На боевом курсе

Пстыго Иван Иванович
На боевом курсе

      Пстыго Иван Иванович
      На боевом курсе
      22 июня 1941 года совершил свой первый боевой вылет лейтенант Пстыго. В составе 504 штурмового авиационного полка он сражается в небе Сталинграда. Затем бои под Курском, в Прибалтике, Белоруссии, Польше, в небе Берлина. С большой теплотой автор вспоминает фронтовых друзей, бесстрашных и мужественных людей, с которыми его сводила фронтовая судьба. В заключительных главах маршал авиации И.И. Пстыго рассказывает о послевоенном пути развития нашей авиации.
      Содержание
      Начало войны
      Сорок второй...
      Год коренного перелома
      Курсом на запад
      Победный сорок пятый
      Мирные будни
      Начало войны
      Окончив в 1940 году Энгельское летное училище, я получил назначение в 211-й бомбардировочный авиаполк Одесского военного округа. Полк этот располагался на полевом аэродроме Котовска, недалеко от границы с Румынией. Полк был большой - пять эскадрилий. В каждой эскадрильи по десять самолетов. Командовал полком майор Василий Георгиевич Родякин, человек суровый, немногословный. Он имел надежных и опытных помощников. Майор Лесков - его заместитель, батальонный комиссар Егоров - заместитель по политчасти, майор Савинов - начальник штаба. И командиры эскадрилий подобрались один к одному все подлинные "отцы солдатам" и классные летчики. Первой эскадрильей командовал капитан Баутин, второй капитан Венгеров, третьей капитан Быков, четвертой - капитан Гудзенко, пятой...
      Об этом оригинальном человеке я скажу особо. В конце 1941 года меня назначили к нему заместителем. Так вот, когда летчики собрались на земле после полета в кружок - перекурить, кто-нибудь обязательно отпускал шутку насчет моего командира. Легко, мол, братцы, вам служится. Ну, кто ваши старшие? Назывались фамилии. А вот у Пстыго не командир - полководец! Львов Александр Македонович. У такого поди-ка послужи! На самом же деле у капитана Львова была добрейшая душа.
      В 1940 году, меня двадцатидвухлетнего лейтенанта, определили в четвертую эскадрилью, к Михаилу Ивановичу Гудзенко. Штурманом мне дали только что окончившего штурманское училище лейтенанта Сашу Демешкина. Веселый был парень!
      В то время шло активное перевооружение нашей авиации. Когда мы прибыли в свой полк, там осваивали новый двухместный бомбардировщик Су-2, поступивший на вооружение вместо бомбардировщика СБ. Фезюляж машины изготавливался из специально обработанной древесины, а крыло - он был монопланом - из дюралюминия со стальными полками лонжеронов. Самолет мог использоваться и как разведчик. К слову сказать, полк к началу войны самолетами был укомплектован не полностью, и далеко не все экипажи освоили новую машину.
      Срок на освоение Су-2 отводился короткий. Поэтому командование до предела уплотнило расписание занятий, учебных полетов. С Демешкиным мы скоро сдружились и слетались, как говорят в авиации.
      В апреле 1941 года 211-й бомбардировочный вышел на полевой аэродром у реки Днестр. В конце месяца, и особенно в мае в полку участились тревоги. Редкие дни обходились без них. Мы бежали к самолетам, подвешивали бомбы, заряжали пулеметы.
      Иногда звено, реже эскадрилью поднимали в воздух. Через час все возвращались, выполнив поставленную задачу: то летали строем, то на полигонное бомбометание. Затем у командиров проверяли содержимое чемоданов, с которыми они являлись по сигналу тревоги, и следовал отбой. В полку непременно проводили потом разбор действий личного состава.
      Так и хочется бросить фразу: мол, к тревогам мы привыкли. Но это будет полуправдой. Мы чувствовали, что в воздухе пахнет порохом. Были почти уверены, что гитлеровские полчища не станут смиренно стоять перед нашей границей. Речь на мальчишниках часто шла только о сроках, когда может начаться война. Через неделю, через месяц...
      Командование полка, конечно, лучше нас видело приближение войны, предпринимало все меры, чтобы повышать боеготовность, и сейчас, спустя многие годы, я с полной уверенностью могу сказать, что, чем более сокращалось время до вероломного нападения немцев, тем чаще и серьезней проводились те наши тревоги.
      22 июня, за двадцать минут до начала войны, что выяснилось, конечно, позже, 211-й бомбардировочный был поднят по тревоге. Мне надоело бесцельно таскать чемодан взад-вперед, и я прибежал к своему самолету налегке.
      Сперва все шло обычным порядком. Я, штурман, техник и моторист подвесили бомбы, зарядили пулеметные ленты. И вот с Сашей Демешкиным мы в кабине машины: пора опробовать мотор, проверить работу оборудования. Летят привычные команды.
      - От винта !
      - Есть, от винта!
      Над летным полем поплыл все усиливающийся гул. Запускали и опробовали моторы все экипажи полка. Потом моторы заглушили. Сидим, ждем очередной команды. Расслабились. Раз в воздух никого не поднимают, значит скоро отбой.
      Час сидим. Расположились в траве, около самолетов. Никто из командиров на поле не появляется. Не видать и посыльного из штаба. Может, готовят к подъему весь полк? Подзываю, на всякий случай своего моториста.
      - Слушай, - говорю, - ты знаешь мою палатку?
      - Конечно. Как не знать, товарищ командир, - отвечает моторист.
      - И чемодан мой тебе известен?
      - Известен, - отвечает.
      - Представляешь, - говорю, - я нынче без чемодана. Выручай!
      - Есть! - И побежал.
      Через полчаса команда: "Разрулить самолеты!" Они у нас стояли в линейку. Рассредоточили самолеты по периметру аэродрома: места для этого были определены заранее. Вскоре новая команда: "Замаскировать самолеты!" Сигнал нехороший. Но деревья для маскировки тоже были присмотрены. Срубили. Замаскировали. Заминка со следующей командой. И тут мой штурман Саша Демешкин прямо и бухнул:
      - Это война, командир!
      - Не каркай, - ответил ему, но вот объявляют: "Сбор полка на берегу оврага..."
      Овраг был тут же, на аэродроме, от стоянки моего самолета метров триста. Сошлись, покуриваем. Край оврага в кустах, и всех просят устроиться под ними, чтобы не демаскировать полк.
      На кромке оврага появился командир со своими заместителями, и мы начали быстро строиться, но он жестом распорядился: не надо. Голос у нашего командира глуховатый, даже хриплый.
      - Товарищи! - сказал он, и наступила напряженная тишина. - Без объявления войны немцы начали боевые действия. Вражеская авиация варварски бомбит наши города...
      Официальное сообщение о начале войны передали по радио часа через два. А командир полка приказал нам организовать нам оборону аэродрома и перестраиваться всем на боевой лад. Последовали конкретные указания начальнику штаба, заместителям, командирам эскадрилий.
      Экипажи боевых машин пошли снова проверять всю подготовку вооружения.
      До войны при учебной тревоге допускались кой-какие условности. И вот эти условности без каких-либо команд и распоряжений полностью отменялись. За каждым самолетом мы отрыли окоп - один на весь экипаж. Потом взялись за общие окопы - для звена, эскадрильи.
      - Ну что, товарищ командир, война?! - допытываются мотористы. Чувствую, что надеются на опровержение, хотят услышать что-нибудь о недоразумении, провокации, инциденте.
      ...Странная вещь, пока тревоги были учебными, беседовать о возможной войне мне было проще и легче. И быть уверенным в ней было легче. Теперь же, если бы мне дали какой-нибудь незначительный факт, который позволял бы истолковывать все как трагическую ошибку, с какой радостной безоглядностью я зацепился бы за него и поверил бы в это недоразумение.
      Но я разочаровываю своих подчиненных:
      - Война, ребята. Наверное, война...
      Репродуктор эскадрильи, укрепленный на дереве, вскоре рассеял наши последние сомнения. Прозвучала речь Молотова о вероломном нападении гитлеровской Германии.
      Вернулся от командира полка комэск Гудзенко, и мы начали формировать группы, готовиться к боевому вылету для нанесения удара по войскам противника.
      Командир нашего полка полагал, что лучший пример - это личный, поэтому крещение огнем первыми предстояло принять старшим командирам, руководящему составу полка. Рядовые летчики в первые бои вообще не ходили, командиры звеньев - и те не все получили разрешение на вылет.
      Сформировали две группы по две девятки, и эти восемнадцать самолетов стали готовить к вылету на боевое задание. Была поставлена следующая задача: поскольку Румыния выступала на стороне Германии и, по данным разведки, на ее территории вблизи границы скапливались войска явно для того, чтобы форсировать реку Прут и вторгнуться в пределы Советского Союза, нам приказали упредить это наступление и нанести по врагу удар.
      Мне определили место ведомого в звене своего командира эскадрильи, слева от него.
      И вот в шестнадцать часов прозвучала команда: "По самолетам!" Выполнили мы ее со штурманом Сашей Демешкиным не хуже, чем на тренировках. Чего нам такая четкость стоила - другой вопрос.
      Оказалось: запускать мотор, выруливать, взлетать в мирное время для учебного полета - одно дело. И совсем другое - для боевого: психологически вышло во сто крат сложнее!
      Взлетели. Набрали высоту. Молчим. Во время учебного полетов мы не единожды пролетали над этими местами: все те же крупные и мелкие селения с белоснежными хатами, утопающими в зелени садов, аккуратные поля вперемежку с лесными остравинами, мастеровито натянутые нити дорог.
      Вот и Прут. И вроде бы солнце светит как обычно, но блеск нынче у Прута какой-то стальной, холодный. Я невольно поежился.
      Мерно гудит мотор. Курс на запад...
      Вышли мы на скопление войск противника на шоссе. С небольшими интервалами между колоннами к границе двигались автомашины с людьми и техникой. На наше появление враг не реагирует. Гитлеровская пропаганда явно перестаралась, полагая, что летать могут только немецкие самолеты.
      Заходим на бомбометание. Боевой курс. Прицеливание. Сброс!
      Летчику плохо видно, как поражается цель, а штурман может посмотреть назад и оценить попадание бомб.
      - Цель накрыта! - радостно кричит Демешкин.
      Но тут же нас начали обстреливать зенитки. Стреляли немцы впопыхах и неточно.
      Зенитные снаряды рвались довольно далеко.
      - Иван! Глянь, какие фиалки цветут!.. - это все наш штурман Саша Демешкин.
      Нашел о чем толковать!
      - Ты попроси, может, поближе поднесут, - сержусь я.
      Из-под зенитного огня наши самолеты вышли благополучно - без единой царапины. Весь полет длился часа полтора, и в восемнадцать часов мы были уже на своем аэродроме.
      Сильно возбужденные, разговорчивые более обычного, мы радовались нашей первой победе, и все мое звено допрашивало меня:
      - Товарищ командир, ну что? Как?..
      Я стараюсь отвечать сдержанно и деловито.
      Демешкин перебивает:
      - А снарядов, братцы! - и присвистывает. - Там снарядов как гороху в поле!..
      Я его не одергиваю: пусть настроит людей на серьезные бои.
      Командир эскадрильи Гудзенко, собрав все подразделения, сделал подробный и поучительный разбор первого боевого вылета.
      - Накрыли мы противника хорошо, - оценил он нашу работу. - Две трети успеха
      Отношу на внезапность. Но держались мы не компактно, развороты выполняли не дружно. Переключали все внимание на цель, а ведь так нельзя. И за своими товарищами, и за воздухом надо следить...
      И комэск повел речь о противозенитных маневрах, об эффективности бомбометания, об отражении атак истребителей. Говорил спокойно, как будто разбирал наши обычные тренировочные полеты.
      В тот день было еще несколько вылетов. Одна из групп ходила на бомбометание, другие экипажи на разведку.
      С позиций зрелых рассуждений, наверное надо отметить, что командиром полка при формировании групп для нанесения первого удара по войскам противника была допущена ошибка, которая могла обернуться потерей боеспособности части. В самом деле, навались на нас противник группой истребителей до цели, над целью или даже после боевой работы - и полк потерял бы весь свой руководящий состав, то есть практически был бы выведен из строя.
      Нам повезло. Немцы сплоховали. Ну а майор Родякин своего добился: крестил огнем!
      И все же первые боевые вылеты учили нас не только на ошибках врага - на наших тоже. Выполняя одно из заданий, мы вышли в место встречи с нашими истребителями и тут же опознали их - это были Миг-3. На душе стало легче: есть истребители прикрытия! Они, как нам казалось, занимают свое место в общем боевом порядке, но вдруг видим, один Миг бросается на нашу эскадрилью и открывает огонь. В чем дело?
      Самолет ведущего командира эскадрильи капитана Гудзенко задымился и пошел на снижение. Я попросил штурмана Демешкина проследить где упадет или сядет самолет, а летчик-истребитель, который подбил Гудзенко, увидев, что атаковал своих, начал энергично делать своей машиной различные эволюции, обозначая, что летят свои бомбардировщики. Наши истребители успокоились и сопровождали нас до цели. А эскадрилью, теперь уже из восьми самолетов, повел заместитель комэска старший лейтенант И.А. Кузнецов. Мы вышли на цель, отбомбились и пошли домой. Не вернулся только Гудзенко.
      После посадки меня вызвал командир полка Родякин и спрашивает:
      - Видел, где сел Гудзенко?
      - Видел мой штурман. А я хорошо знаю этот район.
      Родякин говорит:
      - Срочно бери У-2 и лети на место посадки. Там будет видно, что делать. Вези экипаж домой...
      Без особого труда я вышел в район и нашел самолет командира эскадрильи. Быстро
      Подыскал подходящую ровную площадку и произвел посадку в непосредственной близости от самолета Су-2. Смотрю ко мне идет Гудзенко. Вид у него более чем грустный. Оказывается, он цел, невредим, не считая синяков, а штурман эскадрильи Семенов убит.
      У самолета собралось много народа - местные жители. Копают могилу. Мы с Гудзенко осмотрели самолет: изрядно покалечен при посадке. Похоронили друга, попечалились, погрустили - первая жертва в нашей эскадрильи. Да, очень уж мы засекретили свои самолеты. Летчики- истребители не знали нашего бомбардировщика, а мы не всегда знали силуэты своих истребителей. Вот и случилась беда...
      Местные жители натаскали нам прошлогодней соломы. Мы обложили самолет, и подожгли его.
      Вскоре я благополучно вернулся с Гудзенко в полк.
      А на ту сторону реки Прут летать и бомбить подходящие к нашей границе войска мы стали ежедневно. Разрушали железнодорожные станции, переправы. При этом зенитные орудия противника встречали нас уже шквальным огнем. В одном из боевых вылетов крепко поколотили в воздухе машину командира первой эскадрильи Баутина. Потом и другие стали привозить пробоины.
      Помню сел на аэродром самолет. В кабине лужа крови. Пилот буквально иссечен осколками: в медсанбате из него вынули их более трех десятков. Как же он дотянул до аэродрома? А вот как. Все самолеты Су-2 имели два штурвала, то есть двойное управление. И хотя штурман самостоятельно взлетать и садиться не мог, однако пилот, уже будучи раненым, приказал ему включить второй штурвал и до самой посадочной полосы, теряя сознание, подсказывал, что и как надо делать.
      На нашем аэродроме было относительно спокойно. На второй или третий день войны над нами промчались "Миги". Мы попрятались от них - не сразу поняли, что это наши самолеты. Вроде бы и полк базировался не так далеко, а вот очертания нашего нового истребителя мы не знали. Впрочем и соседи имели приблизительно такое же представление о нашем Су-2. Не случайно первое время в боях так трудно давалось взаимодействие бомбардировщиков и истребителей.
      На третий день над нашим аэродромом на большой высоте прошел немецкий разведчик, о нем нас оповестили. После полудня пролетела пара "мессершмитов". За ними "Миги", видимо преследовали.
      Мне доводилось сталкиваться в литературе с утверждением, что вся наша авиация приграничной полосы была уничтожена с воздуха в считанные часы после начала войны. Причем якобы все самолеты погибли прямо на земле, так и не успев взлететь. Подобные заявления не только неверны, но и безответственны. Почти месяц войска Одесского военного округа, вошедшие в состав вновь образованного Южного фронта, стояли на границе, отражая все попытки противника форсировать реку Прут. Затем несколько соединений было переброшено на другие участки фронта, где создалось тяжелое положение. Сдерживать наступление превосходящих сил противника, конечно, становилось все труднее. И наши войска начали отступать на Восток. Вместе с наземными соединениями отходили и авиационные части.
      Утром 21 июля я готовился к своему очередному боевому вылету. Полк наш, несколько поредевший, но все-таки сохранивший свои боевые возможности, базировался целый месяц на одном и том же полевом аэродроме. Потеря в самолетах у нас была не очень значительная. А вот штурманов мы потеряли много. Дело в том, что летчика в бою спасала бронеспинка кресла. Штурман же сидел сзади, спиной к пилоту, и практически был не защищен от пулеметного огня "мессершмитов".
      Немецкие войска совместно с румынскими за это время подошли к Днестру и в районе между городками Ямполь и Сороки навели переправу через реку.
      Мы как-то получили приказ уничтожить ее и вылетели на бомбометание двумя девятками.
      Тот памятный полет оказался для нас трагическим. Из пекла, а там было именно пекло, домой не вернулось шестнадцать самолетов!..
      Итак, по порядку. До района переправы мы добрались благополучно. Летели без прикрытия: обстановка не позволяла дожидаться истребителей. Вышли на боевой курс.
      Видимо не все знают, что такое боевой курс. Коротко поясню. Если условно провести в воздухе прямую линию, чтобы порядочный кусок ее проходил над наземной целью, а потом по этой прямой провести самолет, не разрешая ему маневрировать, то можно сказать, что самолет на боевом курсе. Смысл подобного выдерживания прямой - с наилучшей вероятностью поразить противника при бомбометании. Отвернешь - считай что все твои старания пошли насмарку. Попадание возможно только при строгом выдерживании боевого курса. Враг, естественно, способен вычислить твой боевой курс и расчетливо повести по тебе стрельбу. Поэтому-то боевой курс и требует от экипажа не только умения да мастерства, но и мужества, стойкости, хладнокровия.
      Мы бомбили переправу при ураганном зенитном огне. Все небо от разрывов было в бесформенных чернильных кляксах. Сколько самолетов было сбито над целью - не знаю. Может быть, половина.
      Когда же мы стали недосягаемы для зенитной артиллерии, появились "мессершмиты", яростно набросившиеся на наши тихоходные тяжелые машины. Вижу один Су-2 горит, второй... После таких потерь группа, естественно, распалась. И вот веду машину как можно собраннее - совсем один. Нырнул в попавшиеся на пути редкие облака. Выскочил из них. Яркое солнце сияет. Меня никто не преследует. Вдруг голос Демешкина.
      - Командир! Справа "пегий"! - несколько растерянно сообщил Демешкин.
      "Пегими" мы в полку называли Су-2. Называли их так за раскраску фюзеляжа, камуфляж.
      А остальные где? Неужели всех?.. Подхожу ближе к "пегому".
      По номеру определяю, что это машина Алексея Мальцева. Странно только, что летит он не туда, куда надо. Пилот вроде опытный, без причины сбиться с курса не мог.
      Я обогнал его, покачал крыльями, мол, пристраивайся. "Пегий" потянулся за нами. Время от времени он отставал, и я сбавлял скорость. На посадку Мальцева пришлось завести, а сам ушел на второй круг. Это было, конечно, опрометчиво: по правилам поврежденный самолет должен садиться последним.
      Мальцев же приземлился, не дорулив до стоянки, выключил мотор и потерял сознание. Когда я произвел посадку, санитары осторожно вытаскивали из машины безжизненное тело ее штурмана. Мне стало понятно, почему бомбардировщик сбился с курса...
      В том полете Мальцева спас шлемофон. Осколок снаряда врезался в наушник, расколол его, отбил край уха и оставил небольшую бороздку на голове. А я, видно, в рубашке родился - на нашей машине не было ни одной царапины! Спустя годы, когда появилась песня, в которой есть слова "нас оставалось только двое из восемнадцати ребят", я часто говорил в шутку, что это - про нас. Правда мы вернулись втроем из тридцати шести...
      Однополчане в тот день предрекли мне долгую летную жизнь, мол, ты, Иван, и три войны сдюжишь - ничего теперь с тобой не случиться!
      После вылета, сдав машину технику и мотористу, мы направились в столовую. Там у каждого экипажа и у каждой эскадрильи было свое строго отведенное место. По пустующим стульям узнаем о не вернувшихся с боевого задания. И тут такая усталость, такое неудержимое желание выспаться навалились на меня
      - Давай пообедаем, поужинаем сразу - и урвем время для сна, - предлагает Саша.
      Демешкин парень крупный, отсутствием аппетита никогда не страдал. За один присест он мог съесть не только обед, ужин, но и завтрак.
      Я, подумав, согласился. Так и сделали.
      Но лишь пришли в свою палатку - бежит посыльный:
      - Пстыго! Командир полка вызывает!..
      У Родякина со мной разговор короткий:
      - На переправу ходил?
      Отвечаю:
      - Ходил.
      - Ну вот, еще пойдешь. Приказано вылететь всем составом полка. У нас шесть
      Исправных самолетов. Тебе - вести. Собирай экипажи. Поставим задачу...
      Подготовили группу. Идем к самолетам. На ходу я повторяю - хотя летчики это и без меня знали, - что возле переправы в районе Ямполя скопилось много танков, артиллерии и пехоты противника, что все это сильно прикрывается зенитками и истребителями противника.
      - Давай, Иван, лучше засмолим напоследок папиросу потолще, - предлагает вдруг один из пилотов.
      - Ты чего? - спрашиваю.
      - Ты ведь был уже там...
      - Ну, был.
      - Ты же понимаешь, что мы не вернемся.
      - Чепуха!.. Брось, не трави людей!.. Накуримся еще с тобой этого зелья!..
      Тяжелые машины, разбегаясь, как бы нехотя отрываются от земли. Набрали высоту. Первое звено веду я, второе - Широков. Второе звено от первого чуть в стороне.
      Выходим на цель. Конечно, переправу немцы уже восстановили. Понтоны разбитые заменили, и по наведенному мосту снова движутся войска, военная техника.
      Мы бомбим и переправу, и то, что возле переправы: скопления танков, автомашин, мотоциклистов. Второе звено закрепляет нашу работу.
      Во время бомбометания мне показалось, что зенитный снаряд попал а наш самолет. Но еще сомневаюсь: попал - не попал... Не вижу огня. Машина в воздухе - это как бы продолжение тебя самого. Все чувствуешь по ней. Пусть не полыхает она факельным огнем, но уже что-то подсказывает - самолет "затемпературил". А надо сказать было от чего: стреляли в нас тогда и зенитные батареи, и танки из крупнокалиберных пулеметов, даже автоматчики палили, будто и они могли достать наш самолет.
      После бомбометания атаковали немецкие истребители.
      - Иван! Пара "мессеров" атакует! - успел предупредить Демешкин.
      "Мессершмиты" свои атаки повторяли одну за другой. Мы отбивались, уклонялись от них, но после одной из атак я почувствовал, что немец попал. Вижу язык пламени на правом крыле. Конечно, как тут ошибиться!.. Демешкин пожара еще не заметил - ведет перестрелку с "мессершмитами".
      - Падает! Падает! - кричит мне радостно - Смотри, я "мессера" срубил!
      Оглянулся. Действительно, за одним из вражеских самолетов тянется дымный след. А по нашей машине снова стреляют, и пулеметная очередь гаснет за моей бронеспинкой.
      Хорошее это изобретение - бронеспинка. Обычный лист специально закаленной и обработанной стали, смонтированный заодно с креслом - сиденьем в кабине летчика, он прикрывает голову и спину пилота. Такая бронеспинка непробиваема пулями обычного и крупного калибра и даже снарядами пушки - до 20 миллиметров, и практически спасает от всех осколков зенитных снарядов. Бронеспинка вместе с каркасом обернута войлоком, обшита обычным дермантином. Как же она выручала летчиков, сколько жизней спасла!..
      А тогда нас еще расстреливали в воздухе. Уж очень соблазнительно было добить горящий бомбардировщик. Я, как мог, маневрировал. А пламя передвигалось по крылу все ближе к кабине. Дышать стало тяжело. Крупные капли пота поползли по лицу, и я невольно подумал: "Может пора прыгать с парашютом?.." Но принимаю решение лететь до тех пор пока тянет мотор.
      А вражеские истребители все преследуют. Одна очередь снарядов попала в винт - срезала лопасть. От дисбаланса началась дикая тряска. Самолет почти неуправляем. Высота 100... 50... 30 метров... Мотор уже не тянет совсем, и я пошел к земле...
      Приземлился посреди овсяного поля. Лето было жаркое, и, когда машина коснулась "брюхом" земли, поднялась пылища. Впечатление было такое, что самолет взорвался, и "мессершмиты", видимо считая, что покончили с советским бомбардировщиком, улетели.
      В общей сложности от цели, где мы работали, и до места посадки я пролетел километров 100 на горящем самолете.
      Овсяное поле заканчивалось оврагом. По ту сторону оврага рос подсолнечник: в нем я рассчитывал спрятаться - где-то неподалеку могли быть немцы.
      Саша Демешкин тяжело ранен. Из уголков рта сквозь старую запекшуюся кровь пробивались тоненькие ручейки свежей и текли по подбородку и шее за ворот гимнастерки. Одна рука висела, как на веревке, на перекрученном лоскутке кожи, кости кистевого сустава были перебиты - хуже, намелко раздроблены. На голове повыше виска, две бороздки - как у Мальцева.
      Я вытащил Сашу из кабины, взвалил на себя и побежал с ним до подсолнухов. Затем бережно опустил на землю, впрочем, насколько безболезненно и деликатно проделал это - судить трудно, я просто отупел от бега. Саша же в это время, не приходя в себя, издавал какие-то булькающие звуки. Тогда я разорвал на нем гимнастерку, шерстяной свитер - под форменную одежду мы всегда поддевали свитера, поскольку на большой высоте прохладно, - и вот что увидел: восемь пулевых ранений в грудь и четыре в район мочевого пузыря...
      Я был так потрясен, угнетен беспомощностью, что-либо сделать для друга. Ненависть к врагу и злоба душили меня.
      - Не умирай, Сашка.. - сказал ему. - потерпи... - И я рванул к самолету.
      Нас воспитывали в строгости: сам погибай, а технику военную врагу не отдавай. Мне надо было поджечь мой Су-2, чтобы он сгорел окончательно. Поджигаю самолет, а он не горит. Тогда я выволок парашют, распустил его под баками с горючим, расстрелял баки из пистолета и чиркнул спичкой. Самолет загорелся.
      Сашка тяжело дышал. Я решил достать ему воды и принялся искать ее, но ни речушки, ни ключа окрест не оказалось.
      Когда сажал самолет, заметил поблизости деревню. "А рискну!" - решил и направился к ней. Вышел к крайней хате со стороны огородов. Хата бедная, двор скромный. Вроде бы ничего подозрительного. Но на всякий случай пистолет из кобуры достал. Когда ногой толкнул дверь, она с грохотом распахнулась, и я увидел старика со старухой. На столе, за которым они сидели, стояла кринка молока, лежал хлеб, картошка, огурцы и лук.
      Увидев человека с пистолетом в руке, старики от неожиданности перестали есть и несколько секунд молча смотрели на меня.
      - В деревне немцы есть? - строго спросил я.
      - Нема, - ответила старуха.
      - А что за деревня?
      - Кукулы...
      Затем, видимо решив, что настал ее черед спрашивать, бабка поинтересовалась., почему у меня такое красное лицо.
      - Горел в самолете.. - ответил я . И она тут же запричитала.
      - Ах, боже ж мой! - всплеснула руками, поднялась, принесла гусиного сала и смазала обожженные места.
      - Сидай, - указала потом на скамейку у стола.
      Я был голоден, но задерживаться не мог. Стоя выпил кружку молока, а ломоть хлеба взял с собой.
      - Мне бы флягу воды, дед. Или ведро.
      Нашлась большая бутыль. Хозяева наполнили ее колодезной водой. В другую, точно такую же, бутыль старуха слила молоко из кринки:
      - На...
      Старик на ломаном русском языке торопил меня. Говорил что-то насчет местных кулаков, которые могут убить.
      Я поблагодарил гостеприимных молдаван и шагнул во двор. Возле хаты заметил
      Каких-то людей. Мигом за кусты. Потом перемахнул ограду из камней - и в поле. Ориентироваться было легко - шел на догорающий самолет, в душе радуясь, что помогу сейчас Сашке.
      А Сашка был мертв. И уже остыл.
      Опустилась ночь. Кругом пожарища, всполохи огня. Временами погружаюсь в дремотное состояние, я никак не мог поверить, что такое произошло со мной. Погиб друг.. Сгорел боевой самолет...
      На рассвете похоронил Сашку. Отыскал сухое место для могилы, чтобы и в проливные дожди ее не заливало. И вот возле одинокого дерева на краю овсяного поля руками выбрал землю. Обмыл лицо Сашки. Поцеловал в холодный лоб. Закутал его голову в гимнастерку и засыпал.
      "Прощай, боевой друг. Мало мы с тобой повоевали..."
      Пока я прятал документы, свои и Демешкина, пока заряжал пистолеты, свой и Демешкина, пока завтракал молоком и хлебом, издалека катился, приближаясь, какой-то непонятный шум. Похоже было на то, что двигается колонна. Наша или немецкая?.. Подался к дороге. Меня скрывал подсолнечник, поэтому я считал себя в безопасности, но готовился к худшему.
      Уже слышно было фырканье лошадей, скрип телег. Подумал: наверное наши. Немцы - те все на автомобилях, а у нас в стрелковых полках в основном - то гужевой транспорт, машин мало.
      Ясно, наши. Тащат пулеметы. Артиллерийские орудия на конной тяге. А вдруг это переодетые немцы? Вон как идут организованно! Не похожи на отступающую часть. В газетах и по радио в первые месяцы войны часто сообщали о коварности, которую применяли немцы. Они переодевали целые подразделения врага в советскую военную форму. Раненых везут. Значит, наши.
      Выбегаю:
      - Братцы!
      Два красноармейца тут же:
      - Руки вверх!
      А на мне гимнастерки нет, я в свитере. Поднял руки:
      - Да свой я...
      - Знаем таких.. "Свой"... Кому это ты тут свой?
      И повели меня к командиру - майору с орденом Красного Знамени. Тот со мной охотно согласился:
      - Ну, конечно, наш человек. И документы имеются ?
      Разуваюсь. Достаю из сапога кандидатскую карточку ( в сентябре 1939года меня приняли кандидатом в члены партии) и удостоверение личности. Командир внимательно изучает мои документы. Мне кажется, что чересчур пристально и медленно. Затем возвращает их мне и задает несколько вопросов. После чего говорит: