Четыре танкиста и собака

— Очень уж далеко возвращаться.

Густлик подвинулся к башне, позвал:

— Яничек!

— Ну?..

— Может, ты сам растолкуешь ей? Ты же можешь…

— Не я ее на танк сажал.

— Янек! — Густлик поманил сержанта рукой, а когда Кос наклонился, схватил его за грудь. — Первый раз прошу. Панна Гоноратка моя нареченная…

— А она знает об этом?

— Она? Нет.

— А когда же ты скажешь ей?

— Скажу. А оставишь ее?

— Нет. Разве я Марусю вожу в танке?

Снова пролез Густлик под пушку, пробрался вперед и сообщил девушке:

— Командир приказал мне сказать, что вы — моя нареченная.

Девушка подняла голову с подушки, притянула Еленя к себе и поцеловала в обе щеки.

— Правда? А где же кольцо? — спросила она не без кокетства.

— Да разве его теперь найдешь? — растерялся Елень.

Саакашвили на мгновение отпустил рычаги, покопался в ящике за сиденьем и протянул гайку.

— А что!.. — сориентировался сразу Густлик. — Действительно кольцо.

— Крепче золотого, — заметил Саакашвили, показывая в улыбке свои белые зубы. Он несколько мгновений смотрел на счастливую девушку и, повернувшись к переднему люку, вдруг резко затормозил.

— Ты что делаешь? — гаркнул на него Густлик. — Людей, а не картошку везешь!

— Какого черта?! — крикнул Григорий, высунувшись по пояс из люка.

— Шорта? — весело спросил худой, высокий, в берете мужчина, который, выбежав на середину шоссе, остановил танк. — Ле рюс? — Наклонившись, он посмотрел на башню и, увидев орла, заговорил: — Полоне… Вив ля Полонь! Вив ля либерте!

Мотоцикл Лажевского, который ехал впереди танка как разведывательный, развернулся и теперь мчался назад.

Вихура спрыгнул с брони на землю, недоверчиво обошел неизвестного.

— Ты чего хочешь, ля франс? Пуркуа тю стоишь?

Француз обнял его и рукой придавил живот капрала.

— Нике?

— Нике не достанешь, — ответил Франек, решив, что тот хочет что-нибудь из еды.

— Вэн. — Француз сделал жест, словно осушая бокал. — Бьен?

— Бьен, хорошо, но только нет вина. Нике вэн.

— Ле вэн, ле кошон. — Пытаясь объяснить, он начал хрюкать, изображая поросенка. — Вене. Полоне. — Француз потянул Вихуру за рукав.

Экипаж выглянул из танка, мотоциклисты поднялись в своих колясках. Все глазели, как эти двое, перескочив через кювет, побежали между кустов и остановились на краю лесного оврага, над которым поднимался дымок и дрожал нагретый воздух.

— Панове! — крикнул Вихура в сторону танка. — Он не просит, а приглашает. Тут его дружки такую еду готовят — на целую роту хватит.

Кос спрыгнул с танка, подошел к Лажевскому:

— Как ты считаешь? Все равно где-то надо останавливаться на обед.

— Хорошо. Здесь все готово, меньше времени уйдет. Поезжайте, а я со своими вернусь через полчаса.

— Ты куда? Голодный будешь…

— Оставите нам.

Подхорунжий приказал одному пулеметчику высадиться из коляски мотоцикла и занять пост у танка. Кивнув остальным, он дал газ и, наклонившись над рулем, помчался обратно по дороге, по которой они приехали. За ним следовали два других мотоцикла.

Танкисты, к огромной радости французов, спустились в овраг, полный зелени и солнца, запахов леса и кухни. Обед обещал быть действительно замечательным. Однако Кос уже пожалел, что согласился. Отступать же было поздно — французы обиделись бы смертельно, да и без Лажевского все равно ехать было нельзя.

Обед превратился в пиршество.

— А ба ля гер! Вив ля пэ![36] — провозглашал тосты худощавый француз, наливая одновременно из объемистого бочонка в стаканы.

— А ба! Вив! — повторяли два его товарища, лохматый и лысый, оба очень низкорослые.

С наветренной стороны догорающего костра, над которым на вертеле коптились в дыму остатки большого поросенка, сидел экипаж «Рыжего». На ящиках из-под боеприпасов лежали нарезанные ломти хлеба и обглоданные кости. Шарику отвели отдельный ящик, и он тоже пировал, громко грызя мослы.

Французы пили до дна, а танкисты поднимали стаканы и только пригубливали вино, поглядывая на Коса, который делал маленькие глотки и отставлял стакан в сторону.

— За мир! — объяснял Саакашвили. Его волосы были взлохмачены, глаза блестели. — Они пьют за победу и мир! Я не могу больше притворяться, должен выпить. — И он осушил стакан до дна.

— Эх, что они подумают о поляках, — вздохнул Вихура, но у него не хватило смелости выпить.

Густлик сначала отпивал понемногу, потом решил последовать примеру Григория и разогнался было, но сидевшая рядом с ним Гонората удержала его за руку.

— Сначала панна Гонората сама доливала, — тоскливо произнес он.

— Командир не велел.

— Командир теперь запрещает, а не помнит, как сам тогда в замке чуть не полбочки выпил, а остальное вылил.

— Помню, — сказал Янек. — Помню и запрещаю.

— И я запрещаю. Я теперь тоже власть. — Она погрозила надетой на палец гайкой. — Танковое кольцо крепче золотого.

— Катр вэн шассер, катр вэн шассер… — пели, раскачиваясь из стороны в сторону, французы веселую песенку о восьмидесяти солдатах и об их любовных приключениях.

— Где же ты моя Сулико… — вторил им Саакашвили.

Лысый француз достал откуда-то гармонь. Руки Томаша сразу же потянулись к инструменту. Но он встретил косой взгляд Коса и понял, что нельзя…

Француз, не слишком уверенно стоявший на ногах, заиграл веселый парижский вальс. Его лохматый товарищ склонился перед Гоноратой, приглашая к танцу.

Они зашуршали ногами по траве, закружились в легком облачке пыли, сбитой с высохших прошлогодних стеблей.

Саакашвили протянул руку со стаканом в сторону бочонка, и высокий налил ему вина.

Он залпом выпил до дна, отставил стакан и зааплодировал Гоноратке и лохматому французу, которые кончили танцевать. Потом и сам вышел на круг. Гармонист сменил мелодию. Теперь Гонората хлопала в такт движениям Григория. Волосы ее совсем растрепались от танца.

— Ох, панна Гонората! — вспомнил Елень. — У меня же ваша лента! Вы потеряли в генеральской машине, а я сохранил на своей груди.

Он выгреб из кармана все до дна: два пистолетных патрона, кусок кабеля, шнурок и, о ужас, целых три ленты, из которых две были голубые и только одна — красная.

Несколько трудных секунд длилось молчание, а потом — взрыв.

— Пан Густлик… Вы каждой так же… — Девушка громко зарыдала и, прикрыв лицо фартучком, побежала по склону туда, где стоял «Рыжий».

Следом за ней бросился Шарик, полагая, что это игра. Оба одновременно добежали до танка и исчезли в нем.

Заревели моторы, на краю оврага появились мотоциклы, Кос быстро встал и пошел вверх навстречу Лажевскому.

— Поешьте.

— Мои по дороге поедят, им надо сменяться. У меня полный штат людей.

— Откуда ты их взял?

— Догнал санитарные машины и забрал. Во-первых, потому что мой взвод, во-вторых — они в тыл едут. Генерал еще дал свой бронетранспортер для охраны, а в нем Лидка с радиостанцией. И та красивая врачиха спрашивала о тебе. А тут весело было? — показал он взглядом на овраг.

— Не очень, — ответил Кос.

Саакашвили в это время как раз целовался с французами, которые показывали ему фотографии, объясняя настойчиво и громко:

— Маман… Папа… Ма фам…[37]

Черешняк уже держал гармонь в руках, пробовал басы и только одному ему известным способом объяснял что-то взлохмаченному французу. Густлик подсел к бочонку и, наполнив стакан, обратился к высокому худому:

— Выпей со мной, ля франс!

Кос достал трофейную карту окрестностей Берлина.

— С какой стороны ты вернулся?

— С юга, — улыбнулся Лажевский. — Пусто.

— Наши пошли уже дальше на запад. Советские войска повернули на Берлин, поэтому, наверное, и пусто, — размышлял Янек.

— Пусто, — повторил подхорунжий. — Некого спросить о сестре.

К танку подошел Черешняк с гармонью под мышкой.

— Выменял за автомат.

— Оружие отдал?

— Да что его, мало? Я не свое давал, но он и так не взял. За одну свободу гармонь отдал.

Помогая друг другу, из оврага поднимались Саакашвили и Елень, который нес на плече бочонок.

— Экипаж! — подал команду Кос.

Все стали по стойке «смирно». Густлик секунду колебался, не зная, что делать с бочонком, но под твердым взглядом Коса поставил его на землю. Из танка выскочил Шарик и, поняв приказ, тоже сел «смирно».

В люке показалось лицо Гонораты, несчастное и мокрое от слез.

— Мне выйти?

— Нет, — приказал сержант. — Панна Гонората, к переднему пулемету. Вихура, вас команда не касается?

— Адреса прячу, гражданин сержант. Записал на случай, если когда-нибудь в Париж попаду…

— Вы поведете танк.

— Есть.

— Черешняк, на свое место.

Из леса появились французы, таща и толкая тележку, на которой был укреплен трехцветный французский флаг.

— Ву а Берлэн, ну а Пари, — сказал, объясняя жестами, высокий и направил тележку в противоположную от танка сторону. — О плезир де ву ревуар[38].

— Вив ле брав полоне![39] — выкрикнули двое других.

Они толкали тележку и, удаляясь, махали руками. Мотоциклисты и экипаж отвечали им. Только Григорий и Густлик неподвижно стояли на своих местах, потому что никто им не подал команды «вольно».

— Шарик! — крикнул Кос, стоя у башни.

Собака прыгнула на броню и исчезла в танке.

Трещали мотоциклы, заработал и мотор танка. Лажевский поднял руку, давая знать, что готов. Кос махнул ему, чтобы трогал, и только после этого приказал, не глядя назад:

— Оба на заднюю броню.

Григорий и Густлик подбежали к танку. Саакашвили вскарабкался, а Елень сделал движение, словно хотел вернуться за бочонком. В то же мгновение Янек выстрелил из пистолета и на асфальт тонкой струйкой полилось вино.

— Вихура, вперед!

«Рыжий» тронулся. Снизу, рядом с орудийным замком, выглянула Гонората:

— Я насовсем останусь?

Янек протянул руку, поднял девушку и посадил рядом с собой на башне.

— При первой же возможности ты поедешь в тыл и там будешь ждать. Последние дни самые тяжелые. У меня сейчас невеста в госпитале…

Когда он поднимал девушку, она заметила, что у командира танка кольцо на руке.

— Это от нее? — спросила Гонората.

— Это я сам сделал в госпитале и подарил ей. А теперь она дала его мне до конца войны.

Гонората придвинулась поближе и, бросив взгляд назад, почти зашептала на ухо командиру:

— Он заберет меня после войны? Можно ему верить? — Она посмотрела на гайку на пальце, подаренную ей Густликом.

Кос с грозной миной на лице оглянулся, посмотрел сверху на еще сердитых, но уже раскаивающихся виновников, а потом тихо ответил:

— Можно. Из его ста кило веса — девяносто сердечности и доброты.

20. Побег

В нескольких километрах от линии фронта, в придорожных селениях, в лесных ложбинах, прятались армейские госпитали. Враг не считался с международными законами, не признавал знаков Красного Креста, поэтому приходилось тщательно маскироваться от налетов авиации и в полевых условиях, днем и ночью бороться за продырявленные пулями, изодранные осколками и переломанные контузиями солдатские жизни.

Не было здесь ни комфорта, ни достатка лекарств. Сначала смерть контратаковали на прямых столах в палатках, приспособленных под перевязочные, при неровном свете тусклых лампочек, сосущих энергию полевых электростанций. Наркоз применялся в крайних случаях, обезболивание — очень редко. И опять солдат должен был проявить свое мужество и силу воли, чтобы перебороть боль.

Вентиляция не помогала — уже через час работы в перевязочных делалось душно, стоял терпкий, сладковатый запах крови и пота. Только теперь, когда дивизии перешли к преследованию врага, раненых стало поступать значительно меньше, чем при форсировании Одера и в первые дни боев на плацдарме. Этот солдат с простреленными мышцами правой руки был уже сегодня последний.

Когда ему прочищали рану, он лежал спокойно и только на окаменевшем лице, словно роса, выступали и сбегали по щекам тяжелые капли пота. Боль еще не прошла, но наконец-то наступило облегчение, и солдат поблагодарил операционную сестру чуть заметной, неуверенной улыбкой.

Фельдшер Станислав Зубрык не без труда разогнул спину, вытер полотенцем лицо, а Маруся, склонившись над раненым, заканчивала накладывать твердую повязку на простреленную руку. Несмотря на то что она сама еще носила повязку на левом предплечье, получалось это у нее по-прежнему ловко, разве только медленно.

— На сегодня все, — с облегчением вздохнул фельдшер, недавно получивший звание хорунжего.

Он снял белый халат, надетый прямо на рубашку, откинул полог палатки, впуская свежий воздух, потом надел мундир и взялся за ремень.

— Хорошая работа, — польстила ему Огонек.

— Практика, пятнадцать лет. Много людей пришлось штопать: после свадеб, крестин, в оккупации. Меня знают не только в Минске-Мазовецком, но и в Венгровском, и в Гарволинском, и даже в Лукувском повяте[40]. Но я, панна Маруся, — он понизил голос, словно доверяя ей большую тайну, — я в общем-то специалист совсем по другим делам. Вот если вы когда-нибудь соберетесь иметь сына или дочку, то прошу только ко мне.

— Ну что вы… — зарумянилась Маруся, но глаза ее все-таки радостно блеснули.

— Серьезно, рука опытная. И счастливая. Семь раз тройню принимал, не считая близнецов. — По мере того как он говорил, голос его звучал все веселее, но потом, вдруг вспомнив о фронте, хорунжий погрустнел. — А здесь… Если правду говорить, то я выстрелов боюсь. Миролюбивая натура, панна Маруся. Сколько бы я ни старался, сколько бы ни воспитывал свою силу воли, как над ухом загремит, я чуть не в обморок…

Махнув рукой санитарке и раненому, хорунжий Зубрык вышел из палатки на солнце. Рядом с Марусей остался предупредительный Юзек Шавелло, который, держа в левой руке ножницы и пластырь, а в правой — бинты, помогал ей не хуже второй операционной сестры.

— Пожалуйста. — Он подал булавку, расстегивая ее неуклюжими пальцами. — Ну и что с того, что указательный не двигается, зато средний сгибается.

Огонек заколола концы бинта булавкой и легонько хлопнула раненого по плечу.

— Готово.

Солдат зашевелился и сел на столе.

— Спасибо, сестра, — сказал он, вкладывая в эти слова душу.

— Не за что, — засмеялась девушка и потрепала его ладонью по волосам.

— И от меня спасибо. — Шавелло слегка нагнул голову, чтобы Марусе легче было ее достать.

— За что?

— За то, что вы разрешаете помогать себе во время операций.

Но Юзек не дождался ласки: неожиданно раздался шум моторов и они увидели сквозь редкий березняк поворачивающую к госпиталю колонну машин. Впереди ехали мотоциклы, в ста метрах за ними машины, замыкал колонну квадратный бронетранспортер с внушительным стволом тяжелого пулемета, торчащим над бортом. Прежде чем Маруся успела снять белый халат, санитарные машины въехали во двор между палатками.

— Расспроси их, кого они встречали, — приказала Маруся Юзеку и первой выбежала из палатки.

Из палаток выглядывали раненые и со всех сторон ковыляли навстречу прибывшим. В голубоватых полинявших пижамах из фланели они мало чем напоминали солдат, но их сердца и мысли остались прежними.

— Из какой дивизии?

— Где ранили?

— Кто из дивизии имени Ромуальда Траугутта?

— Есть кто из четвертой?

— Артиллеристы, в нашу палатку!

Нескончаемые вопросы и возгласы покрыл могучий баритон шофера:

— Отцепитесь. Фронтовиков нет. Все заключенные, из немецкого концлагеря.

Из первой санитарной машины вылезла доктор Ирена. Перед ней встал по стойке «смирно» плютоновый, командир мотоциклистов.

— Разрешите возвращаться, гражданин хорунжий?

— Куда вы торопитесь? Пообедайте в госпитале.

— Слушаюсь, — ответил подофицер и, повернувшись кругом, закричал своим: — Здесь в столовой заправимся!

Ирена заметила среди раненых рыжеволосую голову Маруси.

— Сержант Огонек, ко мне!

— Слушаюсь!

Девушка хоть и носила военную гимнастерку, но юбка и ботинки были не форменные. Все было отутюжено и выглядело даже элегантно. Ирена испытующе посмотрела на нее, заметила про себя, что у молодого командира танка неплохой вкус, и тепло улыбнулась.

— Я встретила «Рыжего» с экипажем.

— Все живы?

— Все.

— И танк получили?

— И танк. Очень милые ребята. Мы теперь с ними после вахтангури…

— Что-что? — удивленно и слегка испуганно переспросила санитарка. — Что это такое?

— Грузинский брудершафт. Мы пили великолепное вино и теперь называем друг друга по имени…

Ирена взяла Марусю под руку и, продолжая рассказывать, повела ее в сторону госпитального штаба. Когда они скрылись, Юзек Шавелло, который одним ухом прислушивался к их разговору, опять направился к машинам. Ему встретился командир мотоциклистов.

— Пан плютоновый, разрешите спросить?

— Что спросить?

— Вы, случайно, не знакомы с экипажем танка «Рыжий»?

— Как же! — улыбнулся плютоновый. — От самого Ритцена несколько дней вместе воевали. Они теперь на «Рыжем» на Берлин, в район Шпандау, пошли, с ними еще командир нашего взвода с тремя мотоциклами… А где тут пообедать?

— Я покажу.

Они посторонились, пропуская санитаров, несущих в сторону бани носилки с бывшими узниками. Потом Шавелло-младший проводил мотоциклиста и показал ему дымящуюся полевую кухню.

— Юзек! — услышал он издалека голос Маруси.

— Иду! — Шавелло бросился в направлении ее голоса.

— Важная новость. Приведи дядю к каштану.

— Я бы тоже хотел туда прийти, потому что…

— Приходи, а сейчас мигом, не рассусоливай. — Она махнула рукой, но вдруг остановила его: — Ты не знаешь, где командир этих мотоциклистов?

— Обедает на кухне.

Она быстро отыскала плютонового и примостилась на лавке рядом с ним.

— Привет, — поздоровалась она и лукаво подмигнула.

— Привет, — расплылся парень в улыбке.

— Скоро возвращаетесь?

— Вот с обедом расправимся…

— Подвезете?

— За поцелуй! И тогда хоть до самого Берлина…

Разведчик уже был готов обнять Марусю, но она охладила его пыл:

— Доедай-ка спокойно. Я скоро вернусь.

Она ловко увернулась и побежала к палатке, чтобы собрать в вещмешок всякую мелочь — все ее состояние. Она торопилась, но у самого выхода остановилась как вкопанная: на лавочке сидела Лидка!

— Привет!

— Здравствуй!

Они обнялись и расцеловались в обе щеки.

— Ой как хорошо, что я тебя встретила, Огонек. А я здесь ненадолго, раненых привезла, сейчас дальше поедем. Знаешь, я хотела тебе сказать…

— Уже знаю: все живы и здоровы и на новой машине идут на Берлин.

— Кто тебе сказал?

— Письмо получила, — солгала Маруся и вдруг задумалась. — Ты куда теперь едешь?

— В штаб армии.

— Когда генерала увидишь?

— Вечером. Я хотела тебе сказать…

— Лидка, милая, у меня к тебе огромная просьба. Возьми этот конверт, отдай генералу и скажи, что командующий армией…

— Какой армией?

— Нашей, советской. Скажи, что он навещал раненых в госпитале, а я обратилась к нему с рапортом, и он сразу подписал.

Лидка взяла серый прямоугольник, наискось прошитый белыми нитками и с сургучными печатями на углах, минуту как бы взвешивала его на руке, прислушиваясь к нетерпеливому рокоту машин, и тихо сказала:

— Хорошо. Я передам генералу. До свидания, Маруся… У меня там шофер очень спешит…

Она повернулась и побежала, а Огонек осталась стоять с вытянутой для прощания рукой. С минуту еще она смотрела в сторону машины, потом заторопилась к березняку, а оттуда узенькой тропинкой стала подниматься в гору.

Над лесистой долиной, в которой расположился госпиталь, нависала плоская возвышенность. На самой вершине рос развесистый каштан, его липкие, блестящие в лучах солнца почки выпустили уже небольшие зелененькие лапки листьев. Под деревом лежал огромный валун. На этом сером граните Маруся не раз сидела в свободное время и, глядя на зеленеющее дерево, думала о весне, которая идет на смену военной зиме, о своей будущей судьбе.

Когда она прибежала, ее уже ждали оба Шавелло. Быстро обменявшись добытыми сведениями, они склонились над трофейной дорожной картой. Камень послужил им столом для импровизированного штабного заседания.

— Мы должны были вступить в Берлин с востока, а теперь надо изменить план, — начала Маруся. — Шпандау расположен на противоположной стороне.

— Значит, нам надо с запада подходить, — согласился Константин Шавелло, показывая направление концом орешниковой палки, которая после ранения заменяла ему костыль.

— Транспорт обеспечен. Мотоциклы ждут, — похвалилась Маруся.

— Оружие бы пригодилось, — сказал Константин.

— Где там! Без военной формы сразу сцапают, — огорчился Юзек.

— У меня есть план, — предложила Маруся. — Если бы вы, товарищ сержант, отвлекли кладовщика…

— Неплохой план. А кладовщика я займу, не беспокойся, — прервал ее Шавелло, снимая и пряча в карман очки. — Только хорошо бы для панны Маруси нашу форму достать, польскую.

— Зачем?

— На контрольных пунктах у союзников реже документы спрашивают, чем у своих…

Еще несколько минут они уточняли детали плана. Главный вопрос — бежать или не бежать — они уже решили четыре дня назад, в тот самый день, когда у Маруси затянулась на плече рана от удара штыком, а сержант Шавелло начал ходить. Все трое сошлись на том, что не для того они все эти годы воевали, чтобы в самый последний момент отлеживаться в госпитале. Однако им хотелось не просто на фронт, а в свою часть. Чтобы не напороться на патрули и не попасть под арест, им нужно было знать точно, где находится их часть. Быстрота и расчет затеи давали некоторые шансы на успех. Они уже давно расспрашивали всех шоферов, привозивших раненых, но посчастливилось им лишь сегодня.

После совещания в тени каштана первым побежал вниз Юзек, придерживая руками больничные брюки, слишком просторные для его фигуры. Обежав вокруг всего госпиталя, он очутился у вещевых складов, проскользнул внутрь огромного, похожего на ригу, помещения, прикрытого сверху толстым брезентом, и попал в царство простыней, пижам, рубашек и кальсон.

В палатке с многочисленными стеллажами, увешанной множеством мешков с солдатским обмундированием, восседал за столом сам кладовщик, а точнее кладовщица, могучая женщина с капральскими погонами и с генеральской фигурой. Голову ее украшала причудливая прическа с мелкими, как у молодого барашка, завитками. Кладовщица была так занята или, быть может, хотела выглядеть очень занятой, что вообще не обратила внимания на вошедшего.

— Рядовой Юзеф Шавелло, разрешите войти, — рявкнул тот, вытянувшись по стойке «смирно».

— Ну?

— Мне бы нужно… — Он протянул руку в сторону мешков ближайшего стеллажа.

— Не тронь. Там бабье обмундирование. Чего тебе?

— Куртку порвал, в спину задувает.

— Так и говори. Вот иголка, вот нитки. Садись и шей.

— Слушаюсь.

Кладовщица снова принялась пересчитывать вороха привезенных из прачечной кальсон, каждый десяток она откладывала в сторону и записывала в густо разлинованную, большую, как простыня, ведомость.

Как и минуту назад было с Юзеком, она не обратила никакого внимания и на Константина Шавелло, который, чуть прихрамывая, вошел и встал перед ней, опираясь на свою орешниковую палку. Не обязана она замечать людей, когда на голубых пижамах отсутствуют необходимые атрибуты, к тому же в госпитале по-другому различают звания.

— Вот… — начал сержант глубоким басом.

— Чего еще? — оборвала она его. — Недавно меняли! Ничего не дам.

— Ну и не надо, — ответил он спокойно и сделал шаг в сторону стола. — Я вот смотрю и думаю: какая вы, пани капрал, бледная. Потому что в палате сидите, солнечных лучей не видите.

— Война, не время загорать, — отрезала та, нахмурив брови, и быстрым взглядом смерила Шавелло с ног до головы, стараясь разгадать намерения раненого.

— Война кончается, — продолжал Константин с мягкой улыбкой. — Можно иногда позволить себе прогулку.

— Прогулку? — Кладовщица перестала считать и в задумчивости поплевала на химический карандаш.

— Один сержант, человек уже немолодой, но еще бодрый, хотел бы вам, пани капрал, кое-что сказать…

— Пусть говорит.

— Не здесь, — твердо ответил Константин. — Есть вещи, о которых можно говорить только на лоне природы, на весеннем солнце, а не тут, извините за выражение, на фоне подштанников, хоть и недавно выстиранных.

Кладовщица вышла из-за стола и внимательно осмотрела сержанта. Не часто приглашали ее на прогулки, и теперь удивление боролось в ее сердце с надеждой. Надежда, видимо, победила.

— Катажина. — Она протянула руку с выпачканными химическим карандашом пальцами.

— Константин. — Сержант склонился, поцеловал ее руку и шаркнул голыми пятками в больничных тапочках, изображая щелчок каблуками и стараясь быть как можно элегантнее.

— Шьешь, малый?

— Шью, — ответил из угла Юзек.

Она на секунду задумалась, не следует ли подождать, пока он кончит, но уж очень интересно было узнать, что этот сержант ей скажет. Она махнула рукой и решила:

— Ну, шей пока что.

Подталкивая перед собой Константина, она вышла из палатки, тщательно зашнуровала выход и продела дужку огромного замка в скобки верхней части полотнища. Теперь можно было не сомневаться, что никто сюда не проскользнет. Она еще раз посмотрела на сержанта, и при солнечном свете он показался ей более симпатичным, чем в палатке.

— Ну, если идти… — Она чуть оттопырила левый локоть.

— Так идти, — закончил Константин, беря ее под руку и направляясь в тень деревьев.

— В лес ведете? — заметила она строгим голосом.

— Да, — ответил он. — Пани Катажина, война заканчивается. Весна. Каждая птаха — ласточка, скворец, жаворонок, воробей, сойка, сорока, аист…

— Пан сержант, короче! — Кладовщице не терпелось ускорить события.

— Каждая птаха, — согласился Константин и продолжал, — гнездо вьет.

— Ну и что?

— А то, что человек, который, кстати, мудрее птахи, тоже о будущем думать должен… — продолжал Шавелло, намереваясь сделать с Катажиной небольшой крюк по лесу, но, заметив у кухни среди стволов худенькую фигурку Маруси, повернул обратно.

Огонек примчалась к больничной столовой под брезентовой крышей как раз вовремя: мотоциклисты, сидя за длинным узким столом, сбитым на скорую руку из необструганных шершавых досок, уже заканчивали обед. Плютоновый глотал последние куски, когда к нему подошел оружейник, пожилой мужчина с тремя автоматами на плече. В двух шагах за ним стояла Маруся с охапкой магазинов.

— Санитарка сказала, что вам они пригодятся.

— Нам? — спросил удивленный плютоновый, но, увидев знаки, которые подавала ему девушка, сразу изменил тон: — Ах да, конечно…

— Так берите. Война кончается, скоро инвентаризация, а у меня на складе излишки.

Оружейник повернулся и пошел, а Маруся, бросившись за ним, все-таки успела шепнуть:

— Через пятнадцать минут около высотки с каштаном на вершине…

Пробегая мимо вещевого склада, она дала знак Константину, чтобы поторапливался. Шавелло кивнул головой: мол, понял. Кладовщица не заметила их сигналов, она как раз открывала замок, а затем, не переставая смеяться, начала расшнуровывать палатку.

— Вы очень добрая, пани Катажина.

— Значит, сразу после ужина? — Она подала руку для поцелуя. — Интересно, что вы еще скажете…

В углу палатки на табуретке скромно сидел Юзек Шавелло. Сосредоточенно, с большим старанием он завязал узелок и отгрыз нитку.

— Готово?

— Так точно. Спасибо, пани капрал, вот иголка, вот нитки.

— Хорошо, хорошо, сынок, — ласково сказала кладовщица и вновь принялась пересчитывать белье, но работа уже не клеилась. Она прервала счет, улыбнулась сама себе и, вынув из кармана зеркальце, стала поправлять прическу.

Молодой Шавелло у выхода еще раз попрощался и, выскользнув из палатки, не торопясь обошел вокруг нее. Убедившись, что его никто не видит, он отыскал конец шнура, который высовывался из-под брезента, потянул за него и скрылся в густых зарослях орешника на краю леса. Затаившись в зелени кустарника, он начал осторожно подтягивать шнур, как рыбак, который уверен, что у него на крючке большая рыба. Наконец он подтянул к себе ползущие по траве три объемистых мешка. Плотно свернув их, Юзек схватил «улов» под мышку и, теперь уже не теряя времени, нырнул в березняк.

Между стволами по густой траве шествовала пара влюбленных желтоклювых скворцов — они шли дружно бок о бок и заглядывали под прошлогодние листья. Примчалась белка, выкопала что-то из-под пенька и исчезла, оставив на забаву ветру клочок рыжего пуха из своей зимней шубки.

На вершине березы застрекотала сорока, возвещая о приближении фельдшера Станислава Зубрыка. Хорунжий прогуливался по весеннему перелеску, то ускоряя, то замедляя шаг; иногда даже останавливался. Он наслаждался этой минутой отдыха. Особенно радовала его тишина. Далекий рокот самолетов и еле слышный гул орудий еще более подчеркивали ее.

Тропинка медленно взбиралась вверх и вскоре привела Зубрыка на самую вершину высотки. Там он присел, чтобы рассмотреть молодую поросль у старого каштана, растущего здесь с давних времен. Осенью плоды его рассыпались по склонам возвышенности, застряли в ямках и проросли, и теперь маленькие деревца разворачивали свои зеленые пятипалые лапки.

Хорунжий поднял голову и остолбенел: на березе, стоявшей в двух шагах от него, на которой еще минуту назад были только зеленые листочки, вдруг словно выросли две больничные куртки и пара брюк. Он поднял руку и, кто знает, может быть, даже перекрестился бы, чтобы отогнать злых духов, если бы не увидел за густыми кустами Марусю, застегивающую мундир, а потом через мгновение, приподнявшись на носках, и обоих Шавелло, старого и молодого.