Слой (№1) - Слой

Константин сел рядом с читавшей блондинкой и покосился на книгу. Механически пробежал пару абзацев и, зевнув, отвернулся — дама увлекалась любовными романами. Он глянул на часы — скоро восемь. Настя ворчать будет. Купить ей, что ли, пирожное? Все равно будет ворчать. Спросит, где носило. А кстати, где?

Он попытался вспомнить, но у него не получилось. Нахмурился, потер макушку — без толку. Костя не знал, где прошлялся два с лишним часа, но еще более странным казалось то, что его это нисколько не тревожило. Вроде так надо.

Если бы ему — Константину Роговцеву, тридцатилетнему преподавателю географии в средней школе, женатому, несудимому, — кто-то рассказал, что совсем недавно им убиты шесть человек, он бы даже не улыбнулся. Дурацкая шутка. Если б ему поведали о тайнике с дистанционным взрывателем и снаряженным «штайром», он бы только пожал плечами. Не слышал Костя ни про какие «штайры».

Жена не ворчала. Сунула под нос ужин и ушла смотреть телевизор. Обиделась.

Костя энергично поглощал макароны с подливкой, невольно воспринимая бухтение ящика за стеной. Когда заговорили о заказном взрыве у дома банкира Батуганина, он не выдержал и, торопливо набив рот, заглянул в комнату. Показывали обгоревший «Мерседес» и накрытые черными мешками носилки. Диктор объяснял про водосточную трубу, но Константин отвлекся: его вдруг заинтересовала отодвинутая крышка канализационного колодца. Что-то в ней было... зудящее.

На экране появилась жена покойного — заплаканная, но не растерянная. Словно она была к этому готова.

— Представляешь, сколько ее серьги стоят? — спросила, отменяя бойкот, Настя. И, помолчав, вздохнула: — Живут же люди.

* * *

В туалет хотелось не так чтоб очень сильно, и он решил поваляться еще. Свет то набегал на веки, то сползал куда-то вниз — наверное, дерево за окном качается или занавеска. Вставать все равно придется, но потом, а пока можно...

— Петруха! Просыпайся! — К этому голосу подошла бы черная окладистая борода, классическая такая бородища, словно у батюшки. — Слышь, нет? Сегодня Ку-клукс-клан на вахте, он сов не любит.

«С добрым утром, Петя».

Он открыл глаза и осмотрелся. Почему палата? Почему больница? Не болит же ничего.

Бородатый водил мизинцем по заляпанному стеклу.

«Придурок какой-то», — подумал Петр и, хрустнув лопатками, взял со стула байковые брюки.

— В шахматишки перед завтраком, а? — предложил тощий старик, потрясая пешками в сложенных ладонях. — Блиц, для разминочки, а?

— Кто еще телится? — раздалось из коридора. — Подъем!

Дверь распахнулась, и на пороге возник мужчина в ослепительно белом халате и высоком поварском колпаке. Если его натянуть до подбородка и прорезать две дырки...

— Кто еще в койке? Привяжу до вечера! Слушай расписание: десять ноль-ноль — Караганов, одиннадцать ноль-ноль — Зайнуллин, двенадцать ноль-ноль — Полонезов. Шахматы здесь оставишь, понял? Вопросы?

— Нету, — тявкнул дед.

— Да он мужик ничего, — заметил Борода, когда Ку-клукс-клан ушел будить остальных. — Строгий, дисциплину уважает. С нами без этого нельзя.

— Топтал я такие строгости, — заявил чернявый парень с подвижным лицом и длинной шеей. — Сука, за такие строгости — в глаз напильником!

— Курить охота, — вздохнул Петр. — У кого-нибудь есть?

— Давай знакомиться, — предложил чернявый. — Вон те — Вовчик с Сашкой, от армии отлынивают, это — Сережа, я его зову «художник, что рисует смерть», а там Полонезов. Откликается на «Гарри», не вздумай с ним играть. Ну, а я Ренат.

— Зайнуллин, — почему-то добавил Петр. — Помню.

— Правда? Ну, поздравляю! — искренне обрадовался тот. — А еще чего помнишь?

Петр обвел палату унылым взглядом. А больше — ничего...

Пересекая коридор, он автоматически отметил пути отхода: окно, другие палаты, столовая, бронированная дверь на засове. Все — не годятся. На окнах решетки, а у выхода — дежурный мордоворот. Без шума не снять.

В уборной стояла такая вонь, что Петр закашлялся. Кто-то постоянно лил мимо чаши — вычислить бы гада и ткнуть харей в лужу. Стены покрывали многочисленные, но однообразные граффити. Надписи, как Петр заметил, делились на две категории: дешевые сентенции вроде «Кто Я?» и «Когда Я проснусь?» и автографы всяких психопатов. Из наиболее свежих выделялись «Морозова», «Батуганин» и «Панкрашин» — видимо, последнее поступление. Странно, но эти три фамилии были нацарапаны одним почерком. Петр почитал еще, но, спохватившись, выбросил эту ерунду из головы. Он с грехом пополам умылся и, посмотрев в зеркало, огладил щеки. Терпимо. Похоже, вчера брился...

Кто брился — он? Вчера?! Не было этого.

Петр снова потрогал лицо, будто сомневаясь в его подлинности. Вчера — брился. А кроме того ел, справлял нужду, с кем-то разговаривал, делал что-то еще... Жил. Целый день. Где все это? Вчера — ничего. Пусто. Зацепилось вот: Зайнуллин, остальное выдуло, стерло.

Мутное, в несмываемых крапинках стекло отразило растерянную физиономию. Короткая стрижка, безумный взгляд карих глаз и неровный нос. Первый раз перебили в драке — давно, еще в юности, но тогда врачи поправили. Второй — сам виноват: не удержался на броне, когда БТР тормознул перед...

Перед чем?

Ему показалось, что из глубин разрушенной памяти всплывает какая-то картинка — яркая, сочная. Через секунду она проявится полностью и уже останется с ним навсегда...

Дверь грохнула, и в туалет вошли Сашка с Вовчиком. И все улетучилось — окончательно и бесповоротно.

— Какого черта?! — рявкнул Петр.

— Так я же это... — стушевался Сашка. — Ты же курить просил.

— Ну?!

— Сейчас, погоди.

«Косарь» залез на унитаз и, дотянувшись до трещины в стене, вынул из нее две сигареты.

— А этот зачем приперся? — кивнул Петр на Вовчика.

— Мы вот что, Петя. У нас к тебе просьба.

— Ну? — нетерпеливо повторил он.

— Ты мне недавно по башке треснул. А на следующий день у меня энцефалограмму снимали — результаты очень хорошие получились. В смысле плохие. В общем, какие надо. А завтра Вовчику идти, ему бы тоже не помешало...

— Чего? В репу закатать?

— Ну да, — подтвердил тот. — Только не насмерть и чтоб дураком не остаться. В меру так. Можешь?

Петр усмехнулся и без дальнейших расспросов впаял Вовчику правой в скулу. Удар он рассчитал килограмм на шестьдесят, больше не требовалось. Доброволец отлетел к стене, но быстро пришел в себя и, тряхнув головой, молча удалился.

— Спасибо, — сказал Сашка, направляясь вслед за другом.

— Если что, подходите еще, не обижу.

Петр посмеялся и, докурив сигарету до половины, забычковал. Однако его отвлекли. Что он там про БТР?.. Нет, уже не удастся, сбили. Вот гады!

По руке разливался сладкий зуд. Руке было приятно — она сделала что-то привычное, то, что умела делать лучше всего, и теперь, как служебная псина, ожидала поощрения.

Поездки верхом на броневике и поставленный удар. И уверенность в том, что накачанный лакей у железной двери — это не проблема. Но вот за дверью — что за ней? А вдруг пост? Тогда заложники, человек пять. Потребовать документы, оружие, машину и беспрепятственный проезд... куда? И на кого паспорт выписывать — на «Петруху»?

Он надорвал оконный утеплитель и сунул окурок в щель между рамами. Хоть это в мозгах удержится? Через коридор было слышно, как загремели тарелки, и Петр, прополоскав рот, поперся за утренней овсянкой.

— Еремин, после завтрака — в комнату отдыха, к тебе тут пришли, — объявил Ку-клукс-клан, заталкивая в столовую низкую тележку.

Половина больных оторвалась от трапезы и уставилась на Петра.

— Чего спишь? — бросил Ренат. — Это тебя. Петр отодвинул кашу и, проглотив ячменный напиток, встал из-за стола.

— Лекарство не забудь, — предупредил санитар. Запивать было нечем, и Петр хотел оставить таблетки на потом, но Ку-клукс-клан преградил ему дорогу и строго произнес:

— При мне. Чтоб я видел.

Петр закинул «колесики» в рот и с хрустом разжевал.

— Молодец, — нехорошо улыбнулся санитар. — Теперь свободен.

— Ты покажи ему, где комната отдыха, — попросил Ренат. — Он же забывает.

— Сам найдет, если захочет, — осклабился тот. — По запаху.

Петр тяжело посмотрел на санитара, но не ответил. Рано.

— Здравствуй, Петенька, — промолвила какая-то серая женщина с большой хозяйственной сумкой. — Я тебе пирожков принесла. И курочку.

— Здравствуйте, — сказал он и увидел, что лицо женщины потемнело еще больше. — Вы чем-то расстроены?

— Нет, нет, что ты. У нас все хорошо. Ну, как ты здесь?

— Мы знакомы?

— Петенька, я Люба, — трагически произнесла она и, вздохнув, добавила: — Твоя жена.

Вот так номер. Он откровенно рассмотрел посетительницу — невзрачная, изможденная. Волосы неухоженные, с сединой. Морщинки. Маленькие, сухие — по всему лицу. Да она ему в матери годится!

— Жена, — повторила незнакомка. — Люба... Кирюшку тоже не помнишь? — без особой надежды спросила она.

— А кто это? Брат?

Люба достала платочек и приложила его к носу. Неуверенно погладила Петра по руке.

— Кушаешь нормально?

— Нормально, — отмахнулся он и, чтобы хоть чем-то ее порадовать, сказал: — Как дома? Что новенького?

— Да что... А! Кирюшка документы подал. В августе экзамены.

— Куда?

— В приборостроительный какой-то. Я не слежу. Пока с работы вернешься, пока приготовишь... Там зато кафедра военная есть. Бронь.

Петр встрепенулся, но разговор был о другой броне, совсем не о той, с которой он, не удержавшись при торможении...

Дальше — черная вата.

— Люба?

— Да?

— Ты прости, но... посмотри на меня. Нет, посмотри внимательно. Я точно тот, за кого ты меня. принимаешь? Ты в этом уверена?

Женщина коротко взглянула ему в глаза и разрыдалась.

— Ты, Петенька, ты. Я Валентину Матвеичу фотографии принесла, он так велел. Он сказал, это тебе поможет. Там дача наша и мы с тобой на качелях. Ты их сам сварил. А Кирюшка красил. Помнишь?

— Помню! — неожиданно воскликнул Петр. Вскочив на ноги, он дошел до телевизора в углу и круто развернулся. — Правда помню!

Люба широко раскрыла рот и вновь залилась слезами. Полезла обниматься.

«Вот это уже лишнее», — подумал Петр.

Да, теперь он вспомнил — ту фотографию, которую ему совал тип с козлиной бородкой. Вспомнил себя на снимке. И домик, и грядки, и качели, и незнакомую бабу рядом с собой. Хорошо обрабатывают, не торопятся.

— Сколько я уже здесь?

— Месяц, Петенька. С середины мая.

— Кем я хоть был, пока не...

— Валентин Матвеич не велел, — ответила Люба. — Надо постепенно. Он знает, как надо, а я чего... Я испорчу только.

— А работал я где? Или это тоже секрет? — начал выходить из себя Петр.

— Да где... по экспедициям... ну, это когда еще было... А потом — где придется. Сначала на фирме, потом на складе, потом подрабатывал. Таксистом тоже... Да много чего. Ты ведь у меня на все руки. Только добрый очень, возразить никогда не можешь, обидеть боишься.

— Люба, мне бы что-нибудь конкретное.

— Конкретное Валентин Матвеич не велел.

— А что велел? — окончательно разозлился он. — Пирогами кормить?

— Да, пирогами, — смиренно ответила женщина — Чтоб ел домашнее и возвращался. Мысленно.

«Сложную легенду стряпают, — понял Петр. — Куда мне, больному, если ее и здоровая запомнить не в состоянии».

— Как у тебя с деньгами? — спросил он.

— С деньгами?..

— Что ты все переспрашиваешь? — взбесился Петр. — Я что, не по-русски говорю?

— Денег хватает, хватает, — мелко закивала Люба.

— Дай мне немножко. Рублей триста или лучше пятьсот.

— Пятьсот? — оторопела она и, встретившись с ним глазами, забубнила: — Я как-то не рассчитывала. Дома. Дома деньги. У меня с собой почти... А зачем тебе, Петенька?

— Давай, сколько есть.

— Вот. — Люба жалко улыбнулась и протянула две десятки. — Еще мелочь, но это...

— Мелочь не надо. Ладно, пора мне. — Петр хлопнул себя по коленям. — Кирюше привет и ни пуха. И все остальным — тоже. Привет.

— А курочку, Петенька! — воскликнула женщина.

В ее голосе было столько драматизма, что Петр, не выдержав, расхохотался.

Проходя мимо Ку-клукс-клана, он на всякий случай спрятал купюры в карман, однако стоило подыскать место более надежное, чем казенные портки.

Зайдя в палату, он поразился той пустоте, которая его окружала. Шесть коек с панцирной сеткой. О матрасах нечего и думать — это баналыцина, любой санитар первым делом лезет именно туда. Шесть ободранных стульев — можно сунуть деньги под обивку. Хороший подарок симулянтам. Остается тумбочка — у каждого она своя, да и щелей там должно быть предостаточно.

Петр отворил скрипучую дверцу и, присев, заглянул внутрь. На верхней полке валялась мятая фольга, твердые, как абразив, крошки и совершенно ненужная алюминиевая ложечка. Ничего другого он и не ожидал. На нижней полке, то есть попросту на дне, лежали чистые носки и пугающе толстая книга — похоже, это все его личные вещи. Что-то не густо.

"Прямо «Война и мир», — брезгливо подумал Петр, запуская руку за томом. Книга оказалась геологическим справочником. На хрена?

Между страницами «332» и «ЗЗЗ» покоилось несколько зеленоватых купюр. Петр пересчитал — шестьдесят рублей. Откуда?

В палату, покачиваясь на спичечных ногах, вплыл старик.

— Полонезов! — окликнул его Петр. Ноль внимания. Старик дотащился до постели и, утрамбовав подушку, водрузил на нее шахматную доску.

— Э-э... как тебя... Гарри!

— Чего? — встрепенулся гроссмейстер.

— Чья это книжка?

— Твоя, — ответил тот, пересаживаясь на место черных.

— А больше ее никто не читал?

— Кому надо? Там, по-моему, одни таблицы. Не отвлекай.

Шестьдесят рубликов. Это значит, он уже стрелял — три раза по двадцатке или шесть раз по червонцу. Или еще как. У Любы вроде бы с финансами напряженка. Спектакль, не иначе. Такую декорацию отгрохали! Актеры, опять же, — если не все, то как минимум половина. А выдают по десятке.

Зачем ему деньги, Петр сказать не мог, но твердо знал, что они ему нужны.

— Либо Петруха Еремин жмот и придурок, либо он что-то замыслил, — пробормотал он себе под нос и пошел докуривать давешний бычок.

В сортире, у самого окна, кто-то нацарапал:

«Когда ЭТО кончится?»

Глава 3

Дождь хлынул так неожиданно, что никто не успел приготовиться. Асфальт уже промок до черного глянца, а прохожие еще только раскрывали пакеты в поисках зонтов.

Константин проверил часы и отошел в глубь арки. Человечек опаздывал. В какой-то момент Костя даже засомневался — не пропустил ли, но тут же себя успокоил: машины на месте не было. Ни гаража, ни «ракушки» Панкрашин не имел и свою светло-серую «восьмерку» всегда ставил прямо под окнами, благо переулок был тихий, без всяких там офисов и представительств.

«Какие еще офисы, — очнулся Костя. — Какие представительства? Какая, к черту, „восьмерка“?! Панкрашин — и на „восьмерке“? А что это за переулок? Бэтээру не развернуться, значит, и Панкрашину здесь делать нечего. Куда он без двух броневиков? Кто он без своей охраны?»

Разбрызгав лужу, к тротуару прижались серые «Жигули». Константин взъерошил волосы, почесал щеку и наконец пришел в себя. «Восьмерка» — не БТР. Вот и хорошо, возни меньше. А то, что Панкрашин без охраны, — это... Нет, объяснить такую расхлябанность было невозможно. Предатель, за голову которого командование Ополчения сулило Крест Героя, просто не имеет права появляться в городе без сопровождения. Может, не он? Ошибка?

Ну как же! Панкрашин приладил на руль противоугонный замок, хлопнул дверцей и, подняв воротник замызганной куртки, обошел машину кругом. Сокрушенно поцокал у заднего бампера, что-то там поковырял и направился к дому напротив.

Константин холодно посмотрел ему в спину и подался вперед. Возможно, он отражался в мокрых стеклах первого этажа, но это ничего не меняло. Он опустил правую руку в карман плаща и сквозь разрезанную подкладку нашел предохранитель. Щелк.

«Штайр» висел на плече легко и удобно. Оптический прицел сегодня был не нужен, и Костя, готовясь к выходу, его открутил. Массивную трубку с линзами, не иначе — цейсовского отлива, он аккуратнейшим образом завернул в байковую тряпицу и схоронил на дне жестяного ящика.

Костя добрался пальцем до спускового крючка и, обхватив винтовку ладонью, приподнял ствол. Хотелось бы чисто, одним выстрелом, но сейчас было не до лоска. Очередью тоже нормально — под левую лопатку, там, где бьется ненавистное...

Именем Народного Ополчения...

Где-то в стороне раздался оглушительный треск, и в переулок вкатило несколько мотоциклистов. Первый, самый жирный, самый бородатый и самый пьяный, остановился как раз между Костей и подходившим к подъезду Панкрашиным. Выставил короткие ножки, привалил мотоцикл набок, обернулся, что-то пролаял своим друзьям... Все, Панкрашин скрылся. Возвратная пружина парадной Двери истошно скрипнула и отделила их друг от друга.

Костя смотрел на оклеенную объявлениями дверь, как на личного врага. На байкеров он почему-то не злился.

Подбежав к парадному, он ухватился за ручку, но заметил домофон. Скверно. Константин трижды ткнул наугад. После второго, похожего на телефонный гудка в динамике зашуршало.

— Кто там? — на всю улицу проблеяла старуха. Наверняка глухая и малограмотная. Где-то водятся и нормальные, но ему всегда попадались только такие.

— Почтальон.

— А? Кто?

— Почта, — гаркнул Костя, но в этот момент рядом взревели мотоциклы, и он сам не услышал, что сказал.

— Сидите дома, — непонятно к чему заявила старуха. — Не балуйтесь.

Константин сплюнул и поспешно набрал новый номер. Пять гудков — молчание. Опять на «сброс» и пальцем по кнопкам. В принципе, можно было не торопиться — на лестнице уже не застать.

— Кто?

— Откройте, пожалуйста, у меня срочная телеграмма.

Замок клацнул раньше, чем он успел договорить. Спасибо тебе, интеллигенция. Костя подумал, что он и сам такой же — квашня форменная.

Бегом в подъезд. Два лифта: оба свободны, и оба где-то наверху. Пятый этаж. Заплеванная лестница, пустая бутылка на ступенях и засохший кусок какой-то еды. Для чего, спрашивается, домофон ставили? Не о том все, не о том.

«Что-то сегодня на меланхолию сшибает, — подметил Константин. — Настя постаралась, с самого утра запилила. Денег, видишь, в доме нету. Откуда им взяться-то? География — предмет не экзаменационный. Да нет, не в этом дело. Медея Арутюновна вообще музыку ведет, а как-то же умудряется: что ни праздник — к ней целая очередь с презентами. Столько натащат, что сына из дома вызывает. Там, конечно, одни конфеты, ну так ему, как мужчине, несли бы коньяк. Да пусть бы и конфеты — хоть для Насти радость. Строже надо быть, строже. Бить их, этих детей, что ли? Характера не хватает...»

Панкрашин все не открывал. Костя позвонил четвертый раз — длинно, по-хамски, как звонят только менты и рекламные агенты. Оценил дверь — наскоком не взять: бронированная, сволочь, с двумя замками.

Внутри отчетливо передвинули стул, потом кто-то прошел в скрипучих ботинках — близко-близко. Он что, дома не разувается? Костя ощутил чье-то внимательное дыхание за дверью и позвонил снова. С той стороны перестали таиться и сдвинули массивный засов. Он сунул руку в карман и вернулся пальцем на спусковой крючок.

— Заходи.

Бандит. И даже удостоверения не нужно, по рылу видно, что бандит. Не лубочный персонаж с пудовой голдой на шее — это нынче не модно, братки из Закукуйска и те небось цепей уже не носят, — однако типаж вполне определенный. Взгляд — без страха. А кто сейчас не боится? Одни бандиты. И дураки.

— Заходи, — повторил крепкий человек в скрипучих ботинках и в таком же почти плаще, как у Константина. Разве что не из кожзаменителя.

Панкрашина в прихожей не было. Костя осмотрелся — однокомнатная, стандартной планировки. Все двери, включая кухонную, закрыты. Откуда-то послышался приглушенный плач и возня. Затем негромкий удар. Гости, стало быть. На улице он никого не видел. Давно ждут.

— Друг? Родственник? — осведомился Крепкий, втаскивая его через порог и лязгая засовом. — Не вовремя ты, родственник, — с сожалением сказал он, подталкивая Костю к комнате.

— И много он вам задолжал?

— А ты что, спонсор? — гыкнул Крепкий. — Деньги раздаешь?

— Иногда. Особенно тем, кто...

Теперь у Кости был повод обернуться, и он им воспользовался. Незнакомец ждал продолжения и заранее закипал, а под его плащом покачивалась тяжелая, свиной кожи, оперативная кобура — пустая. Пистолет уже в руке. Смешной и нерентабельный «Макаров». Стрелять не станет, он здесь не за этим. В отличие от Кости.

«Штайр» не шелохнулся, лишь звонко провибрировал: «то-то-тоц», и из груди Крепкого выплеснулись три коротких фонтанчика. Константин перехватил пистолет и проследил, как тело валится на дешевый торшер. Надо же, у них с Настей точно такой. Падая, Крепкий сбил абажур и раздавил лампочку.

— Что у тебя там? — раздалось из комнаты. Это не Панкрашин. Другой голос — тоже без страха.

— "Скорую"! — крикнул Костя. — Ему плохо!

— Ну, нах!.. Кому плохо?

В прихожую, застегивая ширинку, вылез еще один Крепкий.

— Ты, нах... — обронил он, натыкаясь взглядом на труп у стены. Его пальцы затеребили непослушную пуговицу, но глаза уже поднялись на Костю и вновь опустились на тонко курящийся ствол «штайра».

Сберегая патроны, Константин выстрелил одиночным в ухо и потянул дверь. Крови, как он и думал, в комнате не было. Привязанный к стулу Панкрашин уморительно скакал на месте, а молодая, но совсем не красивая женщина — надо полагать, жена — рыдала в углу, вяло натягивая на живот изодранный халатик.

— Вы кто, милиция?

— Ага, — кивнул Костя. — Чего они хотели?

— Компаньон подставил... проценты идут... — замямлил Панкрашин, бестолково дергая толстую веревку.

— Что же вы раньше? — всхлипнула женщина. — Надо было раньше...

— Почему не звали на помощь?

— Да кто придет-то?

— Ну я же пришел.

— Надо было ра-аньше, — завыла она. — Ра-аньше-е!..

— Сожалею.

— Развяжите меня, — попросил Панкрашин.

— Это успеется. Я хотел бы кое-что уточнить. Три фамилии: Нуркин, Немаляев, Кочергин.

— Норкин? Не знаю такого. Да развяжите же!

— Врешь. Кочергина, черт с ним, мог и забыть, а вот Нуркин... не верю.

— Вы не из милиции? — запоздало насторожился Панкрашин.

— Федя, он не из милиции, — подтвердила женщина.

— Из Ополчения мы, — представился Константин, присаживаясь на низкую софу. — Из Народного.

Федя изогнул брови в дикий зигзаг и выпучил глаза.

— Переигрываешь, полковник, — упрекнул, покачав головой, Костя. — Разве так удивляются? Это из детского утренника, а у нас с тобой пьеса для взрослых.

Он снял плащ и, аккуратно положив его рядом, поправил на плече винтовку — вместо предупредительного выстрела.

— Правда, правда, — засуетился на своем стуле Панкрашин. — Не знаю я никакого Норкина, клянусь!

— Он правда не знает, — поддакнула женщина.

— Слова, слова, слова... — разочаровался Константин. — Мне бы попозже зайти, чтоб вас сперва эти ухари обработали.

— Погодите, вы сказали — полковник? Я же сержант. Ха-ха! Сержант запаса!

— Ну и здоров ты врать, Панкрашин, — с укоризной проронил Костя, нажимая на спусковой крючок.

Передняя ножка стула расщепилась, и полковник грузно повалился на бок.

— Второй будет в колено, — предупредил Костя. — Представляешь, как это больно?

Он на мгновение задумался: откуда? Откуда он про колени?.. И все же Константин не сомневался: пуля в чашечку — это невыносимо, это на грани болевого шока. А кроме боли — ужас от сознания того, что до конца жизни будешь хромать. И полковнику это известно не хуже. Впрочем, про конец жизни он тоже должен догадываться. В черном списке Народного Ополчения он стоит четвертым.

— Шутки в сторону, полковник.

— Честное слово, — прохрипел Панкрашин. — Я не...

Дальше Костя слушать не стал.

Женщина на полу взвизгнула и забилась в истерике, но, почувствовав, что на нее смотрят, внезапно оцепенела и закрыла рот ладонями.

— Умоляю вас!

— Я бы рад...

* * *

— Как самочувствие?

Человек с бородкой отодвинул бумаги на край стола и сцепил пальцы в замок.

— Мне не с чем сравнить. Я не чувствовал себя ни хуже, ни лучше. Я сегодня родился.

— Гм... гм... — лукаво хмыкнул доктор. — И все же вы меняетесь. Возможно, вам это незаметно, но со стороны, поверьте, — очень и очень. Полное просветление может наступить в любой момент.

— Кажется, я это уже слышал. Простите, как вас зовут?

— Валентин Матвеевич. Та-ак... Чем мы с вами сегодня займемся? А вот чем. Взгляните-ка на снимки.

Петр апатично перебрал фотографии. Несомненно, он их уже где-то видел. Неделю назад, две — не имеет значения. Видел: дом, парник, качели. Себя в окружении чужих людей. Ему уже показывали эту неумелую стряпню, уже пытались впарить выдуманную биографию за подлинную.

«Он не собирается меня лечить, — с ужасом понял Петр. — Этот так называемый врач добивается лишь одного: чтобы легенда наконец осела в моем мозгу и прижилась. Когда я запомню все до мельчайших подробностей, меня объявят здоровым и... скорее всего выпустят. Иначе зачем им это нужно? Выпустят, да не отпустят. У них какие-то планы, судя по затраченным средствам — нешуточные».

Петр печально посмотрел в окно. За сквером гомонила улица — с машинами, прохожими, даже собаками. Обыкновенная, мирная. И поэтому ненастоящая.

— Валентин Матвеич, давайте начистоту. Кто я, по моей легенде?

— По вашей? — оживился доктор. — Ну, хорошо. Россия объята гражданской войной: бои в Москве, Питере и так далее. Вы — сотник, командир... э-э... сотни.

— Понятно, — перебил Петр. — Я-то кто во всей этой кутерьме?

— В какой?

— Здрасьте. Вы же сами только что...

— Хотите знать, кто вы? — переспросил врач. — Вы сотник.

— Ну?! И чего вы от меня хотите?

— Я хочу помочь вам вспомнить, мой дорогой.

— Что вспомнить?

— Вспомнить, кто вы на самом деле.

— Так ведь сотник!

Доктор сложил губы трубочкой и медленно выпустил воздух — получилось что-то вроде свиста.

— Давайте сначала. Никакой вы не сотник, а...

— Хватит меня путать, хватит дурака валять, — чеканно произнес Петр. — Я готов вызубрить ваши басни. Если это единственный путь на волю, то я согласен. Я также согласен выполнять приказы — если это будет мне под силу. Поймите, доктор, или как вас там. — Он перегнулся через стол и заговорил, глядя прямо в глаза собеседнику: — Внушать мне, что я псих, вовсе необязательно. Я принимаю игру. Дайте первое задание или назначьте проверку, как вам будет угодно. Но не делайте вы из меня сумасшедшего!

Валентин Матвеевич резко откинулся на спинку стула и, скрестив руки на груди, просидел так около минуты. Прищурившись, досконально изучил потолок, обвел взглядом сначала противоположную стену, потом и весь кабинет. Только в окно не посмотрел.

— Ну, хорошо. Просто с вами не получается. Хорошо, — повторил он не то мстительно, не то скорбно. — В открытую так в открытую. Петр Иванович Еремин, тридцати шести лет, нормальный человек, семьянин. Живет себе живет, на хлеб потихоньку-помаленьку зарабатывает — не ахти какой, но все же, бывает, и с маслицем. Пассивен, флегматичен, застенчив. Живет — небо коптит. Да вы не смущайтесь, что не герой, это как раз норма. Таких, как вы, большинство. Я и сам такой же. И вот однажды... Будете?

Доктор достал из стола пачку «Пегаса», затем, отодвинув занавеску, взял с подоконника массивную металлическую пепельницу. Прикурил сам и поднес огонек Петру. Дотянувшись до форточки, открыл ее пошире, опять — не глядя в окно.

— И вот однажды на нашего Петра Ивановича сваливается большая беда. Можно предположить — радость, но это вряд ли, в таких событиях обычно вся семья участвует. Был бы Петр Иванович покрепче духом, наверняка устоял бы. Попил бы водки, может, даже всплакнул и — преодолел. Только наш Петр Иванович не такой, не привык он к ударам судьбы, извините за пошлость. Закуклился, спрятался, как моллюск в ракушке, а чтоб самого себя половчей обмануть, чтоб не наткнуться на реальность, от которой бежал, нарисовал в своем домике другой пейзаж, на действительность совсем не похожий.

К счастью Петра Ивановича, творческой личностью он не был. В его серости — его же и спасенье. Некоторые уходят так далеко, создают себе миры настолько правдоподобные, что расколоть эту скорлупу удается не часто. У нашего Петра Ивановича случай полегче: посмотрел какой-то фильмец, да и поселился в его декорациях.

Отсюда наша тактика: найти тот фильм, познать ваш Суррогатный мир и доказать вам, что это чья-то фантазия, не более. Разрушим ваш панцирь, докопаемся до конфликта и будем понемногу, шаг за шагом, его снимать. Времени прошло достаточно, теперь вас это не должно так ранить. Не исключено, что вы и сами вернетесь, но с моей помощью — быстрее. Так что для начала примите на веру: боев в Москве нет.

— Допустим, — согласился Петр. — Допустим, войны нет. Откуда я тогда про нее знаю — с такими подробностями?

— Что вы называете подробностями? Картинки, которые изредка приходят вам на память? А вы не задумывались, почему всегда вспоминаете одно и то же? Ведь война — такое дело, там за неделю столько всего случается, что за год не перескажешь. А у вас одни штампы. Запомнили несколько эпизодов и спроецировали их на свою персону. Естественно, что себя вы воображаете в качестве сотника, то есть какого-то начальника. Это очень характерно для подобной личности — помечтать о власти. Я тоже иногда вижу себя полководцем. Поднимаю солдат в атаку, красиво погибаю, потом выбираю себе памятник посолиднее... Это просто такая разгрузка, ее не надо стесняться.

— Значит, все — бред, — монотонно произнес Петр. — Все, что удается выцарапать из памяти, — обычные глюки. Толстый такой слой глюков, а под ним — дырка.