Механика вечности

Евгений Прошкин

Механика вечности

Пролог

Сейчас она скажет: «Посуду вымоешь ты». Я заною: «Почему опять я?» Она устало вздохнет: «Но ведь я и стираю, и убираю, и готовлю».

Вздох — ее любимая реплика. Как я раньше этого не замечал? Далее по сценарию я выкидываю окурок в форточку и плетусь к раковине.

— Миша, я сегодня так замоталась… Помой посуду, а? Мефодий!

Почти в точку.

Забавляясь, стремительно набрасываю фартук и хватаю со стола грязную тарелку.

— Конечно, Ален, отдохни. Шурик новую повесть закончил — там, на диване лежит. Почитай, интересно. По ящику все равно ничего нет.

Ее брови выползают на лоб и застывают у самой челки.

— Сударь, вы решили стать идеальным мужем?

— Иди, иди, пока я добрый.

Алена, одолеваемая сомнениями, уходит с кухни, а я не спеша занимаюсь привычной когда-то работой: чашки на полку, тарелки в сушку, вытереть со стола. Да, еще ополоснуть раковину. Все.

Все это уже было, и неоднократно. Можно спорить, можно скандалить, финал будет тот же: посуду придется мыть мне. Такая уж у нас традиция, и ломать ее не хочется. Тем более что до конца нашего брака осталось всего полгода. Через шесть месяцев наступит десятое апреля. Эту дату я запомнил навсегда.

Десятого апреля я вернусь окрыленным: у меня наконец примут повесть. В издательстве я встречу Кнута, и там же, в буфете, он раскрутит меня на небольшой банкет, поэтому домой я приду поздно, зато с огромным букетом розовых гвоздик. Однако цветам будет суждено отправиться в мусоропровод, поскольку прямо с порога я узнаю, что жены у меня больше нет.

О разводе Алена объявила буднично и неэффектно, кажется, пригоревшие котлеты взволновали бы ее сильнее. Деловито укладывая в чемодан многочисленные блузки, она обронила «Я ухожу», и ее голос потонул в фанфарах какого-то рекламного ролика.

— Вот так сразу? — растерянно спросил я.

— Не сразу, Мефодий, не сразу. — Она назвала меня моим настоящим именем, хотя прекрасно знала, что я этого не выношу. — У нас с тобой давно все кончилось, Миша. Разве ты не замечал?

Я, не в силах собраться с мыслями, лишь пожал плечами. Кончилось? Давно?! Да ведь все только начинается! Именно сегодня, сейчас…

— Не замечал. — Алена оторвалась от чемодана и одарила меня печальным взглядом.

Она ушла, а на следующий день вернулась и потащила меня в ЗАГС — подавать на развод. Сопротивляться? Какой смысл? Я даже не спросил, куда Алена перевезла вещи. Мне было не до этого — я пил водку и плакал. Но это произойдет в апреле. Через полгода.

Алена лежала на диване и лениво листала красочный журнал. Картонный скоросшиватель с Сашиной рукописью, как я и ожидал, переместился на пол. Я скинул тапочки и пристроился возле жены. Потом мягко взял журнал и отодвинул его в сторону.

— Опять? — Во взгляде Алены появилось недоверие. — Мефодий, ты что, начал принимать какие-то таблетки? Тебя не узнать.

Минут через сорок Алена, делая большие глаза, направилась в ванную. Докуривая сигарету, я еще немного повалялся, потом встал. За эти два дня, таких обыденных и невероятных, я чуть не забыл о самом главном, о том, зачем я сюда вернулся.

Я разыскал тетрадь в клетчатой обложке и, открыв ее на чистой странице, сделал короткую запись. Раньше у меня не было этой дурацкой привычки, но десятое апреля многое изменило. Теперь у меня, как у всякого нормального гения, появился свой пунктик, и я повсюду таскаю с собой сборник кошмаров, обернутый в желто-коричневый коленкор.

Я надел брюки и на всякий случай похлопал по карманам. В правом — прямоугольная плоская коробочка, в левом — дискеты. Компьютер, коротко бибикнув, включился, и, пока я копался с принтером, в комнату вернулась супруга.

— Опять муки творчества? — спросила она равнодушно. — Ладно, не буду мешать.

Я кивнул, выражая одновременно согласие и благодарность. Алена нечасто бывала такой покладистой.

Принтер — родная «Радуга», а не какой-нибудь лицензионный «Хьюлетт» — тонко запел, отпечатанные листы с убаюкивающим шуршанием поползли в прозрачный приемный лоток. Четыре романа, которые если и не потрясут мир, то уж по крайней мере заставят его выделить и отгородить для меня местечко. Четыре толстые книжки, написанные моей собственной рукой. Две тысячи страниц, из которых я пока не прочитал ни единой.

— Это тебя, — Алена ткнула мне в лицо телефонной трубкой.

Я снова не услышал, как жена вошла. Странно, раньше она любила по-старушечьи шаркать шлепанцами. Я посмотрел на ее ноги — на них были мягкие вельветовые тапочки с задниками. Таких я у нее не видел.

— Мишка? Салют, — раздалось в трубке.

— Здрасьте. Кто это?

— Костик. Не узнал, что ли?

— А, Костик, привет! — Я замялся, ожидая от абонента следующей реплики. О чем с ним говорить, я не представлял, потому что ни с каким Костиком знаком не был.

— Ну что, ты надумал?

— Да, — ответил я, не понимая, о чем идет речь.

— Значит, договорились, — уточнил неизвестный Костик.

— Да, — сказал я и отключил телефон.

— Миша, я пришла. — Голос за спиной раздался неожиданно, но вздрогнул я не от этого. Интонация, с которой Алена напоминала о себе, вернула меня в те давно ушедшие, здорово намарафеченные памятью времена, когда мы жили вместе.

Мне есть что вспомнить. Тогда, до развода, вокруг происходило какое-то движение, и я, сам того не желая, в нем участвовал. У меня была жизнь. После развода не было ничего. Четыре года — ничего. Только бесконечная писанина, когда вялая, когда запойная, но одинаково безрезультатная. Все мои опусы вызывали интерес лишь у собрата по перу Кнутовского.

Вот если бы меня напечатали до развода, возможно, Алена стала бы относиться ко мне иначе. Увидела бы во мне что-то еще, кроме пустых амбиций и бесполезного корпения над рукописями. И у нас все сложилось бы по-другому.

— Уважаемые телезрители! Свои вопросы героине передачи вы можете задать… — сказали мне в самое ухо.

— Я буду смотреть телевизор, — сообщила жена.

Это была боевая стойка: Алена давала понять, что ее право на просмотр очередного ток-шоу священно и неотъемлемо.

— Ален…

— Я и так тебя целых полчаса не трогала.

— Да я не об этом.

— А… Нет, Миша, хватит. У меня там уже все болит. Оставим на завтра, хорошо?

— И не об этом тоже.

— А о чем? — Она посмотрела на меня так, будто я ее чем-то шокировал. Но я только собирался.

— Алена, как ты думаешь, мы с тобой нормальная пара? Ну, в смысле, у нас все хорошо?

Черт, ведь совсем не то хотел сказать. Уж больно издалека получается.

— Ты на что намекаешь?

— Да не намекаю я. Просто интересно, за что ты меня можешь бросить.

— …конечно, стать заместителем генерального директора такой крупной компании совсем не просто. В восемьдесят пятом году, то есть шестнадцать лет назад, я была простым менеджером… — заговорила вальяжная дама, сидевшая по ту сторону экрана.

— Опять ты со своей философией! — раздраженно бросила Алена. — Вот, из-за тебя вопрос пропустила. О чем ее спросили?

— А это так важно?

— Слушай, мотай на кухню!

— Не бойся, мне твой ящик не мешает. Делай что хочешь, сегодня твой день.

— А завтра? — не растерялась она.

И завтра, и послезавтра — вплоть до десятого апреля. Все будет так, как сейчас, только эти полгода пройдут без меня, я их уже пережил. В понедельник все вернется на свое место, это кресло у компьютера займет тот, кому оно принадлежит. У него еще все впереди: и повесть, которую сначала примут, а потом вернут, и гвоздики, которые придется ломать, потому что они не влезут в мусоропровод, и смазанный фиолетовый штампик «Брак расторгнут».

Один роман был готов. Я утрамбовал пачку и отделил еще теплый последний лист. Страница пятьсот три. Ого!

— Миша, когда ты успел подстричься?

— Вчера утром.

— Ой, а это у тебя что, седой волос? — Алена оторвалась от телевизора и подошла ко мне.

— Где, на виске? Здрасьте, опомнилась! — Я заставил себя усмехнуться, хотя внутри все сжалось.

Неужели я действительно изменился? И как теперь будет оправдываться тот, другой? Прическа — дело поправимое, но седина… Надо было закрасить.

— И похудел здорово…

Я с надеждой посмотрел на экран. Там, как назло, шла реклама. Мне вдруг захотелось все ей высказать, выдать на одном дыхании, что живу я теперь в паршивой квартире у черта на куличках, женщин вижу преимущественно во сне, питаюсь концентратами, оттого и отощал, и все потому, что в один весенний день моя жена собрала вещички и исчезла. Самое обидное, что по прошествии четырех с половиной лет я так и не узнал — зачем, куда, к кому.

— Мы продолжаем разговор о том, как достичь вершин успеха. Наш новый гость — директор-распорядитель фонда имени…

— Нет, показалось, — успокоила себя Алена и упорхнула на диван.

Я облегченно вздохнул. Два дня все шло как по маслу, а под занавес такой прокол.

Отыскав в столе папку побольше и поновее, я уложил в нее рукопись. Тесемки еле сошлись, бантик вышел маленьким и неаккуратным. Сойдет, мне только до издательства довезти, а там папка уже не понадобится.

Рецензент отнесет роман главному редактору, через неделю тот позвонит и, захлебываясь комплиментами, предложит подписать договор.

Это я знаю точно. Мою книгу выпустят в целлофанированном переплете, на котором будет изображен танк под большим зеленым деревом. А вверху, в розовом небе, будет написано: «Михаил Ташков. НИЧЕГО, КРОМЕ СЧАСТЬЯ».

Я ее видел и даже держал в руках, но оставить себе не смог, ведь до ее выхода еще целых семнадцать лет.

ЧАСТЬ 1

ИЗНАНКА

Если бы я верил в приметы, все могло бы сложиться иначе. Но я в них не верил и многократные предупреждения свыше оставил без внимания.

С самого утра меня обманули на рынке, так что я сразу понял: день пошел насмарку. Главное, ведь не обвесил наглый латинос, даже не обсчитал — запретные плоды из дружественного Гондураса весили ровно полтора килограмма, и особых вычислений здесь не требовалось, — просто прибавил к сумме рубль. Широко улыбаясь и глядя прямо в глаза. И я, не выдержав этой психической атаки, безропотно уплатил, вякнул «спасибо» — воспитанный! — и поплелся прочь. Шел и грыз себя за проклятую бесхребетность. А на спине ощущался густой плевок его насмешливого взгляда.

Да, ты победил, мой смуглый младший брат, ну и черт с тобой! Подавись ты этим рублем. Купи на него конфет и отошли своим голодным волчатам в Коста-Рику, или где они у тебя там.

Конечно, бедным и убогим следует помогать, но почему они так быстро садятся на шею? Вот и этот деятель из Панамы — может, из Мексики? — не успел получить долгосрочную визу, а уже заматерел. Вернуться бы сейчас, пригрозить ему заявлением в иммиграционную службу и полюбоваться, как загар покидает небритые щеки.

Злоба разрасталась, словно крапива в запущенном саду, и я почувствовал необходимость прижечь язву души стопкой-другой. Подходящее заведение находилось всего в пяти шагах от рынка, и ноги сами повернули на девяносто градусов.

Харчевня со смачным названием «Покушай», аккуратный павильончик-стекляшка, являла собой образчик чистоты и порядка. Народ здесь собирался приличный, поэтому ни пьяных посиделок, ни танцев с мордобоем в «Покушай» никогда не случалось.

Все столики были свободны, лишь в углу, у самого хвоста болтавшегося под потолком картонного дракона, засыпала над книгами какая-то студентка.

Грузный китаец лет сорока со скандинавским именем Ян стремительней циркулярной пилы шинковал пушистую экзотическую зелень, но, увидев меня, тут же воткнул нож в доску над головой и вышел навстречу.

— Миша? Как приятно тебя видеть! Ты намерен покушать плотно, как подобает мужчине, или только раздразнить желудок? — Ян говорил с легким акцентом, но фразы строил на удивление правильно.

— Я тебя огорчу, есть я не буду совсем. Только перекушу.

На столе появилась широкая рюмка на короткой ножке и расписанное иероглифами блюдце с маленьким кривым огурчиком. Ян вернулся было к своей зелени, но, постучав ножом несколько секунд, снова отвлекся.

— Миша, что-то случилось?

— Да нет, все нормально. Как дела у тебя?

— У меня проблемы. — Китаец нахмурился и принялся рассматривать ногти.

— С бизнесом?

— Если бы, — отмахнулся Ян. — Иммиграционный инспектор сказал, что гражданства мне не будет. В лучшем случае — вид на жительство.

— А я думал, ты давно уже получил. И какова причина?

— Говорит, что ваш парламент со следующего года урезал квоты. Слишком много иностранцев. Миша, разве я делаю для твоей страны что-то плохое? Я уже семь лет в России, много работаю и всегда плачу налоги. А какой-нибудь лентяй из Заира целый день шляется по киношкам и пропивает свое пособие — только потому, что приехал раньше меня.

Я невольно вспомнил латиноса с рынка. Бедный Ян. Неужели на земле нет такого места, где все устроено справедливо, по совести?

— За тебя могут ходатайствовать трое коренных граждан… нет, только не я, — мне пришлось опустить голову, потому что видеть его глаза было невозможно. — Правда, Ян. Кто я такой? Ни семьи, ни работы, только арестованная кредитная карта и голые мечты. Инспектор на меня даже бланк тратить не станет.

Я оставил «Покушай», жалея, что вообще туда заходил. Погода, словно учуяв мое настроение, слепила тяжелую тучу и вытрясла из нее несколько крупных предупредительных капель. Откуда-то дунул ветер, и мне на лоб прилепился вялый, как мокрая промокашка, березовый листок. Я вытер лицо и с негодованием посмотрел вверх. Метрах в десяти над землей висела большая неряшливая ворона, тщетно боровшаяся с воздушными потоками. Возможно, птица воображала, что куда-то летит.

— Земляк, огня маешь?! — крикнули сзади. Со стороны стройки ко мне спешил югослав в темно-синей робе.

— Недобрый климат, пичку его матэр, — посетовал он, прикуривая.

— В дупэ такой климат, — согласился я.

— Научился юговских словей? — ухмыльнулся строитель.

— Коллекционирую матерщину всех стран и народов.

— О, у нас есть один такой, Мирек звать. Вон он — электросварка. Когда-нибудь приходи, сделаем соревнование. Или размен опытом, а?

— Когда-нибудь приду, — пообещал я.

Стройка завораживала. Полгода назад, весной, на этом месте находился серый пустырь, приспособленный под собачий сортир. Теперь же было готово двенадцать этажей, и это позволяло надеяться, что в следующем году башня начнет заселяться.

Я вошел в свой подъезд и, отдавая дань старой привычке, проверил почтовый ящик. От кого мне ждать писем? Единственный друг и еще пара-тройка человек, с которыми я общался по необходимости, могли при желании просто позвонить. Ритуал, обозначающий какую-то связь с миром, — не более того.

Рука на что-то наткнулась, и тактильная память сообщила: конверт. Ошиблись адресом? В графе «Кому» было написано только одно слово: «ТЕБЕ». Занятно. «Святое письмо»? Такой ерундой я не баловался лет с десяти. «Мальчик переписал послание четырнадцать раз. Через месяц ему было счастье». Неужели до сих пор кто-то верит в такую чепуху?

В ожидании медлительного лифта я встретил соседку по площадке Лидию Ивановну. Соседка была до неприличия любопытной, поэтому конверт я от греха спрятал в карман. По дороге на седьмой этаж мы обсудили правительство, погоду и новую экономическую политику, а под конец Лидия Ивановна разразилась такой страстной речью, что я насилу от нее отвязался. Когда я уже почти скрылся в своей норе номер восемьдесят восемь, старушка вдруг насторожилась и спросила:

— У тебя гости?

— Нет, — тряхнул я головой, тихо возмущаясь ее беспардонностью.

— Мне показалось, кто-то разговаривает. Ах, это телевизор. Ты, наверное, забыл выключить. Знаешь, Миша, это очень опасно, телевизоры иногда…

— Показалось, — кивнул я и захлопнул дверь.

Лучше спятить самому, чем иметь шизанутых соседей.

Я включил свет, и тоска подступила к самому горлу. Мою квартиру нельзя назвать большой. Ее и маленькой-то не назовешь, самое подходящее слово — мелкая. Вытянутая, как слепая кишка, комнатенка и пятиметровая кухня. Если ко мне кто-то приходит, то я веду его сюда. На кухне я стесняюсь старого гарнитура, оставленного прежними хозяевами, и того, что здесь прекрасно слышно шуршание и бульканье в канализационном стояке.

Кто бы ни сидел по другую сторону расшатанного стола, я непременно испытываю иррациональное чувство вины за крошечную кухню, убогую квартиру, за всю свою скучную жизнь. Эти тесные кубометры спертого воздуха, насыщенного запахами пепельницы и жареного лука, насквозь пропитаны обидой и одиночеством, и, обедая, я стараюсь смотреть в окно.

Только так, наблюдая за работой гастарбайтеров из Югославии, можно на какое-то время отвлечься от тягостных раздумий. Каждую неделю югославы разбирают опалубку, под которой оказывается готовый этаж здания. Потом пластиковые щиты перемещаются выше, туда, где только что появилась частая решетка арматуры, и в этих циклических операциях угадывается некий закон природы.

Говорят, в новый дом переселят весь наш микрорайон, но я в этом сомневаюсь. Мне всегда достается все самое худшее: и вещи, и жена, и судьба. Вот и после развода, когда двухкомнатная квартира в приличном районе была разменена на две конуры, бывшая супруга заняла ту, что получше.

Алена сказала: «Мефодий, ты должен быть джентльменом». И я согласился. Хотя никогда им не был и скорее всего уже не стану. Быть джентльменом слишком дорого, а я привык жить по средствам.

Беспорядок в комнате был естественным и вечным, как человеческое стремление к счастью. Какое-то время после переезда я периодически брал в руки веник и вступал в схватку со своим естеством, однако без окрика Алены это происходило все реже…

Я стащил джинсы и не глядя бросил их на кресло — промахнуться было невозможно. Затем через голову снял рубашку и отправил туда же. Напялил теплый махровый халат, сполоснул принесенные яблоки. Сигареты у меня есть, значит, пару дней можно будет посидеть дома. Это особенно важно сейчас, когда план большого романа полностью готов.

Вот он, в красивой папочке с хитрым зажимом, — на самом почетном месте в верхнем ящике стола. Хребет и ребра, опутанные прозрачной паутиной нервной системы, да несколько дохленьких сосудиков, обозначивших направления подачи крови к предполагаемым органам. Скелету еще предстоит обрасти мышцами событий, жирком размышлений и кожей диалогов. Если, конечно, у меня получится.

План на сорока двух страницах. Идея, сюжет. Две сотни записанных через тире тезисов. Краткие истории главных героев и их конфликты. Отрывки, наброски, даже схема развития интриги — все, чему смог и успел научить школьный преподаватель литературы. Дальше, на странице сорок три, начинается свободное плавание. Провалы ненаписанных глав заполнятся бойким текстом, разрозненные куски плоти-бытия воссоединятся в захватывающую и нетривиальную историю — если только у меня получится.

Я давно уже дал себе клятву, что эта папка, в отличие от всех предыдущих, не переместится в ящик с условным названием «разное», она вырастет в роман, пусть несовершенный, но законченный. Хватит разорванных черновиков, пустых мечтаний и болезненной рефлексии. Как там — дорогу осилит идущий? Верно.

На ужин будут яблоки. И сигареты. А завтра я сделаю тушенку с макаронами — быстро и питательно.

Вентилятор в системном блоке допотопной «четверки» загудел живо и одобрительно. Пальцы, чуть подрагивая, легли на разбитую вдрызг клавиатуру.

"ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. Глава первая.

Все началось с того…"

Я разыскал зажигалку и прикурил. Что это — предстартовый мандраж или полная импотенция? Ведь знал же, точно знал, с чего начать и как продолжить. Куда все делось — вышло в свисток?

«Это был день, когда…»

Н-да… Я вышел на кухню и включил чайник. Кофе кончился еще на прошлой неделе, остался только чай. Мерзкий лимонный «Липтон» в пыльных пакетиках, ломкое крошево низкосортной заварки в грязном конверте.

Вот и нашлась отговорка, повод на какое-то время оторваться от мучительного процесса самовыражения. Кого я обманываю — себя? Ну да, а что такого? Не впервой.

Письмо с универсальным адресом «Тебе» выпало из кармана и лежало прямо посередине прихожей. Судя по всему, я даже умудрился на него наступить: обратная сторона конверта была пропечатана зубчатой подошвой моего ботинка. Выкинуть не читая? Нет, тогда придется сразу вернуться к компьютеру и Плану Гениального Романа, а на сегодня это дело безнадежное. По крайней мере до наступления ночи, с приходом которой меня обычно терзают приступы вдохновения.

В конверте находился сложенный вчетверо листок хорошей белорусской бумаги. Развернув его, я прочел: «ОТКАЖИСЬ». Больше там не было ничего. Только восемь безликих букв, не дающих возможности получить хоть какое-нибудь представление о почерке отправителя. Только одно слово, которым неизвестный шутник умудрился повергнуть меня в смятение. Что ж, краткость — сестра таланта.

Интересно, сколько народу в нашем подъезде получило сегодня такие вот депеши? Хотелось бы знать, чьих рук это дело — одинокого подростка, мстящего человечеству за свою девственность, или целой шайки оболтусов, насмотревшихся шпионских фильмов?

А что, может, плюнуть на все и отказаться? Знать бы только, от чего.

Я вернулся на кухню, чтобы проведать остывающий чай, но в этот момент в дверь позвонили. От неожиданности я вздрогнул и почему-то слегка испугался. Кто бы это мог быть? А вдруг Алена? — мелькнуло в голове болезненное, но пронеслось дальше, не зацепившись ни за одну из извилин. Нет, серьезно, кто? Кнут? Он без приглашения не является. Ко мне вообще приходят так редко, что порой бывает непросто вспомнить, какую мелодию играет дверной звонок. Ах да, «Соловей». Электронная трель нещадно стегала по нервам.

Презирая себя за подобную низость, я подкрался к двери на цыпочках. Когда же я наконец вставлю глазок? Была бы Алена — проблема решилась бы сама собой. Ну почему, почему меня обязательно надо заставлять?

— Кто? — спросил я, придавая голосу твердость.

— Миша, открой, — требовательно отозвались снаружи.

— Кто там?

— Открой, Мефодий.

Это прозвучало как пароль. Мое имя, записанное в паспорте. Людей, знающих, что на самом деле никакой я не Миша, а Мефодий, всего трое, максимум — четверо, не считая, конечно, работников ЗАГСа и прочих чиновников, которым я до лампочки. Даже Кнут, а с ним я общаюсь лет пять, и тот не в курсе.

Левая рука потянулась к замку, правая предательски дернулась к цепочке. Чикатило, Роговцев и Еремин тоже были вежливы и обходительны — до определенного момента. Но кто учится на чужих ошибках? Разговаривать сквозь узкую щель казалось постыдным и недостойным здорового мужика. Будь что будет. Переспрашивать третий раз просто неприлично.

За дверью стоял ничем не примечательный мужчина лет пятидесяти. Короткие седые волосы, проницательный взгляд и крупный подбородок — в целом лицо не аристократическое, но достаточно одухотворенное. Одет он был в длинный белый плащ, полностью скрывавший ноги, за исключением подозрительно чистых туфель. Для человека, перепутавшего квартиру, незнакомец держался слишком уверенно. Мужчина смотрел на меня с непонятным, но явным превосходством. Казалось, он даже не собирался смущаться, оправдываться, виновато трясти головой — ничего из того, что обязан делать позвонивший не в ту дверь. Ясно, аферист.

Подтверждая правильность этой догадки, он сделал шаг вперед и не могучим, но жилистым плечом оттеснил меня к узкому простенку. Растерявшись от такой наглости, я покорно посторонился. Незваный гость бесцеремонно прошелся по квартире, заглянул в папку на письменном столе и пренебрежительно кивнул. Потом посмотрел на меня удивленно и непонимающе, будто только что заметил, и как-то по-домашнему попросил:

— Миша, закрой дверь, дует.

С начала вторжения прошло всего несколько секунд, но для меня они превратились в неоправданно затянувшуюся немую сцену: я стоял как вкопанный, не в силах даже моргнуть. Хамство седого меня парализовало. Тот, кто таким образом входит в чужую квартиру, наверняка имеет на это основания. Тихо паникуя, я пытался вспомнить читанные когда-то правила поведения в экстремальных ситуациях, но где там!

Я повернулся и толкнул дверь — движение получилось скованным и неживым, и на место испуга пришла злость. «Дай ему по морде! — заорал во мне адреналин. — Он один и стоит слишком близко. Даже если у него в кармане пистолет, он не успеет. Короткий удар в нос, потом еще раз!» Руки болтались, как две мокрые тряпки. Драться? Нет, это не для меня.

— Чего вам надо? — выдавил я наконец.

— Миша, ты не волнуйся, — неожиданно тепло произнес незнакомец. — Ты меня боишься, что ли? Тьфу, черт! Извини, ладно? Ну, конечно, я должен был предвидеть.

— Кто вы? — Шок понемногу отпускал. Гость вел себя развязно, но не враждебно. Может, действительно все в порядке? Старый приятель отца или дальний родственник. Но как он меня разыскал?

— Пригласишь на кухню? — спросил он более чем утвердительно и тут же прошел, уселся на мое место напротив маленького телевизора в углу. Мне ничего не оставалось, как последовать за ним и встать у холодильника, скрестив руки на груди, чтобы не мешались.

— Ждешь объяснений, — констатировал мужчина.

— Угу, — буркнул я.

Происходящее тяготило меня настолько, что я был бы рад и наихудшему исходу, лишь бы все закончилось побыстрее.

— Понимаешь, Мефодий… — Незнакомец сделал паузу, проверяя мою реакцию. — Для начала мне нужно добиться от тебя во-от такой ерунды, — он свел большой и указательный пальцы, оставив между ними зазор около миллиметра. Похоже, это и были размеры «ерунды». — Добиться, чтоб ты мне поверил.

Я сел на свободную табуретку и закурил.

— Кто вы такой?

— Гм. Это и есть то самое, чего ты не поймешь. — Он дружески улыбнулся и, расстегнув плащ, достал паспорт в прозрачной обложке.

Паспорт был как паспорт, ничего особенного. Внутри оказалось довольно качественное цветное фото, под которым значилось: «Ташков Мефодий Алексеевич».

— Так мы с вами тезки? Очень приятно. Ну и что дальше?

— Полные тезки, — уточнил субъект. — И еще — однофамильцы.

— Из этого следует, что вы будете у меня жить, — предположил я, двигая к себе чашку.

— "Липтон"? — спросил незнакомец, рассмотрев бирку на пакетике. — Помню, был такой. Дерьмо, а не чай. Нет, жить я у тебя не собираюсь, — добавил он, подумав.

Я без сожаления пожал плечами.

— Надеюсь, мое пребывание здесь не затянется, но прежде я должен заставить тебя… Я почему-то считал, что, увидев паспорт, ты сам догадаешься.

— Ну! — потребовал я, снова закипая.

— Посмотри день моего рождения. И год.

Я заглянул в нужную графу и увидел то, к чему в какой-то степени был уже подготовлен, только не воспринимал такой вариант всерьез, поскольку он выглядел слишком анекдотично. Из записи в паспорте следовало, что мы с Мефодием-старшим родились в один день одного и того же года.

— Еще и ровесники. Признаться, для своих тридцати выглядите вы неважно. Много курите?

Однофамилец, увидев, что номер с фальшивыми документами не проходит, заметно погрустнел.

— Мне пятьдесят лет, — сказал он. — Ты — это я, только на двадцать лет моложе.

— А, усек. Параллельные миры с разным темпом времени. Любимая тема одного моего знакомого.

— Да, Кнут никогда не забирался в космос. Он убежден, что все двери Вселенной открываются на Земле.

Тезка-ровесник произнес это так просто, что я сначала кивнул и уж потом спохватился.

— Вы знакомы с Шуриком?

— Уже лет двадцать пять.

— Ему всего тридцать.

— Сейчас. Так же, как и тебе. А через двадцать лет…

— Мы состаримся на двадцать лет, — легко согласился я. — Так откуда вы его знаете?'

— Случайно познакомились в библиотеке, на встрече с одним писателем. Сказать, с каким?

— Нет, не надо. Я все понял. Передайте Кнутовскому, что я восхищен его остроумием. Что же он, не мог придержать эту идею до первого апреля?

Ровесник-однофамилец замолчал и машинально отхлебнул чаю.

— Ну и дерьмо!

— Вы повторяетесь. Наверное, Кнут спланировал полномасштабный розыгрыш. Знаете, мне даже немного жаль, что я расколол вас так быстро. Это действительно могло быть забавным.

— Правильно. Именно так я все и представлял. Я не ждал легкой победы.

Он скинул плащ и принялся расстегивать рубашку необычного покроя.

— Эй, эй! Вы ничего не перепутали? — К такому повороту я был не готов. Кнут что, совсем свихнулся? Кого он ко мне прислал?

— Ужасно пошло, но ничего другого не остается. Приступаем к телесному осмотру. Ты хорошо помнишь свои родинки? — Седой говорил без всякой иронии. — Если тебя не убедит вот это и это… — он указал на крестообразный шов у локтя и крупное родимое пятно под левой лопаткой, — …то я могу рассказать несколько случаев из своей биографии. Например, как я… то есть ты бросил Людмилу. Подробности интересуют? Деньги на Люсин аборт ты занял у…

— Заглохни! — не выдержал я.

Его слова придавили меня, как могильная плита. В голове пульсировала бешеная мысль: «Откуда он это знает?» А рядом всплывало, прорывалось сквозь стальные кордоны обычного человеческого «Не может быть» жутковатое понимание того, что я ему уже верю. Верю! Потому что единственное рациональное объяснение — это…

— Ну, Миша! Соображай! Ты фантаст или кто?

Сосед за стенкой вышел из туалета, о чем свидетельствовал надсадный рев его бачка. На югославской стройке гудел, передвигаясь, башенный кран. Передо мной стоял давно остывший и подернувшийся блестящей пленкой «Липтон». Рядом, задумчиво поигрывая пакетиком, сидел пятидесятилетний мужик, только что доказавший, что он — это я. С лестницы слышался исступленный лай дурной собаки. Все происходящее воспринималось естественным и монолитным, и я уже не знал, какой из элементов бытия считать «правильным», а какой — нет. Все объединилось и слилось в одну картину, и у меня не было оснований полагать, что Мефодий-старший менее реален, чем сосед, неоправданно часто спускающий воду в бачке.

— Расскажите… расскажи еще. Только не такое больное.

— Первый фантастический рассказ я написал в седьмом классе. Как он назывался? Думаю, этого не помнишь даже ты. Посвящался он, само собой, нашествию злобных инопланетян.

Я долил и включил чайник. Снова сел, закурил. Пришелец говорил то монотонно, то, вдруг вспомнив какой-нибудь смешной случай, покатывался от смеха, и я хохотал вместе с ним. Но, уже свыкшись с ошеломляющим открытием, я невольно продолжал сверять его истории со своими, неискренне надеясь, что поймаю нежданного гостя на каком-нибудь несоответствии.

А он все рассказывал и рассказывал, и я, слыша фамилии, названия, даты, проживал свою юность по второму кругу, и он проживал ее вместе со мной. И тоже — свою. Потому что скоро мне стало ясно: Мефодий не проговаривает заученную легенду, он действительно вспоминает.

— Хватит. — Я подошел к раковине и тлеющим концом сигареты поймал сорвавшуюся с крана .каплю. — Будем считать, что знакомство состоялось.

Мы торжественно пожали руки. Передо мной находился я сам в возрасте пятидесяти лет, и этот факт меня больше не шокировал.

— Вот и славно! — воскликнул Мефодий-старший. — Тогда закончим официальную часть и перейдем к лирике.

Он покопался в брошенном на стол плаще и показал мне черный продолговатый предмет, сильно смахивающий на пульт от телевизора. Три ряда круглых кнопок-пуговок на его поверхности только подчеркивали сходство; если б не маленький жидкокристаллический экранчик в центре, штуковину и впрямь можно было принять за дистанционник. Не хватало лишь знакомого логотипа «Рекорд».

— Никаких кабин, никаких реакторов, все культурно: набрал на дисплее дату и время, потом нажал большую кнопку.

— Откуда это у тебя?

Мефодий загадочно улыбнулся и попытался закинуть ногу за ногу, однако сделать это, сидя на маленькой табуретке, оказалось непросто.

— Ловкость рук плюс теория вероятностей, — нарочито беспечно ответил он.

Актером я был неважным — и в тридцать, и в пятьдесят. Выдав явно заготовленную фразу, Мефодий смутился и начал увлеченно рассматривать пепельницу. Он не был похож ни на отца, ни на мать. Все правильно, именно это я и слышал в детстве. Родители любили спорить, в кого я пошел. Теперь я видел: в себя. В себя самого. Через двадцать лет мои волосы приобретут стальной оттенок и чуть отступят назад, из-за этого лоб станет выше и благороднее. Нос укрупнится и покроется крохотными оспинками. Под глазами образуются аккуратные мешки, как раз такие, чтобы добавить взгляду мудрости. Своим будущим лицом я остался доволен, но вот то, что Мефодий пытался запудрить мне мозги, меня насторожило.

— Товарищ как-то спьяну проболтался, что готовится один эксперимент, — нехотя начал он. — Посвященных было так мало, что послать в прошлое оказалось некого.

— И послали тебя, — закончил я саркастически. — За неимением горничной пользуют кучера.

— В Проекте каждый человек на счету. Куда ни плюнь — либо серьезный дядька с большими погонами, либо профессор, который писает мимо унитаза, потому что, кроме своих формул, ничего не видит.

— В нормальных фильмах для путешествий во времени нанимают мордоворотов из спецподразделений.

— Чтобы одолжить одного такого у государства, пришлось бы многое объяснять. А здесь столько тумана, что неизвестно, знает ли о Проекте сам президент. В общем, они решили отправить постороннего — тихого, серого, незаметного, которого никто не хватится.

— Ты так и не женился?

— Вопросы потом, ладно?

Мефодий начал одеваться, и я не без зависти отметил, что его руки куда крепче моих.

— Занялся спортом? — спросил я. — Чего это дернуло на старости лет?

— Поговори еще! «На старости», — передразнил он беззлобно. — У меня здоровья в десять раз больше, чем у тебя. То, о чем ты подумал, тоже в порядке, жалоб не поступало. И питаюсь по-человечески… — Он покосился на пакетик чая, утыканный окурками.

Мефодий уже застегивал рубашку, когда я заметил у него на животе широкий кривой шрам. Рубец был бледным и гладким — видимо, появился он давно.

— Откуда такая отметина?

— Где? А, это? После расскажу.

— Как же ты затесался к ученым?

— Все определил случай. Правда, его подготовка обошлась в приличную сумму. Тот самый товарищ устроил мне встречу со своим начальством. Если б ты знал, какая была конспирация! — Мефодий даже прищурился от удовольствия. — И я им подошел. — Он нежно погладил черный предмет на столе. — Они выбирали подопытного кролика и не догадывались, что кролик выбрал их сам. Интересно, что бы ты подумал, если б я появился прямо в комнате?

— Так и живешь в этой квартире? Дом еще не развалился?

— Нет, конечно. В смысле, не живу. Оставил как память о молодости. Хотя скоро придется с ней расстаться, по просьбе общественности. Горят желанием открыть здесь музей.

— Музей чего? — не понял я.

— Чего? — Мефодий подался вперед, приблизив свое румяное лицо к моему. — Музей меня, Миша! Ну и тебя, естественно.

От таких слов у меня сладко засвербило в груди. Чтобы чем-то занять задрожавшие пальцы, я принялся барабанить по скатерти. Водки, как назло, в доме не было.

— Все-таки удалось?

— А почему нет? — отозвался Мефодий, и мне вдруг захотелось хоть на миг почувствовать себя им — стареющим мэтром, изнемогающим от славы.

— Тебе ровно пятьдесят?

— Хочешь вычислить, из какого я года? Прибавь к своему две тысячи шестому еще двадцать. Дальше машинка не пускает.

— Две тысячи двадцать шестой. Выходит, пятьдесят. И как там… у вас?

— Помаленьку. Вот тебе, кстати, сувенирчик. Извини, подарить не могу. Только посмотреть.

Мефодий протянул мне толстую книгу в красивой обложке.

— "Ничего, кроме счастья", — прочитал я вслух.

Вверху, в малиновых облаках, летящих по розовому небу, стояло: «Михаил Ташков». Только увидев свое имя, я до конца осознал, что держу в руках роман, написанный мною, пусть не сейчас, а спустя годы, но это моя, моя книга, она все же издана, кем-то куплена и прочитана!

Меня вдруг переполнила какая-то детская радость. Торжествовал ли я, испытывал ли гордость? Нет, не это. В мозгу ослепительно сияло лишь одно: постижение сбывшейся мечты. Тайные грезы наконец воплотились в нечто осязаемое. В Мою Книгу.

Не знаю, сколько я просидел вот так, безумно вглядываясь в подобие танка на обложке, боясь пошевелиться, не решаясь раскрыть книжку — вдруг страницы окажутся пустыми?

Пока я приходил в себя, Мефодий допил чай и включил телевизор.

— Ностальгия, — пояснил он.

— Наверное, за двадцать лет многое изменилось. Рассказал бы что-нибудь.

Он опустил глаза и снова положил руку на свой пульт, словно опасаясь, что я его отниму.

— Когда меня отправляли, то предупредили о возможных последствиях. Чем больше я сделаю в прошлом, тем меньше у меня шансов вернуться в свое настоящее. Я должен постараться ни на что не влиять. Только заглянуть сюда и сразу назад.

Некоторое время Мефодий молчал, потом по-свойски взял мою сигарету. Он принимал какое-то важное решение. Я так же молча ждал, наблюдая, с каким отвращением он затягивается.

— Даже сигареты с собой не захватил, — сказал он. — Потому что у вас таких еще нет. Ты понимаешь, о чем я говорю?

— Будущее можно изменить? Но тогда сам факт твоего появления…

— Нет. История обладает определенной инерцией. Чтобы столкнуть ее с естественного пути, нужно совершить что-то выдающееся. Прежде чем решиться на эксперимент с человеком, они перетравили кучу крыс. Давали им отраву и фиксировали смерть, а потом переносились назад и яд из клеток убирали. Крысы оказывались живыми. Цивилизация, сам понимаешь, от таких опытов не рухнет, но если я расскажу тебе о будущем, то ты сможешь к чему-то подготовиться, и тогда…

— Обещаю этого не делать, — неуверенно проговорил я.

Мефодий засмеялся.

— Что обещаешь? Не уворачиваться от ножа, который чуть не отправил меня на тот свет? Обещаешь перейти улицу именно в том месте, где тебя собьет машина? Ты и так узнал гораздо больше, чем кажется на первый взгляд. Например, что проживешь еще как минимум два десятка лет.

— Ты явился, чтобы сообщить только об этом?

Фильм по телевизору закончился, но вместо обычного блока рекламы на экране появился встревоженный диктор. Я схватил со стола пульт и удерживал кнопку громкости до тех пор, пока глухое бурчание в динамиках не превратилось в членораздельную речь.

— …Управление внутренних дел города Москвы.

Диктора сменил майор милиции, тут же скрывшийся за контрастной фотографией. На ней был изображен длинноволосый мужчина средних лет, лежавший на газоне, и хотя его одежда была в относительном порядке, а лицо выражало абсолютную безмятежность, сама поза несла в себе то неуловимое, что с полной определенностью говорило: мужчина мертв.

— Труп был найден пятнадцатого сентября в районе Измайловского парка. Документов, удостоверяющих личность, не обнаружено. Попытки правоохранительных органов установить его личность успехом не увенчались. Особые приметы убитого: на левом запястье имеются две татуировки в виде слов «Кришна» и «Навсегда». Просим всех граждан…

— Дела, — вздохнул Мефодий. — У нас такого безобразия не водится, — добавил он не без гордости.

— У нас тоже, — проронил я уязвленно, как будто неопознанный покойник в кустах был моим личным промахом.

Телевизор снова показал фотографию, на этот раз с таким увеличением, что лицо заняло весь экран. Волосы убитого были аккуратно расчесаны на прямой пробор и подвязаны трогательной цветастой тесемкой. Со строгим костюмом эта хипповская фенечка никак не вязалась. И еще наколки. Они сказали «Кришна». Да хоть Будда, кто по молодости не балуется, но зачем ленточка в волосах?

Мужик выглядел далеко за сорок. Пиджак, белая рубашка, галстук. К впалой щеке прилип скрюченный березовый лист. Милицейский фотограф не стал его стряхивать, будто с листком покойника опознают быстрее.

— Кого-то он мне напоминает, — встрепенулся Мефодий. — Вроде видел где-то мельком.

— Когда вот так показывают, маму родную не узнаешь. Да, ты на кладбище-то ходишь или позабыл уже?

— Кладбище лет семь как ликвидировали. Некоторые могилы переносили — я отказался. Столько лет прошло, чего их беспокоить. Осуждаешь?

— Кого — себя?

Мефодий хотел что-то сказать, но передумал и церемонно вручил мне плоский квадратный пенал.

— В твоем пальтеце столько интересного, доставай уж все сразу, чего тянуть!

— Это и есть все, — тихо произнес он. — Открой. Я подцепил ногтем пластмассовую крышку и обнаружил в коробке две дискеты.

— Такие давно не выпускают — устарели. Но еще сложнее было найти трехдюймовый дисковод. В наше время это настоящий антиквариат.

— И что там? Результаты скачек за двадцать лет? Или президентских выборов? Или выигрышные номера какой-нибудь лотереи? Подожди, но ведь ты отказался рассказывать даже о шраме на своем — на моем! — пузе.

— Сведений о лотереях там нет. Ты же знаешь, я никогда не был жадным до денег. Вот и сейчас я отдал все. Только за то, чтобы получить возможность…

Прежде чем Мефодий закончил, я убрал дискеты обратно в пенал и положил его перед собой: меня вдруг затрясло, и я испугался, что он выпадет из рук.

— Я правильно тебя понял? — спросил я, не узнавая собственного голоса, — язык приклеился к нёбу, а в горле повис тугой, жесткий комок. — Там тексты?

— Четыре романа. По два на каждой дискете. И они твои. Я действительно известен, Миша. Для кого-то я даже кумир. Серьезно. Но сколько я к этому шел, сколько раз ломался! Забрасывал писанину, жег рукописи прямо на паркете, красиво так, по-гоголевски. Потом возвращался, что помнил — восстанавливал, что нет — писал заново.

— В конце концов ты добился.

— Недавно, Миша, совсем недавно. А жизнь-то прошла. Теперь, видишь, здоровьем занялся, хочу пожить еще, побольше успеть. У меня сейчас настоящая слава. Хватаю ее ртом и жопой, только поздно: мозги зачерствели, обозлились. Ничто уже не радует, пишется через силу. А у тебя все впереди. Ты молодой. На дискетах мои лучшие вещи. Они дадут тебе самое главное — громкое имя. Твои книги будут пользоваться бешеным успехом. Кого-то это могло бы испортить, только не тебя. Ты сбросишь балласт ненужных сомнений, ты расправишь крылья и взлетишь. Так высоко, как мне уже не подняться.

— Миша, это будет катастрофа, — сказал я, впервые отважившись назвать его по имени. — На месте неудачника вдруг возникает гений. Издаются романы, написанные гораздо позже. Такого насилия мир не потерпит.

— Все равно ты не откажешься. Не откажешься! — повторил он с нажимом. — Потому что мир — это слишком много и слишком далеко. Он где-то там, за окном. И с чего ты взял, что кому-то станет хуже? Почему не наоборот? Соглашайся, Мишка, не будь дураком.

Я потоптался по кухне, припоминая, где оставил то загадочное послание. Ага, вот. Разгладив скомканный листок, я торжественно положил его перед Мефодием. «ОТКАЖИСЬ». Письмо уже не казалось мне таким бессмысленным. А если это перст судьбы? Или более прозаично — предупреждение того, кому известно чуть больше, чем нам с Мефодием.

Он склонился над бумагой и разглядывал ее несколько минут, словно там был целый рассказ.

— Ясно, — Мефодий резко поднялся и накинул плащ. — Ну что ж, прошлое осталось нетронутым.

Книжка и дискеты исчезли в его глубоких карманах. Мефодий взял свой приборчик и несколько раз ткнул пальцем в маленькие кнопки.

— Я хотел поиметь собственную судьбу, а она не отдалась. Решила так и сдохнуть цепкой, — произнес он горько.

— Погоди, ты уже уходишь?

— Эксперимент закончен. Они так и предполагали. Машинка бьет на двадцать лет. Осталось только вернуться и всю жизнь мучиться тем, что так ошибся. В себе. Да, чуть не забыл. Роман, который ты начал писать…

— Там пока еще план.

— Не важно. В общем, не трать времени. Что-то путное у тебя начнет получаться лет через десять. Хотя нет, бросать роман нельзя, ведь это и есть наш путь. От другого, легкого, ты отказался. Потому что получил это письмо, — усмехнулся Мефодий.

— Стой! — крикнул я, когда его большой палец уже лег на ребристую кнопку. — Все так просто и быстро… Приходишь, ошарашиваешь и тут же сматываешься. А пять минут на размышления?

— Я не думал, что такое решение должно зреть. Получить все сразу, не принося в жертву самое дорогое — свою молодость.

— Что я должен сделать? Отнести рукописи в какое-нибудь издательство?

— Лучше всего в «Реку».

— Я тоже про нее подумал. «Река» на сегодня — самая серьезная контора.

— Да, насчет сегодня… — замялся он. — Я не успел тебе сказать… — Мефодий взвесил в ладони свой приборчик и медленно протянул его мне. — Как ты смотришь на предложение чуть-чуть прокатиться? Лет на пять.

— Чего?

— Перебор, да? — осклабился он. — Если мы надумали выиграть двадцать лет, почему не добавить к ним еще пяток? Знаешь, мне это только сейчас пришло в голову…

— Заметно.

— Не дерзи, Миша. Раз уж появилась возможность взять жизнь за яйца… Ну, за что там ее обычно берут? Да черт с ней! Короче, хватит ждать! Зачем стоять в очереди, когда можно зайти с черного хода!

— А чего ты меня спрашиваешь? Дуй сам! Разыщешь третьего Мишу, двадцатипятилетнего, это несложно.

— Нет, дорогой мой, я свою часть работы выполнил. Не знаю почему, но за один раз машинка дальше чем на двадцать лет не перемещается, и этот прыжок я уже совершил. Теперь ее можно использовать снова. Следующий ход — твой.

— Почему? Доделывай сам, если взялся.

— Я в издательство пойти не могу, придется уговаривать нашего младшенького. В этом и заключается проблема. С тобой у меня гораздо больше общего, чем с ним, — тот, молодой, еще толком не обжигался. Нет, он меня и слушать не станет.

Мефодий с досадой хлопнул себя по колену и бросил коробку с дискетами на вспученную клеенку.

Он снова прав. Кем я был пять лет назад? Идеалистом? Слюнтяем, оценивающим каждый поступок по шкале «красиво — некрасиво». Нет, не каждый. Случай с Людмилой показал, какой поганенький человечек жил в правильном, рассудительном мальчике.

— Точно, — сказал Мефодий, хотя я не произнес ни слова. — С младшим вообще дела иметь не нужно. Сходишь в «Реку» сам, а ему как-нибудь объяснишь, желательно попроще. И знаешь что? Не доверяй ему, Миша. Поверь, мне издали виднее. Он непредсказуемый. Чистоплюй с замаранной совестью — это страшно.

— А я кто, по-твоему?

— А у тебя вот здесь мозоль, — Мефодий показал на сердце. — Ничего, это пройдет. Это, Миша, хорошо. Ну? — спросил он требовательно.

— Выкладывай, что ты там измыслил.

— Да я, собственно, все сказал. Распечатаешь тексты, вернешься в две тысячи первый год и отнесешь их в издательство. Встретишься с сопляком, который еще не расстался ни с Аленой, ни со своими детскими идеалами, и предупредишь, чтоб готовился к грядущему успеху.

— Может, и Алена останется, если у него сразу четыре книги выйдут?

— Может, и останется. Только будет ли это благом? У одиночества тоже есть свои плюсы.

Последняя фраза прозвучала совсем неубедительно, и я вдруг увидел в его глазах отблески той самой тоски, что до сих пор ныла у меня в груди. Маленькая, но неизлечимая болячка.

— Возьмешь машинку, выйдешь из дома и где-нибудь спрячешься. Свидетели нам ни к чему.

— "Машинка" — ее официальное название?

— Какая тебе разница? Наберешь на дисплее сегодняшнюю дату и время — плюс три часа от настоящего. Это ее погрешность.

— Чтобы не возникнуть здесь в двух экземплярах? — догадался я.

— Да. Надеюсь, ничего страшного не случится, но лучше не пробовать. Если через шесть часов тебя не будет, я начну волноваться.

Мефодий еще раз показал мне, как обращаться с машинкой. Ревностно проверил, все ли я запомнил, и снова принялся за объяснения.

Когда я уже оделся, он хлопнул себя по лбу.

— А распечатать-то! Забыли!

— Успеется. Не тащить же с собой.

— Ты чего это удумал, Миша?

— Что я там, принтер не найду?

— Ну-ка, ну-ка, — он бесцеремонно взял меня за рубашку и заглянул мне в глаза. — Я надеялся, мы играем в открытую. Нет?

— Ровно пять лет назад тоже была осень, только две тысячи первого. Полгода до весны две тысячи второго.

— Логично… А, вот ты о чем?

— Да. Я там побуду. Пару дней, не больше. Хочу посмотреть на свою жизнь со стороны. На Алену хочу посмотреть.

— Все не уймешься? И как же ты собираешься договориться с тамошним Ташковым? Куда ты его денешь?

— Мои проблемы.

— Это ты говоришь мне?

— Ведь у нас полно секретов. Про шрам на животе, про все остальное.

— Капризный щенок, вот ты кто! Что тебя интересует? — сдался Мефодий. — Только быстро, пока я не передумал.

В голове крутилось множество вопросов, но задать ни один из них я не решался: все они выглядели сиюминутными и несерьезными, а спросить хотелось о чем-то важном.

— Этот выстрел останется за мной, — нашелся я. — Вот вернусь, тогда и спрошу. А что касается Миши… Миши-младшего… Подходит такое определение? Хорошо бы его спровадить к Люсе на ночку-другую. Имея железное прикрытие в виде самого себя, он не откажется. А я его заменю. И постараюсь разобраться с Аленой. Про рукописи я ему сразу говорить не буду, пусть сначала замарается. Когда у него болит совесть, он перестает сопротивляться.

Мефодий сделал какое-то неловкое движение, будто собирался ударить меня по щеке, но осекся, и его ладонь замерла на полпути.

— Извини, — сказал я.

Он ответил мне долгим, скорбным взглядом.

— Делай как знаешь. Только не забудь дату и вернись вовремя. Мне здесь неуютно.

Я попытался засунуть пенал в куртку, но он оказался слишком объемным. Пришлось оставить его на кухне, забрав только дискеты. Ключи я прихватил с собой, а Мефодию на всякий случай выдал второй комплект.

— Если куда намылишься, дверь закрой. На оба замка, — по-хозяйски распорядился я. — Здесь тебе не будущее. Латиносы, вьетнамцы…

— Помню, — улыбнулся он. — Ну что, присядем на дорожку?

Мы посидели, синхронно раскачиваясь на табуретках и напряженно всматриваясь в скатерть.

— Две тысячи первый — это пять лет назад. Почему не три, не шесть?

— Не знаю, — развел руками Мефодий. — Цифра симпатичная.

Покурили.

— "Кошмары" не забудь, — напомнил он.

Я сходил в комнату и взял со стола тетрадь в клетчатой обложке. После развода мне пришло в голову, что сны могут иметь какое-то значение, и я стал их записывать. За два года я заполнил около восьмидесяти страниц, и ни одно из видений не повторялось. И слава богу.

— Пожрать у меня не особо… — начал я, но замолчал, потому что говорил совершенно не о том. — Значит, просто нажать на кнопку и сделать шаг вперед?

— Всего лишь. И учти, Миша, ты отвечаешь за двоих — за себя и за меня. За двоих, — повторил Мефодий, показывая букву V из указательного и среднего пальцев.

В его жесте я хотел бы видеть пожелание вернуться с победой. Но он означал нечто несоизмеримо большее.

Я медленно спускался по лестнице, не в силах отделаться от мысли, что меня разыграли. Несколько минут назад я поднялся на последний этаж и прислушался, не шуршит ли кто за дверью, собираясь выходить. Потом, вглядываясь в мелкие цифры на табло, набрал длинную строку: 2001.09.20.21.00. Жадно, как, наверное, бывает перед расстрелом, выкурил сигарету, погладил пальцем квадратную ребристую кнопку и, затаив дыхание, нажал.

Ни молний, с треском пронзающих воздух, ни волшебного свечения, обозначающего границы времен. Разве что сумерки, протиснувшиеся сквозь пыльное окошко, заметно сгустились, сделав темно-серые стены почти черными. И еще — неуловимое колебание воздуха, такое возникает над асфальтом в жаркий летний полдень.

Штукатурка, исцарапанная дворовыми поэтами, пустые пивные банки, оставленные ими же на ступеньках, обтянутые дерматином стальные двери, пялящие наружу выпуклые глазки, — все находилось на своем месте. Каждая замеченная деталь тут же всплывала в памяти. Любая царапинка на перилах, паутинка на потолке навязчиво пыталась со мной поздороваться, намекая на давнее знакомство.

Трогая ручку парадной двери, я отметил, что кодовый замок сняли, а надпись «Димон», вырезанную в пластике с аккуратностью, достойной уважения, заделали, да так, что и следа не осталось. При других обстоятельствах эти мелочи ускользнули бы от внимания, но сейчас они отозвались в голове тугим набатом бешеного пульса.

Прежде чем выйти из подъезда, я приоткрыл дверь и с опаской выглянул на улицу, словно ожидал увидеть там что-то страшное. И я не ошибся. Напротив дома, на том месте, где взгляд привык упираться в строящуюся башню, зияла плешь пустыря. Ощущение было таким, точно нога, нацеленная на ровную поверхность, провалилась в яму.

Мимо прошла Лидия Ивановна, выглядевшая значительно бодрее, чем обычно. Я поздоровался, но она не откликнулась.

Стройка, заражавшая своим оптимизмом, обернулась неряшливой площадкой, которую люди и их четвероногие друзья успешно превращали в помойку. Лидия Ивановна, помолодевшая, как ей и полагается, на пять лет, меня не узнала. Естественно, ведь сейчас мы с ней проживаем в разных концах Москвы.

Владелица большой мохнатой собаки любезно сообщила, что время — половина одиннадцатого. Выходит, машинка промахнулась на полтора часа. Что мне это дает? Да ничего.

— Девушка! — позвал я. — Извините, какое сегодня число?

— Двадцатое, — ответила она не совсем уверенно.

На этот раз уходить она не торопилась, видно, предчувствовала следующий вопрос. Ситуация сильно смахивала на банальную попытку познакомиться, и на ее лице отразилось заинтересованное ожидание.

— А какой сейчас месяц?

— Вчера был сентябрь, — с готовностью отозвалась девушка, подтягивая лохматое чудовище к ноге. — Год сказать?

Я, виновато улыбнувшись, кивнул.

— Две тысячи первый. Век — двадцать первый, — добавила она на всякий случай.

— Очень вам благодарен, — промямлил я и, чувствуя себя полным идиотом, пошел прочь.

Все вокруг неожиданно стало родным и гораздо более близким, чем в том две тысячи шестом, откуда я вывалился несколько минут назад. Даже проклятый пустырь перестал раздражать — он был неотъемлемой частью моего прошлого.

Я спустился в метро и, чтобы не тратить времени впустую, купил вечерний номер «Ведомостей». По дороге в Коньково я успел прочитать газету от корки до корки, не пропустив ни передовицы, ни заметки о рождении тигренка-альбиноса. Мне было интересно абсолютно все: с одинаковым азартом я проглотил и репортаж со станции «Скорой помощи», и котировки каких-то акций. Если б не давно забытые фамилии, мелькавшие в тексте, я бы усомнился в реальности моего перемещения — настолько все казалось привычным.

Когда я вышел на улицу, было уже темно. Мне предстояло сделать два телефонных звонка. Волнения почему-то не было. Я хлопнул себя по джинсам, проверяя, на месте ли машинка. Маленькое устройство, поместившееся в кармане, придавало мне уверенности.

Номер ответил сразу. Люся, против обыкновения, оказалась трезвой, и это меня обрадовало — на такое везение я и не надеялся.

— Да?

— Здравствуй. Не узнала?

Когда-то это было моим обычным приветствием. Таким образом я и здоровался, и представлялся одновременно.

— Ох, мамочки… Мишка! Ты?

— Нет, Пушкин! — Меня покоробило от собственной пошлости, но говорить иначе я не мог. В общении с Люсьен у меня давно сложился жесткий стереотип, и он был сильнее меня.

— Чего это ты вдруг?

— Соскучился.

— Серье-езно? — произнесла Люся так фальшиво, как только могла. Ей хотелось меня обидеть, но я знал, что за ее фанаберией кроется неподдельная радость.

Она не откажет. Потому, что никогда мне не отказывала. Даже в тот раз, после которого вся ее жизнь пошла под откос.

— Могу зуб дать. Молочный. Ты одна, Люся?

— Хо-хо! Порядочным девушкам таких вопросов не задают.

— Так то — порядочным! — схохмил я и прикусил язык: не слишком ли?

— Мерзавец. Ты чего, с женой поссорился? Приходи. Адрес помнишь?

Не слишком. Или она уже перешагнула ту черту, из-за которой не возвращаются.

Я набрал телефон квартиры, где жил с Аленой до развода. Собственно, я и сейчас там живу, вопрос лишь в том, кто из нас двоих теперь называется "я".

Я слушал длинные гудки до тех пор, пока не отключился автомат. Я позвонил еще раз, и снова никто не подошел. Это рушило все мои планы.

Куда они могли отвалить? В гости? Но кто шляется по гостям в будни? Стоп, а с чего я взял, что сегодня не выходной? Я окликнул проходившего мимо мужика, и тот, не поворачивая головы, буркнул:

— Пятница.

Вот чего я не учел. Ведь это элементарно: одни и те же числа каждый год приходятся на разные дни недели. И как назло — пятница! Алена наверняка потащила Мишу в гости к какой-нибудь из своих подруг.

Я мог бы воспользоваться машинкой, но решать с ее помощью мелкие бытовые проблемы мне казалось кощунством. К тому же я не имел представления, на сколько включений она рассчитана, — возьмет и вырубится в самый неподходящий момент, оставив либо меня, либо Мефодия в чужом времени навсегда.

Долго ломать голову мне не пришлось — выбор состоял из одного-единственного варианта.

Люсьен я знал давно. Собственно, когда мы познакомились, она была еще не Люсьен, а скромной, часто краснеющей девушкой Люсей. Папаша ее был неизвестен, а матушка на почве пьянства загремела в психушку, да так там и осталась. С восемнадцати лет Люся жила одна с годовалой сестренкой на руках. Соблазнам полной самостоятельности она не поддалась, напротив, продолжала учиться, брала какую-то работу на дом, а на советы соседей отдать сестру в интернат отвечала коротко, но исчерпывающе. Как говорится в газетных заметках про всяких там героев — проявила характер.

Вскоре на нее свалилось еще одно испытание — привязанность к инфантильному оболтусу по имени Миша. Когда Люсьен решила, что нам пора жениться, то воспользовалась обычным бабьим способом.

Узнав о ее беременности, я признался, что лучше отсижу в тюрьме, чем женюсь, и это была чистая правда. В то время мои собственные родители находились на грани развода, и ничто не пугало меня так сильно, как перспектива обзавестись доброй, но нелюбимой женой. Я настоял, чтобы Люся избавилась от ребенка, а через два месяца выяснилось, что деньги, выданные ей на операцию, лежат в банке и обрастают процентами до совершеннолетия нашего будущего малыша.

Люся заявила, что собирается рожать независимо от моего желания стать ее мужем. Однако я понимал, что, увидев своего ребенка, могу совершить благородную и очень предсказуемую глупость.

Аборт Люся все-таки сделала. Из больницы я привез ее домой на такси, довел до квартиры и сделал кофе. На этом наши отношения закончились.

Поскольку мы жили в двух шагах друг от друга, Люсю я видел довольно часто, но лучше бы я ее не встречал. Люсьен, вслед за матерью, спивалась — стремительно и необратимо. Через несколько лет, как раз к две тысячи первому, она окончательно пропала из виду. Иногда я вспоминал, что у нее еще была сестренка, которой к тому времени исполнилось года четыре, однако все, что я мог сделать для малышки, — это пожелать ей оказаться в детском доме.

Я спохватился, что иду с пустыми руками, и свернул к магазину. Ввиду пятницы у винного отдела было многолюдно, пришлось даже отстоять небольшую очередь. Нетерпеливо переминаясь, я прислушивался к разговорам, но среди общего шелеста разобрал лишь несколько невнятных обрывков:

— …совсем оборзели! Им что, своего Китая мало?

— …"Смирновская", надеюсь, не польского разлива?

— …исключено. Второй срок Туманову не потянуть.

Обычные разговоры для людей моего времени. Иммигранты прибывают, президенты правят, народ желает выпить — ни одна из констант этого мира не пошатнулась.

Я купил бутылку шампанского, шоколадку. «Сказка» и уже раздумывал, что преподнести Люсьен, — гвоздику или розу, но вовремя вспомнил, к кому я собираюсь. «Сказка» была явным излишеством, а цветочек и подавно пришелся бы не ко двору. Вернувшись к прилавку, я взял литровую бутылку водки, с таким расчетом, чтобы самому достался хотя бы стакан.

Люсьен вышла в грязном халате. Жирные волосы были собраны в косматый хвост и заколоты чуть пониже макушки. Длинная неровная челка прикрывала верхнюю часть темного лица. На память пришло модное когда-то слово «синявка». Точно, Люсьен — синявка. Алкоголичка. Конченый человек.

— Нарисовался! — воскликнула она и потянулась ко мне своими сизыми опухшими губами.

Я сжал зубы и стерпел. От Люсьен едко пахло потом и кислым пивом.

— Привет, — сказал я.

— Сколько не виделись-то? — Люся говорила громко, но ласково, и я сообразил, что она пьяна. Когда только успела? — Почти год, — продолжала она, и я, прибавив еще пять, мысленно присвистнул. — Заходи. Я смотрю, ты принес чего-то, значит, как приличный человек явился?

— Как приличный, — подтвердил я.

По сравнению с ее жилищем моя берлога тянула на царские покои. Со стен тут и там понуро свисали лоскуты просаленных обоев, а линолеум на полу напоминал застывший ледоход.

— Так вот и живем, — весело пояснила Люсьен, правильно истолковав причину моего оцепенения. — Все руки не доходят, а мужика-то в доме нет!

Я пропустил последнюю фразу мимо ушей и вместо ответа вытащил из сумки пузырь.

— О-о! Гость в дом — бог в дом. А закуска есть?

— На тебе, вместо закуски, — сказал я, показывая шампанское.

— Это на утро, — деловито заметила Люсьен, убирая бутылку в холодильник. — Встретим его вместе, а? — добавила она и подмигнула так, что внутри у меня все перевернулось.

Люська! Кто бы мог подумать?! Неужели это ты, чистенькая, обаятельная, целеустремленная? Неужели какой-то гад смог одним махом выкорчевать в тебе все хорошее?

— Стаканы у меня побились, мы из кружек будем, ладно?

Из коридора раздались шлепки босых пяток, и на кухню выбежала маленькая девочка в застиранной кофте.

— Мам, — проскулила она. — Дай покушать.

— Иди спать! — злобно крикнула Люсьен. — И не мама я тебе, поняла, дура? Я тебе сестра, сколько еще повторять? Иди ложись, сказала!

— Сестра, я кушать хочу.

— Щас врежу, сволочь! Всю кровь мою выпила!

Я посадил девочку на колени и обнял. Она не плакала — только всхлипывала, недоверчиво рассматривая меня черными глазищами. Что ей приходилось видеть на этой полуразрушенной кухне — какие оргии, какие вакханалии? Что вообще она видела в жизни, сидя в углу, как мышонок? И что ожидает ее впереди — совместные пьянки со старухой-сестрой? Грязные шершавые пальцы собутыльников, оставляющие болезненные царапины?

Я выудил из пакета шоколадку и отдал ее девочке.

— Это мне, да?

— Тебе, Оксан.

— Вся? — изумилась она.

— Да. — У меня вдруг задрожал подбородок, и я поспешил закурить.

— Спасибо, дядя. Я пойду, ладно? — спросила малышка, не двигаясь с места.

Она смотрела на меня так внимательно, будто хотела запомнить на всю жизнь. В ее взгляде было столько благодарности, что я, не выдержав, отвернулся.

— Дядя, а как вас зовут?

— Миша.

— Спасибо, дядя Миша.

Оксана скрылась в комнате. Как раз к этому времени Люсьен справилась с пробкой и наполнила две эмалированные кружки, одну — темно-зеленую, другую — бежевую, с наивной ромашкой на боку.

— Зря, — сказала она. — Звереныша баловать нельзя. Где я ей потом шоколада напасусь?

— Сука ты, Людмила. Она же тебе сестра. Сколько ей сейчас?

— Года четыре, кажется. Ну, давай.

Мы выпили и по очереди закусили длинным вялым огурцом. Водка отдавала древесиной, небось и правда братья-поляки сработали. Или посуда Люсьен так пропиталась дешевым пойлом, что вонь сивухи стала ее физическим свойством.

Люсьен налила по второй, слегка сократив мою долю и существенно увеличив свою. Говорить было не о чем. Любые воспоминания неизбежно привели бы нас к той теме, которой ни мне, ни ей касаться не хотелось. Я собрался рассказать анекдот, но Люсьен настолько вдохновенно смотрела в свою кружку, что я передумал.

— Давай, — кивнула она и утрамбовала сто пятьдесят граммов в один глоток.

На кухню незаметно вошла Оксана и остановилась у стола.

— Чего тебе? — утробно спросила Люсьен, прочищая севшее горло.

— Это вам, — улыбаясь, сказала сестренка и положила перед нами по кусочку шоколадки.

— Ну все, иди спать. Здесь взрослые, не мешайся!

Оксана помахала мне ручкой и отправилась в комнату.

— Спокойной ночи, — пожелал я ей вслед.

— А как это? — спросила она.

Я выразительно глянул на Люсьен, но та была занята бутылкой.

— Чтобы ты спала крепко-крепко и чтобы тебе приснилась какая-нибудь сказка.

— "Сказка" у меня уже есть, — пролепетала Оксана. — Она вкусная.

— Так ты умеешь читать? Вот молодец!

— Слушай ее больше. Давай. — Люсьен вновь подняла бокал, и я поразился точности ее движений. Судя по всему, пол-литра для нее были только разминкой.

— Ты тут продолжай, а я пойду лягу. Где у тебя примоститься можно?

— Пить не будешь, что ли? Странный! Там кровать стоит, увидишь. Погоди, я скоро приду.

— Угу, — промычал я, надеясь, что она отрубится прямо за столом.

Уже сквозь сон я услышал, как на кухне хлопнуло шампанское — до утра Люсьен не дотерпела, и это значительно повышало мои шансы провести ночь спокойно. Если б я мог представить масштабы ее падения, то предпочел бы переночевать в каком-нибудь теплом подъезде…

Под утро врезали нежданные заморозки, и лужи покрылись прозрачной корочкой, визгливо лопавшейся под ногами. Солнце, в сентябре еще сильное, успело выбраться из-за ближайших крыш, но дыхание все равно превращалось в белый, с голубым отливом, дым.

Для такого климата моя одежда не годилась, и, стоя у телефона-автомата, я приплясывал, как дрессированный мишка. Если б Люсьен не проснулась так рано или, проснувшись, отвалила бы куда-нибудь по своим пьянчужным делам, то я мог бы позвонить и от нее. Но она, как назло, встала ни свет ни заря. Охая и рыгая, Люсьен тощим привидением шаталась по квартире в надежде, что я сбегаю за пивом. Ха!

Я милостиво оставил ей двадцатку — с условием, что она купит чего-нибудь и для сестренки. Люсьен поклялась здоровьем матери.

Сделанная мною в клетчатой тетради запись мало чем отличалась от предыдущих. Я видел себя лежащим на холодном столе из нержавейки. Обзор загораживал огромный бледный живот, вздувшийся, будто у утопленника. Я помнил боль и желание вырваться из кожаных ремней, а потом — мозолистые пятки, показавшиеся из моего нутра. Я рожал какого-то здорового мужика, он лез вперед ногами и при этом неистово сопротивлялся. Когда он вышел весь, мне на лицо накинули сырую тряпку, и разглядеть новорожденного я не смог, но я точно знал, что у меня двойня и что роды еще не закончились.

Я поставил точку и с трудом подавил желание разорвать тетрадку. Порыв был таким же привычным, как и процедура записи. Я снова сдержался. Однажды мне приснится что-нибудь нормальное, и я закончу сборник кошмаров красивой и светлой историей. Я впишу ее красными чернилами, а потом торжественно предам тетрадь огню.

На этот раз звонок застал меня дома. Я взял трубку после пятого гудка и сонно вякнул:

— Алле.

— Привет, — сказал я.

— Здорово. Кто это?

— Это я, — ответил я, соображая, что по телефону ничего не объяснить.

— Кто "я"? — спросил я на другом конце провода.

— Я — в смысле ты. — Это пояснение запутало меня самого и окончательно превратило разговор в фарс. — Через пятнадцать минут жду тебя у подъезда. Да не бойся, ничего тебе не будет, если не опоздаешь, конечно. До скорой встречи, Мефодий.

Ждать на улице было невозможно, и я зашел в подъезд. Дом дремал. Его жители достойно отметили конец рабочей недели и теперь с наслаждением предавались субботней неге, поэтому, когда сверху начал спускаться лифт, я был уверен, что это он.

Двери раскрылись, и на площадку вышел сутулый небритый мужчина в мятых брюках. Во рту у него торчала наполовину истлевшая сигарета, та самая, которую я неизменно выкуриваю натощак. Мужчина поднял голову и замер. Да, это был я.

Человек, стоявший напротив, был совсем не тот, кого я привык видеть в зеркале: заспанные красноватые глаза, блуждающий взор, по-обезьяньи опущенные уголки губ. Намятые за ночь вихры торчали в разные стороны и напоминали прическу Люсьен. Определенно, они с Люсей были похожи — неопрятностью одежды, припухлостью лица и какой-то хронической неумытостью.

Миша издал нечленораздельный звук и что-то изобразил рукой, но смысл жеста остался неясен. Конечно, он меня узнал, как не узнать самого себя? Двадцать пять и тридцать — это почти одно и то же.

Потрясение — самое невыразительное слово, которым можно описать то, что было написано на его физиономии. Она побледнела до прозрачности, казалось, его сердце перестало биться, и вся кровь оттекла к ногам. В его взгляде смешались ужас и ожидание.

Речь, которую я составил по дороге от Люси, выветрилась из памяти как утренний сон.

— Такие вот дела, — произнес я. — Ну, здравствуй, что ли.

Его рукопожатие было не слабым и не крепким — точь-в-точь как мое.

— Ты — мой брат? — с трудом выговорил Миша. — Близнец?

— Только по гороскопу. Так же, как ты, естественно. Давай отойдем куда-нибудь, зачем людей смущать?

— Пойдем ко мне.

— "Ко мне", — усмехнулся я. — Алена дома?

— Да. А откуда ты про Алену?.. Ты кто?

— Правильно, где ей еще быть? Нет, к тебе не пойдем. Поднимемся по лестнице, пешком все равно никто не ходит. Алене ты чего сказал?

— Сигареты кончились.

— Ага, минут пятнадцать у нас есть. Это хорошо. Ты присядь, а то ноги не выдержат. У тебя же левый голеностоп поврежден, верно?

Я уже пришел в себя и хотел хоть немножко поиграть в провидца, пожонглировать интимными подробностями нашей жизни. Интересно, если он сейчас возьмет да и треснется затылком о бетон, что произойдет со мной — упаду рядом, окажусь в могиле или вовсе исчезну? Экспериментировать не хотелось, и я, положив Мише руку на плечо, заставил его сесть на ступеньку.

Собеседником Миша-младший оказался скверным. Он так часто меня перебивал, что короткий рассказ превратился в эпическое повествование. В перемещения во времени Миша уверовал быстро и безоговорочно. Он видел своего двойника, и от этого никуда нельзя было деться.

— Есть предложение пожить у Люсьен, — сказал я, переходя к главному. — А я заменю тебя здесь и обеспечу алиби.

Алене я не изменял, поскольку опасался, что она рано или поздно об этом узнает. Теперь у Миши появился шанс безнаказанно вкусить греха, и он его скорее всего не упустит.

— Люсьен, конечно, давно пора проведать. Но Алену я тебе не доверю.

— Эй, да ты ревнуешь, что ли? К кому?

— Все равно. Я — это я, а ты…

— Это я. Ну и что?

— Нет. — Миша упрямо замотал головой.

— Вот скотина! Сам собираешься к Люсьен, а Алене, выходит, даже со мной нельзя. То есть с тобой.

Я поскреб свою щетину, потом провел рукой по его щеке. Вроде такая же.

— Давай переодеваться.

— Прямо сейчас? Лучше завтра, я с перепоя…

— Ничего, поправишься.

— А если я подцеплю чего-нибудь? — капризно проныл Миша, и меня это взбесило.

— Ты хотел знать, что будет дальше? Слушай. В апреле Алена уйдет.

— Как так уйдет? — оторопел он.

— Насовсем.

— Врешь!

— Жалко, я паспорт не взял, там все написано.

Он отошел к окну и закурил. Представив, что сейчас творится у него в душе, я пожалел, что не сдержался.

— Не расстраивайся. Конечно, вначале было трудно. А когда смирился, вроде ничего, жить можно. Телевизором никто не достает. Сиди и пиши на здоровье. Сам себе хозяин! Захотел — пошел в магазин или убрался. Не захотел — не надо. К тому же стервой она оказалась порядочной. Угадай, что тебе достанется после раздела имущества.

— Книги, компьютер и стол.

— Точно. И тесная конура в Перове. Нормально?

Миша докурил сигарету до самого фильтра, и яростно растоптал ее каблуком.

— А может, и к лучшему, — опустошенно, совсем как Мефодий, сказал он и расстегнул ветровку. — Только денег у меня с собой — ноль. Подкинешь? Я потом верну.

Мы посмотрели друг на друга и расхохотались. Истерический смех не отпускал нас несколько минут, пока не заболели легкие. Когда мы все же успокоились, утерли слезы и просморкались, то ощутили себя теми, кем являлись по сути: больше, чем близнецами, больше, чем единомышленниками. Мы были единой личностью.

Миша первым раскинул руки, и мы обнялись. Я устыдился, что не рассказал ему всей правды, включая и то, в каком виде он застанет Люсьен. Я был достаточно брезглив, чтобы позариться на чересчур доступное тело, и Мишу-младшего ожидал неприятный сюрприз. Мысль о том, что я обманываю самого близкого человека, больно резанула по совести, однако от нового порыва откровения я удержался. Все, что хорошо для меня, полезно и для него.

Мы принялись торопливо раздеваться, вешая одежду на перила.

— Трусы тоже снимай, — распорядился я. — И носки. У разведчиков мелочей не бывает.

— Может, не надо? Когда ты мне позвонил, я так переполошился, что надел все вчерашнее.

— Ничего, у меня тоже не фиалки, — хохотнул я, показывая свой еще не хрустящий, но уже недалекий от этого носок. — У Люсьен спал не раздеваясь, так что извини.

— Ты ее не…

— Да все разговоры, — буркнул я, проклиная свой длинный язык. — Но она готова, никаких проблем.

Мы разделись догола и некоторое время стояли друг напротив друга, переминаясь на ледяном полу. За пять лет мое тело почти не изменилось. Если я чем-то и отличался от Миши, то лишь в лучшую сторону. Живот стал поменьше, ноги постройнели, задница перестала быть рыхлой и складчатой, словно у младенца.

— Все, надо спортом заниматься, — решил он.

— Такого за тобой не помню. Лучше кури поменьше, а то меня кашель по утрам замучил.

Миша с трудом натянул мои джинсы с небольшой пачкой денег в кармане, а я облачился в просторные брюки, скупо брякнувшие несколькими монетками. Себе я оставил лишь машинку, тетрадь, ключи от квартиры в Перове и дискеты.

— Ну и правильно, — сказал Миша.

— Ты о чем?

— О твоей нынешней работе. Я о ней давно мечтал, только боялся.

Ах вот как! Он решил, что я теперь секретный агент.

— Понимаю, служба. Не волнуйся, никто не узнает, — заверил Миша. — Но мог бы и сразу сказать, мы же все-таки… Если, нужно — я всегда пожалуйста. А ты молодец, — добавил он с уважением.

— Спасибо, — сурово произнес я, делая лицо мужественным и честным.

— Волосы! — спохватился он. — Они у тебя короткие, а я уже месяц до парикмахерской не дойду. Вдруг Алена заметит?

— Вряд ли. Лучше расскажи ваши последние новости. У кого были, о чем говорили, кто с кем поссорился. Я уже забыл все.

Он посвятил меня в свежие семейные тайны, и я еще раз убедился, что моя жизнь с Аленой была наполнена трясиной мелочной суеты. Споры о том, какую ей надеть юбку, скандалы из-за того, какой варить суп, а за всем этим — глухая, ватная пустота. Был ли я с Аленой счастлив? Или, потеряв ее, я приобрел что-то гораздо большее?

Мы выкурили по последней и вновь обнялись.

— Ну, тебе вниз, мне наверх. Купи Люсьен пива, она тоже страдает. Водки не забудь пару бутылок. Лучше пять, чтоб завтра не бегать, вдруг засветишься где-нибудь? Только сразу все не отдавай, она меры не знает. Еды захвати, у Люсьен шаром покати. И для сестренки ее чего-нибудь, мандаринов, что ли.

— Слушаюсь, мой генерал. Миша, а может, наша история для сюжета сгодится? Шпионы во времени и так далее. Круто!

— Не советую, — ответил я многозначительно.

— Понял. Тогда последний вопрос.

— Ну, валяй.

— Сколько вас здесь, агентов?

В его голосе была такая мольба, что сжималось сердце. Не ответить было нельзя. Одной ложью больше, что поделать!

— Четыре человека в каждом десятилетии, — сообщил я с предельной конфиденциальностью. — Да, чуть не забыл. Скоро в «Реке» под твоим именем выйдут четыре книжки. Не отказывайся, так надо. Продолжай работать, теперь тебя начнут печатать. Пиши, пиши, пиши — это все, что от тебя требуется.

— У меня к тебе тоже есть одна просьба. Если позвонит Костик, скажи, что я согласен.

— Какой еще Костик?

В мозгу что-то тревожно тренькнуло.

— Ну Костик, Афанасьев.

— Не знаю я никакого Афанасьева. Откуда он взялся?

— Долго объяснять, — нетерпеливо ответил Миша. — Да знаешь, знаешь, забыл только. В общем, если позвонит, соглашайся.

— С чем?

— Да не важно. Просто скажи: «Я согласен».

Направляясь к Люсьен, Миша сиял, как начищенный самовар. Я сочувственно смотрел ему в спину, борясь с желанием догнать и объяснить все по-человечески. Нет, этого делать нельзя, особенно после того, как он переполнился гордостью за свое будущее.

Остановившись у знакомой двери, я без труда нашел нужный ключ. Замок повернулся мягко, петли не издали ни звука. Алена любила, чтобы в доме был порядок.

— Миш, ты? — раздалось из комнаты.

— Я.

Чтобы ответ получился будничным, мне пришлось собрать в кулак все свое самообладание.

— Который час? — Алена ленилась повернуться на бок и глянуть на будильник.

— Девять.

Я скинул ветровку, затем ботинки и, воткнув ноги в родные тапочки, остановился перед спальней.

— Вставать неохота. Сигареты купил?

— Нет.

— Почему? И чего так долго? Миш, сделай кофе.

Я с облегчением потопал на кухню. Сзади послышались шаги, и в дверях, на ходу запахивая халат, появилась Алена. Я поспешно отвернулся и с двойным рвением занялся завтраком.

— А где «доброе утро»?

Придется посмотреть.

Медленно, словно боясь ослепнуть, я отошел назад и повернул голову. Это была та самая женщина, к которой я привык, та, которую я знал и любил. Алена стояла растрепанная и не проснувшаяся, но ее сонливость разительно отличалась от той, что я увидел в Мише. На ее щеке обозначились две розовые складки от подушки, глаза раскрылись еще не до конца, из-за чего лицо Алены приобрело умильно-беззащитное выражение. Она смешно наморщила носик и налила в чашку воды.

Халатик распахнулся, и я увидел ее грудь — почти полностью. То, что оставалось за бирюзовой тканью, манило сильнее, чем все женщины мира, вместе взятые. Я знал это тело так же хорошо, как свое, но сейчас полуприкрытая нагота Алены почему-то взволновала меня, как никогда прежде.

— Чего такой напряженный? И почему без сигарет?

— Деньги забыл.

Алена зевнула и пошла в ванную. Сейчас она скинет халатик, а под ним — ничего. Я услышал, как зашуршала клеенчатая занавеска и зашумел душ. Пена в кофейнике вскипела и выплеснулась наружу.

— Алена!

— Да?

— Ты никогда не пила кофе в ванной? Я поставил чашку на стеклянную полочку между стаканом с зубными щетками и бритвенным станком.

— С ума сошел?

Я отдернул занавеску — Алена даже не попыталась прикрыться. Черт, да она же моя жена! Видно, я и правда спятил. Я торопливо сбросил Мишины тряпки и встал под горячую струю рядом с Аленой.

— Кажется, ты задумал что-то нехорошее.

— Хорошее.

Она уже намылилась, и мои руки легко скользили по ее гладкой коже. Только сейчас я понял, что моя жена была еще очень молодой женщиной, и ей вряд ли хватало того, что мог дать Миша-младший.

Алена выдавила на ладонь большую каплю шампуня и сказала:

— Прогулка пошла тебе на пользу. Гуляй почаще.

«Хоботков открыл глаза и долго не мог вспомнить, где он находится. Луч света, протиснувшийся сквозь дыру в кровле, золотил витающую в воздухе пыль и согревал коленку. Дождя на улице слышно не было, но черные стропила сочились влагой. Они плакали по Хоботкову».

Так начинался роман «Ничего, кроме счастья». Я машинально проглотил еще два абзаца, потом все же оторвался и с неохотой убрал лист в папку. Дипломат с рукописями весил килограммов десять. Ничего, своя ноша не тянет. Я проверил карманы: машинка, дискеты, ключи, тетрадь.

Я снова покидал эту квартиру, теперь уже навсегда. Возникло желание повыдергивать из розеток телевизор, компьютер и прочую технику, но делать этого я, конечно, не стал — вечером придет с работы Алена, да и младшенький скоро притащится. Только бы он не смотался от Люсьен раньше времени, ведь нам еще нужно переодеться. Я прикинул, в каком состоянии находятся мои носки, и решил, что вернусь в две тысячи шестой год в кроссовках на босу ногу.

Дверь не скрипнула, замок не заело. Прощай, образцово-показательный кошмар! Мне так и не удалось найти причину нашего развода. Я не выпускал Алену из поля зрения ни на секунду, вслушивался в каждую ее фразу, а потом анализировал слова до тех пор, пока они не теряли всякий смысл. Тем не менее за прошедшие двое суток я не откопал даже и намека на грядущий разрыв.

По сравнению с субботой, на улице заметно потеплело. Некоторое время я колебался: позвонить Мише сейчас или сделать это после похода в редакцию? Суеверие одержало верх: сначала отдам романы.

До метро оставалось метров двести, когда рядом со мной затормозила черная «Волга» с тонированными стеклами и синим маячком на крыше. Не успела она остановиться, как двери синхронно открылись. Из машины выскочили двое крепких парней и уверенно заняли позиции по обе стороны от меня.

— Документы есть? — без предисловий спросил тот, что встал справа.

— Нет, — быстро ответил я, даже не успев удивиться.

— В машину! — скомандовал незнакомец, царапнув меня по руке чем-то холодным.

Второй, мимолетно пробежавшись по моим карманам, как бы невзначай сжал мне локоть — совсем не больно, но пальцы, державшие ручку кейса, вдруг онемели, и чемоданчик очутился на земле. Единственным свидетелем этого события оказался милиционер на другой стороне улицы, но за происходящим он наблюдал с явным одобрением.

Машина стремительно набрала скорость и, выскочив на проспект, заняла левый ряд. Я сидел сзади, с обеих сторон зажатый твердыми бедрами похитителей.

— Я — Третий. Отработали. Возвращаемся, — монотонно напел в трубку лысый крепыш в коричневом пиджаке, развалившийся на переднем сиденье. — Как? — бросил он не оборачиваясь.

— Чистый, — доложил тот, что меня обыскивал. — Сундук не смотрели.

Лысый удовлетворенно кашлянул и потерял ко мне интерес. Собственно, интереса и не было, он даже не удосужился глянуть, того ли они взяли.

Только сейчас я испытал настоящий испуг. Постовой к захвату отнесся спокойно, и это означало, что я попал в руки правосудия, а не загадочной русской мафии, о которой известно лишь то, что она существует.

— Вы кто? — осмелился я наконец спросить.

— А разве я не представился? — искренне удивился тот, который спрашивал документы. И широко, как Гагарин на фотографии, улыбнулся. — Оперуполномоченный лейтенант Орехов.

— Очень приятно, — сморозил я.

— Не зарывайся, не надо, — предупредил Орехов.

Сквозь затемненные стекла город выглядел по-вечернему умиротворенным. Его жителям не было никакого дела до черной «Волги», несущейся по полосе для спецтранспорта.

— Не жмет? — участливо поинтересовался веселый опер. Он поднял левую руку и потряс ею в воздухе — вслед за ней потянулась и моя правая, и до меня дошло, что я сижу на коротком хромированном поводке наручников. — Браслеты не жмут, говорю?! — гаркнул Орехов мне в самое ухо. Он отчего-то заржал, хлопая себя по ляжкам твердыми блинами ладоней, и моя кисть угодливо задергалась в такт.

Поездка закончилась во дворе большого желтого дома на Петровке. Из машины мы вылезли втроем: я, Орехов и его шеф. Зайдя в здание через скромный, явно не парадный вход, мы поднялись по лестнице, и коричневый пиджак предъявил вахте удостоверение. После гудящего томления в лифте я очутился в начале длинного коридора с вытоптанной дорожкой. По обеим стенам шли ровные шеренги одинаковых дверей с латунными номерами и картонными табличками. Шрифт на них был таким мелким, что ни званий, ни должностей я разобрать не мог.

Дойдя до середины коридора. Лысый остановился. Карточка с фамилией на двери отсутствовала.

Комната смахивала на подсобное помещение — она казалась слишком неодушевленной даже для милицейского кабинета. Между казенными шкафами из ДСП был втиснут письменный стол, покрытый слоем пыли; сбоку, на свободном пятачке примостился стул с так называемым мягким сиденьем из грубой ткани. На широком подоконнике загибалось какое-то растение в треснувшем пластмассовом горшке. Под самым потолком на стене явственно проступал светлый прямоугольник от недавно снятого портрета.

За столом восседал грузный мужчина предпенсионного возраста с отечным лицом.

— Федорыч, забирай, — сказал Лысый, и Орехов расстегнул браслеты — сначала свой, потом мой.

Провожатые удалились, оставив меня наедине со следователем. Ожидая начала беседы, я неловко встал в центре комнаты, но Федорыч не торопился. Он продолжал сидеть, уставившись на мои ботинки, и, чтобы как-то о себе напомнить, я переступил с ноги на ногу.

— Знаешь, на кого руку поднял? — вкрадчиво произнес он.

— Это какая-то ошибка.

— Плохо играешь, — помедлив, заметил Федорыч. — Что в чемодане?

— Рукописи.

— Показывай.

Он брезгливо потрогал папки и бросил их обратно. Потом осторожно, как сапер, простучал стенки кейса.

— А здесь? — спросил он, встряхнув дискеты.

— То же самое.

— А в тетрадке?

— Сюжеты для будущих книг.

— Ташков, ты что, писатель?

— Балуюсь.

— Понятно. А в свободное от баловства время тачки уводишь, — заявил он с такой уверенностью, что мне стало тоскливо.

Миша — угонщик? Чушь. Он неспособен, да и не было такого в моей биографии. Но что это за странный арест? Почему меня не допрашивают, не заполняют никаких документов? Будто с Петровки я прямиком отправлюсь в лагерь.

Машинка лежала с самого края. Эту проблему она могла бы решить одним махом: прыг, и я дома. И Миша расплачивается за свои грехи самостоятельно.

— Ничего я не увожу, — заявил я, однако следователя это, похоже, не убедило.

— Конечно. Особенно вчера. Не увел красный «ЗИЛ-917», не разбил ему левый бок, а вечером не бросил его на улице Андреева.

— Я вчера с женой был. Весь день.

Следователь смерил меня взглядом и многозначительно улыбнулся.

— Если бы я вел твое дело, я бы тебе этого не сказал. Ну, по крайней мере, не сейчас. А так скажу. Вчера вечером тебя, пьяного в тесто, видели у метро «Коньково».

— Не может быть.

— Само собой, — дружелюбно отозвался Федорыч. — Я бы удивился, если б ты что-нибудь запомнил. По рассказам свидетелей, гражданин Ташков обливал прохожих шампанским и предлагал им взять у него автограф.

Ну, Мишаня! Все-таки не удержался, сволочь. На подвиги потянуло! И ладно бы еще нахамил кому-то, а то покататься захотелось! На чем? На спортивной тачке ценой в добрую квартиру!

Я робко присел на стульчик. Машинка по-прежнему лежала на расстоянии вытянутой руки. Смываться нужно было прямо сейчас, пока меня не отправили в камеру. Я незаметно повернулся, чтобы схватить машинку одним движением. Потом надо успеть набрать дату и время. Если у толстяка хорошая реакция, то максимум, на что он способен, — это прыгнуть за мной, но дома, в две тысячи шестом, хозяином положения буду я, и уже ему придется доказывать, что он не верблюд. Да, я успею. Пока он опомнится, пока обойдет свой необъятный стол…

А еще он может выстрелить. Не сигать через мебель, а натравить на меня маленькую стальную пиявку, при его комплекции это намного логичней. Но, даже если он и промахнется, я перемещусь в точно такой же кабинет на Петровке. Вот будет потеха, когда через пять лет мы с ним встретимся вновь! А к посягательству на автотранспорт мне припаяют еще и побег.

Дверь широко открылась, и я остро пожалел о своей нерешительности.

Вошедший в кабинет занял остатки свободного места. Мне стало нечем дышать, будто своим телом незнакомец вытеснил из помещения весь кислород. Его торс распирали тугие мышцы, а голова была большой и круглой, но мне показалось, что внутри его черепа находится не мозг, а негодование, вскипевшее и застывшее в таком состоянии навсегда — как пенопласт.

— Здорово, Федорыч!

— Он? — довольно спросил следователь.

— О-он, — протянул амбал, медленно и страшно надвигаясь.

— Коля, не здесь! — предостерег его Федорыч.

— Вы ошиблись! — воскликнул я. — Вы что-то перепутали!

— Щас я тебя, падла, перепутаю! О-он, точно он, — еще раз подтвердил могучий Коля следователю и снова повернул свой глобус ко мне. — Вчера, гаденыш, на моих глазах! И еще ручкой вот так!..

Этот симбиоз мяса и злобы вряд ли был старше меня, но обращение «гаденыш» звучало из его уст вполне обоснованно.

Коля показал, как я махал рукой, садясь в шикарный автомобиль, и я заразился его яростью.

— Решай быстрее, что с этим говнюком — тебе оставить или оформлять? — поторопил следователь.

Амбал, покачивая головой, внимательно меня осмотрел, производя в уме какую-то калькуляцию.

— На хрена он мне сдался? Раскручивай его по полной, Федорыч. Почем у нас угон?

— Трешка от силы, — скривился тот. — Тем более тачка вернулась. Год-полтора. И условно.

— Моральный ущерб? Представляешь, я за ним бегу, а он мне ручкой!

— Не канает. Только материальный. За железо и два литра бензина.

— Да ты знаешь, сколько у «девятьсот семнадцатого» одно крыло стоит? Больше, чем вся его жизнь! Он до пенсии не выплатит! Ты же, гнида, небось на голое пособие существуешь! — проревел Коля в мою сторону. — Ну ничего, на бензин наскребешь как-нибудь. Ты у меня эти два литра выпьешь, понял? Без закуски!

— Погоди, до суда время есть, — сказал следователь. — Я тебе, Ташков, такую камеру сосватаю…

Они переглянулись и захохотали — злобно и многообещающе.

Дверь снова открылась, и появился знакомый опер в коричневом пиджаке.

— Федорыч, ты будешь смеяться.

За ним вошел Орехов, привычно тянущий кого-то за наручник. Он повел рукой, и в кабинет, споткнувшись на пороге, влетел Миша-младший.

— Ташков номер два, — пояснил Лысый. — Если еще найдем, везти?

Следователь промолчал, гримасой показывая, что оценил шутку.

— У тебя же нет братьев, — сказал он, глядя куда-то между Мишей и мною. — Откуда второй взялся?

Коля тоже не мог ничего понять. Он как заведенный вертел своей примечательной головой, пытаясь угадать, кто же из нас двоих махал ему из машины. Первым, как ни странно, пришел в себя Миша.

— Сволочь, вот ты кто, — сказал он мне. И, обращаясь к человеку за столом, добавил. — Я не виноват. Это он.

— Молчать! — неожиданно крикнул следователь. — Отвернуться друг от друга! Ни звука!

— Ты чего, Федорыч? Даже я шуганулся, — озадаченно проговорил амбал.

— Иди, Куцапов, не до тебя. Чует мое сердце, здесь кое-что посерьезней угона. Гляди, как похожи, прямо близнецы. Их сейчас по разным кабинетам надо, пока договориться не успели. И допросец по полной форме, — аппетитно потер ладонями следователь.

— Федорыч, когда раскроешь международный заговор, не забудь и мне медальку отписать. Если б не моя тачка, гуляли бы они себе спокойно и горя не знали. Хорошо хоть, из «бардачка» ничего не пропало. Бошки бы на месте пооткручивал!

Куцапов вышел, однако через несколько секунд появился вновь. За это время он вряд ли успел дойти до конца коридора, но с Федорычем он поздоровался так, будто они не виделись целую вечность.

В ответ на его приветствие следователь недоуменно вскинул брови и спросил:

— Ты когда это переодеться успел?

Действительно, внешность человека-горы претерпела какие-то неуловимые изменения. Я хорошо помнил, что еще минуту назад он выглядел иначе. Кажется, на нем были брюки другого цвета. Или ботинки?

— Федорыч, я их забираю, обоих, — по-хозяйски распорядился Коля.

— Да пошел ты! У меня на них теперь свои виды.

— Отпусти по-хорошему. Или я сейчас таких адвокатов приведу, что на пенсию пойдешь в звании ефрейтора. У тебя же на них ничего нет.

Следователь, зло щурясь, поиграл карандашом, потом зажал его в кулаке и с размаху воткнул в стол.

— Ну ладно, — насупился он. — Придешь ко мне в следующий раз! Катитесь!

Куцапов ненавязчиво, но цепко взял нас под руки, и мы выкатились. Одинаковые двери взирали на нас с высокомерным равнодушием, и искать за ними защиты было делом безнадежным.

— Я тут ни при чем, — заканючил Миша-младший, пытаясь высвободиться.

Коля сжал губы и сильнее дернул его за локоть. Влекомый Куцаповым, Миша то и дело бросал на меня укоризненные взгляды, и мне вдруг захотелось дать ему по морде.

Куцапов провел нас через пост — вместо того чтобы потребовать пропуск, милиционер лишь поправил фуражку. Когда мы вышли за ворота, Коля убрал руки и с неожиданной почтительностью проговорил:

— Ты не серчай. Так уж получилось. У следака ничего не оставил? Все забрал?

Я взмахнул кейсом и позвенел ключами в кармане.

— Хочешь, подвезу? Тебе куда сейчас?

— Спасибо, я как-нибудь сам.

— Что, все уже? — не поверил Миша. — Можно идти?

— Нужно, — презрительно ответил Куцапов. — Не просто идти — бежать. Со всех ног.

Он различал нас без особого труда, хотя этого не удалось даже Алене. У меня возникло подозрение, что Куцапов знает, кто я такой.

— Не трогал я твою машину.

— Дело прошлое, — миролюбиво отозвался Коля. — Тачка что — железо! Правда, я тебя из-за нее чуть не… А, нет, это же… — Он замотал головой и что-то пробормотал себе под нос. — Это же не ты был.

Он вел себя так, будто нас связывало что-то большее, чем якобы угнанный мною «ЗИЛ». Но что? Я видел его первый раз в жизни. Уж не из того ли он будущего, откуда явился Мефодий? Не его ли, кстати, рук дело то письмо, так смутившее меня своей бессмысленностью?

Куцапов перешел на другую сторону, где, презрев вопли запрещающих знаков, стоял ярко-красный «ЗИЛ» с большой вмятиной на левом боку.

— Этот тоже? — поинтересовался Миша-младший. — Тоже из ваших? Ты извини, что я все валил на тебя. Мне показалось, вести себя нужно естественно. Представляешь, взяли прямо у магазина, я даже моргнуть не успел. Зачем тебе понадобилась его машина? У него же все схвачено, разве не ясно? Даже на Петровке.

— Возвращайся к Люсьен.

— Нет, я к ней больше не поеду! — запротестовал Миша. — Довольно и одной ночи. Кошмар! Как бы мандавошек домой не принести! Я тебе и так помог, хватит.

Мне стало настолько противно, что захотелось расстаться прямо здесь, однако на Мише оставалась моя одежда, а на мне — его. Выбрав дворик потише, мы зашли в темный подъезд и переоделись. Я молча протянул руку. Он пожал ее вяло и нехотя.

Я пошел к метро, с каждым шагом ощущая все большее облегчение. Я боялся, что ему придет на ум меня догнать, но, обернувшись, увидел, как он сворачивает в первый попавшийся переулок.

Время близилось к четырем, и в «Реку» я еще успевал. Мне не терпелось поскорее отсюда убраться, и откладывать возвращение еще на один день было незачем.

Я проверил, на месте ли машинка — страх ее потерять уже успел превратиться в навязчивое состояние. А ведь ее запросто могли прикарманить Орехов или Куцапов, или, еще хуже, Федорыч от нечего делать взял бы и ткнул в какую-нибудь кнопку.

На «Третьяковской», где я собирался сделать пересадку, народу, как всегда, было полно. Около лестницы, ведущей на «Новокузнецкую», меня кто-то схватил за рукав. Это был Кнутовский.

— Чего тащишь? — спросил он, указывая на кейс.

— Рукописи, — кисло ответил я.

— Да? Интересно. Рассказы?

— Роман.

— И о чем вещица?

— Саша, может, потом как-нибудь? Уже начало пятого, я не успею.

— Ты в «Реку»? Они до шести.

— А ты откуда знаешь?

— Повесть недавно возил.

— Ну и как?

Собственные произведения для Кнута были темой особой, и я рассчитывал отвести разговор подальше от чемодана.

— Как-как… Вернули! Есть там один… Хоботков, представляешь? Специально придумаю какого-нибудь урода и назову в честь его.

— Тебя опередили, — огорчил я Шурика.

— Вот черт! Жалко. А кто?

— Забыл.

Я и правда не помнил, где читал про некоего Хоботкова, но мне показалось, что это было совсем недавно.

— А у тебя что? Колись, я ведь не отстану.

Я слишком хорошо знал Шурку — он действительно не отстанет. Мне пришлось открыть чемодан и, держа его на весу, чтобы Кнут не заметил остальных романов, достать верхнюю папку.

— Силен, — ухмыльнулся Кнутовский, взвешивая рукопись. — Отойдем, что ли, в сторонку.

Мы расположились у лестницы, и Кнут, кряхтя от удовольствия, развязал короткие тесемки.

— Ты что, читать его собрался? — возмутился я.

— Хотя бы страниц десять, по диагонали. Нет, ну ты и жук! Такую глыбу скрывал!

Я попытался проследить за его реакцией. Как ни крути, Кнут был моим первым читателем и критиком. Вскоре его лицо посерело. Кнутовский резко захлопнул папку и гадливо, как дохлую кошку, бросил ее мне.

— Что тебе сказать? — процедил он, когда грохот отъезжающего поезда утонул в тоннеле. — Что ты вор? Это грубо. Что ты пакостник? Слишком мягко. Ты просто ничтожество, Миша, вот и все. Это то же самое, что жрать чужие объедки, за это не ругают.

Услышав такое от Кнута, я почему-то разволновался. Не было ни злости, ни обиды, только желание узнать, почему единственный друг, теперь уже, понятное дело, бывший, так со мной разговаривает.

— Я и предположить не мог, что ты способен на подобное, — сокрушался он. — Неужели ты себя по-прежнему уважаешь?

— Саша, на дуэлях нынче не дерутся, так что я просто сброшу тебя под поезд.

— Меня-то за что?

— За «ничтожество» и за все остальное.

— А, дурака включаем? Ну-ну. Еще спой, что это всего лишь недоразумение.

— Да о чем ты?

— О романе твоем. Хоботков просыпается на чердаке. Какое совпадение, у меня он делает то же самое! Кстати, знакомый персонаж, ты не находишь?

Точно. Вот откуда я знал этого проклятого Хоботкова — я же утром читал о нем в собственной рукописи. «Теория вероятностей плюс ловкость рук». Лихая формулировка Мефодия-старшего вдруг перестала мне нравиться.

— Да если б только фамилия! Мне что, жалко? Чеши Хоботкова в хвост и в гриву, от него не убудет! Но ты же у меня все начало передрал.

— Начало чего?

— Не знаю еще. Вернулся я тогда из редакции и настрочил пару страниц. Думал, сгодятся куда-нибудь. Теперь вижу: сгодились.

— Саша, посмотри на папку, она рвется. Я ее еле тащил, что мне твои две страницы?

— Это правда. У меня было только начало, и то набросок, а у тебя уже роман готов. Но сцену на чердаке я помню до последнего слова. Хочешь, скажу, что там дальше будет? Хоботков допьет остатки одеколона, потом споткнется и упадет. Еще там есть такое: горки голубиного помета он сравнит со сталагмитами. Ну что, проверим?

Вырывая друг у друга папку, мы принялись просматривать текст, и чем дальше я читал, тем большую испытывал тревогу. Когда я нашел то место, где герой давится лосьоном после бритья, сомнений уже не оставалось: будет там и про помет, и про все прочее. Я выпустил листы из рук. Сейчас Кнут отыщет упоминание о сталагмитах, и тогда я провалюсь сквозь землю.

Шурик продолжал читать, снова и снова переворачивая страницы. Я глянул через его плечо: сцена на чердаке давно закончилась. Кнутовский оторвался от романа и отрешенно уставился на стену.

— Начало ты спер у меня, сомнений нет. Но я думал, ты его механически вставил в свою вещь, а у тебя все развивается естественно. Такое впечатление, что роман ты написал за неделю.

— Послушай, мы с тобой не вчера познакомились. Неужели я способен на такую подлянку? Не видел я твоих черновиков, чем хочешь поклянусь!

— А как же тогда все это объяснить?

— Ума не приложу. Мистика, да и только.

— Начало, между прочим, ничего. Нет, я не про чердак, а про то, что идет дальше. У меня этого не было… Но как же ты мог, Мишка? — Спросил он с горечью. — Я бы тебе сам отдал, если б ты попросил.

— Ну не брал я!

— Ладно, будем считать совпадением. Тебе куда, в «Реку»? Давай, а то опоздаешь.

Кнут развернулся и не прощаясь направился к выходу. Я долго смотрел ему в спину, пока он не затерялся в толпе пассажиров, высыпавших из подошедшего поезда.

И зачем я показал рукопись? Могу я хоть раз поступить так, как хочется мне, а не как от меня требуют?

Зато теперь я знал, что спросить у Мефодия. Неужели на старости лет я опущусь до такого? Хотя… на чужих черновиках долго не протянешь, имени на них не сделаешь. Может, Кнут действительно презентовал мне свой никчемный отрывок? У него он валялся крошечным файлом в забытой директории, а я заставил эти страницы ожить. Но теперь эпизод на чердаке выйдет вместе с моим романом до того, как Шурка мне его подарил. Что это, если не кража?

Сегодня меня дважды назвали вором. Загадочный миллионер Куцапов, ногой открывающий двери на Петровке, и Кнут. Никакой связи. Ну и не надо.

Пускай над этим Федорыч голову ломает, ему по должности положено. А я поеду в «Реку». Пять остановок до «Динамо», и десять минут пешком. Из всех путей к славе этот — самый короткий.

Хмурый вторник застал меня в чужой постели, рядом с чужим человеком — в чужом времени.

Вчера я был уверен, что воспользуюсь машинкой сразу же, как только отдам рукописи. И я почти сделал это: подвывая от радости, предвкушая скорый успех, забился в какой-то глухой двор и даже набрал на пульте дату — тот самый день и час, в котором меня ждет Мефодий. Однако на ребристую кнопку я так и не нажал. Что-то мне мешало. В своем возвращении я увидел не победный марш, а постыдное, мальчишеское бегство. В прошлом я оставлял множество вопросов. Почему ушла Алена? Откуда взялся мой новый знакомец Костик? Что за идиотская история с угоном «ЗИЛа»? За трое суток, прожитых в две тысячи первом, я вдруг почувствовал, что причастен к такому, о чем раньше и не догадывался. Я дал себе еще одни сутки.

К ночевке у Люсьен я готовился серьезно: четыре бутылки водки должны были снять вопрос о нашей близости. Но человек, как известно, лишь предполагает.

Меня разбудило не сентиментальное пение соловья, не постукивание ветки о раму, а глубокое омерзение к самому себе. Время шло к полудню. Когда спишь так долго, то события, произошедшие накануне, обычно превращаются в путаные обрывки.

На сей раз я помнил все, вплоть до мельчайших деталей: неудобство от свалявшегося кочками матраса, Люсины сальные волосы на своем лице, тихий плач девочки за стенкой. То, что вчера, несмотря на полное затмение рассудка, я все же выпроводил Оксану на кухню, позволяло верить: во мне еще осталась капля человеческого. Ее еще можно найти — если как следует поковыряться.

Когда водка кончилась, мы с Люсьен отволокли друг друга в комнату и рухнули на продавленную кровать. Люсьен упала на меня сверху, и я с брезгливым ужасом отметил, что ее тело почти невесомо. Она тут же завертелась, пытаясь добраться до моей ширинки. Слепой инстинкт, вышедший из водки, словно ископаемая рыбина из океана, заставил меня вцепиться в Люсину прелую одежку. Вдвоем мы справились с тряпками и, раскидав их по полу, обнялись. Позвоночник Люсьен прощупывался лучше, чем на анатомическом муляже. Она откинулась назад, и перед моим лицом заболтались две иссохшие, выжатые груди. Всякий раз, когда они подпрыгивали, до меня доносился резкий, приторный запах.

— Помнишь, как ты мне делал раньше? — прохрипела Люсьен.

— Не надо, молчи, — взмолился я.

— Боишься кончить раньше времени? Ты так завелся?

«Боюсь, что меня вырвет» — чуть не сказал я.

Проснувшись, я с радостью обнаружил, что мне ничего не приснилось. Судьба иногда делала такие подарки, но сейчас я оценил ее великодушие особенно высоко.

На кухне было холодно, и Оксанка уснула, клубком свернувшись на столе. Я осторожно взял девочку на руки и, не дыша, отнес ее в комнату. Еду, принесенную с собой, я трогать не стал и позавтракал бутылкой пива.

— Сегодня придешь? — игриво спросила Люсьен.

— Если я тебе денег дам, можно надеяться, что ты не все пропьешь, а хотя бы половину? А на оставшиеся купишь продуктов?

Вопреки моим ожиданиям, блеска в ее глазах не появилось. Равнодушно отвернувшись к окну, Люсьен коротко и жестко ответила:

— Нет.

— Ну, сама смотри.

Покинув Люсьен, я решил, что пора наконец прояснить ситуацию с Аленой. И заодно разобраться с Кнутовским.

Я выскочил из подъезда и замер. На лавочке, покачивая ножкой, сидела жена.

— Не удержался, значит?

Скучный диалог «она обвиняет — он оправдывается» мгновенно пронесся в сознании, словно я только и делал, что попадался на измене. Все реплики этой пьесы известны наперед, озвучивать их было бессмысленно.

— У тебя есть маникюрные ножницы? — спросил я, не позволяя Алене начать наступление.

— Хочешь сделать себе харакири? — усмехнулась она. — Только пилка.

Я взял пилку для ногтей и приложил ее к левой ладони.

— Смотри сюда, — предупредил я, прочерчивая острым концом длинную царапину.

— Ты что? Зачем?

— Кровь видишь? Настоящая. Когда я приду домой, обрати внимание на мои руки. Только не забудь, прошу тебя.

— Что ты несешь?

— Запомни: царапина на левой руке. Вечером ее не будет.

— Ну и что?

— Это не я. То есть я не твой муж, а другой. Совсем другой.

— Миша, ты меня пугаешь. Ты слишком увлекся своими фантазиями.

— Понимаешь, Алена, врать я тебе не хочу. А рассказывать правду…

— Не надо. У меня есть глаза и уши.

— Алена, все не так.

— Ты хочешь сказать, что не был у этой сучки?

— Был, но…

— Не на улице, ладно? — она нетерпеливо оглянулась, опасаясь, что нас услышат.

— Хорошо, вечером. Только не забудь. — Я разжал кулак, и с ладони сбежало несколько капель крови.

— Психованный, — прошипела Алена и рассерженно зацокала каблуками в сторону дома.

Не стоило мне оставаться. Вернулся бы вчера, выбросил из головы все эти приключения. Да какие там приключения! Так, набор заморочек.

Скверная бабья черта — любопытство. Из-за него многие девушки попадают в беду, но я-то какого хрена не удержался? Хотелось узнать причину нашего развода. Да вот же она, на ладони! Алена застукала меня у Люсьен. Почему бы ей не уйти, я и сам на ее месте не простил бы.

Ну уж нет, такой финал меня не устраивает. Эта история может закончиться и по-другому…

Звоня в дверь, я молился только об одном: чтобы Миша-младший был дома. Если Алена увидит нас обоих, она все поймет сама.

На Алену мой визит не произвел никакого впечатления, и это было плохим знаком. Она с преувеличенным вниманием осмотрела мою ладонь и победоносно улыбнулась.

— Ты похож на шкодливого пацаненка. Взрослеть надо.

— Подожди, сейчас придет настоящий…

Алена достала с антресолей пустой чемодан и молча отнесла его в комнату. Она даже не успела переодеться с улицы. Зачем я поперся прямо за ней? Нужно было выждать хотя бы пару часов.

— Алена, постой!

Все это я уже видел — пять лет назад. И молчаливые сборы, и лживое «Пока», сказанное без всякого выражения. Так говорят, когда уходят на пятнадцать минут.

Я вошел в спальню и вывернул чемодан. Блузки, юбки и кофточки рассыпались по полу праздничной аппликацией.

— Без истерик, — строго предупредила Алена. — Будь джентльменом. Хотя бы недолго.

— Все, чего я прошу, это подождать до вечера.

— Дать тебе время, чтобы ты придумал новую байку?

— Я могу узнать, куда ты уходишь?

— Это ни к чему.

Остановить Алену можно было только силой, и я со смешанным чувством ожидал того момента, когда придется хватать ее за руки, отталкивать, возможно, даже бить. Я пойду на это. Я ударю свою жену, лишь бы она осталась. Только задержать ее до прихода Миши-младшего, потом она поверит.

Алена собрала в охапку раскиданные вещи и бросила их обратно в чемодан.

— Выслушай меня. Пожалуйста.

— Говори, — пожала она плечами. — Мне еще нужно найти босоножки.

— Скоро придет Миша, — начал я, кривясь от того, что вынужден нести эту чушь. Однако ничего другого я сказать не мог, ведь это была самая что ни на есть правда.

— Мефодий, а может, ты наркоман?

— Это было бы здорово, — произнес я скорбно. — Я бы дорого заплатил за то, чтобы все это оказалось сном. Но даже если я проснусь, ты все равно уйдешь — не сейчас, так через полгода. Это уже случилось. Мы живем отдельно, и в анкетах я указываю, что холост.

Алена подхватила чемодан и, дотащив его до прихожей, открыла дверь. Я уже изготовился ухватить ее за плечо, но тут она исступленно закричала и сама кинулась ко мне.

— Кто там? — еле выговорила она.

— Твой муж, — буднично ответил я, наслаждаясь эффектом.

— А ты?

— Тоже муж. Только бывший. Ты ведь от меня ушла.

Ради того, чтобы увидеть смятение Алены, ее широко раскрытые глаза и капельку слюны, повисшую на губе, стоило пережить и не такое.

— Что вы тут хулиганите? — невозмутимо поинтересовался Миша. Оценив обстановку, он решил добавить перца и от себя:

— Не надо так кричать, соседи милицию могут вызвать.

— Как это? Почему вас… много? — прошептала Алена.

— Тезка, покажи супруге руку. Левую, — попросил я, сожалея о том, что накал постепенно проходит.

Миша протянул Алене раскрытую ладонь.

— А вот моя, — сказал я, выставляя на обозрение неровную полоску запекшейся крови. — Чудес не бывает. Если ручку поранить, то получится бо-бо.

— Не бывает, — покорно повторила Алена и вдруг потяжелела.

Она сползала на пол, а я не мог ее удержать из-за того, что всецело отдался ликованию.

— Все равно, — упрямо твердила Алена часом позже, когда чемодан был разобран и спрятан на антресоли, а моя неистовая радость победы усохла до слабого послевкусия. Втроем мы сидели на кухне и пили гадкую кофейную бурду, которую Алена сварила в знак примирения. — Все равно это измена.

— Позвольте, мадам, — не согласился я. — Мы с вами уже четыре года как в разводе. У меня и кольца-то обручального нет, забыл даже, на какой палец оно надевается.

— Постой-постой! — Алена пригляделась к нашим прическам. — Ах вы, гады! Я все понять не могла, чего это ты меня своими расспросами доставал. Поменялись, да?

— А ты, любящая жена, и не заметила, — парировал я. — К мужу надо быть внимательнее, ферштейн? Посмотри на нас: мы же раз-ны-е!

— Да, вижу. А когда поодиночке, вроде одно и то же.

— Так что моя совесть чиста. Если кто-то и попался на измене, так это ты!

— Не считается! — дурашливо возразила она.

Миша оторвался от чашки и с улыбкой посмотрел на Алену.

— Не считается, — согласился он.

— Это следует понимать как мир? — полюбопытствовал я. — Значит, вернувшись домой…

— Если только не выкинешь нового фокуса, — пригрозила Алена.

— Все хорошо, только что теперь будет с историей? — спросил Миша и, поймав испепеляющий взгляд Алены, снова сник. — Нет, я рад, конечно. Но причинно-следственные связи… ведь мы их нарушаем. Ты говорил, что квартиру разменяли. Что будет теперь? Кто там окажется — мы или новые жильцы?

— Квартира — ерунда. Если Алена не уйдет, вы с ней родите ребенка. У него тоже будут дети, потом внуки — это же целая ветвь, которой на самом деле не было!

Я говорил не о том. Ребенок — это тоже не самая большая проблема. Его рождение лежит в плоскости вероятного, возможно, никаких катаклизмов и не произойдет. Просто в две тысячи шестом я окажусь папой. Вся дальнейшая история человечества будет развиваться с этой маленькой поправкой, и вряд ли от нее что-то сильно изменится. Но Мефодий! Он ждет меня в Перове, в том месте, которое теперь не имеет ко мне никакого отношения. Где мы с ним встретимся, как я смогу вернуть ему машинку? Не станет ли он, прожив всю жизнь с Аленой, совсем иным человеком, захочет ли он, другой Мефодий, отправиться в прошлое?

Я судорожным движением ощупал карман — машинка была на месте.

— Ребята, не усложняйте! Я, конечно, в ваших теориях не сильна, но я где-то читала, что вмешательство в прошлое — фикция. Будущего нет, оно рождается каждый миг, и нарушать попросту нечего. «Завтра» естественным образом разовьется из «сегодня», а все хитроумные парадоксы изобрели фантасты, чтобы оправдать свои писания.

— В любом случае не разводиться же нам теперь специально, — заявил Миша.

— Тоже правда.

Пока машинка находилась у меня, оставалась и возможность что-то подредактировать. Значит, точка еще не поставлена.

Последние события вдруг представились мне в необычайно радужном свете. Все тревоги и сомнения показались копеечными, а плюсы моей миссии — выпуклыми и осязаемыми. Я не только обеспечил себе неминуемую славу, но еще и умудрился наладить личную жизнь! Нерешенным оставался единственный вопрос: отрывок про Хоботкова, но после примирения с Аленой мне была по плечу любая задача.

Жена принялась варить суп, а мы с Мишей сели за компьютер.

— Недурно, — заметил он, прочитав с экрана несколько страниц. — Чей текст?

— Вот это и надо установить.

— Ну, брат, ты не по адресу! Какой из меня лингвист?

— Похоже на вещи Кнута. Ты ведь его стиль знаешь?

— Пожалуй, — сказал Миша. — Вот, смотри: «приятность». Это его словечко.

— Одно слово ни о чем не говорит.

— Да нет, точно его работа! Что же он скрывал? Да, совсем забыл. Я сегодня к нему ездил, а он со мной даже разговаривать не стал, обложил по-черному и дверь перед носом захлопнул. Придурок.

— Посмотри еще, — настаивал я.

— Кнут. Что хочешь на отсечение дам. Вот опять:

«…взговорил Хоботков». Кто, кроме него, употребляет такие глаголы? Мы с ним из-за этого постоянно спорим, да ты и сам знаешь. И Хоботков — что это такое? Я ему говорю: нельзя так героев называть. А он мне про Гоголя — мол, у того ни одной приличной фамилии не встретишь, и ничего, классик.

— Стало быть, уверен на все сто?

— Даже больше. Так чей это все-таки роман? Кнута или нет?

— Вот завтра и разберемся. Поможешь?

— Не знаю, — потупился Миша. — Как бы снова дров не наломать.

— Опыт показывает: люди не верят своим ушам. А глазам верят. Если мы заявимся вдвоем, это будет совсем другое дело.

— Есть хотите? — крикнула Алена с кухни.

— Да поздно уже, спать пора. Не выгоните?

— Не чужой вроде, — заявила она, появляясь в комнате. — Раскладушку соседка забрала еще на той неделе. До сих пор не отдала. А может, и не надо?

Мы с Мишей переглянулись.

— Я не настаиваю, сами думайте, — подмигнула Алена и удалилась.

— Нам с тобой делить нечего, — сказал Миша.

Сначала зазвонил телефон. Мы одновременно оторвали головы от подушек и долго обменивались вопросительными взглядами — кому брать трубку. Вылезать из-под теплого одеяла никто не торопился, потому что каждый знал, что за этим последует просьба сварить кофе, поджарить яичницу, а заодно и помыть оставленную с вечера посуду.

Пока Миша разыскивал трубку, телефон уже умолк.

— Подождать не могли, — проворчал он, отправляясь на кухню.

Я взял тетрадь в клетчатой обложке и торопливо набросал:

«Поступал в Литературный институт. Подошел к доске объявлений, а там схемы подземных коммуникаций. Оказалось, что я поступил в разведшколу. Тоже неплохо».

Как только мы сели завтракать, раздался новый звонок, на этот раз в дверь.

— Кого еще принесло в такую рань? — возмутилась Алена.

— А чего ты на меня сразу смотришь, как будто это ко мне? — воскликнул Миша.

— Никуда я не смотрю. Иди открой.

В дверь опять позвонили — длинно и негодующе. Точно так же, как звонил Мефодий, когда он заявился ко мне в Перово. Я отодвинул тарелку и, выйдя в прихожую, приник к глазку. На лестнице никого не было.

— Наверное, ребятишки балуются.

— Нет, два раза звонили, — сказала Алена. — Открой. Что вы, как не мужики совсем!

Я выглянул на площадку и прислушался. Ни шороха шагов, ни гудения лифта. Не мог же звонок сам сработать! Я проверил кнопку — в порядке.

— Соседи, — догадался Миша. — Им все время неймется: то муки одолжить, то еще чего…

Штаны нашлись на полу, рубашка — за креслом. Ладони сами хлопнули по джинсам, и прежде, чем я сообразил, в чем дело, меня бросило в жар: машинки не было! Я принялся копаться в ящиках, хотя предчувствовал, что это бесполезно. Не оказалось прибора и под кроватью. Слабая надежда на то, что он выпал из кармана, рухнула.

Дальнейшие поиски смахивали на панику. Я перерыл все полки и шкафы в обеих комнатах. Оставалась еще кухня, на которой продолжали ворковать я и моя жена, но уж там машинки точно быть не могло.

Окончательно убедившись, что прибор пропал, я опустошенно сел на пол и закурил. Теперь уже было ясно, что его кто-то спрятал. Вопрос лишь в том, кто и когда. Неужели им хватило тех нескольких секунд, что я провел на лестнице?

— На фиг она мне сдалась? — заявил Миша.

— Мне тоже ни к чему, — сказала Алена. — Найдется твоя машина времени, завалилась куда-нибудь.

— А сама она не могла исчезнуть? — беспечно поинтересовался Миша. — Наступили ночью ногой, она и включилась.

— Думай, что говоришь! Как я тогда вернусь?

— Не накручивай ты себя! Идите к своему Кнуту, а я еще раз посмотрю, все равно убираться хотела.

Я снова залез под кровать, отодвинул кресло, заглянул за телевизор — машинка словно испарилась.

— Миша, это не шутки, — сказал я на улице.

— Ну не брал я, — ответил он, прижимая руки к груди.

— Пока я открывал дверь, Алена из кухни никуда не выходила?

— Только за журналом.

— Надолго?

— Туда И сразу обратно. Думаешь, Алена? Зачем ей?

— Не знаю, — вздохнул я.

— Найдется, вот увидишь.

В двух кварталах от дома Кнутовского проходило маленькое, но шумное гулянье. Перед новым одноэтажным зданием собралось человек пятьдесят. Рядом стоял грузовик с откинутыми бортами. В его кузове, как на сцене, несколько молодых ребят, задорно приплясывая и тряся патлами, наяривали на гитарах какой-то хит пятилетней давности.

Кирпичная постройка вся была обвязана разноцветными воздушными шарами — того и гляди взлетит. У входа расхаживал смуглый мексиканец в красивой замшевой курточке с индейским орнаментом.

— Лучшая еда, лучшие напитки! Всем клиентам небывалые скидки! От Москвы до самых до окраин самый щедрый — это наш хозяин!

— Похоже на театр Карабаса-Барабаса, — заметил Миша. — Ресторан, что ли, новый открылся?

— Любимое заведение Кнута. Мне не нравится, у меня от их соусов изжога. А Шурик сюда частенько наведывается. Будет наведываться, — поправился я.

— Сегодня! — продолжал зазывала. — В первый день работы! Скользящие цены! Первая рюмка за полцены, вторая за одну копейку! Не верите? Это еще не все! Третья рюмка бесплатно!

— А за четвертую доплачиваете?! — выкрикнул кто-то из толпы.

— Зайдите и посмотрите на наши рюмки, — не растерялся мексиканец. — До четвертой дело не дойдет!

— Рванем для храбрости? — предложил Миша. — Проверим, что у них за скользкие цены такие.

В ресторане было многолюдно — русский человек редко проходит мимо халявной выпивки. Столики обслуживали несколько приземистых девушек в пестрых гобеленовых накидках. С трудом найдя свободное место, мы уселись напротив двух мрачных культуристов.

— Сразу по три? — легко угадала официантка. Видимо, это был стандартный заказ.

— Вы здесь, гаврики?! — раздалось у нас за спиной. Голос показался знакомым, и мы с Мишей вздрогнули.

Сзади, улыбаясь и слегка покачиваясь, надвигался Куцапов. Мы инстинктивно пригнулись, но Коля прошел мимо и упал в кресло рядом с угрюмыми качками.

— Сестра! — возопил он, едва успев отдышаться. — Где там обещанные за копейку, бесплатные и так далее?

Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.