Ты погляди без отчаянья… (стихотворения)

Рабиндранат Тагор

Ты погляди без отчаянья…

Краски цветов

Пусть жизнь будет прекрасна, как цветы летом, а смерть, как осенние листья.

Тагор

Несколько лет назад мне пришлось некоторое количество дней провести в одиночестве, в рериховском Наггаре. Просыпаться от ярких, сулящих зной, рассветных лучей и засыпать под звуки гимнов, раздававшихся в разных домашних храмах селения – с этими гремящими песнопениями символически кормили вареным рисом, разоблачали, укладывали на покой и в густеющей тьме убаюкивали статуи бесчисленных богов долины Кулу. Днем же я, покидая улицу маленьких гималайских отелей, проходил несколько сот метров до знакомой тропы, круто поднимавшейся в гору. И добираясь до стоящего на вершине старинного храма Кришны, обычно пустеющего в эти часы, шел мимо плещущего ручья, где местные юноши увлеченно совершали омовение; на поворотах сталкивался с нежными, зорко-темноокими отроковицами, несущими кувшины к источнику и от источника. В лесу меня со свирепым шипением обступали стаи обезьян и нехотя уступали дорогу. В посвисте закипающих под ветром ветвей мне чудилась древняя песня джунглей… В такие мгновения, когда дороже всего собственное непосредственное ощущение, не хотелось никаких литературных ассоциаций, никаких чужих слов. И все же я невольно вспоминал о том, что все здесь мною увиденное это – мир, воспетый Рабиндранатом Тагором и, по счастью, еще наяву существующий хотя бы тут, в отрогах Гималаев, но также и в городках Пенджаба и Тамилнада, в граничащих с манговым лесом селениях Бенгалии…

Черпай из недр земли, раскрывай в весеннем цветенье

            Голос глубин, вековечные звуки,

            О манговый лес!

Толика небесной души, ее на земле проявленье,

            Поведай нам тайну, шепни о разлуке

            Земли и небес.

Голос твой ласковый слит с ветровым благовонным дыханьем,

            С пыльцою цветочной, жужжаньем пчелиным,

            О манговый лес!

Он в сердце льется, роднится с неясным его упованьем,

            Страданьем, молчаньем, самосозерцаньем,

            С глубинным, —

Со всем, что скрыто за тайной завес.

                              (Перевод С. Шервинского)

«Аристократом-художником» назвал его Джавахарлал Неру. Конечно, не только потому, что Рабиндранат Тагор (собственно, Робиндронатх Тхакур, но иная транскрипция во всем мире утвердилась) и в самом деле происходил из аристократической семьи, к тому же, благодаря коммерческим оборотам дедушки поэта, несметно богатой, обладавшей имениями, дворцами, сокровищами. Но прежде всего потому, что великий поэт оставался эстетом и индивидуалистом даже в буре всенародной освободительной борьбы, которой всегда безусловно сочувствовал.

Бесспорно, он был рожден для того, чтобы жить вечностью и ее высокими мгновениями, говорить о самом главном – о любви и смерти, уходе:

Облако молвило: «В путь мне пора»,

Ночь говорит: «Уходить я должна».

Море вздохнуло: «Вот берег,

Дальше не плещет волна».

Печаль прошептала «Я след Его ног.

Пребуду безмолвною в мире тревог».

«Я» говорит: «Исчезаю.

Здравствуй, вечная тишина».

Вселенная шепчет: «Гирлянду почета

Сплела я тебе, не забудь!»

Небо сказало: «Сто тысяч светильников

Твой осветили путь».

Любовь сказала: «Из века в век

Я бодрствую ради тебя, человек».

Смерть говорит: «Ладьей твоей жизни

Правлю я лишь одна».

                              (Перевод В. Микушевича)

Он жил такой напряженной, чуткой, одновременно всепоглощающей и жертвенной жизнью творца. Однажды записал в тетради: «Мысли несутся в моем уме подобно веренице птиц в небе. Мне слышен шум их крыльев». Казалось бы, что мудрецу до суетного и страждущего человечества… Но все-таки и все же… Кто был народней этого эстета! Кто бы еще так умел связать свою судьбу, свою личную историю с общей, рассказ о былой любви, вспоминаемой с острой болью, соединить с повествованием о повседневной жизни родного народа!

Та женщина, что мне была мила,

Жила когда-то в этой деревеньке.

Тропа к озерной пристани вела,

К гнилым мосткам на шаткие ступеньки.

Названье этой дальней деревушки,

Быть может, знали жители одни.

Холодный ветер приносил с опушки

Землистый запах в пасмурные дни.

Такой порой росли его порывы,

Деревья в роще наклонялись вниз.

В грязи разжиженной дождями нивы

Захлебывался зеленевший рис.

Без близкого участия подруги,

Которая в те годы там жила,

Наверное, не знал бы я в округе

Ни озера, ни рощи, ни села.

Она меня водила к храму Шивы,

Тонувшему в густой лесной тени.

Благодаря знакомству с ней, я живо

Запомнил деревенские плетни.

Я б озера не знал, но эту заводь

Она переплывала поперек.

Она любила в этом месте плавать,

В песке следы ее проворных ног.

Поддерживая на плечах кувшины,

Плелись крестьянки с озера с водой.

С ней у дверей здоровались мужчины,

Когда шли мимо с поля слободой.

Она жила в окраинной слободке,

Как мало изменилось все вокруг!

Под свежим ветром парусные лодки,

Как встарь, скользят по озеру на юг.

Крестьяне ждут на берегу парома

И обсуждают сельские дела.

Мне переправа не была б знакома,

Когда б она здесь рядом не жила.

Ну, да, это перевод Бориса Пастернака, и словарь, стих, интонация – все пастернаковское, но ведь и Тагор, подлинный в своей проникновенности, здесь присутствует. Что в данном случае роднит переводимого поэта и поэта-переводчика? Ощущение связи поэзии и совести, желание и в любовной драме всегда соприкасаться с окружающей жизнью, с чужими существованиями, с народной гущей. Быть может, ненавязчивое, но убежденное толстовство того и другого писателя. Подобно графу Льву Толстому, потомственный заминдар, бенгальский помещик Рабиндранат Тагор решительно перешел на сторону малоимущих и угнетенных. Мысленно превращался в простого крестьянина, занятого своим трудом и живущего в одной деревне с любимой: «Розы те, что в час молитв очередной В воду с гхата их бросают богу в дар, Прибивает к гхату нашему волной…» Подобно Толстому, проповедовал ненасилие и проклинал дары цивилизации:

Лес верни нам. Возьми свой город, полный шума и дымной мглы,

Забери свой камень, железо, поваленные стволы.

Современная цивилизация! Пожирательница души!

Возврати нам тень и прохладу в священной лесной тиши.

Эти купанья вечерние, над рекою закатный свет,

Коров пасущихся стадо, тихие песни вед…

                                     (Перевод В. Тушновой)

Между тем он нередко бывал в Европе, подолгу жил в Англии, слушал лекции в Лондонском университете, изучал литературу и музыку. Универсальный гений, он не боялся влияний и заимствований. В его ранних стихотворных сборниках воздействие романтической лирики Шелли сочеталось с образами санскритской словесности, а в написанной им музыкальной драме «Гений Вальмики» звучат то индийские мелодии, то ирландские песни. С годами усилилось влияние поэзии и натурфилософии Гёте. В конце концов, он был интернационалистом, возвышенным космополитом, решительно приветствовал ждущие человечество радикальные перемены. Одобрил разрушение феодальной морали, распад старинных, суровых форм семейной жизни. Произнес слово жалости и сострадания, обращенное к «неприкасаемым»… Но что поделать, если все равно и вопреки всему самым дорогим оставалось для него родное, выпавшее из истории захолустье! Узкая сельская улица, на которой и шатающийся без дела слон – не экзотика, а затаившийся на околице тигр – обыденность. И всюду – бурление не изменяющейся в основах жизни. В стихотворении «Переправа» нет осуждения тысячелетней косности – только правда и сердечная привязанность к маленькой вселенной, частице необозримой Индии:

Через реку людей перевозит паром.

Кто – из дома, а кто возвращается в дом.

Две знакомых деревни по двум берегам,

От зари до зари все в движении там.

Сколько в мире крушений, столкновений и бед,

Сколько помнит история с незапамятных лет,

Сколько золота, крови, сколько попранных прав,

Сколько новых корон порассыпалось в прах!

Бесконечные смены стремлений сулят

То амриту сладчайшую, то убийственный яд.

Ну а здесь – их названья известны навряд —

Только две деревушки друг на друга глядят.

Ходит изо дня в день через реку паром.

Кто – из дома, а кто возвращается в дом.

                                   (Перевод В. Тушновой)

Он любил свою родину во всем ее многообразии, во всем многолюдстве. О, если бы он предвидел неимоверность ее нынешнего народонаселения, превратившего Индию даже не в континент – в целую планету! Впрочем, она и всегда была планетой… Он слышал «стон Хиндустана» и не был безучастен. Будущее виделось ему плывущим по Гангу на золотой ладье. Его песни превратились в народные. Две – одна об Индостане, другая о родной Бенгалии – стали соответственно гимнами Индии и поднявшейся из Восточного Бенгала Бангладеш (хотя это и мусульманское государство, а величайший из бенгальцев сохранил верность вере предков).

Он основательно изучил христианский (или псевдохристианский) Запад и, как Достоевский, автор «Легенды о Великом инквизиторе», был в ужасе от всего увиденного и пережитого:

С тех пор, как в чашу смерти Иисус

Незваных ради, привлеченных шумом,

Бессмертье положил своей души,

Уж миновали много сотен лет.

Сегодня он спустился ненадолго

Из вечного жилища в бренный мир

И увидал порок, что ранил прежде:

Надменный дротик и кинжал лукавый,

Свирепая изогнутая сабля.

Сегодня быстро лезвия их точат

Об камень, прочь отбрасывая искры,

На фабриках огромных, полных дыма…

                                  (Перевод А. Ахматовой)

Пожалуй, его творчество стало достойным, гордым, полновесным ответом Киплингу – отзывом с Востока.

В 1913 году за стихотворный сборник «Гитанджали»(«Жертвенные песни»), переведенный самим Тагором на английский язык, он получил Нобелевскую премию. Замечательный случай (повторившийся с Томасом Манном), когда главные произведения лауреата еще не были написаны. И впереди – кажущееся неисчислимым количество стихотворных книг, романы, рассказы, драмы… Мировая слава Тагора не обошла и Россию. «Жертвенные песни» были у нас четырежды изданы в одном только 1914 году. До революции в переводе на русский вышли два собрания сочинений Тагора. Его стихи, проза, афоризмы были прочтены поэтами русского Серебряного века. Переимчивый Валерий Брюсов в «Подражании Рабиндранату Тагору» пытался скопировать «твердую форму», стилистически упирая на блаженную детскость этой нежащей бенгальской лирики: «Когда тебе, дитя, я приношу игрушки, Мне ясно, почему так облака жемчужны, И так ласкающе к цветам льнет ветер южный, – Когда тебе, дитя, я приношу игрушки». Забытый ныне Николай Баршев (своеобразный поэт и соавтор А.Н. Толстого в драматургии) писал: «А мечта – больная в клетке птица, Помнишь, как в «Письме царя» Тагора – Маленький Амал в окне томится, Верит, что письмо получит скоро». А Игорь Северянин создал почтительно-восхищенный и вдумчиво-рассудительный сонет на своем изысканном, не чуждом лиризма жаргоне:

За синим кружевным массивом гор,

Где омывает ноги Ганг у йога,

Где вавилонская чужда тревога

Блаженной умудренности озер,

Где благостен животворящий взор

Факиров, аскетически и строго

Ведущих жизнь – отчизна полубога

Под именем Рабиндранат Тагор.

Он – простота, а в ней – душа вселенной.

Знай, европейских предрассудков пленный:

Твой ложен путь, проложенный в тщете.

Услады ложны. Ложны мысли. Ложны

Дела твои. Внемли, что полубожный

Твердит поэт, чье сердце – в простоте.

Его известность достигла и русских уездных городов и национальных окраин. Свою первую книгу «Солнечные кларнеты» (кстати, выдающуюся и лучшую, но все же изданную на родном украинском языке и не снабженную хотя бы пересказом содержания) Павло Тычина счел необходимым послать в Индию Тагору. По предложению грузинских поэтов Тициана Табидзе и Паоло Яшвили самый большой новооткрытый тифлисский духан был назван «Рабиндранат Тагор». Предполагалось, что людей искусства будут в этом заведении кормить и поить бесплатно – за удачно выбранное название. На вывеске был изображен благородной наружности индус в белых шароварах, держащий слона за уздечку…

В 1930 году Тагор побывал в СССР и впечатление выразил в знаменитых «Русских письмах». Дыша собственной, в грезах взлелеянной социальной утопией («абстрактно-гуманной», с нашей точки зрения), он в целом приветствовал грандиозный социальный эксперимент. Но оказался всё же не так благодушен и наивен, как некоторые другие (хорошо оплаченные) почетные визитеры. Далеко не все безоговорочно хвалил, кое-что твердо осудил.

В советское время его стихи перелагали многие мастера переводческого ремесла, и среди них – Борис Пастернак и Анна Ахматова.

Явление Тагора было и для Запада и для России новым открытием Индии. Конечно, в новое время прозвучало несколько великих индийских имен. Из современников Тагора – прежде всего, имена Ганди и Вивекананды. Но в отличие от этих мыслителей, Тагор был еще и писателем. Поэтом, вероятно, самым значительным из тех, кого Индия показала миру через столетия после Калидасы и Кабира. Иноземные влияния влияниями, но всё же он – законный наследник индийской классической традиции. И разве не напомнят нам древнейшую драму эти прелестные стихи:

       О мать,

       Сегодня царский сын

              Проедет мимо нас.

       Тебе в хозяйстве помогать,

              Скажи, могу ль сейчас?

       Что мне надеть сегодня, мать,

       Как лучше волосы убрать?

       К лицу мне алый цвет иль нет?

              Не лучше ли зеленый?

       Мать, что с тобою? Почему

              Так смотришь удивленно?

       Я стану с края у окна,

       С дороги буду я видна, —

       Все ж знаю, путник на меня

              Взгляд бросит и умчится,

       Лишь флейты донесется звук,

              Как зов печальной птицы…

       И все ж сегодня царский сын

              Проедет мимо нас.

       Свой лучший не надеть наряд,

              Скажи, могу ль сейчас?

                      (Перевод Т. Спендиаровой)

Писал он под внутреннюю диктовку, быстро и легкими, светлыми красками: «Что-то от легких касаний, что-то от смутных снов, – Так возникают напевы – отклик на дальний зов. Чампак средь чащи весенней, полаш в пыланье цветенья – Подскажут мне звуки и краски, – путь вдохновенья таков…» (перевод М. Петровых).

…Впервые на индийскую землю я вступил более четверти века назад. Был и в Бенгалии, видел ту Калькутту, о которой сказано, что тот, кто ее узрел, будет стремиться любой ценой в нее вернуться. Экскурсию во дворец Тагора не позабыть. Тогда в громадном городе туманов и фантастических видений день и ночь грохотали спорящие рупора конкурирующих компартий. Одной из них дом поэта был захвачен и превращен в маоистский университет. На большом лугу перед монументальным зданием, прямя спины и слегка наклоняя взоры к марксистской литературе, сидели на траве молодые партийцы, а также и седовласые ветераны в белых рубашках и красных пионерских галстуках. Во дворце же была постоянно действующая экспозиция рисунков Тагора, его легкокрылой, как мотыльковые крылья, живописи, выполненной красками, сделанными из цветов Индии. Эти краски не выцвели, не вылиняли, не потускнели…

Я и сам не знаю к сокровищнице пути,

Руками ее не взять, словам до нее не дойти.

Так возьми же сама, что сочтешь ты всего желанней,

               Всего чудесней, —

Тем дороже подарок, чем он нежданней,

               Чем неизвестней,

               Как дуновенье благоуханья, —

               Цветок иль песня…

(Перевод М. Петровых)

Михаил Синельников

Последняя поэма

Перевод Аделины Адалис

Ветер ли старое имя развеял.

Нет мне дороги в мой брошенный край.

Если увидеть пытаешься издали,

Не разглядишь меня,

Не разглядишь меня,

Друг мой, прощай…

Я уплываю и время несет меня

C края на край.

C берега к берегу, с отмели к отмели…

Друг мой, прощай!

Знаю, когда-нибудь с дальнего берега

Давнего прошлого

Ветер весенний ночной принесет тебе вздох

От меня.

Ты погляди,

Ты погляди,

Ты погляди, не осталось ли что-нибудь

После меня.

В полночь забвенья на поздней окраине

Жизни твоей.

Ты погляди без отчаянья, ты погляди

Без отчаянья.

Вспыхнет ли, примет ли облик безвестного образа

Будто случайного?

Примет ли облик безвестного образа,

Будто случайного…

Это не сон,

Это не сон,

Это вся правда моя,

Это истина.

Смерть побеждающий вечный закон —

Это любовь моя.

Из книги  «Вечерние песни»  («Шонддха Шонгит»)

1881

Ночь

О ночь, одинокая ночь!

Под необъятным небом

Сидишь ты и что-то шепчешь.

Глядя в лицо вселенной,

Волосы расплела,

Ласкова и смугла…

Что ты поешь, о ночь?

Снова слышу твой клич.

Но песен твоих доныне

Я не могу постичь.

Дух мой тобой вознесен.

Взоры туманит сон.

И кто-то в глуши души моей

Песню твою поет, о любимая.

Голосом легким твоим

Вместе с тобой поет —

Словно родной твой брат

Заблудился, в душе одинок,

И тревожно ищет дорог.

Он гимны отчизны твоей поет

И ждет ответа.

И, дождавшись, навстречу идет…

Будто беглые звуки эти

Будят память о ком-то былом,

Будто смеялся он здесь, и плакал,

И звал кого-то в звездный свой дом.

Снова он хочет сюда прийти —

И не может найти пути…

Сколько ласковых полуслов и стыдливых

                полуулыбок,

Старых песен и вздохов души,

Сколько нежных надежд и бесед любви,

Сколько звезд, сколько слез в тиши,

                     О ночь, он тебе дарил —

И во тьме твоей схоронил!..

И плывут эти звуки и звезды,

Как миры, обращенные в прах,

В бесконечных твоих морях.

И когда на твоем берегу я сижу, одинок,

Окружают песни и звезды меня,

Жизнь меня обнимает,

И, усмешкой маня,

Уплывает вперед,

                     И цветет, и блекнет вдали, и зовет…

Ночь, я нынче пришел опять,

Чтобы в очи твои глядеть,

Я хочу для тебя молчать

И хочу для тебя петь.

Там, где прежние песни мои,

               и мой потерянный смех,

И мечтаний забытых рой,

Сохрани мои песни, ночь,

И гробницу для них построй.

Ночь, я вновь для тебя пою,

Знаю, ночь, я любовь твою.

Песнь укрой от пристальной злобы.

Схорони в заветном краю…

Будет медленно падать роса,

Будут мерно вздыхать леса.

Тишина, подпершись рукою,

Осторожно придет туда…

Лишь порою, скользнув слезою,

Упадет на гробницу звезда.

Из книги  «Картины и песни»  («Чхоби о чан»)

1883

Йог

Величав и одинок, руки простирает йог,

                     Глядя на восток.

На закате – лунный рог, море плещется у ног,

                     Небосвод глубок.

Перед йогом – меркнет мгла, свет исходит от чела,

                     На лице – покой.

Чуть решается дохнуть на его нагую грудь

                     Ветерок морской.

Широко простор открыт. Посреди миров стоит

                     Одинокий йог.

Он огромен и космат, волны робкие дрожат,

                     Лишь коснутся ног.

Нерушима тишина, мир объят пучиной сна,

                     Но незаглушим

Голос моря – он поет, славя солнечный восход

                     Гулом громовым.

Йог один на берегу. Волны тают на бегу…

                     И в душе его

Необъятный океан, даль, ушедшая в туман,

                     За предел всего.

Йог, молчание храня, стережет рожденье дня,

                     Далью окружен.

За его спиною ночь тихо уплывает прочь,

                     Погружаясь в сон.

Там – небесная река – Ганга мчит сквозь облака

                     Звездный свой поток.

Там – темнеющий закат, здесь – сиянием объят

                     Неподвижный йог.

Словно светом божества, озарилась голова

                     Солнечным огнем.

А на западе, вдали, угасает ночь земли

                     Пред возникшим днем.

Над бескрайностью зыбей яркой россыпью лучей

                     Запылал восход.

Тайны величавей нет, чем сияющий рассвет

                     Над лазурью вод.

Вся морская глубина света теплого полна,

                     Смотрит на восток, —

Разогнав туман густой, рдеет лотос золотой,

                     Огненный цветок.

И светлы и горячи, обоймут его лучи

                     Весь земной предел.

Поднял руку йог-всевед и стихи священных вед

                     Медленно запел.

Из книги  «Диезы и бемоли»   («Кори о комол»)

1886  

Конец весны

Ушла весна, ушла весна – и песнь не родилась.

Прошла цветения пора. Цветов опавших веера

Вокруг дерев лежат, светясь.

Ушла весна, ушла весна – и песнь не родилась.

Но разве этою весной не рокотал шмелиный рой,

Жасмин не расцветал в свой час?

Но разве резвый ветерок внезапно изнемог

И, рощ не взволновав, угас?

Ушла весна, ушла весна – и песнь не родилась.

Звенело столько птиц вокруг! Но все они умолкли

                вдруг,

И лес не кончил свой рассказ.

Грустят усталые уста, и ярмарка садов пуста,

И вечер настигает нас.

Ушла весна – и песнь не родилась.

Последний вечер у весны, – и вот глаза мои темны,

Иду к тебе, тоской томясь,

Я без венка на этот раз… Слезами флейта залилась.

И ты не подымаешь глаз.

Ушла весна – и песнь моя не родилась, не родилась.

Руки

Кого мечтают обвить эти руки-лианы?

Кому, рыдая, твердят: «Не уходи… постой…»?

Рук рокочущий зов полон такой тоской!

Как безумен их трепет, безмолвный и безымянный!

Слова и тайны сердец они приносят нежданно,

Чтоб гибкими письменами телу сказать о них.

Они умащают душу нежностью несказанной,

Шепот их прикасаний так чарующе тих!

Юности светлый венок с себя безропотно скинув,

На тебя надевают руки благоуханный венок,

Руки несут тебе влюбленного сердца корзину

И ставят корзину наземь у твоих запыленных ног.

Пусть оплетут навек тебя лианы любви.

Не прерывай объятья, рук заплетенных не рви.

Из книги  «Образ любимой»   («Маноши»)

1890

Герой Бенгалии

За стенкою Бхулубабу, худея от изнеможения,

Читает громко таблицу умножения.

Здесь, в этом доме, обитель друзей просвещения.

Юный разум познанию рад.

Мы, В. А. and М. А.[1], я и старший мой брат,

Три главы прочитали подряд.

Жажда знанья в бенгальцах воскресла.

Мы читаем. Горит керосин.

Возникает в сознании много картин.

Вот Кромвель, воитель, герой, исполин,

Обезглавил владыку Британии.

Голова короля покатилась, как манговый плод,

Когда его палкою с дерева мальчик собьет.

Любопытство растет… Мы читаем часы напролет

Все настойчивей, все неустаннее.

За родину жертвуют люди собой,

Вступают они за религию в бой,

Расстаться готовы они с головой

Во имя возвышенного идеала.

Откинувшись в кресле, читаю я жадно.

Уютно под крышей у нас и прохладно.

Написаны книги разумно и складно.

Да, читая, узнаешь немало.

Помню я имена тех, кто в поисках знания

Во власти дерзания

Пустился в скитания…

Рожденье… Кончина… За датою дата…

Понапрасну минуты не трать!

Это все записал я в тетрадь.

Знаю: многим пришлось пострадать

За правду святую когда-то.

Ученые книги листали мы,

Своим красноречьем блистали мы,

Кажется, взрослыми стали мы…

Долой унижение! Долой подчинение!

Зубря день и ночь, за свои мы воюем права.

Большие надежды, большие слова…

Поневоле тут кругом пойдет голова,

Поневоле придешь в исступление!

Мы не глупей англичан. Страх перед ними забудь!

Мы от них отличаемся с виду чуть-чуть,

Так ведь не в этом же суть!

Мы – дети Бенгалии славной,

Мы британцам уступим едва ли.

Мы книги английские все прочитали.

Пишем к ним комментарии мы на бенгали.

Перья нам служат исправно.

«Арийцы» – Макс Мюллер[2] изрек.

И вот мы, не зная тревог,

Решили, что каждый бенгалец герой и пророк

И что не грех нам теперь отоспаться.

Мы не допустим обману!

Мы поднапустим туману!

Позор не признавшим величия Ману[3]!

Священный мы трогаем шнур[4] и клянем

               святотатца.

Что? Мы не великие? Ну-ка,

Пускай клевету опровергнет наука.

Наши предки стреляли из лука.

Или об этом не сказано в ведах?

Мы громко кричим. Разве это не дело?

Доблесть арийская не оскудела.

Мы будем кричать на собраниях смело

О наших былых и грядущих победах.

В размышленье святой пребывал неустанном,

Рис на пальмовых листьях мешал он с бананом,

Мы святых уважаем, но тянет нас больше

               к гурманам,

Мы приспособились к веку поспешно.

Мы едим за столом, ходим мы по отелям,

Не являемся в классы по целым неделям.

Мы чистоту сохранили, к возвышенным шествуя

                целям,

Ибо Ману прочли (в переводе, конечно).

Сердце при чтенье Самхиты[5] восторгом объято.

Однако мы знаем: съедобны цыплята.

Мы, три знаменитые брата,

Нимай, Непах и Бхуто,

Соотечественников просветить захотели.

Мы волшебною палочкой знанья у каждого уха

                вертели.

Газеты… Собранья по тысяче раз на неделе.

Мы всему научились как будто.

Стоит услышать нам о Фермопилах,

И кровь, словно лампы фитиль, загорается в жилах.

Спокойными мы оставаться не в силах,

Марафон вспоминая и славу бессмертного Рима.

Разве неграмотный это поймет?

Разинет он от изумления рот,

И сердце мое разорвется вот-вот.

Жаждою славы томимо.

Им бы хоть о Гарибальди прочесть!

В кресло бы тоже могли они сесть,

Могли бы бороться за национальную честь

И за успехи прогресса.

Говорили бы мы на различные темы,

Сочиняли бы дружно поэмы,

В газетах писали бы все мы,

И процветала бы пресса.

Но об этом пока и мечтать неуместно.

Литература им неинтересна.

Дата рождения Вашингтона им неизвестна,

Не слыхали они о великом Мадзини.

А ведь Мадзини – герой!

За край он боролся родной.

Отчизна! Лицо от стыда ты закрой!

Невежественна ты поныне.

Обложился я грудами книг

И к источнику знания жадно приник.

Я с книгами не расстаюсь ни на миг.