Плавающая Евразия

      - У них действительно свой расчет, - досадливо поморщился Лютфи, - но об этом после... Я хочу сказать другое - честь открытия под вашим домом бабасольной тектонической бомбы принадлежит вовсе не Байбутаеву. Еще раньше ее обнаружил Абду-Салимов - дрянной режиссеришка Шахградской киностудии, склочный человек, умерший недавно при загадочных обстоятельствах в одной недружественной арабской стране...
      - Кто этот мировой зверь... даждаль? - явно заинтересовался Давлятов.
      - Ну, не такой он и зверь. Были у него и кое-какие добродетели, у отца вашей подружки Шахло. Был он, к примеру, страстным изобретателем...
      Услышав, какими эпитетами наградил Лютфи отца Шахло, Давлятов недовольно вздохнул.
      - Зря вы так... делаете скучную физиономию. На вашем месте я бы отметил про себя его страсть, тем более что она сыграла роковую роль в судьбе вашего отца - Ахмета Давлятова... Но сначала, так сказать, о социальной физиономии Абду-Салимова. Живые контуры ее стали вырисовываться в постсталинский период, в переломные годы конца пятидесятых. Тогда все дышало жарким дыханием разоблачительности, и без этого нельзя было начинать свою биографию в искусстве, вернее, подозрительно было не начинать, дабы не удостоиться зловещей клички "сталинист". Абду-Салимов, естественно, тоже начал с так называемой "культовской темы". Тогда среди нас, если помните, всюду мелькали изможденные, пожелтевшие лица возвращенцев с фантастического - кхе-кхе! - архипелага ГУЛАГ. Самое удивительное то, что эти лица, на которых густо лежали черты небытия, и оказывались самыми живыми среди нас, ибо на них останавливали взгляд, приглядывались. Немудрено, что они выглядели самыми фотокиногеничны-ми, и режиссер Абду-Салимов не без труда нашел героя своего первого фильма. И им был, не удивляйтесь, ваш отец Ахмет Давлятов. Да, да, не удивляйтесь, - повторил Лютфи, слегка настороженный тем, как Давлятов весь сжался и побледнел. Но следователь тут же расслабился и нравоучительным тоном продолжал: - Особенность и непохожесть нашего времени в том, что оно как бы провисло и сгущается собственными маслами и жирами без связи с прошлым и без движения к будущему. Историческая память как бы начисто выветрилась. Вернее, кое-что мы помним из прошлого, но бытовое, кулинарное. Например, что были когда-то в продаже венгерские бройлеры в целлофане и индийский чай в бумажных мешочках. Только и всего, что помним. А вот, скажем, что-нибудь экзотическое про членов собственной фамилии - полный провал памяти. Дальше отца мы уже ничего не помним, а ближе внука еще ум не достает... Признавайтесь, вы ведь не знали, что и папаша ваш несколько лет пробыл заключенным в том фантастическом архипелаге...
      - Почему это не знал?! - быстро, с обидой отозвался Давлятов.
      - Но если и знали, то старались поскорее забыть... а точнее - просто не задумывались над этим мучительно из-за своей социальной инфантильности, и оно само скоро забылось... Зато Абду-Салимов задумывался, как бы творчески осмыслял. Ох уж эти творческие люди! - почему-то подхихикнул Лютфи и продолжал так же бесстрастно: - Вы, конечно, не помните и того хотя были в то время мечтательным подростком, - что всюду все внимали рассказам возвращенцев с архипелага и их близких о том, кого за что брали и брали ни за что, просто из любви к искусству... Подъезжают, скажем, среди бела дня к дому, выпрыгивают - гулко сапогами о мостовую - и к старушке на скамейке, размечтавшейся на солнышке. Далее следует классический диалог глухих: "Кашгаров в какой квартире?" - "Который из них, милый? Тот, что в сорок четвертой, сапожник хромой?" Их уже, понятно, злит, что не они спрашивают, а старушка допрашивает. И, махнув в ее сторону досадливо рукой, бегут по железу ступенек в сорок четвертую. "Гражданин Кашгаров! Одевайтесь! Куда? Зачем? Вопросов не задавать". И на виду у этой размечтавшейся старушки сажают хромого сапожника в мотокатафалк - и по кривым улицам да по крутым косогорам - к следователю в подвал... Кхе-кхе! опять нервно подхихикнул Лютфи и, поймав недоуменный взгляд Давлятова, стал заикаться: - Мото... катафалк... фольк... фалер... Простите, что я все время срываюсь на фарсовый тон, не умея сгустить в себе серьезность, которая, казалось бы, так кстати моему рассказу. Но это лишь, поверьте, на первый и неверный взгляд... Ведь еще древними, едва вышедшими из закоптелых пещер, было замечено: всякая, даже самая жуткая трагедия со временем жижеет, превращаясь в фарс... Мы же, едва приоткрыв жуть сталинского времени и задохнувшись от жара трагедии, поспешили опять закрыть, выстреливая из ноздрей пламя, как огнедышащие... Свойство любой, даже самой жуткой трагедии в том, - патетически произнес следователь, - что она самовозгорается и медленно остывает до холодного пепла. Раз испытав трагедию, пережив ее апогей и потухание, мы не способны пережить ее с такой же силой вторично, ибо любая трагедия возгорается и гаснет в отрезке собственного внутреннего времени, которое не совпадает со временем, в котором протекает бытие людей, испытавших эту трагедию. Так и с трагедией сталинского времени. Она вспыхнула и пережила себя уже полностью тогда, в тридцать седьмом году нашего века, пережила в тех людях, виновных и безвинных, которых ссылали в тот фантастический ГУЛАГ, в их близких и родных. И потухла до холодного пепла еще задолго до того, когда жуть времени была едва приоткрыта уже в наши дни, в середине пятидесятых годов, и поспешно захлопнута, и все потому, что попытались взглянуть не на живую трагедию, пульсирующую, симфони-рующую в патетических звучаниях, а на пепел истории, которая завершила собой трагедию и дала дыхание фарсу.
      Ведь согласитесь, пророк мой шахградский, что именно потому и захлопнули, что увидели историю, попытались историю пережить в форме трагедии, но, утомившись, быстро отвернулись от "сталинской темы", ибо, кроме досады и раздражения, ничего не почувствовали. Если бы вместо истории под приоткрывшейся завесой над злодеяниями культа увидели еще теплившуюся трагедию, разве отвели бы от нее взгляд - круглые от ужаса глаза, - разве можно было бы так легко наложить на культовскую тему табу постановлением, чьей-либо злой волей? Никогда! Только история позволяет себя переписывать, замалчивать и накладывать на себя запрет. А то, что нам в пятьдесят шестом году - нам с вами, рыцарь мой орлеанский, было лет по шестнадцать, самое время, чтобы перевернуть душу наизнанку и выхаркать ее с кровью! - так вот, то, что нам предлагали пережить, и была самая натуральная история, которую дважды не переживают, вернее, в первый раз переживают как трагедию, а второй раз как фарс. Но именно к фарсу, к фарсическому восприятию прошлого сталинского времени мы тогда, в пятьдесят шестом, еще не были готовы всем своим психологическим настроем. А жаль! Так жаль! Только фарсически мы могли бы высказать свое отношение к культу, только фарсически... Ведь подмечено: от великого до смешного, от трагедии до фарса - один шаг. И этот шаг есть шаг истории, вернее, сама история, ведущая нас от пепла трагедии до магического зеркала фарса, глядя в которое мы смеясь прощались бы с прошлым. Смеясь! Только в этом жанре... Но смех так и не прозвучал, и осталось досадное чувство неудовлетворенности. И досада эта гложет и по сей день, не дает покоя нашим либеральным публицистам типа Шаршарова, которые требуют теперь полного и окончательного разоблачения культовского времени, дабы, как говорят они, освободить свои души от тяжкого груза трагедии. Они опять хотят выбрать неверный тон, тон разоблачительный, убийственно серьезный, как того требует трагедия, не понимая одного, что дух трагедии с культовского времени уже выветрился и история подвела нас вплотную к времени фарса, и только с помощью живительного фарса мы способны взглянуть на сталинский период не отводя глаз. Иначе, если взглянем сурово, осуждающе, - история повторит себя и снова закроет занавес, наложит табу злая воля... "Водевиль, водевиль, водевиль..." - неожиданно пропел Лютфи, затем, спохватившись, глянул на часы и торопливо пробормотал: - Простите, я вижу, вам жутко скучно слушать это мое неожиданное отступление к теории культовского вопроса, вам не терпится узнать побольше практического, в частности о хромом сапожнике Кашгарове, с которого я начал рассказ и увлекся... Так вот, Кашгаров! Его трагедия, которая сейчас оборачивается фарсом, в том и состоит, что это был совсем не тот Кашгаров, который был им нужен. Им нужен был тоже Кашгаров, тоже живущий в этом доме, но в другой квартире, и не сапожник, не хромой, а инженер Кашгаров. Однофамильцы, как это часто бывает, не только не были добрыми соседями, но даже враждовали между собой из естественного чувства социальной антипатии, ибо один был пролетарий, другой - преуспевающий спец, ездивший даже в Штаты за какой-то машиной для моста... Так что же, вы думаете, делает следователь, когда в своем мрачном подвале выясняет, что арестованный Кашгаров вовсе не тот Кашгаров? Думаете: просит извинения у хромого сапожника и отпускает на волю? Ничего подобного! Он приказывает доставить к себе и инженера Кашгарова, цветущего мужчину средних лет и, как вы догадываетесь, даже не хромого. И доводит дело до того, что сапожник сначала берет на себя роль свидетеля, а затем сообщника инженера в преступлении. Якобы сапожник изготовлял динамит, с помощью которого инженер хотел взорвать мост, который сам же строил, но был за десять минут до диверсии разоблачен простым путеобходчиком. Женщиной. Разумеется, женщиной! О, сколько нас, мужчин вредителей, диверсантов, иностранных агентов, троцкистов, - было разоблачено женщинами! И, как правило, простыми, что называется, из самой гущи... Уборщица разоблачает коварный замысел директора завода, нянечка-санитарка - профессора-убийцу, секретарь-машинистка хозяйственника-агрария, тайно замышлявшего рассеять над просторами родных нив миллиарды личинок колорадского жука, а следом пустить полчища аравийской саранчи... Моего деда-химика, колдующего в дыму и чаду над колбами, вывела на чистую воду домработница, которая всех нас нянчила... мост, который с таким самозабвением - недосыпая, недоедая - строил Кашгаров и который сам потом же хотел взорвать... Вы, наверное, не раз по нему проезжали - на юго-западной окраине Шахграда, чуть в стороне от кольцевой автострады, через замелевшую теперь речку Салар... Этакой оригинальной формы... четыре фигуры летчиков по бокам, напряженно следящих за полетом своего товарища в небесах. Называется он Красный мост и в те годы красовался почти в центре города, отражаясь в глубоких и чистых водах... детище инженера Кашгарова, затерявшегося навсегда во глубине сибирских руд... Что же касается его однофамильца, сапожника, то вскоре пронесся слух, что его освободили. Будто бы прямо оттуда, из архипелага ГУЛАГ, послал он Сталину жалобу на свое незаконное заключение и что будто бы Сталин распорядился немедленно выпустить на волю сапожника, а вместо него сослать в ГУЛАГ того следователя, совершившего несправедливость. Так в новейшей народной мифологии в пантеоне богов и покровителей Сталину было отведено место патрона, отца-хранителя сапожников...
      Давлятов только теперь поймал себя на том, что увлекся длинным рассказом Лютфи, упрямо тряхнул головой и пробормотал:
      - Ну что это вы мне рассказываете? Я ведь не хуже вас знаю обо всех чудачествах того времени. И вообще странно, что вы, именно вы пытаетесь облечь в форму фарса судебное следствие культовских лет. Что это заигрывание со мной, стремление казаться либералом? Или же обида за незаконно осужденного деда, слегка разбавленная сарказмом?.. - Давлятов почему-то помрачнел и сжался, словно ожидал резкого, неприятного суждения в ответ.
      Лютфи в ответ мягко, как бы о чем-то сожалея, улыбнулся и поспешил рассеять сомнение:
      - Боже сохрани! Какой сарказм! Просто вы один из тех редких людей, кто вызывает желание пофилософствовать абстрактно, вместо того чтобы излагать одни лишь голые факты. - Следователь заговорил уклончиво и необязательно, но у Давлятова, пребывавшего в подавленном настроении, не было никакого желания уличать его в чем-то.
      - Возможно, и так, - вяло выдавил из себя Давлятов ничего не значащую фразу. - Едем дальше...
      - Едем! Едем! - словно воодушевился участием слушателя Лютфи и потер руки от нетерпения. - Хотя финал моей культовской темы, касающейся вашего отца, милейшего Ахмета Давлятова, может показаться не очень веселым, но лучше, как говорится, лишний раз погрустить, чем впасть в бездумное веселье... Так вот, отец ваш... Вы, должно быть, знаете понаслышке, что до войны Ахмет Давлятов заведовал философской кафедрой нашего Шахградского университета и был как бы общественным проводником всех веяний, летевших из столицы в наш заштатный град. Причем очень рьяным и горячим проводником всех культовских теорий, которые под пером вашего отца, с помощью романтической дымки стиля, превращались в оккультные учения. Скажем, выходит труд Сталина о языкознании, и тут же наша "Шахградская правда" откликается на это событие статьей "Сталин - гений языкознания" за подписью "А. М. Давлятов". Или объявляется кампания против так называемой "промышленной партии", покойный папаша ваш сразу показывает рвение, высказывая свое отношение к этому статьей "Долой холуев капитала!". Простите, - будто бы спохватился лукавый Лютфи, - вам, я понимаю, не очень приятно слышать нелестное о вашем отце, но я - следователь, и мой долг излагать факты, снимая с них шелуху эмоций...
      - Можете не объяснять, - угрюмо пробормотал Давлятов-младший, - даже если то, что вы говорите, - правда, то это признак времени. А время надо принимать так, как оно протекало тогда, не осуждая с высоты нашего разумения и не впадая в детский восторг.
      Лютфи сделал паузу, как бы желая до конца переварить то, что выразил Давлятов, закряхтел, поморщил лоб и обреченно развел руками:
      - Увы, это правда, ей-богу - Скажу больше: все, что ни делал ваш-отец, он делал искренне, с убеждением в правоте дела Сталина... Насчет самого же Сталина я долго думал, и поверьте, мое неразвитое сознание обыкновенного человека трещало, раздваивалось, и я чуть не слег с апоплексическим ударом. Ибо Сталин - такая величина, такой всеобъемлющий образ, что, осмысляя его, мой ум должен был вспыхнуть и сгореть, как копеечная спичка... И все же я кое-что домыслил и понял, что сам-то Сталин использовал идею лишь как орудие власти... точнее, борьбы за власть... И это придавало вдохновляющей идее черты высокой античной трагедии, в то время как в фигуре самого Сталина, пытавшегося использовать идеи как орудие, уже просматривались черты фарса. Просматривались, но дело в том, что их никто не замечал. Слепота! И лишь отдельные умные люди - а ваш отец был одним из умнейших людей Щахграда! - чисто интуитивно ощущали некий разлад... даже не разлад в идее и повседневной жизни... одним словом, я это не могу выразить...
      - Сомнение! - бесстрастно подсказал ему Давлятов.
      - Нет, нет! Что вы?! Если бы у умных людей того времени... у отца вашего возникло сомнение, он тут же бы застрелился! Само время было как цельный монолит, в нем не проглядывался ни один штришок сомнения... Лучше всего состояние вашего отца выражает его поступок из самых благородных побуждений. Трудился он над своей очередной статьей. Из ее названия "Сталин - светоч нашей философии" вы без труда поймете ее суть. Так вот, писал, но что-то не вязалось у него в густоте слов и суждений, что-то отскакивало, как резец с монолита готовых трафаретов. И тогда автор для придания романтической окраски статье ввернул туда выдуманное им самим выражение: "Грош цена обществу, монолит которого замешен на невинной крови хотя бы одного его члена" - и приписал ее Сталину, рассуждавшему, естественно, об обществе чистогана-капитала. Фраза эта, по мысли автора, как бы придавала статье человеческий штрих, и он был полностью уверен, что никто не догадается о его подделке. Хотя бы потому, что подобные статьи никто внимательно не читал, ибо не было в них ни фактов, ни свежих суждений. Но батюшка наивно ошибался. Мистификация была обнаружена цензором, знающим все высказывания Сталина наизусть с тех пор, как тот стал высказываться, и батюшка ваш был обвинен в идеологической диверсии... Вернулся он с архипелага ГУЛАГ без профессорского звания, но с твердым намерением работать в торговле - в нем, должно быть, наша восточная струна зазвенела, хотя ведь и философия - древнее занятие восточного человека... вот такой парадокс... Именно в тот год, когда отец ваш устроился на какой-то торговой базе и произошла его встреча с молодым кинорежиссером Абду-Салимовым, так жаждавшим снять свой первый фильм и начать именно с культовской темы... Правда, саму историю вашего отца он слышал из третьих уст - в университетском кругу. Он пытался было подступиться к вашему мрачному, подозрительному отцу, но Давлятов-стар-ший со словами: "Не приставайте ко мне! Ничего со мной не было! Я желаю все забыть!" - прогнал молодого человека. Но Абду-Салимов был из тех изворотливых и упорных, которых первая неудача не то чтобы не смущает, а, наоборот, помогает лишь выравнивать линию цели. И здесь надо сделать одно существенное замечание к психонравственному портрету нашего ре- жиссера-дебютанта. Он решил сделать свой первый шаг в искусстве с культовской темы вовсе не потому, что возмущался или сострадал возвращенным. Отнюдь! Просто в курильной комнате киностудии, где много спорили, тема возвращенцев была наиболее модной. А какая, спрашивается, молодая душа не откликнется на модное?! Так и Абду-Салимов... возможно, ваш отец уже с первой встречи с ним понял, что его личное, трагическое желают использовать исключительно для самоутверждения. Впрочем, какое понимание и сострадание могло родиться в душе Абду-Салимова, который вырос в довольно обеспеченной семье ювелира, всю жизнь жившего изворотливо и, несмотря на свое арабское происхождение, довольно быстро приспособившегося к нашей разношерстной среде?.. Зато настойчивости и самомнения молодому Абду-Салимову было не занимать, поэтому неудивительно, что в конце концов отец ваш сдался, в течение нескольких вечеров рассказал историю своего заключения в ГУЛАГе... Абду-Салимов с лихорадочным блеском в глазах записывал, набрасывая сюжет своего будущего фильма... Словом, фильм получился, но довольно посредственный, невыразительный. Отец ваш, к концу своего рассказа снова вставший в позу неприступности, даже не пожелал пойти на премьеру... Хотя в фильме были потуги на серьезность и трагичность, его хвалили за смелость и "постановку проблемы", будто не замечая его умозрительности и холодности. Удивительно, в молодом Абду-Салимове, в его почерке начисто отсутствовала свойственная его возрасту искренность, теплота, даже горячность. Никакого лиризма, одна голая рассудительность - признак того, что все человеческое в этом поколении было выветрено... Трезвый расчет, холодный ум - да, все это так! Но, даже обладая этими качествами, молодой Абду-Салимов не мог ни на минуту представить, что все скоро кончится - волна очистительного разоблачи-тельства откатит, оставив на поверхности лишь ил... мертвящий ил уныния и страха... слишком сильно было воодушевление, порыв безрассудства... Ах, господи, господи, какими мы были детьми! И какими взрослыми и многомудрыми были те, в ком выражалась злая воля! Мы торопились взахлеб скорее открыть завесу мрачного, губительного, а они G усмешкой наблюдали, когда мы обожжемся и отдернем руку от "пульса истории", и тогда они задернут занавес очередного акта трагедии... Когда история совершается, когда она используется как средство и орудие, она захлебывается собственной волной, и вместе с ней, немного побарахтавшись, захлебываемся и мы, восторженные разоблачители... Мгла поднялась, темень сгустилась, огонек замерцал, угасая. Пелена пала, ниша раскрылась, восковые фигуры запотели... И пока Абду-Салимов, как и все наше поколение, понял это, в одно утро звон сменился ватной тишиной. Глаза возвращенцев заволокло дымкой. Злая воля восторжествовала на гладкой поверхности одночасья, ил смешался с шуршащим песком... О, Песок, Песок, Госдодин Песок!.. Простите, меня занесло поэтически... Так вот, посткультовское время растеклось, как облако с кислотными дождями... Пять лет потом Абду-Салимов ходил в опале - ему не давали снимать фильмы. Роль мученика, борца с культом ему поначалу даже нравилась, в разговоре он печально закатывал глаза и разводил трагически руками... Но мало-помалу самолюбование сменилось в его душе беспокойством, даже страхом, ибо интерес к таким, как он, вдруг сменился равнодушием. Чувство наигранной обособленности сменилось в опальном режиссере естественным и здоровым чувством стадности. Те, кто еще вчера смотрели на Абду-Салимова чуть ли не как на диссидента, подвинулись, уступая ему в курильной комнате, где и беседы теперь были тише, рассудительнее. Есть особый птичий язык тех, кто желает показать свое раскаяние - для этого вовсе не надо лезть на трибуну, чтобы прочитать заранее составленный текст. Взгляд, движение губ, общее выражение лица - игра, роль, артистизм, что всегда было чертой Абду-Салимова... И его поняли, приняли, тут же и сценарий нашелся, и фильм был Абду-Салимовым сработан на этот раз "нужный зрителю", то есть начальству. Затем следующий фильм из той же серии "нужных широкому зрителю". Посыпались награды, звания, - ведь замечено, что после подозрительного приглядывания премии особенно щедро отдаются некогда строптивым, которые с особым рвением мстят потом новым строптивцам за собственное малодушие. Бывшему "идейно незрелому" разрешено было съездить за границу; словом, Абду-Салимов, по мнению доброжелателей, нашел себя, встал на верный путь... Путь-то верный, но что-то маститого режиссера все время исподволь глодало, взгляд его был временами затравлен, губы искривлены в гримасе, за внешней уверенностью и благодушием проглядывали порой черты сожаления и сомнения - типичная физиономия раздвоенной личности. Такие, насытившись славой и деньгами, неожиданно ударяются... одни в пьянство и разврат, другие в склеротическую слезливость и малодушие и делаются несносными в семье и в обществе. Абду-Салцмов странным образом ударился в изобретательство... Все свои лишние деньги - а их у него, заработанных за деланье дрянных фильмов, было немало - тратил на приобретение всякого рода "малой техники" - мини-роботов, подслушивающих жучков, булавок... Его первым осенила мысль о том, что земля под Шахградом, где на протяжении тысячелетий, а может быть, и со дня сотворения мира накапливается энергия, должна саморождать бомбу. Он даже попытался снять науч-поп фильм с доказательством своей гипотезы, правда хотел это сделать тайно, не раскрывая своей идеи до лучших времен... но его обвинили в краже пленки и заставили уйти со студии. Он гордо ушел, но тут же стал писать всюду кляузные письма на директора киностудии, на председателя Госкино, мол, учинили расправу над художником, всегда стоящим на переднем крае борьбы, заслуженным деятелем искусств, лауреатом Государственной премии. Кончилось тем, что директор студии в паре с председателем Госкино приехали к нему домой и просили вернуться обратно в штат студии, предлагали должность художественного руководителя. Но Абду-Салимов стал в позу: никаких студий, никаких возвращений! Он борется за справедливое отношение не к себе, а вообще, за всеобщую справедливость. Ему важно было их унизить и, насладившись их униженным видом, остаться при своих интересах. А интересы у него, как я уже сказал, были в сфере изобретательства, и денег у него куры не клевали, - словом, все условия для свободного творчества... Получив, так сказать, моральное удовлетворение, он засел за аппарат, который смог бы своим особочувствительным нутром обнаружить под землей самородившуюся бомбу. Такой аппарат он соорудил и стал целыми днями ходить по улицам и площадям Шахграда вместе со своим оператором Байбутаевым, у которого была готова камера на случай... Они ходили долго, два или три месяца, прочесывая аппаратом почти все улицы, и уже готовы были отказаться от своей затеи, как вдруг на улице Староверовской, у дома 17, аппарат просигналил. Есть! Нашли! Простите, отрада очей моих плаксивых, что я так буднично, не делая ударения, называю отчий дом ваш, из-за которого и разыгралась драма... Да, кстати, пока я не забыл: днем ко мне приходила Анна Ермиловна, беспокойная матушка ваша, и, зная, что вы порадуете меня своим визитом, велела передать: Байт-Курганов нашел им наконец дом, который выдержит и все десять баллов. Лично, говорит, измерял там что-то, лазил под лестничные клетки, высовывался из-за решеток - словом, выбрал. Устроилась Анна Ермиловна с Мелисом и Хури вполне хорошо. Просила адрес вам назвать: ЦБК-1, дом 6, кв. 21... Запомнили? Сказала, что ждет вас, скучает и любит... едем дальше...
      - Что это за ЦБК-1? Куда их занесло? - недовольно пробормотал Давлятов.
      - Это центральный квартал, самый наицентральный, у кольцевой дороги, самый первый. Шахградский обыватель называет этот район "Дворянским гнездом", хотя, простите, к Ивану Сергеевичу Тургеневу это не имеет никакого отношения... Итак, аппарат пропищал! Байбутаев, человек порывистый и суетливый, хотел было сразу броситься в дом, чтобы увидеть его обитателей, но Абду-Салимов властно запретил... Он решил навести справку тихо и на стороне. Тем более что обитатели дома над бомбой его вовсе не интересовали, главное - он нашел то, что искал! Абду-Салимов стал узнавать... Навести справки об одиноком обитателе мрачного дома было совсем нетрудно, и тут я должен сделать замечание чисто психологического свойства. Абду-Салимов, несмотря на свои пятьдесят с лишним лет, был человеком весьма увлекающимся, импульсивным, бегущим сломя голову за собственным воображением, которое наводило его иногда и на опасную стезю... согласитесь, быть денежным, особенно в наше время, это такая добродетель, которая покрывает все наши пороки. А ваш покойный батюшка, как выяснилось, был слишком денежным, что и сыграло свою роковую роль. Для него, работавшего всю жизнь в торговле и в сфере обслуживания и, мягко говоря, награбившего не одну сотню тысяч, денежность обернулась своей дурной стороной. И все из-за шутки, нелепой игры, потому что иначе как с шуткой нельзя повернуть добродетель в порок. Серьезный человек вытянется перед денежным и будет трепетать, как струна домры, а несерьезный игрок повернет все это в такой сарказм и юмор и будет по-своему прав... И вот, как только Абду Салимов, скучающий режиссер, узнал о том, кем был ваш папа до выхода на заслуженный отдых и чем он располагает, в нем пробудился игрок. То ли он какой-то недостающий эпизод в своем фильме хотел разыграть, то ли роль, так и не сыгранную хорошо ни одним из его актеров... Словом, мелькнула мысль, воображение стало раскручиваться, решил он пошантажировать героя своего выстраданного фильма - Ахмета Давлятова. Чтобы выманить у него кругленькую сумму в пятьдесят тысяч рублей... и не ради этих денег, что самое любопытное, - по денежно-сти, как я уже говорил, отставной режиссер вполне мог соревноваться с вашим батюшкой, - не ради выкупа, а просто ради игры, самого шантажа. Выйдет или не выйдет шантаж? Хватит ли у художника экрана воображения поставить на колени художника торговли?
      При этой встрече, как и при самой первой, батюшка ваш просто-напросто выгнал в шею игрока. Последние пятнадцать лет вы его почти не знали, и в вашей фантазии образ отца сохранился по детским впечатлениям, как человека общительного, мягкого, по-восточному рассудительного. После развода с Анной Ермиловной ваш батюшка хотел было еще жениться, долго мучил женщину, с которой встречался, но так и не решился, остался в одиночестве. Эти оставшиеся до пенсии три года он вел какую-то беспорядочную жизнь, ездил по курортам, волочился за молоденькими девушками, сорил направо и налево деньгами, бодрился. Но в одно утро проснулся мрачным и совсем другим. Сослуживцы с удивлением отмечали в нем грубость, бесцеремонность и нетерпимость. Ему ничего не стоило теперь обидеть человека, прав он или нет, а с подчиненными он стал обращаться, как со своими прислужниками. Так что ничего удивительного, что ваш батюшка, не дослушав до конца Абду-Салимова, указал ему на дверь. Абду-Салимов выскочил к оторопевшему Байбутаеву. Неудачный визит нисколько не умерил его пыла, наоборот. Он стал прикидывать в уме, с какой стороны удобно подступиться к строптивому владельцу бомбы... - Лютфи вдруг спохватился и глянул на часы и с видом человека, успевшего вовремя вспомнить о чем-то важном, откинулся на спинку кресла. - Пока мы с вами рассуждаем здесь о наших мелких мирских страстишках... человек на мосту Сират сделал еще шаг по направлению к четвертой заставе, покачнулся, и пламя, колышущееся внизу, чуть не опалило ему лицо. Собравшись с духом, сей одинокий путник все же не удержался, чтобы сделать следующий шаг... Идет, упрямец! Надеется! - хриплым тоном проговорил следователь и вежливо попросил извинения: - Простите за литературное отступление... Идем дальше и мы...
      Давлятов сочувственно глянул на него и опустил глаза, не обмолвившись ни словом, хотя картина с последним человеком, ступающим по мосту вселенной с мечтами о рае, много раз волновала его, отзываясь в душе острой болью и надеждой.
      - Поняв, что он слишком поспешно приступил к вашему батюшке, Абду-Салимов решил изменить тактику и наступать с внешней стороны, смущая счастливого обладателя бомбы разного рода ухищрениями. Самым излюбленным методом психологической войны было ежедневное хождение Абду-Салимова и Байбутаева с попискивающим аппаратом вокруг дома, - особо подчеркнул Лютфи.
      - Это мне знакомо, - усмехнулся Давлятов. - Зачастил к дому Байбу-таев теперь в паре с Бабасолем. Скажите, есть ли между Абду-Салимовым и фемудянским академиком Бабасолем какая-нибудь связь?
      Лютфи на минуту сделался задумчивым и неопределенно пожал плечами:
      - Мне кажется, что есть... хотя утверждать категорично не могу. Лишь по косвенным признакам... - Лютфи не договорил и с сожалением пояснил: Из-за того, что мне пришлось прекратить дело Мелиса, многое осталось не прочерченным в отношениях других действующих лиц. К примеру, связь между Абду-Салимовым и Бабасолем, но самое главное, мне не ясен тот последний довод Абду-Салимова, который явился убийственным для вашего отца...
      - Так он был убит?! - почему-то шепотом спросил Давлятов, побледнев.
      Лютфи сделал паузу, будто колеблясь, и сказал:
      - Да, отец ваш умер не собственной смертью. Вернее сказать: его подвели к этой черте, дерзко играя... Абду-Салимов с Байбутаевым появлялись возле вашего дома в самое неожиданное время - и утром, и в полночь, измеряли с глубокомысленным видом, подсчитывали, записывали - словом, желали смутить Ахмета Давлятова и вселить в него неуверенность.