий треугольный плавник на спине резал воду, позади него бурлила и завивалась струйками вода.

— Косатка![18] — крикнул Ванюшка отчаянно. — Слышь ты? Косатка, берегись! — повторил он, словно нерпа могла его понять. Одним прыжком Ванюшка оказался на льдине. Нерпа поднялась на ластах, кинулась ему навстречу, точно прося защиты. Но высокий плавник уже поравнялся со льдиной, тёмное тело с маху поднырнуло под неё. Удар такой, что край льдины будто подпрыгнул на воздух. Огромная безобразная голова вынырнула из-под неё, в хищной пасти блеснули острые зубы. В следующую минуту голова опять скрылась под водой, и длинный гибкий хвост хлестнул по воздуху над самой льдиной. Что-то обожгло Ванюшке ногу, он подскочил и со всего размаха ударился об лёд головой. Несколько минут он пролежал неподвижно, наконец поднял руку, потрогал голову, медленно встал. Всё было тихо, льдина под его ногами чуть колыхалась, на воде расплывалось красное пятно. Нет нерпы! Нет! Лишь кучка серебристой рыбёшки блестела на солнце у его ног.

— Съела! — проговорил Ванюшка и, спустившись на льдину, закрыл лицо руками.

Он сидел долго, у ног что-то захрустело, зачавкало. Песец! Воровато оглядываясь, он хватал рыбёшку, глотал, давился от страха и жадности. Ванюшка замахнулся. Песец отскочил, тявкнул обиженно. Мальчик встал.

— Хоть всё съешь, — проговорил он каким-то тихим равнодушным голосом. — Ей теперь ничего не надо.

Не оборачиваясь, Ванюшка подошёл к обрыву и начал на него взбираться.

Наверху услышал, как звякает что-то за спиной: железки в мешке.

— Ну, что ж? Топоры будут, — произнёс он вслух. И, тяжело вытягивая ноги из талого снега, зашагал к дому, точно это и не он недавно так весело торопился, нёс сайку новому другу.

Голова от ушиба сильно болела, даже трудно было смотреть: он шёл опустив глаза, не выбирая дороги.

Вдруг близко кто-то фыркнул и громко засопел. Ванюшка взглянул: ошкуй! Стоит у самой дороги, лапу лижет и морду трёт. И опять лижет… Голова рыбьими чешуйками облеплена. Нос, Ванюшке особенно запомнилось, блестит будто серебряный. «Это который на отмели сайку ел!» — подумал он. А ошкуй на него и не глядит. До чего зверя рыбья чешуя допекла: рыкнул с досады, мордой в снег сунулся и — ну головой вертеть. Потом как фыркнет — снег кверху столбом. Голову вытянул, покачал ею — не вовсе ли, мол, отвертел? «Нос-то чистый стал», — заметил Ванюшка. А ошкуй, как ни в чём не бывало, повернулся, пошёл стороной и всё головой поматывает.

Ванюшка постоял ещё немного и опять побрёл словно во сне. Дома мешок на пороге скинул, молча лёг на нары и повернулся лицом к стенке.

Отец спросил, что случилось? А он только ответил;

— Ничего не случилось, нерпу мою косатка съела, а меня ошкуй есть не стал, рыбы наелся. А я спать хочу.

Кормщик ещё более встревожился, но Степан потрогал Ванюшке лоб и тихонько сказал:

— Не трожь, дядя Алексей, огневица его забрала, чуешь, весь горит. А чего с ним приключилось, после узнаем, как хворь от него, бог даст, отступится.

Хворь отступила не скоро. Кормщик и Степан, сменяя друг друга, неотлучно дежурили. Воду подавали, держали Ванюшку, когда он в бреду рвался из избушки: то нерпу от косатки спасать, то самому от ошкуя спасаться. Слушали и постепенно поняли всё, что с бедным мальчиком за один день приключилось.

Солнце безотлучно ходило по небу, но за ним никто не следил — не до того было. Кормщик поседел, пока слушал, как бредит, мечется на нарах Ванюшка.

Не вытерпел как-то: положил голову рядом с Ванюшкиной на кожаную подушку, набитую мохом, и задремал. Во сне точно его толкнуло, слышит: «Тятя!»

Вскочил, а Ванюшка лежит тихо и смотрит на него разумно.

— Тятя, — повторил. — Долго я, что ли, заспался?

И тут не выдержал, заплакал суровый кормщик. Степан к нарам кинулся:

— Живой ты, Ванюшка, ой хорошо! Встанешь — за олешками пойдём!

А Ванюшка уже устал, словно много наговорился: улыбнулся и задремал спокойно.

Кормщик дал знак Степану рукой, и оба из избы вышли крадучись, как бы половица не заскрипела.

С того дня, и правда, огневица от Ванюшки отступила, но силы к нему вернулись ещё не скоро: из избы только выйдет и уже устал, глядит, где бы присесть-отдохнуть.

Как-то утром открыл глаза, да как вскрикнет: доски красные обе у него под боком на нарах лежат. Схватил их, а Степан смеётся:

— Гляди, чтобы не треснули, больно крепко жмёшь. Когда за ними лазил — все бока ободрал, проход-то под камнем на тебя мерян, не на меня. Теперь, чай, скоро, поправишься?

— Скоро, — ответил Ванюшка, а у самого руки не разжимаются, доски держат. Той, где воин вырезан, все залюбовались.

— Не нашего войска воин, — сказал Алексей. — И дерево такое в нашей стране не растёт.

— Я тебе из простых досок ларец сделаю, — пообещал Степан. — А с красных этих крышка будет. Ты на другой-то тоже что-нибудь вырезать можешь.

— Могу, — радостно отозвался Ванюшка. Но что вырежет — сказать не захотел.

Ларец в Степановых умелых руках получился на славу. Пока он его ладил, Ванюшка трудился над крышкой, как кончил — показал. Лежит на доске нерпа, а перед ней — косатка, пасть зубастую раскрыла, из доски, словно из воды, обозначились пасть и спина.

А Ванюшка, как её вырезал — точно тяжесть какую с себя сбросил: повеселел и скоро не только совсем поправился, а даже вырос, в плечах раздался. Очень этому промысленники обрадовались, потому что короткое лето уже кончалось, подходила суровая грумантская зима, а она только крепким, здоровым под силу.

Глава последняя

КАРБАС!

Легко ли, тяжело ли живётся, а время всё вперёд катится без задержки. Седьмая весна пришла на Грумант. Радостно встретили её зимовщики. Потому что с каждой весной оживала в их сердцах надежда: завиднеется на горизонте ровдужный парус, приплывут друзья и выручат из горького плена.

Сегодня Ванюшка собрался подняться на скалу, что у моря, узнать, не прилетели ли кайры? Яйца кайриные вкусные, не хуже куриных. Соберёшь их, кайры сейчас новых нанесут и птенцов всё равно выведут.

Ванюшка шёл, не торопился. Мать бы на сына поглядела: ростом Степана перегнал, к отцу подравнивается. А недавно в озерко талой воды на себя глянул и застыдился: по щекам, по подбородку не пух, а уж вроде как молодая бородка курчавится. Степану, известно, до всего дело есть, сейчас привязался:

— Эй, Иван, бритвы с карбаса не захватили. Придётся тебе бороду в косу заплетать, чтобы не мешала.

Ванюшка тогда на него рассердился, а сейчас нет-нет по подбородку рукой проведёт, вспомнит и улыбнётся: и правда, растёт… Косу заплетать!.. Ну и Степан!

Усмехаясь, Ванюшка подошёл к крутому обрыву. В воздухе стоял сплошной крик, стон. Птицы тучей вились у стены, что спускается к самой воде узкими уступами. На уступах места мало, и каждая старается захватить себе кусочек, чтобы яйца снести. Вывести детей торопятся. Ванюшка поднял глаза, глянул вдаль на море и вдруг крикнул, кинулся бежать обратно к дому, словно за ним кто гонится.

Дверь избушки распахнул с такой силой, что кормщик вскочил с лавки и за топор схватился: не ошкуй ли ломится, как тогда, в первое утро на острове?

— Ванюшка, ты? — проговорил он в изумлении.

Ванюшка стоял в двери бледный, рукой держался за горло, словно его что душит:

— Тять! — крикнул он и замолчал… — Тять! Там…

— Да ты что? Языка, аль ума решился? — рассердился Алексей. Но всмотрелся в лицо сына и, ничего больше не спрашивая, кинулся к двери.

— Карбас! — крикнул ему вслед Ванюшка, но отец не обернулся: без слов понял.

Ванюшка отнял руку от двери, бросился за ним.

Бежали недалеко: на берегу, наверху обрыва, давно уже сложена куча камней. В неё шест воткнут, а на нём оленья шкура-махалка, чтобы издали, с моря, было заметно. Рядом — куча сухого плавника хитро уложена, чтобы дождь в глубину не протекал, если потребуется скоро зажечь.

Алексей одним духом взбежал на верх обрыва, от солнца приложил руку ко лбу, другую — к сердцу, чтобы не выскочило. Вгляделся: у самого горизонта точка маленькая, то и дело её волны заслоняют. Только поморским глазам такая, кроха видна. А куда она двигается — к ним или от них, — этого и им было не разобрать.

— Дыму! — проговорил Алексей, задыхаясь. Но Ванюшка уже вытащил из-под камня пучок сухих лучинок, что запасены для такого случая.

— Дыму! — повторил Алексей. А сам не шевелился, не сводил глаз с точки у горизонта, точно старался, удержать её взглядом, притянуть к берегу, может быть, последнюю надежду на жизнь, на свободу. Но не выдержал. — Торопись! —крикнул он отчаянно и сам кинулся к куче плавника, над которой уже хлопотал Ванюшка. Изо всех сил стал бить огнивом по кремню, искры сыпались дождём, но дерево, видно, всё же отсырело, разгоралось трудно. Наконец, высокий столб дымного пламени поднялся в неподвижный воздух.

Галька на берегу захрустела под чьими-то быстрыми шагами. Степан! Он дым издалека приметил, взбежал на обрыв, даже пошатнулся. Алексей молча указал ему на точку в океане. Говорить было трудно. Три пары глаз, казалось, только и жили на неподвижных лицах.

В тишине послышался вздох: это вздохнули все трое разом, глубоко, как один.

— Сюда правят! — промолвил кормщик тихо, почти шёпотом.

— Сюда! — повторили Ванюшка и Степан и опять замерли.

Алексей первый очнулся.

— Дыму больше! — крикнул он и кинулся вниз, на отмель, к куче принесённого морем плавника.

В другое время они не решились бы так нерасчётливо тратить драгоценное топливо. Но теперь об этом не было и мысли. Столб дыма поднимался выше, становился гуще, к костру уже трудно было близко подойти. А они, задыхаясь и спеша, тащили на вершину обрыва всё новые куски дерева и шестами толкали их в бушующий огонь.

— Сюда правят! — снова и снова повторял кто-нибудь, и остальные, в увлечении, откликались:

— Сюда!

Других слов не искали: это были самые важные, самые нужные.

А крохотное пятнышко и впрямь росло на глазах и скоро перестало быть пятнышком. Карбас! Он шёл в безветрии, на вёслах, прямо-прямо к острову, на столб дыма, на стоящих около него людей.

На карбасе незнакомый остров уже приметили и решили посмотреть на него, хотя сильно торопились домой, в Архангельск. А тут и дым на человечью беду указал.

— Не наши ли поморы там горе злосчастное встретили, — говорили они и гребли усердно. Но про Алексея Химкова и мысли не было: седьмой год пошёл, как карбас его домой не возвратился.

Подошли к берегу и вовсе удивились: бегут к карбасу трое, волосами заросли, по-чудному в оленьи шкуры наряжены. И кричат, словно бы по-русски, а разобрать трудно: от слёз ничего толком вымолвить не могут и плачут, как малые дети.

— Алексей я, Химков, — выговорил, наконец, сквозь слёзы кормщик. — Алексей. И сын мой Ванюшка. И Степан. А Фёдора Веригина похоронили мы, не стерпел тяжких трудов наших, бедная душа.

Корабельщики высыпали на берег, но толпились молча; вздыхали, переглядывались, словно ждали чего-то.

— Так, так, — проговорил наконец, видно, самый старый из них, высокий седой помор. Подойдя к Алексею, он вдруг крепко ухватил его за плечо. — Крестись! — приказал строго. — Ну…

Изумлённый, Алексей перекрестился,

— Добро! — весело проговорил старик. — Добро! — повторил он, обнял Алексея, крепко хлопнул его по спине и опять отстранился. — Вижу я, взаправду вы люди живые, не оборотни. Зато и спробовал я тебя крестом, старый ты мой друг, Алексеюшка. Не серчай на меня. Который десяток лет в море хожу, а такого чуда не видывал. Жену твою давно вдовой почитаем.

Алексей и сам засмеялся и обнял старого помора, да так, что тот только охнул.

— Признал и я тебя, Никита, браток. И сердца на тебя не держу. Может, на Груманте и сам бы тебя не признал. — Алексей помолчал, ладонью стыдливо вытер глаза. — По правде, сам я надежды уж вовсе решился, — договорил он. — Только молодым про то говорить не смел. Пока у человека надежда в душе живёт, он и сам жив. Пропала надежда — и человек пропал. Потому я сам без надежды мучился, а им надежду сберегал.

Тут корабельщики словно оживились, подбежали и обступили зимовщиков. Видно, и им дедова проверке пришлась по душе, рассеяла сомнения. Знали они и хорошо помнили Алексея и Степана. А всё же, чтобы люди на голом камне шесть лет живы остались — такого на их памяти не бывало. Вот Ванюшку никто признать не мог. И не диво: ушёл он в море зуйком, а видят — на берегу стоит парень с отца ростом и в плечах пошире.

Ванюшка молча смотрел, как обнимались с отцом, со Степаном все ему знакомые. «Мать-то вдовьим платком покрылась», — отдалось в его душе. И вдруг сердце так защемило, как ещё не бывало даже когда плакал ночью в избушке в первые годы.

— Тять, — шепнул он тихо отцу, как только улучи, минутку, — может, сразу уплывём?

Дед Никита услыхал, к нему повернулся.

— Куда, молодец, собрался?

— Домой, — ещё тише выговорил Ванюшка и потупился, как маленький.

Такая тоска у парня в голосе послышалась, что дед Никита понял, с лаской на него из-под серых бровей поглядел. Но ответить не поспел, отец вступился:

— Негоже так будет, — степенно проговорил он и, обернувшись к корабельщикам, в пояс поклонился, сказал: — Дорогие гости, к нам в наше зимовье пожалуйте. Нашего хлеба-соли отведайте. А там сами рассудите, как нам быть.

Корабельщики переглянулись, враз посмотрели на старшего. Тот помедлил, опасливо посмотрел на небо, на море… Ненадёжна осенняя погода, не пришлось бы самим зимовать на Груманте.

— Олениной свежей вдосталь угостим, — договорил Алексей. И это решило дело: соскучились корабельщики по горячему вареву, давно свежего мяса не пробовали.

Вдоволь угостили их зимовщики, на мягких звериных шкурах спать уложили. Сами на радостях и виду не подали, что не только Ванюшке тоска к сердцу подкатывала. Шесть лет жили, терпели, а теперь оно словно разорваться готово. Последняя ночь показалась им годом.

Наутро погода была хорошая, и начали зимовщики свои запасы на карбас таскать: шкуры медвежьи да оленьи, да песцов «без числа». Корабельщики только головой покачали: — Сколь добра нажили тут, не счесть!

— Хоть всё заберите, добрые люди, — предложил Алексей. — Видит бог, ничего не пожалею.

Но старик Никита сурово посмотрел на него.

— Не дело говоришь, — строго сказал он. — Вспомни, в море мы. А море того не любит, кто чужой бедой богатеет.

Тем временем карбас приготовили к отплытию. Алексей подозвал Степана и Ванюшку.

— Поклонимся здешней земле, — сказал он. — Шесть лет кормила она нас и от бед сохраняла. Земно кланяемся тебе, мать-земля. — И зимовщики опустились на колени.

Молча, без шапок, стояли около них поморы, не один, отвернувшись, провёл но глазам загрубелой ладонью…

За горой испуганно и любопытно показалась и скрылась рогатая голова.

— Попрощаться, стало быть, пришли, — тихо сказал Алексей. — Что ж? Прощайте и вы, олешки. Брали мы с вас и мясо и шкуры, сколько для жизни требовалось. А лишнего не обижали. Прощайте!

Раздалась сдержанная команда — карбас медленно двинулся в путь.

Вот уж туманная дымка заслонила суровые скалы. Ванюшка закрыл лицо руками. Алексей и Степан стояли молча, не отводя от острова глаз. Лёгкий ветер колыхнул, наполнил ровдужный парус. Карбас пошёл быстрее.

Послесловие

По заснеженной дороге медленно двигался обоз. Сани увязаны для дальнего пути, кладь старательно покрыта рогожами, зашпилена деревянными шпильками. Лошади запряжены гужом: зимняя дорога не широка, только так по ней и проехать. Если кто встретится — беда: доведётся кому-то сворачивать в сторону, топить лошадей в снегу. Возчики мучаются, а лошади — вдвое.

Последние сани не сильно гружённые, на них, кроме возчика, ещё один человек. Не барин, из простых, но одет тепло, добротно. Мороз в дальнем пути не шутит, дорога идёт по глухим лесным местам. Не скоро встретится жильё, где можно обогреться и горячего похлебать.

Возчик попался любопытный, примостился на облучке и всё назад поглядывает, к разговору прилаживается. Да жаль, попутчик не разговорчив: воротник поднял выше ушей и молчит, или дремлет.

Возчику без разговору терпеть трудно: попутчик-то известный по всему Белому морю кормщик Химков Алексей. По какому же делу его в Санкт-Петербург требовали?

Возчик вспоминает: выехали они из города утром, как только рассвело. Провожать Химкова на двор вышел малец — сын, видно. Детина здоровый, хоть молодой, а отца повыше. Обнял отца и заплакал. Отец молчал, потом взял за плечи, сказал тихо:

— Будет, Ванюшка. Ты своё счастье нашёл. Не наше оно, поморское, а может, нашего лучше будет. За него держись. Одно помни: человеком будь, отца и мать не забывай.

А тот глаза вытер, вздохнул и ответил:

— Не забуду, тятя!

С тем расцеловались трижды, старший в сани сел.

Возчик тотчас лошадей тронул, потому весь обоз уже на ходу был, на столбовую дорогу выходил, что до самого города Архангельска ведёт. Малый из ворот выбежал и так без шапки стоял, вслед глядел, пока сани за угол не завернули. Возчик это видел. А отец, как в сани сел, сгорбился, не обернулся и головы не поднял. Не пошевелился и тогда, когда последние домики на окраине города остались далеко позади.

«За сердце, видно, крепко взяло», — догадался возчик и, вздохнув, потянул было вожжи да опять их на передке замотал. Нечего зря руки морозить: всё равно ни тише, ни быстрей лошади не пойдут, а с другими подводами вровень.

Суровый северный лес обступил дорогу. По болотным местам деревья помельче, мохом и сыростью задавленные. А где земля получше, то чуть не в небо головами упираются, через дорогу косматые лапы друг другу протягивают. Возчики в трудных сугробистых местах слезали — всё косматым лошадёнкам легче. Путаясь в полах тулупов, шагали за санями: скинуть тулуп — идти легче, да мороз сразу доберётся до тела. Лошади шли медленно, но опытные возчики их не торопили: путь далёкий, и лошадиную силу беречь надо. Ехали кучно, друг к другу впритык: лихого зверя и лихого человека опасались.

Ванюшка долго ещё стоял за воротами. Смотрел на дорогу, с которой давно уже свернули сани, увозившие отца. Только след от саней остался: широкие полозья розвален целого обоза одни за другими прошли по нему.