Тропою джейрана

      Олим, оказавшись не столь уж высоким и грозным, как показалось вначале, понравился Хаятолле сразу.
      - У меня... гостинец дядин украли, - высказал он первое, что лежало на сердце и томило грудь. - Теперь отец скажет: "Растяпа! Ничего тебе доверить нельзя".
      - Это скверно, когда воруют... - Олим тронул аккуратные, наверняка не колючие усики. - Совсем скверно.
      Хаятолла зачарованно уставился на рифленую рукоять оружия, выглядывавшего из кобуры на поясе Олима.
      - Калибр семь и шестьдесят две? - спросил он, безбоязненно дотрагиваясь пальцами до потертого металла.
      - Он самый. Разбираешься.
      Хаятолла хмыкнул. Пуштуны с детства привычны к оружию, что тут удивительного?
      - Что за дело привело тебя к нам?
      Девушка близко наклонилась к Олиму, зашептала ему на ухо, а пока она говорила, Олим хмурился все больше.
      - Понятно, понятно, - кивнул он девушке и отпустил ее, повернулся к маленькому гостю.
      - Ну что, будем знакомиться? Меня, как ты слышал, зовут Олим.
      - Хаятолла. - Мальчик шагнул ближе, чтобы пожать протянутую руку, сделал шаг и оступился. Он нагнулся, чтобы поправить слетевшую с ноги, немного великоватую калошу, и тут из-под светло-зеленой его рубашки выскользнул амулет, закачался на тонком шнурке.
      - Талисман? - Олим кивнул на сердолик. - Можно посмотреть?
      Сосредоточенно он разглядывал резное изображение змеи, вставшей на хвост.
      - Древняя штуковина. Ты береги ее.
      Мальчик убрал амулет под рубашку.
      В комнате появился солдат-охранник, поставил поднос с термосом и двумя прозрачными чашками, блюдечком, полным сладостей.
      - Пей, не стесняйся. - Олим налил гостю чаю, с удовольствием сам отхлебнул из чашки. - Что же ты теперь намереваешься делать?
      - Пойду к дяде.
      - Это невозможно. Дяди у тебя больше нет.
      Хаятолла отодвинул от себя чашку.
      - Все равно я отыщу его дом и буду ждать, когда за мной приедет отец.
      - Ты грамотный?
      - Умею и считать и писать. Показать?
      - Не надо, я верю. А чем ты думаешь здесь заняться? Ну, пока за тобой не приедет отец? Хочешь, я отведу тебя в пионерский лагерь?
      Хаятолла насторожился, слегка отодвинулся к двери.
      - А что это такое?
      - Ну лагерь, где отдыхают пионеры. Где они читают книжки, устраивают игры, смотрят телевизор.
      - Телевизор? - Хаятолла как бы пробовал на вкус новое, прежде неведомое слово.
      - Тебе сколько лет? Одиннадцать? И ты никогда еще не видел, даже не знаешь, что такое телевизор?.. Ты не обращай внимания на мои слова. Это я так. Электрический свет - и тот далеко не во всех кишлаках, а что уж говорить о телевизоре. До него еще далеко. Но такое время настанет. Непременно настанет. Я в это верю. Знаешь, пойдем-ка сейчас со мной...
      Они миновали улицу, уже заметно опустевшую к близкому полуденному часу, когда все живое спешит укрыться в тени, подошли к обнесенному дувалом саду, возле которого на самом пекле жарились одетые в полную форму солдаты с автоматами наперевес.
      - Зачем они здесь? - спросил Хаятолла, поневоле прижимаясь к своему провожатому.
      - Они охраняют детей. Это и есть пионерский лагерь. В прошлом году на него налетели бандиты. Вот с тех пор лагерь и охраняется. Ну что, войдем?
      Солдаты отдали Олиму честь.
      - О, рафик Зарин! Салам алейкум. Примете вот этого богатыря? Ему совершенно некуда деться. Вот и договорились. А ты, Хаятолла, знай: это начальник лагеря. Он тебя и с ребятами познакомит, и телевизор покажет, и вообще не позволит скучать. А меня, извини, торопят дела. В случае чего, приходи. Будь здоров!
      Хаятолла не сразу отошел от Олима, но Зарин ждал у распахнутых ворот, и мальчик шагнул следом за начальником лагеря.
      Но Олим еще раз его окликнул:
      - Да, Хаятолла, забыл спросить: ты умеешь делать из глины кирпичи?
      Хаятолла приосанился: еще бы! Сколько он вымесил своими руками глины, когда они с отцом заделывали развалившиеся после ливней стенки дувала? Не счесть...
      - Ну, тогда все в порядке. Скоро, через неделю, мы намечаем провести субботник, хотим отремонтировать наш Дом советско-афганской дружбы, и твои руки очень нам пригодятся.
      Хаятолла подумал, что через неделю за ним приедет отец...
      Но в следующую джуму отец за ним не приехал. Не объявился он и еще через одну джуму... Мальчик затосковал, отправился к начальнику лагеря.
      - Рафик Зарин, мне надо сходить к Олиму. Что-то случилось с отцом.
      Но Олим сам, будто стоял рядом и все прекрасно слышал, вошел в ворота пионерского лагеря, и лицо его было неприветливым, хмурым.
      - Мне надо с тобой поговорить, Хаятолла.
      Они отошли в тень, присели на скамью.
      - Вспомни хорошенько, Хаятолла, что за гостинец ты вез своему дяде? Поверь, это очень важно.
      Хаятолла начал подробно рассказывать, как была разукрашена плоская коробка, насколько она была тяжелой и никак не хотела открываться.
      - Там еще были буквы, много букв. Я некоторые запомнил, память у меня хорошая. Хотите, я нарисую?
      Он взял палочку и принялся чертить ею на песке, радуясь, что Олим не смеется над его каракулями, а, наоборот, слушает и наблюдает за ним внимательно.
      - Вот тут, - показал Хаятолла на песке, - еще были две дырочки, а внутри что-то шуршало, я только не мог туда заглянуть.
      - Очень хорошо, - сказал Олим. - Очень хорошо, что ты не довез свой гостинец до дяди. Это была мина...
      - Мина?
      - Да. И предназначалась она для газового завода, который бы взлетел на воздух вместе с твоим дядей, не случись с ним несчастье и не потеряй ты в дороге этот "гостинец". Кстати, ты не вспомнишь, где именно у тебя украли коробку?
      - Ее взял Мухаммед и подложил мне в мешок камень.
      - Я так и знал... Так и знал... Отец специально отправил тебя в город, чтобы с твоей помощью взорвать завод.
      - Это неправда! - Хаятолла вскочил, ноздри у него раздувались. В эти минуты он почти ненавидел Олима. - Отец... он не мог! Это неправда. Его самого обманули. Это неправда!
      - К сожалению, это правда, и поэтому я пришел, чтобы поговорить с тобой начистоту. - Олим отщипнул от куста твердый зеленый листок, принялся со скрипом растирать его жесткими пальцами.
      - Я сегодня же уеду домой. Пусть все узнают, что мой отец не виноват.
      Олим придержал мальчика за руку.
      - Тебе не следует, Хаятолла, возвращаться домой. Люди покинули кишлак, потому что он стал приносить им несчастья. Люди ушли в другое место. Ты почти взрослый человек, Хаятолла, и поэтому выслушай меня внимательно. Мина, которую у тебя украл Мухаммед, взорвалась ровно в полдень. Твой дружок решил спрятать у себя в доме красивую коробку, а когда вечером вернулся с отарой, на месте дома была одна яма.
      Олим отбросил скрученный листок.
      - Судя по твоему описанию, точно такую же коробку нашли и в ковре твоего отца. Он как будто бы собирался на базар в Акчу, но потом передумал и приехал на площадь, когда там собрали джиргу. Только чудом удалось предотвратить взрыв, иначе бы погибло много невинного народу... - Олим ненадолго умолк. - Одного не пойму: зачем он, батрак, дехканин, пошел к врагам? Посулили богатства? Но хан свои сокровища никому не отдаст. За них одураченные ханом люди расплачиваются собственной головой, - неужели это не ясно? Революция - для таких, как ты, как твой обманутый отец...
      - Где он? - сурово спросил Хаятолла.
      - Тогда, на площади, твоему отцу удалось бежать. Говорят, будто бы он хотел отомстить за брата, который был бандитом.
      Хаятолла снова рванулся, но Олим держал его за руку крепко, и твердые шишечки мозолей больно впивались мальчику в ладонь.
      - Подожди, не рвись, я еще не все сказал. Да, тебе не следует возвращаться домой, потому что дома у тебя больше нет. Он сгорел. Никто не знает, отчего это произошло...
      Жар бил Хаятолле в лицо. Горел дом, трещали, рассыпаясь, сухие доски, валились ворота, пылали одежда и утварь, которые почему-то спешно выбрасывал из готового вот-вот рухнуть дома неутомимый Олим с матово поблескивающим пистолетом, наполовину торчащим из кобуры.
      Хаятолла пытался увернуться от сыплющихся на лицо искр, дотронулся ладонью до глаз и только тут пришел в себя, понял, что нигде ничего не горит, что это дотлевает дневной жар пустыни, а сам он по-прежнему лежит на песке и ждет, когда стемнеет, чтобы можно было безбоязненно войти в свой кишлак и попытаться отыскать в нем воду и хоть какую-нибудь еду.
      Медленно-медленно исчезали перед глазами мальчика недавние отчетливые видения - жизнь в пионерском лагере, зеленые деревья губернаторского сада в Шибиргане, автобусная тряска, голубой вентилятор, озабоченное лицо Олима...
      Хаятолла встал сначала на четвереньки. Совсем близко, в каких-нибудь ста шагах, виднелись неровные зубцы дувала. Хаятолла поднялся во весь рост и двинулся к покинутому людьми кишлаку, чтобы взглянуть и больше уже не возвращаться сюда никогда.
      Сумерки уже совсем поглотили пространство, оставив из множества видимых днем цветов один - непроницаемый, черный...
      В доме тоже было пусто, пахло выветрившейся гарью давнего пожарища, и только песок, осыпаясь со старых стен, шуршал в тишине уныло и обреченно...
      А ночью в кишлак вошли чужие.
      Острым детским слухом Хаятолла различил их вкрадчивые, очень настороженные шаги.
      Чуя опасность, мальчик забился под вонючий, в дырьях прогаров помост террасы, укрылся полой халата.
      - Бача! - позвали со двора. - Бача, ты здесь? Эй, отзовись.
      Голос позвавшего был сухим и шуршащим, будто песок; старым был голос, незнакомым, не сулящим ничего хорошего. Хаятолла теснее вжался в землю, задержал дыхание.
      Какое-то насекомое торопливо пробежало по его лицу. Хаятолла брезгливо смахнул мохнатую тварь, не переставая зорко глядеть из-под досок в темноту.
      Шаги во дворе приблизились к дверному проему, замерли.
      - А вдруг его здесь нет? - послышался другой голос, молодой и более решительный. - Может, он нас надул и теперь преспокойно дрыхнет себе где-нибудь в парке, а мы тут зря шарим? Дождемся, что схватят самих. Говорил же Нодиру: напрасно он это дело затеял. Так нет, уперся - приведи мне сына, достань хоть из-под земли! Теперь ищи этого паршивца...
      "Это люди отца!" - дрогнуло сердце Хаятоллы.
      С улицы тем временем нащупывали дверное кольцо; звякнул металл в заржавелом пазу. Противно скрипнула под чужим рукавом чудом уцелевшая половина двери из ошкуренных, некогда белых акациевых стволов, от пожара обуглившихся и вываливающихся из рамы даже при небольшом усилии.
      - Тут он, - прошипел старик, и Хаятолле показалось, будто он засмеялся. - Я чую это. Дай-ка сюда огонь.
      Зыбкий свет заколыхался на стене, отражая громадные тени пришельцев.
      Хаятолла знал, что так просто чужаки не отступят. Рано или поздно его отыщут, выволокут из укрытия, и если он начнет сопротивляться или звать на помощь, то ему закроют рот навсегда. Хаятолла знал: люди с гор шуток не любят...
      Он закрыл глаза, слизнул набежавшие слезы, бессильно вытянул руки по швам, как бы готовясь к худшему. Пальцы задели за что-то твердое, громоздкое, что оттопырило карман. Он еще раз провел рукой по боку. Да, это был старый, простой и безотказный в работе пистолет, из которого Хаятолла мог без промаха с двадцати шагов сбить камень...
      Прислушиваясь к приближающимся шагам пришедших за ним людей, он ласкал ладонью гладкий ствол пистолета. Удивительное спокойствие охватило его, унялась дрожь.
      Он знал, что такое банда, и не хотел туда больше.
      Будто о чужом, постороннем, а не о себе, он припомнил, как оказался в банде. Его выкрали среди белого дня, прямо на улице, в суматохе, когда чей-то взбесившийся верблюд, роняя с губ пену и бестолково тычась во все стороны со своей громоздкой поклажей, вдруг ринулся напролом и принялся топтать и разбрасывать мосластыми ногами лотки испуганных уличных торговцев... Хаятолла засмотрелся на прежде не замеченного дервиша, как тот, с виду дряхлый и немощный, почти слепой, отбросил посох и смело кинулся под ноги обезумевшему животному, рывком осадил его на землю, мордой в песок. В общем гвалте и неразберихе Хаятолла опомнился, когда его самого схватили какие-то люди, зажали рот, спеленали, сунули в кузов барбухайки, между мешков с зерном, а затем доставили сложным и тайным путем в горы, к отцу...
      Он знал, что такое банда. Однажды к Ахмет-хану привели человека. Лохмотья служили ему одеждой, а лицо было сплошь избитым, черным.
      Ахмет-хан недовольно посасывал остывшую трубку и ждал разъяснений.
      - Господин, не губите! - Оборванец бросился в ноги Ахмет-хану. - Я служу вам верой и правдой.
      - Ты? Служишь? Мне? - Глаза Ахмет-хана сощурились, и Хаятолла, набивавший свежую трубку для главаря, заметил плеснувший в них огонь. Жалкий трус! Ты хотел переметнуться к неверным? Ты, кого я называл муджахетдином, хотел уйти от меня к проклятым кафирам? Да как ты мог, как смел после этого показываться мне на глаза?
      В гневе Ахмет-хан грыз костяной мундштук старой самшитовой трубки.
      - Это ошибка, господин... Выслушайте! Я мусульманин...
      - Истинный мусульманин защищает священный Коран оружием, а не языком. Где твое оружие, негодяй? Ты его бросил, собака! Ты струсил...
      - Нет! Нет, господин... Мой автомат упал в пропасть... - пробовал защититься черный человек. - Случайно упал, поверьте...
      - Почему ты не прыгнул вслед за ним? - Ахмет-хан в злобе снизил голос. - Или ты ценишь свою жизнь дороже?
      - Я готов доказать вам свою преданность, готов искупить свою вину...
      - Искупить вину? Доказать преданность? Что-то я не встречал преданности у трусов. Ха-ха-ха! Ты дрожишь, как овечий хвост. Ты так цепляешься за свою жалкую жизнь, будто это какое сокровище...
      Ахмет-хан утомился разговором, вяло зевнул и загнутым носком сапога подковырнул камешек.
      - Эй! - кликнул он стоявших наготове помощников. - Уведите его. Поищи себе друзей среди шакалов. Пусть они послушают твои речи.
      Черный человек отчаянно вцепился в расшитую дорогой нитью, сверкающую на солнце полу халата Ахмет-хана.
      - Не губите! Ради аллаха, пощадите моих детей: пропадут.
      - Прочь!.. Уберите его с моих глаз.
      В банде встретил Мухаммеда, слегка тронувшегося умом после взрыва и все же узнавшего Хаятоллу, узнавшего его голос. Когда-то близкий его друг теперь похож был на старика: ходил сгорбленным и слюнявым, и помыкал им всякий, кому не лень. Мухаммед любил бросать камешки с вершины в ущелье, и когда однажды Хаятолла спросил, зачем он это делает, печально ответил:
      - Чтобы искупить чужие грехи. Твой отец грешен больше всех: он запер в доме жену и сжег.
      Хаятолла в ужасе бросился от него прочь, но вскоре остановился. Сердцем он почувствовал в этих словах правду. Он догадывался теперь, что именно так все и было, но что можно сделать, что изменить?..
      Подслушав однажды, что банда собирается выступить в ближайший праздник, хорошенько запомнив день, час и место выхода, Хаятолла выкрал у отца пистолет и ушел, ясно осознав, что теперь они друг для друга - отец и сын - не существуют. Пуштуны решают один раз.
      ...Пистолет в руках мальчика будто сам собой начал подниматься... Он не слышал и даже время спустя не мог вспомнить, прогремели ли тогда спасительные и потому справедливые выстрелы, как не помнил и того, что помогло ему выбраться из молчаливого кишлака и отыскать в темноте выход к дороге...
      В запасе у него был остаток ночи, день и еще одна ночь, и надо было торопиться, чтобы не опоздать.
      ...Первым, кого он встретил на окраине Шибиргана, был уличный водонос, и эта встреча всеми почитаемого человека с полными кувшинами воды сулила удачу.
      "Окна у Олима закрыты травой, - твердил мальчик, думами помогая себе идти. - В комнате у Олима прохладно, и он меня не прогонит..."
      Двое сорбозов, заметив бредущего к двери мальчика, вяло окликнули:
      - Дреш!*.
      _______________
      * - Стой!
      - Олим!.. - прошептал Хаятолла сухими губами. И его, несмотря на ранний час, пропустили, даже не спросили зачем.
      Как и прежде, скрипели под шагами мальчика деревянные ступени комитета ДОМА, успокаивая и внушая надежду. Как и прежде, давным уже давно, мелькнула на миг бесподобная улыбка Олима и шевельнулись мягкие, должно быть, совсем не колючие усы. Хаятолла рухнул освобожденно на его сильные жилистые руки, успев только сказать:
      - Банда... выступит... Не дайте...
      Олим озабоченно склонился над ним. Слабо улыбаясь, неверной рукой мальчик нащупал у себя на груди амулет, снял его с шеи и протянул Олиму.
      - Талисман. Отводит беду...
      Тусклый камень блеснул густым багровым светом.
      2
      ...Снова он шел и шел по гребням скал, снова были неумолимый холод, когда ночлег заставал на каменной высоте, жуткая жажда и голод, волочившиеся за ним по пятам на всем протяжении опасного пути. Снова подкралась темнота, и был ветер, не дававший забыть о дряхлом волке, тащившемся следом.
      "Как же так? - не верил Хаятолла. - Ведь я же тебя убил! И тебя, и другого. Обоих двумя выстрелами. Я не мог промахнуться!"
      Но волк был тот же. Клоками сползала с его боков неопрятная шерсть, и так же мелко, вожделенно дрожал вогнутый, почти исчезнувший голодный живот, и тот же тоскливый безжизненный взгляд, и прежним был сиплый глухой голос, когда зверь молил судьбу и небо помочь ему насытиться и не дать умереть.
      К волчьей жалобе приплетался другой звук, какое-то жужжание, ровное и усыпляющее. Когда зверь умолкал, жужжание становилось слышнее, но понять, откуда оно исходит, кому принадлежит и что означает, Хаятолла не мог. Страх и усталость мешали думать, а темнота уводила в сон. Сопротивляясь ему, Хаятолла ненадолго смыкал веки, но тотчас испуганно встряхивался, едва в мутной пелене глаз исчезали очертания гор и пропадала изломанная тень притаившегося рядом зверя.
      - Пошел! - отгонял его Хаятолла камнями. - Сгинь, проклятый!
      Волк неуклюже отбегал. Иногда броски Хаятоллы достигали цели, и тогда зверь ярился, скалил желтые стесанные клыки. К его присутствию Хаятолла притерпелся, привык, как привык к резким, будто ружейные выстрелы, хлопкам куцых крыльев неповоротливых кекликов, вспархивающих чуть не из-под ног, как привык и не обращал внимания на крикливые, будто ругань, вскрики горлиц. Только кеклики взлетали и улетали, горлицы тоже оставались позади, а волк не отставал.
      - Ну иди, иди сюда, - теряя терпение, звал Хаятолла.
      Однако волк оказался на редкость терпеливым и нападать не спешил. Может, он чуял, что и без того конец близок, а может, сил для решительного броска у него уже не было.
      "Если усну, мне несдобровать, - с тревогой подумал мальчик и сунул за щеку попавшийся под руку острый обломок камня. Щеку резало, зубы тоже ныли, будто их грубо выламывали щипцами. - Пускай больно, зато не усну".
      Чего-то не хватало в ночном мраке, был в нем какой-то ощутимый недостаток, изъян, без которого, собственно, ночь не была ночью, и Хаятолла наконец догадался: москиты! Досаждавшие в низинах, почти невидимые глазу, подлые эти твари, от укусов которых зудело тело и разрастались долго не заживающие язвы, сюда, на высокогорье, не забирались. Лучше бы сейчас они терзали лицо и руки, но не давали спать!..
      Внезапно волк издал гневный рык, и Хаятолла взметнулся, приготовился к обороне, чтобы заранее упредить угрозу... В неверном свете луны он различил силуэт второго волка, разглядел, как широка у того грудь и огромна лобастая голова.
      Старый волк, похоже, не хотел упускать добычу или делить ее с кем-то другим, пришлым. Негодуя, он вздыбил загривок и боком, по шажку, стал приближаться к Хаятолле, хриплым рычанием предупреждая соперника о себе. Но и пришелец не отставал, шумно втягивал носом ночной воздух.
      Теперь зверей и Хаятоллу разделяли каких-то пять-шесть шагов да невысокая гряда, за которой мальчик устроился, чтобы скоротать ночь. И тут Хаятолле, который долго крепился, по-настоящему стало страшно. Он видел, как холодно и неумолимо светились в темноте глаза хищников, ощущал неотвратимую, неминуемую беду в каждом их движении, каждом звуке.
      - Мама!..
      Собственный крик оборвал его сон, вызволил из липких пут страха, и Хаятолла поскорее открыл глаза. Над ним с тревогой и озабоченностью склонялся Олим, ладонь у него была прохладной и приятно студила лоб.
      - Что с тобой, пахлавон? Тебе больно? Ты весь горишь. Может, дать попить?
      Неровно дыша и вздрагивая, веря и все еще не веря в свое спасение, Хаятолла молча обвел глазами незнакомую комнату. Прямо перед ним, на противоположной стене, выкрашенной простой масляной краской, выделялся на лоскуте материи разноцветный герб нового Афганистана и висел стволом вниз довольно потертый, немало послуживший автомат. Мальчик переместил взгляд правее и заметил, что, кроме Олима, в комнате находился еще один мужчина, явно знакомый Хаятолле.
      "Да, он же из Департамента газовой промышленности!" - радостно припомнил Хаятолла, с облегчением отделываясь от мрачных картин только что пережитого ужаса. И единственным, что еще связывало его с недавним кошмаром, оставался тот же ровный усыпляющий звук, льющийся откуда-то сверху, от окна.
      - Ты кричал, Хаятолла, звал маму, - ласково заговорил с ним Олим. Тебе приснилось что-то дурное? Что-нибудь страшное?
      Светловолосый человек из Департамента газовой промышленности улыбался, подбадривал.
      - А вот мы его сейчас накормим как следует борщом, и все страхи пройдут, как рукой снимет. Ел когда-нибудь настоящий украинский борщ? О, это такое блюдо...
      Хаятоллу по-прежнему занимал непонятный звук, манила и зачаровывала его неразгаданная тайна.
      - Что это жужжит? - показал он глазами на окно.
      - Жужжит? Где? А! Это... - Мужчина замялся, отыскивая на родном для Хаятоллы языке подходящее слово, но, так и не найдя его, пояснил по-своему: - Это такая штука, чтобы в комнате было прохладно. Кондиционер.
      - Кондиционер, - твердо повторил Хаятолла, будто пробовал чужое слово на вкус.
      У мужчины от удивления высоко поднялись брови. Он оглянулся на Олима и, снова обращаясь к мальчику, по-учительски, с нажимом произнес:
      - Парабеллум!
      - Парабеллум, - довольно чисто выговорил Хаятолла, облизывая пересохшие губы.
      - Параллелограмм!
      Хаятолла немного поразмыслил и уже без прежней уверенности, по слогам повторил:
      - Па-рал-лело-грамм...
      Олим почему-то встревожился, снова провел ладонью по горячему лбу мальчика, укоризненно покачал головой.
      - Ты отдыхай, не напрягайся. Тут твои друзья и поэтому забудь обо всем.
      - Извини, Хаятолла, я не нарочно. - Светловолосый усталый человек виновато улыбнулся. - В самом деле, нечаянно. Удивил ты меня. А меня ты еще не забыл? Помнишь, как приходил к нам в департамент? Ты еще разыскивал своего дядю... Тогда представиться было недосуг, так что давай знакомиться теперь. Не возражаешь? Я друг Олима, а значит, и твой друг. Зовут Николаем Александровичем. Николай Александрович Березин. Запомнишь?
      Какая-то упорная, неотвязная мысль не давала мальчику покоя, мешала думать и говорить. Он беспокойно огляделся, еще раз задержав взгляд на автомате и национальном гербе.
      Олим по-своему воспринял его встревоженность, склонился ниже.
      - Может, и впрямь поешь? У меня остался плов, правда, холодный. Так ведь разогреть недолго. Есть еще банка компота из ананасов. Как, Хаятолла? А то, хочешь, - усердно исполнял он роль няньки, - позовем Людочку. Она у нас особенная. Красивая.
      - Рафик Олим, ты... видел отца?
      Олим откинулся на спинку стула, исподлобья взглянул на Николая Александровича, в замешательстве не зная, что отвечать.
      - Тебе сейчас вредно волноваться, Хаятолла. И не надо. Лучше постарайся уснуть. Поверь, когда человек спит, силы его прибывают...
      - Где мой отец? - перебил его Хаятолла, и болезненная дрожь снова прошла по его маленькому телу. - Что с ним? Бандиты... там было много бандитов. Их перехватили, Олим?
      Сквозь смуглую, цвета кофе, кожу щек мальчика проступил румянец. Глаза, как бы подернутые матовой дымкой истощения и болезни, маслянисто блеснули. Он поскорее отвернулся к стене, где над кроватью висел на гвоздях старенький, с жестким ворсом коврик. Недетское чувство опасности подсказывало мальчику, что от него что-то скрывают.
      - Отца... убили?
      - Нет, Хаятолла, что ты, успокойся. Он жив. - Олим твердо повторил: Жив. На этот раз банде удалось уйти. Ахмет-хана кто-то предупредил о засаде, и он не стал испытывать судьбу, оставил богатый кишлак почти нетронутым, а сам поскорее удрал на машине. Хорошо, что безвинные дехкане не пострадали. Ведь Ахмет-хан, как ты знаешь, никого не щадит...
      Мягкий бархатный голос Олима убаюкивал. Хаятолла закрыл глаза, и сон опять подхватил исстрадавшееся, ноющее тело мальчика, словно пушинку ветер, повлек Хаятоллу из прохладной комнаты с кондиционером в иссушенную зноем пустыню, в уже минувшие страдания и ночь... Ему опять пригрезился безлюдный родной кишлак, над которым обреченно, с плачем и стонами, носились стаи летучих мышей и настырно выл чуть ли не под самым дувалом шакал. Опять он искал и не находил у родных стен спасения от неутомимых своих преследователей, от бед, сыпавшихся на его голову.
      "Ничего, скоро настанет утро, и все пройдет", - успокаивал себя мальчик, хотя прекрасно знал, что утра ему не дождаться; рядом бродили, отыскивая Хаятоллу, его мучители, посланные с гор отцом. Их шаги неотвратимо приближались, были совсем рядом...
      "Мама, мне страшно!.." - взмолился Хаятолла.
      "Я здесь, мой мальчик, не бойся..."
      Мама стояла рядом, невидимая в темноте, ласково ворошила его вихры на макушке, успокаивала. Пахло от нее теплом и домом, и Хаятолла прижимался к матери все тесней.
      "Видишь, я с тобой. Теперь я никуда от тебя не уйду. Успокойся, мой мальчик. То ветер скулит во дворе, шарит в щелях. Он решил с кем-нибудь поиграть, ведь и ветру тоже бывает иногда одиноко, вот он и ищет себе товарища..."
      "Это не ветер, мама. Ветер не ходит в сапогах и не говорит человеческим голосом. Это они. Они пришли за мной. Это злые люди, мама".
      "Полно, сынок. Спи. Хочешь, я спою тебе сказку? Когда-то ты любил мои сказки..."
      "Теперь не люблю. Я уже большой, мама. Я уже давно вырос".
      "Конечно, конечно! Понимаю... Ты стал уже таким взрослым! Совсем-совсем взрослым... Скоро и ты покинешь наш дом, как твои старшие братья, и станешь жить самостоятельно..."
      "У нас нет дома, мама, и ты об этом знаешь. У нас уже никогда больше не будет своего дома".
      "Нехорошо говоришь. Человек не может без дома. Только у бродяг не бывает своего дома. Спи и ни о чем больше не думай..."
      Хаятолла потянулся, но вместо шелковых одежд матери нащупал жесткий ворс старенького коврика у кровати. И он услышал голоса двух знакомых Хаятолле людей - Николая Александровича и Олима.
      - ...Удалось только перехватить их "джип" с радиостанцией да еще несколько человек, и среди них - личного повара Ахмет-хана, - приглушенным голосом рассказывал Олим. - Не густо, конечно. Главарь держал повара "при дворе", повсюду таскал его за собой, а в этот раз за какую-то провинность оставил в обозе.
      - Как же все-таки удалось уйти? - недоуменно спросил Березин. Прости, может, я чего-то недопонимаю, но мы в своем департаменте далеки от боев, наше дело, сам знаешь - работа: газ, трубы... Они что, выскользнули из заблокированного кишлака? Ведь когда проводится такая крупная операция, в ней участвуют и царандой*, и подразделения ХАД**, и бойцы отрядов НОФ***. Банда незамеченной не пройдет...
      _______________
      * Ц а р а н д о й - народная милиция.
      ** Х А Д - органы государственной безопасности ДРА.
      *** Н О Ф - Национальный отечественный фронт.
      Жадно ловя каждое слово, Хаятолла старательно делал вид, будто все еще спит. К счастью, и мужчины, увлекшись беседой, ничего не замечали. Говор их звучал спокойно, значит, они не опасались быть кем-то услышанными.
      - Да, были там и царандой, и хадовцы, - не сразу отозвался Олим, и стул под ним скрипнул. - Но гонцы Ахмет-хана упредили его, так что блокировать кишлак не имело смысла: он был пуст.
      Олим прополоскал горло остывшим чаем, цокнул языком.
      - Ахмет-хан сильный и хитрый противник. Он не доверяет никому и ничему. Тот опальный повар, которого мы прихватили, вряд ли когда вернулся бы к ханскому очагу; попал в немилость, значит, напрочь потерял доверие. У хана, кроме него, еще пять таких же искусных поваров, и все они пробуют пищу, прежде чем подадут ее на хозяйский стол. Ахмет-хан дрожит за свою шкуру и потому никогда не пользуется дважды одним и тем же транспортом. Если вчера он ехал на "джипе", то сегодня пересаживается на коня, а назавтра разъезжает уже на бронетранспортере или вовсе идет пешком, как все. Когда банда выступает, рядится в самые простые одежды, хотя обожает роскошь и драгоценности. И держится он то в голове колонны, то в середине, а то в хвосте и до последней минуты даже самым близким из своего окружения не объявляет маршрута выступления...
      Олим досадливо пристукнул ладонью по спинке стула.
      - Всюду у него свои осведомители, доверенные люди. Есть и резервные кишлаки с подземными ходами, где можно укрыть банду хоть в тысячу сабель... Воображаешь? А в этот раз, когда его крепко прижали, уже висели на хвосте, он приказал взорвать за собой гору. Сам с отрядом, конечно, укрылся в ущелье, где его так просто не взять. Отрезал все подступы. Ну а тех, кто не успел проскочить дорогу до взрыва, кто отстал, он даже не вспомнит. Для него это мусор, дорожная пыль... Жаль, что эти обреченные так и не поняли до конца, что их предали, бросили на произвол судьбы. У одного из них, кстати, оказался гранатомет. Отбивался до последнего и ранил моего друга, начальника пионерского лагеря Зарина. Напрасно пострадал человек, совершенно напрасно. Ведь предупреждал же его: не ходи, не твое это дело. Нет, не послушался...
      "Ранен! Рафик Зарин ранен..." - горько вздохнул Хаятолла, живо вспоминая пионерский лагерь под охраной сорбозов, с пулеметами в башнях по всем четырем углам высоченного дувала.