Салли Локхарт (№4) - Оловянная принцесса

Тут открылась дверь, и вошла Аделаида. Джим почувствовал, что сердце его забилось так, будто хотело выпрыгнуть и полететь к ней. Эти огромные темные глаза, эта стройная фигура, это выразительное лицо, взгляд одновременно серьезный и задорный, таящий в своей глубине сочувствие и печаль… В этот миг он понял, что, куда бы ни завела его эта история, он не отступит. Впрочем, летать от счастья было неуместно. «Спустись на землю! — сказал он себе. — Она замужем, она — принцесса, и я работаю на ее мужа».

— Привет, Джим.

— Привет, малышка Аделаида, — небрежно произнес он, но голос его дрогнул. — Где ты была все это время?

Она взглянула на принца и, кажется, что-то поняла по выражению его лица. Потом перевела взгляд на руку Джима.

— Ты ранен? — сказала она с тревогой. Подойдя поближе, она развязала платок, которым Джим обмотал себе руку. — Дай-ка я как следует это сделаю… Надо сперва промыть… О, Руди, объясни мне, что происходит? В чем дело?

Пока она посылала кухарку за теплой водой, принц поведал ей о том, что случилось в Рацкавии.

— Выходит, что я теперь наследник трона, — закончил он. — Когда мой отец умрет, я должен буду стать королем. Вот так обстоит дело. С минуты на минуту здесь будет посол. Я попросил его взять с собой жену: они оба должны знать. А потом мы уедем не задерживаясь.

— В Рацкавию?

— Разумеется. Но я без тебя не поеду. Ты должна отправиться со мной, Аделаида. И вы тоже, мистер Тейлор.

Она неодобрительно взглянула на Джима, а потом снова повернулась к мужу:

— Я хочу, чтобы Бекки тоже поехала с нами.

Все происходило одновременно. Кухарка принесла воду и чистые бинты для перевязки, и в тот же момент послышался стук в дверь. Джим выглянул из окна и увидел полицейского и фонари подъезжавшего экипажа.

— Пойдем наверх, — сказала Аделаида и взяла миску с водой.

Они с Джимом вышли, а принц остался в гостиной, чтобы предъявить обвинения горничной и принять посла и его жену.

«Бог знает какие подозрения крутятся у них сейчас в головах, — подумал Джим. — Ну, через пару минут они все равно узнают…»

Аделаида опустилась на колени, чтобы промыть рану водой и туго ее перевязать. Джим терпел, почти не замечая боли. Ошарашенные новостями, они перешептывались виновато и тихо, как нашалившие дети.

— Что же теперь будет, Джим? Не могу же я быть никакой дурацкой принцессой…

— Ты уже принцесса, не мели ерунды. Где ты была все это время? Что случилось после того, как ты исчезла? Той ночью, когда мы убегали от миссис Холланд…

— Там, на пристани… где вы с мистером Гарландом дрались с тем громилой…

— Мы убили его. И чуть сами не погибли. Зачем ты убежала?

— Не знаю. Мне стало страшно. О, Джим, я занималась такими ужасными вещами!

— Зачем ты связалась с принцем?

— Он попросил меня. Он меня любит.

— Сам вижу. Но как ты с ним встретилась?

— Я была… я… мне стыдно, я не могу тебе сказать.

— Это единственный шанс поговорить, Аделаида. Через минуту они будут здесь, а потом мы уже никогда не сможем остаться наедине, понимаешь? Ты была на панели, да?

Она кивнула. Она покраснела от горя и боли, и ему хотелось поцеловать ее. Но он поклялся себе, что этого никогда не произойдет. Пока жив принц, он никогда не дотронется даже до ее руки, никогда не подойдет к ней ближе чем на два метра. Есть любовь, и есть честь, но беда, когда они сталкиваются между собой.

— Я считала себя погибшей, Джим. Я не знала, что делаю. Я попрошайничала, воровала, подыхала с голоду… В конце концов я оказалась в этом доме на Шепард-Маркет. Ты понимаешь, что я имею в виду. У этой старухи, миссис Катлетт, было с полдюжины девок. Она была незлая, к нам каждый месяц заходил доктор… Как-то раз зашел какой-то знатный немец с друзьями. Он им там все показывал, как туристам. Среди них был принц. Сразу было видно, что ему не по себе. Ему явно ничего такого не было нужно, но мы нечаянно разговорились и… В общем, тогда он, наверное, и влюбился в меня. Ему недоставало любви, бедняге. Короче, он дал миссис Катлетт кучу денег, забрал меня оттуда и поселил здесь. А потом мы поженились. Он не слушал возражений. Знаешь, я сначала все время ходила в Блумсбери. Просто стояла и смотрела через дорогу на лавку Гарланда, на вывеску…

— Почему же ты не зашла, сумасшедшая? Мы ж нанимали сыщиков, они тебя по всему Лондону искали.

— Я думала, что, наверное, в чем-то виновата. А потом, когда я набралась смелости и пошла туда, там были одни угольки…

— Во время пожара погиб Фред.

— Не может быть! О боже мой… А мисс Локхарт? А Тремблер?

— Мисс Локхарт вышла замуж. Она теперь миссис Голдберг. А старик Тремблер женился на богатой вдове. У него гостиница в Излингтоне.

Наконец она снова заговорила:

— Джим, что же теперь будет? Я не могу поехать туда и быть принцессой, я не могу…

— Он твой муж. Тебе придется. Ты не можешь бросить его в тот момент, когда ты ему нужна. Но я буду там, и Бекки…

— А она поедет? Без нее я не поеду, ни за что!

— Конечно, поедет, — заверил ее Джим, хотя на самом деле не был в этом уверен. — Слышишь? Они уже поднимаются по лестнице. Улыбнись, старушка. В таких ли переделках мы бывали! Помнишь завод животных углей и лабиринты в подвале?

Она через силу улыбнулась, и Джиму хотелось заплакать.

В дверь коротко постучали, и вошел принц. Пожилой мужчина, вошедший следом за ним, застыл в изумлении, увидев взъерошенного молодого человека в порванном пиджаке, сидящую на полу девушку, поправляющую юбки, и миску с красноватой от крови водой. Но он справился с удивлением, щелкнул каблуками и поклонился. Посол был плотным, краснолицым военным с густыми усами, медалями и шрамом на щеке, памяткой старой дуэли. Его массивная, холодная жена сверкала, как новогодняя елка.

Принц закрыл дверь. Вид у него был бледный и растерянный.

— Мы будем говорить по-английски. — Он на мгновение замялся, но справился с волнением и твердо продолжил: — Я бы хотел, чтобы вы познакомились не при таких обстоятельствах. Но теперь уже ничего не поделаешь. Аделаида, это посол, граф Тальгау, и ее светлость графиня.

Джим заметил, что от посла с супругой не укрылась очевидная деталь: их представили ей, а не ее им, это означало, что ее статус выше. Посол удивленно ощетинил усы. Затем наступила очередь Джима.

— Граф Тальгау, это мой доверенный секретарь и советник, мистер Тейлор. Как видите, он был ранен на моей службе сегодня вечером.

На этот раз усы ощетинились одобрительно, посол щелкнул каблуками и кивнул. Джим не мог пожать ему руку, но умудрился уважительно, по-прусски наклонить голову. За всем этим налетом вежливости он видел непрерывно растущее любопытство, готовое вырваться наружу, как пар из чайника.

Принц взял Аделаиду под руку.

— Это моя жена Аделаида и ваша принцесса, — сказал он.

Граф отшатнулся назад, графиня от удивления открыла рот. Тут старик взорвался:

— О господи! Вы женаты! Женаты! Вы что, с ума сошли, сэр? Где ваши мозги? Женитьба принца — теперь кронпринца, боже мой, наследника престола! — не совершается по прихоти влюбленных поэтов и безумных фантазеров! Такие вещи решают дипломаты и политики! О мой Бог! Будущее Рацкавии зависит от союза, который будет заключен через ваш брак… Ach! Mein Gott!

— Что же! В моем браке есть весьма недурной резон, — отпарировал принц; он был бледен, но стойко держался под огнем. — Помимо, конечно, немаловажного резона моей любви к этой леди. Если бы мой брак был заключен по дипломатическим каналам, он стал бы показателем моей политической ориентации, а это было бы фатально. Теперь же я свободен поступать наилучшим образом для блага Рацкавии, не будучи связан никаким союзом, который мог бы расколоть страну.

— Ах! Sancta simplicitas! [1] — простонал граф. — Но семья принцессы… Кто она?

Принц взглянул на Аделаиду и сказал:

— Моя жена — английского происхождения. Насколько я помню, между народами Англии и Рацкавии существует только дружба. Нет никаких препятствий нашему браку.

— Нет препятствий, но есть причины его расторгнуть. Мы немедленно обратимся в Ватикан. Наш архиепископ…

— Никогда! — воскликнул принц, переходя на немецкий. Голос его сделался громким и сердитым. — Какое вы имеете право, граф Тальгау, оспаривать решения принцев? Если бы я спросил вашего совета, то выслушал бы его с уважением, но я не делал этого. Я не спрашивал вашего совета. Сейчас мне нужна ваша верность. Вы были верным другом моей семьи, так не предавайте же меня теперь. Я люблю эту леди, как собственную душу. Ничто, кроме смерти, не разлучит нас, и уж точно не какое-то жалкое решение Ватикана. Вы понимаете меня?

В этот момент Джим впервые увидел в принце что-то королевское. Граф закрыл глаза. Наконец он потер виски и сказал:

— Хорошо, что сделано, то сделано. Но брак, конечно же, будет морганатическим. На вас закончится королевский род Эштенбургов. Король Август Второй…

— Он не может быть морганатическим!

— Почему?

— Потому что он заключен в этой стране. По английским законам не существует морганатического брака. Моя жена имеет статус принцессы.

Посол не опустился на стул только потому, что принц все еще стоял. Но он покачнулся, и тогда заговорила Аделаида.

— Ваше превосходительство, — сказала она своим тоненьким голоском с сильным акцентом кокни. [2] — Я понимаю ваше удивление. Я очень рада встрече с вами; мой муж много рассказывал мне о вас, он восхищается вами и вашими военными подвигами. Я мечтаю больше о них услышать. Не хотите ли вы и графиня сесть? Возможно, мистер Тейлор будет так добр и пошлет за закусками?

«Молодец, старушка!» — подумал Джим, выходя из комнаты с миской кровавой воды и направляясь на кухню. Кухарка и мальчишка-посыльный сгорали от любопытства, и он велел им принести сэндвичей и вина как можно быстрее.

Когда Джим вернулся наверх, они обсуждали вопрос о Бекки, и он решительно вмешался в разговор:

— Я бы хотел предложить, сэр, чтобы вы и ее королевское высочество немедленно отправились к матери Ребекки, фрау Винтер. Очень важно, чтобы она поехала, — я согласен с Аде… с принцессой, — но девушке только шестнадцать лет, и необходимо убедить ее мать в полной, так сказать…

— Die Richtigkeit, — подсказала графиня.

— Да. Благопристойности, — согласился посол. — Совершенно верно.

Они оба еще не пришли в себя от шока. Джим понимал это и сочувствовал, но его рука начала дьявольски ныть, и, когда мальчишка-слуга внес вина, он выпил один за другим три бокала, чтобы заглушить боль. Затем принц встал и отбыл вместе с Аделаидой и графиней к фрау Винтер, оставив Джима наедине с послом.

— Ну а теперь, мистер Тейлор, — произнес граф, сверля Джима взглядом, который мог бы выбить из седла гусара, — я хотел бы знать правду. Каким образом вы замешаны в это дело? И кто этот шпион, с которым вам пришлось схватиться и пострадать? Я должен вас предупредить, мистер Тейлор. Да, сегодня я был поражен неожиданными известиями, но я люблю свою страну, я почитаю моего принца, и отныне, — тут он набрал в грудь побольше воздуха, — и отныне я преданнейший слуга принцессы. Мне кажется, что в этом деле слишком много таинственного. Расскажите все, что знаете, и советую вам ничего не утаивать, чтобы потом не пожалеть.

И Джим приступил к рассказу.

Глава четвертая

Театр «Альгамбра»

Бекки склонилась над столом, погруженная в учебник итальянской грамматики. Книга лежала на краю освещенного лампой круга, в котором ее мать терпеливо корпела над рисунком: Гнилой Дик палил из двух пистолетов в какого-то огромного бородача, также палившего в него из двух револьверов. Должно быть, пули столкнулись в воздухе, не долетев, потому никто из них явно не пострадал. Наконец мама тщательно вытерла перо, потерла руками поясницу и потянулась.

— На сегодня довольно, — сказала она и зевнула.

— Хочешь какао? — предложила Бекки, всовывая закладку в учебник.

Вскипевший чайник уже тихонько свистел, и настенные часы в деревянном футляре готовы были пробить десять.

Но прежде чем она успела встать из-за стола, в наружную дверь постучали. Бекки с матерью переглянулись; пансион, в котором они жили, был чинным и респектабельным местом, визиты после шести часов вечера случались крайне редко. Они слышали, как миссис Пейдж прошлепала вниз в переднюю и отперла дверь.

Послышался шум голосов, потом шаги, и наконец раздался стук в дверь их гостиной. Бекки бросилась отворять, обеспокоенная мама последовала за ней. В дверях появилось лицо старой миссис Пейдж.

— К вам джентльмен и две леди, дорогая… Имени я что-то не разобрала, — добавила она шепотом и посторонилась.

Бекки увидела перед собой Аделаиду в плаще и шляпе, рядом с ней принца, а также даму такой холодной и монументальной внешности, что она казалась сделанной из мрамора.

— Боже мой! — воскликнула она в замешательстве. — Аделаида! Принц! Ваше высочество, мадам… какое… Ах, входите, пожалуйста!

Мама была озадачена, но встретила гостей очень любезно, хотя и была явно смущена убогостью пансионной обстановки. Вообразите, в комнате было всего лишь четыре стула! Впрочем, миссис Пейдж заметила эту несообразную ситуации деталь и исчезла, намереваясь принести еще один стул.

Бедняжка Бекки только пыталась сообразить, кого и кому она должна представлять и следует ли ей раскрыть матери имя принца (конечно, а как же иначе! ), но Аделаида опередила ее.

— Рудольф, — сказала она просто, — вы уже знакомы с мисс Винтер, а это ее мать. Бекки, я думаю, твоя мама уже поняла, что герр Штраус на самом деле принц Рудольф.

Мама густо покраснела и сделала реверанс принцу. Бекки тоже сделала короткий реверанс, а Аделаида повернулась к вошедшей с ними даме.

— Графиня, — сказала она, — позвольте вам представить фрау и фрейлейн Винтер. А это графиня Тальгау, супруга посла Рацкавии в Лондоне.

Вновь последовали реверансы, а также прохладное рукопожатие. Графиня огляделась вокруг и красноречиво прикрыла веки.

Миссис Пейдж тем временем внесла пятый стул, и, когда все расселись, принц приступил к рассказу. Он начал с истории покушения на кронпринца и своего брака с Аделаидой. Сперва он говорил по-английски, в котором чувствовал себя достаточно уверенно, но некомфортно, однако затем, повернувшись к Аделаиде, произнес:

— Простите меня, дорогая, но я вынужден продолжать по-немецки, иначе я не сумею точно объяснить все детали. — Оборотив к матери Бекки свое бледное, задумчивое лицо, принц сказал: — Фрау Винтер, когда моя супруга рассказала мне, что нанятая мною преподавательница языка сама родом из нашей страны, я почувствовал в этом совпадении перст судьбы. Когда я узнал, кто был ее отцом, я еще более в этом убедился. Однажды я имел честь познакомиться с вашим покойным мужем, сударыня. Он пришел во дворец, чтобы побеседовать со мной об улучшении законов, — встреча была устроена в рамках программы моего образования. Поверьте, я горько сожалею о его смерти. В числе самых моих горячих желаний — желание изменить конституцию с тем, чтобы предоставить демократическим партиям возможность работать на благо страны — так, как это предлагал ваш муж. В этом, как и во всем остальном, что я намерен сделать, я полагаюсь также на чуткие суждения моей жены.

Жизненный опыт сделал ее сильной и мудрой не по годам. Эта сила и мудрость, я надеюсь, будут мне величайшей подпорой.

Бекки обратила внимание, что при этих словах графиня покосилась на Аделаиду; в ее взгляде были холодность и враждебность. Принцесса сидела, сложив руки на коленях и внимательно слушая своего мужа; она ничего не заметила.

— Но моей жене потребуется помощь, — продолжал принц. — Ей потребуются дружба и добрый совет. И она мне сказала, что лишь фрейлейн Бекки может сослужить ей эту службу, и никто другой. Фрау Винтер, я, может быть, говорил слишком пространно, за что приношу свои извинения. Если вы не можете позволить фрейлейн Винтер сопровождать принцессу в Рацкавию, я это пойму и, уважая ваше решение, пожелаю вам спокойной ночи. В любом случае прошу прощения за причиненное вам беспокойство.

Мама поглядела на Бекки, глубоко вздохнула, молитвенно прижав руки к груди, задумалась на мгновение и наконец, как бы приняв решение, тихонько хлопнула ладонью о ладонь.

— Ваше высочество, — произнесла она. — Прежде всего я хочу сказать, какая для нас это честь. И как мне хотелось бы принять вас в более подходящей обстановке. Я хорошо помню визит моего мужа во дворец. Он рассказал мне, как внимательно вы выслушали его и какие задали вопросы. Если бы мой муж был жив, вы бы не нашли для себя советника преданней. Я польщена, что вы сочли нас достойными вашего доверия. Но ваша просьба нелегка для сердца матери. Вообразите: я — вдова в чужой стране, вынужденная ежедневно бороться за существование. Моя престарелая матушка и моя дочь — все, что у меня осталось. Обеих я горячо люблю. Если что-нибудь случится с Ребеккой, жизни моей настанет конец. Она — девушка исключительной силы и честности, наделенная многими талантами. Я старалась воспитать в ней скромность, трудолюбие и внимательность к людям. Я горжусь ею. Знаю, что вашей супруге-принцессе нужен хороший друг. Она не найдет друга ценнее и надежнее, чем моя Ребекка. Сэр, вы оказали нам большую честь. Но позвольте мне сказать, что и моя дочь окажет принцессе немалую честь своей дружбой. Вот мой ответ: я согласна, я отпускаю ее и благословляю. Но предупреждаю вас, что если хотя бы волосок упадет с ее головы… Тот, кто это сделает, не уйдет от меня, я отыщу его хоть на дне морском и разорву его сердце в клочки — так, как он разорвал мое! Ребекка, любимая моя…

Голос ее осекся. Она повернулась к Бекки с полными слез глазами и распахнула ей свои объятия. Они обнялись так крепко, что Бекки послышался костяной хруст, и она могла лишь гадать, что там не выдержало — ее собственные ребра или мамин корсет. Впрочем, это было неважно, ибо и она уже рыдала навзрыд.

Когда все немного успокоились, принц Рудольф сказал:

— Времени остается немного. Мы уезжаем через тридцать шесть часов. Вам понадобится приобрести кое-что из одежды — траурное платье и так далее. Графиня Тальгау вам подскажет. Фрау Винтер, я оставлю некоторую сумму на покрытие всех расходов. Если их не хватит, пожалуйста, дайте знать графине…

Тут на столе явилось золото — больше, чем это семейство видело за многие годы. Взгляды Аделаиды и Бекки встретились, в обоих была тревога, но была и затаенная улыбка. Они нуждались друг в друге, и Бекки не могла бы сказать, кто больше.

В это время ирландская гвардия преследовала шпиона. Они гнались за ним до Мэрилебона и дальше по всей Бейкер-стрит до самого конца, получая подкрепления по пути, так что в конце концов в погоне участвовало не меньше ста уличных мальчишек. На углу Оксфорд-стрит шпиону удалось вскочить в кеб. Лайам и Чарли были уже достаточно близко, чтобы услышать адрес, который он дал кучеру, и, едва кеб тронулся с места, они уже громко завопили: «Туда! За ними!» — и помчались стремглав по Оксфорд-стрит в ту сторону, где она вливалась в Сохо.

Здесь они рассыпались переулками и проходными дворами и, задыхаясь, выскочили на Лейстер-сквер в тот самый момент, когда кеб остановился у театра «Альгамбра».

— Где он? — заорал Лайам.

— Вон! — крикнул Чарли.

— За ним! Туда! — подхватил Дермот.

Привратнику у служебного входа осталось только пялить глаза: мальчишки ворвались внутрь, как рой диких ос. Вечерняя программа мюзик-холла подходила к концу, и все пространство за сценой, коридоры и артистические уборные были уже заполнены актерами, плотниками, осветителями и декораторами; но уже через минуту в театре не оставалось ни уголка, от фойе до балконов, куда не проникли бы увлеченные погоней сорванцы.

— Вон он!

— Побежал по лестнице!

— Пролез в люк!

— Побежал по коридору! Вон туда!

Пятеро очевидцев — акробаты, официанты, работники сцены — были прижаты в угол и допрошены на ходу, и в конце концов Лайам, Чарли и Дермот почти настигли свою дичь в коридоре возле Зеленой сцены. В последнюю секунду он успел заскочить в какую-то из уборных и захлопнуть дверь у них перед носом. Они услышали, как ключ повернулся в замке, и бешено забарабанили по деревянной обшивке.

— Выходи, мерзавец! Выходи, жалкий трус! Выходи, подеремся, грязная крыса!

За дверью не раздавалось ни звука, но шум и топот ног по коридору становился все громче.

— Надо взломать дверь, ребята! — скомандовал Лайам, и они отступили на шаг в узком коридоре, готовые все вместе наддать плечами. — Раз, два…

Но тут дверь сама отворилась.

На пороге стояла женщина — темноглазая, черноволосая, похожая на испанку актриса в алом платье, не прикрывающем обнаженных сверкающих плеч. Она была перепугана и едва могла говорить, задыхающаяся, с громко бьющимся сердцем.

— Где он? — крикнул Лайам. — Куда он делся? И вся растерянная ватага ввалилась в комнату.

Женщина беспомощно указала на открытое окно.

— За ним! — прорычал Лайам.

Весь рой сорванцов мгновенно устремился через комнату к окну и вырвался наружу. Стена была невысокая, за ней начиналась стройплощадка, валялись кирпичи, доски, мусор; мальчишки перепрыгнули через все это и выскочили на Касл-стрит — стайка разъяренных оводов, преследующих быка.

Воображаемого быка.

Актриса захлопнула окно и длинно, судорожно перевела дух. Она была на пределе сил, ноги ее едва держали. Тяжело дыша, она снова заперла дверь, задвинула шторы и сняла парик. Приподняла подол; отстегнув застежку, сбросила с себя брюки, скрывавшиеся под юбкой, и швырнула их в кучу скомканной за дверью одежды — к валявшимся там рубашке, жилету и пиджаку. Тяжело присела к гримировальному столику. Постепенно ее дыхание успокоилось. Она распустила свои туго уложенные черные волосы, вынула окровавленный нож из ножен, пристегнутых к ноге ниже колена, и вытерла его шелковым платком. Посмотрела на свое отражение в зеркале — прямо и в профиль — и загадочно улыбнулась.

Невероятное предположение Джима оказалось не таким уж невероятным.

— Женщина? Как ее зовут?

— Кармен Изабелла Руиси-Солер, сэр. Она актриса.

— Надежная?

— По крайней мере, я знаю, как ею манипулировать, сэр.

— Ну-ну. Должен признать, что до сих пор вы меня ни разу не подводили, хотя этот ваш план — один из самых сумасшедших, какие только можно представить. Продолжайте, Блайхредер, и держите меня в курсе дела.

Мы с вами перенеслись на тысячу километров к востоку, в Берлин. Слова, которые мы только что слышали, принадлежат пожилому, свирепого вида господину — круглоголовому, лысому, с глазами навыкате и длинными висячими усами. Он оглядывается, коротко кивает и спешит к выходу, где его ждет экипаж. Секретари в приемной кланяются, слуги распахивают двери, чиновники торопятся за ним с папками документов, вокруг царит нервная суета, почти паника. Еще бы — ведь это сам великий канцлер, принц Отто фон Бисмарк!

Человек, оставшийся в кабинете, нащупывает подлокотники кресла и медленно садится. Это — банкир, человек примерно одних лет с Бисмарком, но совершенно лишенный начальственной энергии канцлера. Блайхредер больше походит на ученого мыслителя: благородный, лысеющий лоб, бакенбарды, полузакрытые глаза, тонкий нос с маленькой горбинкой. Он ждет, пока его секретарь затворит дверь.

— Итак, Юлиус, — произносит он, — как ты это все понимаешь?

Это их обычная игра. Молодой секретарь должен, используя известные факты, угадать неизвестные ему связи между фактами и предположительный план, который изберет утонченный и глубокий ум его начальника.

— Рацкавия… Не то ли это место, где только что убили кронпринца? Я видел что-то такое в сегодняшних телеграммах… Маленькое королевство на границе с Богемией. Живописная церемония — что-то связанное с флагом…

— Так-так. Пока все правильно.

— Ага, я начинаю соображать. Что-то они там такое добывают в горах. Олово?

— Никель. Очень хорошо, Юлиус. Дальше?

— Но при чем тут испанская актриса… Нет, не понимаю! Слишком мудрено для меня.

— Тогда я вам объясню. Подойдите к голубому шкафу и достаньте, пожалуйста, папку с надписью Тальгау.

Секретарь отпирает шкаф, а руки банкира тем временем бесшумно движутся по столу, чуть-чуть передвигая перо, расправляя промокательную бумагу, снимая невидимые пылинки, поглаживая маленький стеклянный глобус.

Наконец секретарь с папкой в руках возвращается к столу. Блайхредер откидывается в кресле, заводит за голову сцепленные ладони и прикрывает глаза.

— Итак, читайте, — приказывает он, приготовившись сосредоточенно слушать.

Глава пятая

Этикет

Следующий день для Бекки прошел в сплошной магазинной лихорадке. Делать платья на заказ было уже поздно, пришлось покупать готовые и кое-где поправлять и подгонять по фигуре. Графиня наблюдала за всем прищуренным оком, время от времени отдавая краткие распоряжения фрау Винтер, переводившей их на английский для продавцов галантереи, тканей и готового платья. Нужно было еще купить чемоданы и дорожный сундук; кроме того, Бекки, помня истинную цель своего путешествия, настояла на покупке тетрадей и книг для Аделаиды. Как же иначе она будет ее учить? Времени выбирать книги не было, так что Бекки, недолго думая, взяла сказки про Алису и «Черную красавицу»… А еще настольную игру ходилки-бродилки, шахматную доску с набором шашек и шахмат, а также стопку дешевых приключенческих романов, иллюстрированных ее мамой. Все пойдет в дело!

Их бабушка, старенькая и прикованная к постели, весь день испытывала беспокойство, понимая, что происходит что-то необычное. Вечером, когда уже зажгли лампу, Бекки подсела к ней и все рассказала. Старушка вряд ли много поняла, но успокоилась и, вложив свою бледную, как бумага, руку в ладонь внучки, мирно уснула. Бекки предстояло еще сделать последние приготовления — упаковать вещи, проверить по списку, не забыто ли что. Наутро, недоспав, позавтракать, торопливо обнять мать и бабушку, вытереть слезы — и в путь.

Во время переезда по Ла-Маншу море штормило, но морская болезнь — неподходящая тема для обсуждения, все учебники этикета с этим согласятся. А этикет был главной проблемой, занимавшей Бекки с той минуты, как они сошли на твердую землю, ибо, как только они оказались в поезде, графиня принялась учить ее и Аделаиду тысяче вещей, о которых они и не подозревали: как обращаться к государственному канцлеру, кто выше по рангу — младший сын графа или старший сын барона, — как правильно очищать апельсин, с чего начинать разговор с епископом, и так далее, и так далее, пока в у них в головах не зазвенело.

В промежутках между уроками графини, посвященных придворным правилам и этикету, Бекки учила Аделаиду читать и писать, а также немецкому языку. Любая другая запросила бы пощады, но Аделаида была упорная девушка; единственным признаком усталости была все чаще проступавшая между ее бровей крохотная морщинка, но и та разглаживалась, когда они с принцем или с Бекки играли в хальму, ходилки-бродилки или в какую-нибудь другую игру. К удивлению Бекки, она очень быстро научилась шашкам (хотя раньше в них никогда не играла) и уже с третьей партии начала обыгрывать свою учительницу. Потом, заинтересованная видом шахматных фигурок, Аделаида настояла, чтобы ее учили и шахматам. В общем, время летело очень быстро.

Вечером того же дня они проехали Эссен, центр металлургических заводов Круппа. Солнце на закате казалось багровым от клубящегося в воздухе дыма, и они могли слышать гул множества тяжелых молотов, кующих орудия и броню.

— Вот причина всей этой заварушки, — заметил Джим Тейлор, пришедший немного посидеть с Бекки. — Альфреду Круппу нужен никель. Как себя чувствует принцесса?

— Трудится, как целый завод. Боюсь, не выдержит.

— Что же, это ваше дело — дать ей немного передышки. Сыграйте с ней в паркези, например.

— Не хотите ли поиграть с нами?

— Да вы что, шутите? У меня есть дела поважней. Болтать с графом, курить сигары и тому подобное…

Он уже перестал быть мистером Тейлором, сделавшись просто Джимом. Бекки все больше узнавала его, и он все больше ей нравился. Она мысленно пыталась составить его словесный портрет для письма домой, но описание ей не давалось: очень уж он был не похож на тех молодых людей, о которых Бекки слыхала или читала (ее собственный опыт в этом отношении был слишком мал). На первый взгляд он выглядел легкомысленным и беззастенчивым, но это впечатление плохо вязалось с тем тактом и деликатностью, которые он проявлял в общении с аристократами, причем в его обращении не было и намека на униженность, искательство или пресмыкание. Казалось, он считал себя их ровней — может быть, самонадеянное допущение, но он держался его как ни в чем не бывало. Пожалуй, часть этой самоуверенности происходила от его внешнего вида — атлетической осанки, немного развязной походки, модной одежды, которую он носил со щегольским шиком; но другая часть шла от его веселых, с кошачьей зеленью глаз, от оживляющего их иронического блеска, просто-напросто от ощущения, что он по своему уму превосходит любого из своих нынешних собеседников. И еще — хотя этого, конечно, она никогда бы не написала в письме матери — вокруг него чувствовалась какая-то атмосфера опасности, готовности, если надо, драться — и драться насмерть, в упоении риска и боя.

Безусловно, он не был тем, что называют джентльменом. Он был чем-то в тысячу раз интересней. В общем, единственным, что не давало Бекки окончательно потерять голову, был тот очевидный факт, что Джим был влюблен в Аделаиду, — тоже нелегкая проблема для всех. Но и об этом не стоило упоминать матери.

На второй день, ближе к вечеру, пейзаж за окном стал меняться. Поезд, пыхтя и порою замедляя ход, двигался сквозь горы, которые, чем дальше к югу, тем становились выше. Требовалось уже высунуться из окна, чтобы увидеть их верхушки, — зазубренные известняковые гребни, розовые в свете заката, и цепляющиеся за них клочья облаков оранжевых, абрикосовых и пастельно-желтых оттенков. Склоны гор покрывали темно-зеленые сосны; и однажды на лесной поляне они заметили настоящего охотника с ружьем, рожком и прыгающей вокруг него собакой. Бекки ощущала прилив неведомых ей дотоле чувств: это был ее пейзаж, ее горы, ее родина. Наконец-то она вернулась домой.