Слишком большое сходство

Виктор Пронин

Слишком большое сходство

СЛИШКОМ БОЛЬШОЕ СХОДСТВО

Осень наступила неожиданно рано, установилась какая-то влажная, пасмурная, хотя и не холодная погода. Часто шли несильные дожди, по утрам стояли туманы. Солнце появлялось к середине дня, да и то ненадолго. Опавшая листва выглядела сероватой, от дождей размокла и уже не шелестела под ногами, не пружинила. Ясное синее небо все видели настолько давно, что даже возникало сомнение – да и бывает ли оно таким…

Старенький, замызганный автобус мчался по загородному шоссе с включенными фарами. Встречные машины угадывались по приближающимся расплывчатым огням, и лишь метров за двадцать на дороге возникало затемнение, словно сгусток тумана, а через секунду мимо проносилась железная громада.

Зайцев и Ксенофонтов неотрывно смотрели на дорогу. Впрочем, это продолжалось недолго – Ксенофонтов начал подремывать, а потом и вовсе заснул, положив голову на плечо друга, заснул сладко и глубоко Зайцев хотел было сдвинуть его кудлатую голову, но, поколебавшись, оставил ее на своем плече. «Пусть поспит, – решил он, – авось мозги свежее будут».

Вышли они на какой-то неприметной остановке, и вначале Ксенофонтову показалось даже, что автобус остановился посреди поля. И, только присмотревшись, он увидел железные столбы автобусной остановки, а чуть дальше – треугольную крышу дома. Самого дома, сложенного, похоже, из серого кирпича, не было видно, лишь крыша как бы плавала над землей.

– Тут и не захочешь – убьешь кого-нибудь, – проговорил Ксенофонтов, зябко передернув плечами. Он застегнул верхнюю пуговицу плаща, поднял короткий воротник, сунул руки в карманы и нахохлился, недовольно озираясь по сторонам.

– Не надо, – сказал Зайцев, напряженно вглядываясь в туман. – Уже убили. А вот и за нами идут…

Из тумана к ним торопливо приближался человек. Когда он подошел совсем близко, стали заметны форменный плащ, погоны, милицейская фуражка.

– Товарищ Зайцев? – обратился он к Ксенофонтову.

– Почти… Зайцев вот тут рядом стоит, правда, увидеть его мудрено, туман, да и рост у нашего следователя…

– Да, действительно, туман, – смешался милиционер. – Извините.

– Ничего, – успокоил его Зайцев. – Гражданин шутит. Они у нас часто шутят. Не дожидаясь даже подходящего повода.

Ха! – усмехнулся Ксенофонтов. – Если мы начнем дожидаться удобного повода, случая, настроения, если мы начнем искать подходящую к нашему здоровью выпивку да закуску к ней, то… Боюсь, нам никогда не удастся сесть за стол.

– Обед мы заказали, – по-своему понял милиционер слова Ксенофонтова. – Но сейчас вроде рановато… Мы подумали, что вы захотите выехать на место происшествия… Машина ждет. Решайте, можете вначале и перекусить. И пропустить можем по глоточку… Погода располагает.

Зайцев уничижающе посмотрел на Ксенофонтова и безошибочно направился к машине – в ту сторону, откуда только что появился милиционер. Действительно, «газик» с брезентовым верхом стоял совсем недалеко. Румяный белозубый водитель слушал низковатые переливы голоса Патрисии Каас, но, увидев подходивших людей, выключил приемник.

– А вот это ты, старик, напрасно, – тут же встрял Ксенофонтов. – Включи приемничек-то… Пусть девочка поет. Не надо ей мешать. Когда девочка поет, это прекрасно, старик. Лучше слушать ее, чем злобное ворчание начальства. Помню, однажды в Ялте… Солнце, море, я весь из себя загорелый, красивый… И тут появляется на пляже обалденная…

Остановись, – сдержанно проговорил Зайцев, усаживаясь рядом с водителем. – У нас еще будет время поговорить о твоих ялтинских похождениях. Поехали, – бросил он, но приемник не выключил, из чего Ксенофонтов сделал вывод, что не все еще выгорело в душе сурового следователя, что есть еще какая-нибудь надежда на его оживление.

– Куда? – спросил оробевший водитель.

– К озеру. Туда, где все это у вас и произошло. Со стороны камышей.

Водитель понимающе кивнул, машина тронулась и, разбрызгивая лужи, бойко побежала по грунтовой дороге. Ксенофонтов благодушествовал, слушая хрипловатый голос певицы, он наслаждался совершенно откровенно, давая понять, что ничего в мире его больше не интересует. А Зайцев с милиционером молчали по той простой причине, что оба знали подробности преступления, а новостей не было ни у того, ни у другого. Кроме того, милиционера предупредили, что следователь приедет с каким-то выдающимся не то экспертом, не то экстрасенсом, и он притих, ожидая того момента, когда Ксенофонтов начнет проявлять свои необыкновенные способности. Правда, легкомысленное поведение экстрасенса озадачило милиционера, но потом он решил, что тому так и положено себя вести, что и в его поведении тоже как-то должны проявляться загадочные свойства натуры.

– Приехали, – сказал водитель и заглушил мотор.

Туман на озере оказался гораздо слабее, в ста метрах смутно угадывалась полоска противоположного берега. А здесь, у самой дороги, влажно шелестели камыши, в стороне хрипло и нахально каркали вороны, будто ругались в какой-то своей вороньей очереди.

Зайцев выпрыгнул из машины первым, вслед за ним нескладно выбрался Ксенофонтов. Милиционер тоже было попытался присоединиться к ним, но следователь его остановил.

– Оставайтесь в машине, – сказал он. – Мы быстро. Надо вот товарища ввести в курс дела. Пошли, – обернулся он к Ксенофонтову, который как раз собирался запустить корягу на середину озера. И он все-таки запустил ее, хотя знал, что Зайцеву это не понравится. Коряга упала в воду с глухим всплеском, всколыхнув неподвижную гладь озера.

– Здесь, старик, ничего, да? – проговорил Ксенофонтов. – Надо же, а я никогда на этом озере не был… А ты?

– Последнюю неделю почти каждый день.

– И как? Понравилось?

– Очень.

– Есть успехи?

– Смотря что иметь в виду. Все участники события установлены.

– Ни один не упущен? – бдительно спросил Ксенофонтов.

– Послушай… Ты к нашему ведомству отношения не имеешь. И только прошлые заслуги, весьма скромные, надо признать, вынудили прокурора позволить тебе участвовать в… в этом выезде. Потом в своей газете можешь дать небольшую заметку… Так, дескать, и так, следователь Зайцев провел расследование и задержал убийцу.

– А ты действительно его задержал?

Заткнись. Если бы я знал, кто убийца, тебя бы здесь не было. Докладываю обстановку… Сюда, на это озеро, неделю назад выехали охотиться шесть человек. Постоянная, многолетняя компания.

– На что охотились?

– На уток, – холодно ответил Зайцев и, не оглядываясь, пошел по тропинке вдоль берега. Ксенофонтов зашагал следом. Вскоре машина скрылась за поворотом, и теперь казалось, что на сотни километров вокруг нет ни единой живой души. Все так же ссорились вороны, и их крики напоминали лай осипших собак, мягко шелестели камыши, несколько раз из тумана доносилось кряканье уток. – Повторяю, – продолжал Зайцев, – компания сложилась давно, все хорошо знали друг друга: встречались не только на охотничьих тропах, но и в городе. Хотя это уже к делу не относится.

– Как знать, – обронил Ксенофонтов. Он шел, отставив правую руку в сторону и скользя ладонью по камышам. Ему, видимо, нравилось касаться стеблей, и непонятно было – вслушивается ли он в их легкий шелест или в слова следователя.

– Неделю назад они, как обычно, выехали на охоту. На это озеро.

– Тогда тоже был туман.

– Молодец, у тебя хорошая память. Расположились вдоль берега, в ста-двухстах метрах друг от друга. Забрались в камыши, устроились на надувных камерах от тракторных колес и…

– И прекрасно себя чувствовали, – закончил Ксенофонтов. – Удачная была охота?

– Да. Один из них оказался убитым.

– Утиной дробью?

– Кабаньей картечью. В спину. Полный заряд. Стреляли с небольшого расстояния, рассеивания почти не было. Заряд вошел в спину плотным гнездом. Ребра – в крошки. Даже из сердца при вскрытии извлекли кусочки костей.

– Какой ужас!

Зайцев оглянулся, внимательно посмотрел на Ксенофонтова, но тот был серьезен. Его, кажется, и в самом деле потрясла страшная картина убийства. И чтобы уж Зайцев не сомневался в этом, он повторил:

– Просто ужас какой-то!

– Ужас был потом. Когда вечером все собрались вон под тем деревом, одного охотника не оказалось. Подождали, похвастались добычей…

– А была добыча?

– Ты что – дурак?! – резко обернулся Зайцев. – Какое имеет значение – была добыча, не было добычи? У всех утки болтались за поясом, или убили только одну… Что ты несешь?!

Спокойно, старик. Ты так взвился, что мне сразу открылись причины твоих неудач в следственной деятельности. Ты очень нервничаешь, так нельзя, старик. Это плохо. Тебе положено быть вдумчивым, проницательным и, прости, временами даже мудрым. Да-да, тебе уже мудрым пора становиться, а ты все прыгаешь, как воробей по веткам. Поясняю… Если все вернулись с добычей, значит, над этим несчастным озером стояла настоящая артиллерийская канонада. И установить, кто стрелял в уток, а кто целил в своего закадычного приятеля, невозможно. Пока невозможно.

– Была добыча.

– У всех?

– Даже у убитого.

– Как же это он? Ведь ты сам говоришь, что кабанья картечь…

– Он подстрелил нескольких уток до того, понял? До того, как его убили. До!

– Ну что ж, – рассудительно заметил Ксенофонтов, – так тоже бывает. Продолжай. Внимательно тебя слушаю.

– Так вот, когда все собрались, Асташкина не было. Асташкин его фамилия. Подождали, пора было начинать ужин, кое-кто, не вытерпев, даже рюмку опрокинул…

– И такие нашлись?

– Послушай, – Зайцев остановился, не оборачиваясь. – Давай так договоримся… Я расскажу все, что считаю нужным, потом ты вернешься, усядешься за свой редакционный стол и шути сколько влезет. А пока… Слушай и молчи.

Я вижу, старик, тебя опять посетил гнев. Напрасно. Заткнуться я могу, но какая тебе от этого польза? Я не виноват, что ты не отличаешь шуток от моих проницательных вопросов. Если кто-то, не дождавшись ужина, поспешил ахнуть стакан водки, если так душа пылала, что не было сил совладать с собой, то, может быть, у него были для этого причины? Вот я и спрашиваю – кто выпил в одиночку, не дождавшись ужина?

– А знаешь, – смутился Зайцев, – действительно… В этом что-то есть… Я как-то не поинтересовался…

– Не тем интересуешься. И не теми.

– Ладно, разберемся. Вот здесь сидел Асташкин. У остальных гнездышки были такие же.

Они остановились у самого берега. В этом месте камыш был пореже, сюда же вела еле заметная тропинка, поэтому охотника с берега было хорошо видно. А невысокий кустарник позволял и спрятаться, и прицелиться не торопясь. Уж если охота была удачной и стрельба гремела беспрерывно, то выстрел убийцы никого не насторожил, остался незамеченным.

– Ну, хорошо, разложили снедь на брезенте, расставили бутылки, стаканы, а одного охотника нет… Что они делают? – спросил Ксенофонтов, глядя на тающий в тумане противоположный берег озера.

Что делают… Покричали, несколько раз вверх пальнули… Потом двое отправились искать. К тому времени стемнело, пошли с фонарями. Где Асташкин расположился – примерно знали. Вначале прошли мимо, вернулись, снова кричали… И в свете фонаря увидели темное пятно… Оказалось, камера. Подошли поближе – в камере никого. Рядом, среди камышей, шляпа плавает… Тут уж маленько струсили… Сапоги у них высокие, до пояса, вошли в воду… Ну что… Обнаружили Асташкина. Выволокли на берег, в спине дыра. Чистенькая такая, мокрая дыра. За день всю кровь водой вымыло. Ты бы посмотрел на эту рану… Кулак войдет. Они все собирались этим же вечером домой вернуться, но остались. Послали машину в местную милицию… И завертелось. Утром я уже был здесь.

– И твой вывод?

– Убил один из них, тут и думать нечего. Все они перебывали в моем кабинете, все дали показания, кое-кто даже слезу уронил, но тем не менее…

– Следствие зашло в тупик, – жестко закончил Ксенофонтов.

– Следствие продолжается, – поправил Зайцев. – Но арестовывать и в самом деле некого. Никто в убийстве не признался. И не собирается, как я понял. Пять подозреваемых, но ни одного обвиняемого. Каждый из них мог спокойно покинуть свое охотничье место, пробраться к Асташкину, всадить ему в спину заряд картечи и вернуться.

– А ты уверен, что убить хотели именно Асташкина?

– Не понял?

– Возможно, целили в другого, да перепутали в тумане? А может, вслед за охотниками еще кто-то приехал, о ком они и знать не знали…

– Исключено. Других машин не было. А добраться иначе просто невозможно. Убийца знал, где именно сидит Асташкин, тем более что рядом – заметный знак. – Зайцев показал на громадное сухое дерево.

– Как же они стреляли в таком тумане?

– В тот день вскоре после их прибытия туман рассеялся. Днем вообще стояла хорошая ясная погода. И только к вечеру озеро опять начало затягиваться туманом, тогда они и засобирались к ужину.

– Они работают в одном месте?

– Отпадает, – Зайцев безнадежно махнул рукой. – Все работают в разных местах. Подсиживать, копить обиды – это исключается.

– А Асташкин от прочих ничем не отличался?

– Ничем, что могло бы заинтересовать следствие, – ответил Зайцев несколько казенно, решив, видимо, что так будет точнее.

– Я имею в виду именно те признаки, которые не заинтересовали следствие, – настаивал Ксенофонтов.

– Ружье у него было получше… Бельгийское. Шляпа с пером, если тебе это интересно.

– Какая шляпа? – встрепенулся Ксенофонтов.

– Да успокойся, ничего особенного. Продавались у нас одно время такие шляпы. Дешевые, рябенькие, как из тонкого войлока… Но сбоку прикреплено маленькое перышко от какой-то рыжей птички. Обычно их срывают, чтоб народ не смеялся. Я тоже сорвал – была у меня такая шляпа, если ты помнишь.

– Помню. А Асташкин ходил с пером? И никто над ним не смеялся?

– Следствие такими данными не располагает.

Понятно. Если кто и смеялся, то Асташкину это было глубоко безразлично. Наконец-то, Зайцев, я услышал от тебя что-то дельное.

– Про перышко, что ли?

– Да, старик, да.

– И тебе сразу все стало ясно? – усмехнулся следователь.

– Во всяком случае, многое.

– С чем тебя и поздравляю, – заметил Зайцев с легким раздражением. – Пошли назад. Дальше то же самое. Мои ребята облазили все, что только можно. Мы с тобой скорее увидим их следы, нежели следы прошлой охоты.

***

В редакции Ксенофонтов появился после обеда. Не обращая внимания на укоризненные взгляды сотрудников, он молча прошел в свой кабинетик. Когда к нему заглянул редактор, тот сидел за столом, вытянув ноги из-под стола, руки Ксенофонтова были сложены на груди, голова откинута к стене, глаза закрыты.

– Так, – сказал редактор. – А очерк?

– Будет очерк. Все будет.

– Опять преступление?

– Убийство. Жестокое, безжалостное убийство в тумане. Заряд картечи в спину. Смерть на месте. Следствие в тупике. Убийца на свободе.

– Понятно, – вздохнул редактор и, не говоря больше ни слова, осторожно закрыл за собой дверь.

А Ксенофонтов видел перед собой туманный берег озера, шелестели камыши, и плескалась красноватая вода, вымывая кровь из страшной раны. И плавала на поверхности серая шляпа с маленьким рыжим перышком, приколотым к ленте. А охота продолжалась, тяжело падали в воду подбитые утки, и только один человек из пятерых знал то, что остальным будет известно лишь через несколько часов. До охоты ли ему было тогда! Но времени, чтобы подготовиться и продумать свое поведение, у него было достаточно. Словно очнувшись, Ксенофонтов оттолкнулся от спинки стула и склонился над телефоном.

– Зайцев? Привет, старик. Скажи мне, пожалуйста, кто и сколько в тот день убил уток?

– Видишь ли, Ксенофонтов, за убийство уток уголовная ответственность не предусмотрена. Может быть, это для тебя новость, но что делать. Мне кажется, ты не понял – меня интересует человек, который убил Асташкина, а не утку.

– Жаль. А ты не собираешься им устроить очную ставку?

– Как, всем сразу?!

– А что? Ведь я не поверю, что нет противоречий в их показаниях. Их надо устранить. И я бы на вашу встречу подскочил, я люблю, когда много народу собирается.

– По двое я с ними проводил очные ставки, но чтобы собрать всех пятерых, – с сомнением проговорил Зайцев. – Надо подумать.

Решайся, старик! Пригласи, пообещай, что всем повестки выпишешь… Они даже благодарны будут. У нас каждый радуется, когда его от работы освобождают, а зарплату сохраняют. Из чего я сделал вывод, что наши граждане деньги любят больше, чем работу. Оно и понятно – за деньги можно хоть что-то купить, а работа совершенно бессмысленна. Но с другой стороны…

– Завтра в пятнадцать, – оборвал его Зайцев и положил трубку.

Ксенофонтов с некоторым огорчением пожал плечами, поскольку следователь не позволил ему зачитать весь фельетон, лежавший перед ним на столе, а на следующий день пришел в прокуратуру за полчаса до назначенного времени. Зайцев был на месте и, судя по всему, волновался – передвигал бумаги на столе, брал телефонную трубку, но номера не набирал, убегал куда-то, возвращался…

– Старик, – не выдержал Ксенофонтов, – остановись. Присядь. Пусть выровняется твое дыхание, установится пульс… Не надо так стараться, усердие должно соответствовать разуму. Все равно начальство тебя ценит, к празднику, глядишь, подарит что-нибудь – значок, а то и грамоту… Расскажи мне лучше о своих гостях.

– Каких гостях?

– Ну, этих… Которых ты пригласил на нашу сегодняшнюю встречу.

– Это не встреча. Это очная ставка.

– Ну извини… Я по темноте и невежеству мог сказать и что-то глупое… Со мной это случается. Итак, кого мы ждем?

Зайцев с минуту сидел молча, смиряясь с легкомыслием Ксенофонтова, с его пренебрежением к тем порядкам, которым служил Зайцев.

– Придут пять человек. Все, кто были участниками той злополучной охоты.

– Кто остался жив после той злополучной охоты, – поправил Ксенофонтов.

– Что? А, да… Конечно. Придут только живые. – И опять не понравились Зайцеву слова Ксенофонтова. Но, поиграв желваками, он продолжил: – Что сказать… Каждому из них где-то около сорока лет, уважаемые люди, у всех семьи, квартиры, дачи, у некоторых машины…

– Любовницы?

– Этими данными следствие не располагает.

– Напрасно. Любовницы более влияют на судьбы людские, нежели жены. Особенно в таком возрасте. Но продолжай. Внимательно тебя слушаю.

– Кроме всего прочего, это и довольно состоятельные люди. Должности у них далеко не последние – начальник цеха, директор гастронома, работник исполкома… В этой папке подшиты характеристики с мест, где они работают… Хочешь почитать?

– Конечно, нет.

– И правильно. Отличные характеристики. Каждый тянет на орден. Всем уже назначили общественных защитников, соседи подписи собирают…

– Но один из них убийца. Что же его, бедного, так допекло?

А черт его знает! Ведь они давно знают друг друга, праздники вместе отмечают, дичь после охоты поровну делят… А что ты хочешь у них спросить?

– Не знаю, – легко, не задумываясь, ответил Ксенофонтов. – Что-нибудь придумаю на ходу.

– Очная ставка требует тщательной подготовки, – недовольно заметил Зайцев. – Ни один вопрос не должен быть случайным.

– Успокойся, старик. Я и не собираюсь задавать случайные вопросы. Расскажи о них в двух словах.

Зайцев открыл стол, достал пачку фотографий. Задумчиво перетасовал их, протянул одну Ксенофонтову.

– Это Пахтусов… Начальник цеха на метизном заводе. Уже предлагал мне гвозди для дачи, дверные петли, замки… Жена, дети почти взрослые, сын в институте, дочка школу заканчивает. С самолюбием товарищ, покричать может, о правах поговорить… А это Васысь, – Зайцев протянул еще один снимок. – Немного странная фамилия, но это не его вина. Человек вроде неплохой, работает фотографом. Своих приятелей одаривает прекрасными снимками… Посмотрел я на эти снимки, и самому захотелось в охотники податься. Живет в центре города, сыну пять лет…

– Маловато сыну-то? – заметил Ксенофонтов.

– Подрастет. Машина у него, жена – врач, в поликлинике работает.

– Больничные охотникам выписывает?

– Не знаю, не уточнял.

– Да, а на чем они добирались к озеру в тот день?

– На микроавтобусе. Пахтусов на своем заводе взял. Сам и за рулем сидел. И туда, и обратно.

– Они же все пьяные были?

– Ну и что? – пожал плечами Зайцев. – Если мы с тобой сейчас остановим десять машин, двое водителей обязательно окажутся поддатыми. Время такое. Никто ничего не боится. Вот это – Хуздалев. В райисполкоме командует каким-то отделом, чуть ли не жилищным. Четкий товарищ, с юридическим образованием, с пониманием о себе. Этакая легкая административная спесь. Хотя часто слова употребляет: извините, пожалуйста, прошу вас… Кто там еще… Вот Феклисов, а это – Ясин. Один из домоуправления, второй – завхоз в институте.

– И ни за кем ничего не числится? Пьянка, развод, хищения, бурная молодость, алименты, жажда справедливости, конфликт с начальством?

– Ничего. За охотниками это водится. Поскольку в руках оружие, стараются выглядеть получше. Понимаешь, Ксенофонтов, быть охотником нынче накладно. Ружья, патроны – это чепуха. Надо иметь возможность выезжать, доставать лицензии на отстрел всякого зверья, нужно иметь машину, катер, автобус… Тот же Пахтусов! Может и машину достать, и гвозди, и дверные ручки. Хуздалеву в исполкоме нетрудно лицензию раздобыть, Феклисов всегда поможет со стройматериалом, кафельной плиткой, унитазом. Чуть у кого ремонт – сразу к Феклисову.

Васысь снимки делает отличные, шашлычник незаменимый, Ясин всем дачи обставил списанной мебелью, за копейки они выкупили в институте стулья, диваны, шкафы.

– А Асташкин? – напомнил Ксенофонтов.

– Погибший занимал должность директора гастронома, – значительно проговорил Зайцев.

– Ого!

– Да, вот так. Для него охота была развлечением, а уж никак не добычей пропитания. Хотя для того же Васыся каждая утка – подспорье к семейному столу.

– И давно они сгруппировались?

– В этом составе лет семь или около того.

– Надо же, – удивился Ксенофонтов, но замолчал, поскольку в этот момент открылась дверь и показалась румяная, гладко выбритая физиономия.

– Входите, Пахтусов, – сказал Зайцев. – Присаживайтесь, где вам удобно.

– Так это вы и есть Пахтусов, – непонятно чему обрадовался Ксенофонтов. – Как поживаете?

– А как поживаю… Хорошо. На аппетит не жалуюсь, погода хорошая, пока вот не посадили… – Пахтусов сел, расстегнул пиджак, вытер шею платком, улыбчиво повернулся к Зайцеву. – Что нового на нашем фронте?

– Пока ничего. А вы между собой пока не определили, кто стрелял?

Не решаемся! Уж коли за дело взялись профессионалы, – Пахтусов рассмеялся. – Там еще Васысь пришел, стесняется войти, курит. Может, позвать? – И, не дожидаясь разрешения, он поднялся, сильными упругими шагами подошел к двери, распахнул ее и крикнул в коридор: – Входите, ребята! Уже можно!

Вошли сразу двое. Остановились у порога, кивнули и молча уставились на Зайцева, ожидая указаний.

– Садитесь, – Зайцев приглашающе показал на расставленные вдоль стены стулья. – Это Васысь, это Хуздалев. Что-то остальные запаздывают…

– Придут, – обронил Васысь. – Куда им деваться…

– На охоту больше не ездили? – беззаботно спросил Ксенофонтов.

– Какая охота! – махнул рукой Хуздалев. – Не знаю, будет ли у нас когда-нибудь охота.

– Почему? Вы теперь не скоро соберетесь кого-нибудь хлопнуть!

– Не понял! – распрямился на стуле Пахтусов. – На что это вы намекаете, интересно узнать?

– Какие намеки! – весело отозвался Ксенофонтов. – Открытым текстом шпарю. Ведь не будете же вы отрицать, что заряд кабаньей картечи Асташкину в спину всадил кто-то из вас? Это мне интересно узнать – чем же он вам так досадил?

– Ну, знаете, – Хуздалев оскорбленно поджал губы. – Чтобы так говорить, нужно иметь основания.

– А они у меня есть, – самоуверенно заявил Ксенофонтов. – Потому и говорю. Труп в морге – разве не основание? Не знаю вот только – всей артелью вы его хлопнули или кто-то в одиночку сработал. – Он встал, выглянул из кабинета и, увидев двух человек в курилке, окликнул их: – Вы к Зайцеву? Прошу! Он давно вас ждет. Остальные стрелки в сборе. Зайцев, можете приступать. Пришли опоздавшие Ясин и Феклисов, правильно? Садитесь, стульев здесь предостаточно. Располагайтесь где кому угодно.

И после этих слов Ксенофонтов от дальнейшего разговора попросту устранился. А Зайцев принялся подробно уточнять, кто где в тот день находился, не видел ли чего подозрительного, где стояла машина, кто первым вернулся к ней, кто разжигал костер, в каком порядке все расположились на брезенте, кто обнаружил труп Асташкина в воде, кто тащил его к костру… Время от времени он с недоумением поглядывал на Ксенофонтова, но тот проявлял полнейшее безразличие к очной ставке – подходил к окну, снова садился, иногда вынимал свой огромный блокнот, что-то туда вписывал и опять торчал у окна…

– Скажите, – неожиданно вмешался он в разговор, – вы можете припомнить, кто сколько уток убил в тот день? Давайте попробуем, а? Начнем с тебя, старик, – обратился он к Ясину.

– Три, – ответил тот с некоторой ошалелостью. – А что?

– Так и запишем… Ясин убил три утки. Хуздалев?

– Семь.

– Отлично стреляете, гражданин Хуздалев. Без промаха бьете, а?

– Что вы хотите этим сказать? – насторожился тот.

– Только то, что вы – прекрасный охотник: твердая рука, верный глаз… Это здорово! А вы, Пахтусов? Двенадцать?! Вот, оказывается, у кого твердая рука и верный глаз! Извините, гражданин Хуздалев, виноват! Васысь? Две? Неважно. Надо потренироваться в тире из воздушного ружья. Феклисов? Тоже две… Записал. Никто не оспаривает показаний друг друга? Это же очная ставка, надо устранить противоречия в показаниях.

Зайцев сидел, низко склонив голову над протоколом, и, судя по всему, тяжело переживал позор своего друга. Задавать такие вопросы… Уж лучше бы про водку спросил… Через несколько минут Ксенофонтов действительно принялся выяснять, кто сколько выпивки привез на охоту. Оказалось, что Феклисов захватил с собой одну бутылку водки, Пахтусов – большую бутылку крепкого самогона – во всяком случае, все подтвердили, что самогон горел. Хуздалев приехал с двумя бутылками водки, Васысь тоже привез две, Ясин водки не достал и загрузил рюкзак десятью бутылками пива.

– Выпито все? – спросил Ксенофонтов.

Оприходовали, – кивнул Пахтусов. – Когда увидели Асташкина с дырой в спине… Тут уж хочешь не хочешь… И я не заметил, чтобы кто-то опьянел.

– Еще вопрос… Кто выпил первую рюмку после охоты? Кто начал?

– Ясин и Васысь, – ответил Феклисов. – Я пришел третьим, а они уже чокаются.

– Охота не пошла, – пояснил Васысь. – Что у него, что у меня… Вот и пришли пораньше.

– А из вас двоих? Чья была идея выпить, не дожидаясь остальных? Ведь кто-то первым предложил? Кто из вас бутылку открывал?

– Коллективный разум сработал, – ответил Ясин. – Но бутылку мы не открывали. Когда я пришел, она уже была открыта и начата… Ее могли и до охоты начать.

– Крутые вы ребята, – почти с восхищением произнес Ксенофонтов. – Еще вопрос… Постарайтесь вспомнить, кто где сидел в автобусе на обратном пути.

Охотники переглянулись, но, не почувствовав подвоха, без труда восстановили расположение в машине. Вел автобус Пахтусов. Следом за ним сидели Ясин и Хуздалев, потом Феклисов, а за ним – Васысь. На оставшихся сиденьях лежали рюкзаки и ружья.

– А с кем сидел Асташкин, когда вы ехали на охоту?

– Со мной сидел, на переднем сиденье, – сказал Хуздалев. – Это что, имеет значение?

– Очень большое, – невозмутимо ответил Ксенофонтов. – А за вами кто сидел?

– Мы с Ясиным, – ответил Феклисов.

– Я так и думал!

– Из чего, интересно, вы это заключили? – подал голос Васысь.

– О! Интуиция. И последний вопрос на засыпку… Скажите мне, ребята… Только честно… Чем вы занимаетесь в свободное время? Про охоту я знаю. Про то, что вы иногда охотитесь друг за другом, тоже. А еще? В моей таблице осталась одна свободная колонка… Записываю. Феклисов?

– Даже не знаю… В домино иногда выйдешь во двор сыграть с соседями… К родне съездишь…

– Ясно. Пахтусов?

– Дача, огород. Соленья, варенья…

– Прекрасно. Васысь?

– Трудно сказать так сразу… Книги, фотографии.

– Тоже неплохо. Ясин?

– Ничем определенным не занимаюсь… Ружье чищу, патроны заряжаю, об охоте мечтаю.

– Хуздалев?

– Дача.

– Асташкин?

В кабинете наступила тишина. Все переглянулись, с недоумением посмотрели на Ксенофонтова, повернулись к Зайцеву – объясни, мол, этому гражданину, что Асташкин ничем уже в свободное время не занимается.

– Ну что же вы? Когда жив был, занимался чем-то?

– А, когда жив был, – с облегчением проговорил Пахтусов, – тогда другое дело. Теннисом.

При нашем заводе корт есть, вот он и попросил меня устроить его туда. А раньше, знаю, в бассейн ходил.

– Больше вопросов нет, – сказал Ксенофонтов, закрыл блокнот и сунул его в карман.

– Ну что ж, – растерянно пробормотал Зайцев, не ожидавший столь резкого окончания, – раз так… Прошу всех подписать протокол очной ставки и… И можете быть свободны.

Охотники столпились у стола, по очереди, передавая ручку друг другу, подписали голубоватые бланки, исписанные мелким зайцевским почерком, и, попрощавшись вразнобой, ушли.

– У тебя есть фотография Асташкина? – спросил Ксенофонтов, когда дверь за охотниками закрылась.

– Сколько угодно, – Зайцев вынул из стола и бросил перед Ксенофонтовым черный пакет.

Вынув снимки, Ксенофонтов убедился, что Асташкин любил сниматься. Вот он на теннисном корте с ракеткой, залитый солнцем, подтянутый и веселый, скорее всего после победы, а вот он после удачной охоты – одна нога на земле, вторая на туше громадного кабана с клыкастой мордой, вот у своего гастронома – в светлом костюме, при галстуке, с плоским черным чемоданчиком… Короткая стрижка, худощавое лицо, насмешливый взгляд, чуть оттопыренные уши, что, впрочем, нисколько его не портило.

– В детстве, наверно, рыжим был, – задумчиво проговорил Ксенофонтов.

– Да, там есть один цветной снимок…

– Чем же он их допек… Чем-то он их допек… Ну, ладно, старик, мне пора, – Ксенофонтов поднялся. – Позвони как-нибудь… Через денек-второй.

– Пожалуйста, – в голосе Зайцева прозвучало разочарование, он все-таки надеялся на помощь Ксенофонтова. – Конечно, позвоню. Я могу позвонить и через недельку-вторую… Могу вообще не звонить. – Зайцев устало складывал в стол фотографии, запихивал в переполненный сейф уголовное дело с подшитыми протоколами.

– Ты все-таки позвони. Мало ли чего… Вдруг мыслишка какая посетит, вдруг пивка достанешь…

– Думаешь, стоит посуетиться? – спросил Зайцев, и мелькнула все-таки в его голосе надежда.

– А почему бы и нет? Пиво всегда в радость, независимо от того, пойман убийца или продолжает безнаказанно разгуливать на свободе. Как говорил один мой знакомый петух – не догоню, так согреюсь, – сделав прощальный жест рукой, Ксенофонтов величественно удалился.

***

На следующий день Ксенофонтов исправно пришел в редакцию и уселся за свой маленький фанерный стол в любимой позе – вытянув из-под него ноги и скрестив руки на груди. Взгляд его, то ли сонный, то ли усталый, еле пробивался из-под век. В редакции уже привыкли к тому, что их незадачливый сотрудник время от времени, злонамеренно уклоняясь от работы, помогает своему другу из прокуратуры разоблачать опасных преступников.

Вошла машинистка Ирочка. Постояла, со скорбью глядя на неподвижного Ксенофонтова.

– Главный сказал, что он тебя выгонит, если сегодня к вечеру ты не сдашь двести строк на машинку.

– Ирочка, скажи, пожалуйста… Ты смогла бы изменить своему мужу?

– С тобой? Да.

– Значит, вопрос заключается только в одном – с кем?

– Для меня – да.

– Спасибо, Ирочка. Теперь он не уйдет.

– Кто?!

– Убийца.

– Боже, Ксенофонтов! Тебе плохо?

– Передай главному, что завтра… Завтра я ему сдам на машинку четыреста строк. Может быть, это его утешит.

Ксенофонтов снова углубился в себя. И наступил наконец момент, когда что-то произошло – чуть дрогнули веки, медленно вытянулись под стол длинные ноги, локти легли на стол, и вот уже в позе Ксенофонтова проступила готовность вскочить и мчаться куда-то.

Что он и сделал.

Выйдя на улицу, Ксенофонтов посмотрел в дождливое небо, поднял воротник плаща, сунул руки в карманы и уверенно зашагал по тротуару. Через пятнадцать минут он был у пятиэтажного дома. По блокноту сверил адрес, поднялся на третий этаж и позвонил.

Дверь открыла женщина. Ксенофонтов удовлетворенно перевел дух, будто узнал ее или очень боялся разочароваться в ней.

– Здравствуйте! – сказал он, беззаботно улыбаясь.

– Здравствуйте, – ответила хозяйка, ничто не дрогнуло в ее лице. Под глазами темнели круги, она выглядела не просто усталой, а какой-то убитой. Ничуть не удивилась Ксенофонтову, не выразила желания узнать, кто он, зачем пришел, к кому. Она просто стояла и ждала.

– Моя фамилия Ксенофонтов. Вчера мы встречались в прокуратуре с вашим мужем… если не возражаете, я зайду на минутку?

– Мужа нет дома.

– Это не важно. Я хочу поговорить с вами.

– Проходите, – без выражения ответила женщина и прошла в комнату, оставив дверь открытой. – Можете раздеться, – донеслось до Ксенофонтова из глубины квартиры. Он воспользовался разрешением и повесил свой плащ в прихожей, разговор в верхней одежде мог получиться скомканным и бестолковым, как бутерброд на ходу.

Войдя в комнату, Ксенофонтов увидел, что женщина сидит на диване, напряженно распрямив спину и положив ладони на колени. И ее колени он увидел. Красивые колени. И женщина красивая – отмечал он про себя с такой настойчивостью, будто пришел специально для того, чтобы убедиться в этом.

– Ваш муж… простите, скоро придет?

– Не знаю.

– Но он придет?

– Надеюсь.

– Вы давно замужем?

– Это важно для прокуратуры?

– Да. Мне показалось, что будет удобнее, если мы поговорим здесь, а не в казенном помещении…

– Пожалуй. Мы женаты десять лет.

– Есть дети?

– Сын. Ему пять лет.

– У вас много друзей?

– Что вы имеете в виду? У кого – у вас? – Лицо женщины чуть дрогнуло. До сих пор она отвечала как бы механически, вопросы Ксенофонтова не вывели ее из печально-сосредоточенного состояния.

– Я имею в виду друзей семьи…

– Не так чтобы очень… В основном это друзья мужа. Охотники… – в ее голосе прозвучала едва уловимая ирония.

– Вы знакомы со всеми охотниками?

– Одно время мы довольно часто встречались… Праздники, юбилеи, вылазки на природу…

– Сейчас это… в прошлом?

– Можно и так сказать.

– А отчего так случилось?

Не знаю… Потеряли интерес друг к другу, возникли всякие обстоятельства… Знаете, когда люди слегка чужие – это удобнее. Никто не пытается перейти некую грань, каждый остается на своей территории, не нарушает границы ближнего… А чуть сблизятся – почему-то решают, что вправе судить о чужой жизни, о чужих поступках, следуют выводы, советы, предостережения…

– Другими словами, у вас не со всеми сложились отношения?

– Если точнее, то у меня со всеми не сложились, – улыбнулась женщина.

– С охотниками?

– Скорее с их домочадцами. Охотники проще… И потом, им есть чем заняться, о чем поговорить, как выразить себя…

– Вас осудили? – прямо спросил Ксенофонтов.

– Что-то вы уж больно… в лоб, – женщина насмешливо посмотрела на Ксенофонтова.

– Я тоже переступил грань?

– Пока нет… Но мне кажется, вы можете это сделать.

– Ошибка. Не переступлю. Единственное, что я себе позволю, – это повторить вопрос.

– Осудили ли меня? Я ведь уже ответила… Выводы, советы, предостережения.

– Вы знали Асташкина?

– Конечно.

– Он был хороший человек?

– Странный вопрос…

Почему? – Ксенофонтов с таким вниманием склонил голову, что казалось, для него нет сейчас ничего важнее, чем узнать мнение этой женщины об Асташкине.

– Это как-то перестало иметь значение – хороший человек, плохой человек… Сейчас другие показатели – нужный, полезный, влиятельный… А Асташкин… Да, можно сказать, что он был хорошим человеком.

– А полезным был?

– В каком смысле?

– Ну… Как директор гастронома?

– А, вы об этом… – в голосе собеседницы прозвучали снисходительность и облегчение. – Просьбами мы его не утруждали, но если сам догадывался… Не отказывались.

В это время из прихожей раздался звонок. Женщина поднялась, быстро и легко прошла мимо Ксенофонтова. Из прихожей послышался ее голос. Он показался Ксенофонтову неожиданно теплым, как бы ожившим. Через минуту в комнату вошел мальчик.

– Это Кирилл, – сказала женщина. – Знакомьтесь, – она улыбнулась, и Ксенофонтов опять похвалил себя за проницательность – у женщины оказалась красивая улыбка, ровные белые зубы. И только потом он взглянул на мальчика, настороженно стоявшего рядом. Его веснушчатая мордашка была необыкновенно румяной.

– Привет, малыш! – сказал Ксенофонтов без тени превосходства. – Как поживаешь?

– Хорошо поживаю.

– Молодец! Я рад, что мне удалось познакомиться с тобой. Ты отличный парень.

– Я знаю.

– О! Да ты еще лучше, чем я думал. Скоро в школу?

– Через год. Я пойду с шести лет.

– А спортом занимаешься?

– Мы его в бассейн водим, – сказала женщина. И после этих ее слов в душе Ксенофонтова защемило что-то, он даже чуть слышно простонал от прозрения.

– Не боишься воды? – спросил Ксенофонтов, потрепав мальчика по жестким рыжеватым волосам.

– А чего ее бояться? Она теплая.

– Красивый ты парень… Весь в мать.

– А папа говорит, что я в отца.

– Наверное, и папа прав.

– Ладно, хватит болтать! – сказала женщина с неожиданной резкостью. – Иди мой руки, будем ужинать. У вас еще что-нибудь? – обернулась она к гостю.

– Нет-нет, у меня все. Я пришел немного некстати, простите великодушно. Всего доброго!

– Что-нибудь передать мужу?

– Скажите, что приходил тот длинный детина из прокуратуры и продолжал задавать свои бестолковые вопросы. Да, и последнее… Чтоб я уж пришел не совсем зря… Что вы думаете об убийстве? Кто мог пойти на это?

Вопрос произвел на женщину совершенно неожиданное впечатление – она отшатнулась к стене, прижала ладонь ко рту и смотрела на Ксенофонтова чуть ли не с ужасом.

– Асташкин давно был у вас в гостях?

– Простите, – женщина с трудом взяла себя в руки. – Давно. Обычно мы собирались у Хуздалевых… У них квартира большая… Извините, Кирилл проголодался…

На улице совсем стемнело, но мелкий дождь продолжался. Над дорогой вспыхнули фонари, машины шли с включенными подфарниками. Появилось больше прохожих – люди возвращались с работы. Привычно подняв воротник и сунув руки в карманы плаща, Ксенофонтов размеренно зашагал к своему дому.

***

Открывая дверь, Ксенофонтов услышал в квартире настойчивые телефонные звонки. Не раздеваясь, он бросился к трубке.

– Поздно гуляешь, дорогой, – он узнал голос Зайцева.

– О правосудии пекусь. Тебе дай волю – всех пятерых посадишь. И будешь прав.

– Прав? – изумился Зайцев. – В каком смысле?

– В прямом. Одного – за убийство, остальных – за недоносительство. Ты еще сажаешь тех, кто не доносит? А то в газетах по этому поводу разное пишут…

– Не понял…

– Приходи, поговорим.

– А ты… это… уже знаешь?

Зайцев! – величественно произнес Ксенофонтов. – Ты напоминаешь обманутого мужа! Все знают, кроме тебя.

– С твоими шуточками… – не находя слов, Зайцев уже хотел было повесить трубку, но Ксенофонтов его остановил.

– Обижаться будешь в кабинете прокурора. Когда он вызовет, чтобы сообщить о твоей отставке. Приезжай. Убийцу в самом деле знают все. Даже я. Не забудь прихватить пива. В киоске, недалеко от твоей конторы, я видел баночное.

– Ты что, ошалел?! Одна банка стоит моей недельной зарплаты!

– Для правосудия я сберег не одну неделю твоих бестолковых метаний. – Больше Ксенофонтов произнести ничего не успел – в трубке раздались частые короткие гудки.

Зайцев пришел так быстро, что стало ясно – он звонил из ближайшего автомата, а до этого бродил вокруг ксенофонтовского дома. В его движениях все еще чувствовалась оскорбленность. Плащ он повесил на угол двери, чтобы не намокли вещи на вешалке, а пройдя в комнату, со значением поставил на стол пиво.

– Как все меняется, старик, – печально заметил Ксенофонтов. – Когда-то ты приходил ко мне с целой сумкой пива, с пакетом вяленой рыбы… Неужели придут времена, когда вот эту жалкую баночку мы будем вспоминать с восторгом и умилением… Сколько в ней, бедной?

А! – Зайцев махнул рукой. – Триста граммов. – Он сковырнул алюминиевую пластинку, и из отверстия поднялось легкое пивное облачко. А когда он разлил пиво по стаканам, в каждом оказалось не более половины. – Двадцать рублей стоит такая баночка… А эту я конфисковал у спекулянта.

– Он не возражал?

– Он был бы счастлив подарить мне сотню банок. Но тогда пришлось бы не только отпустить его на волю, но и отпускать впредь.

– Старик, ты поступил мужественно. Я бы так не смог, – сказал Ксенофонтов и одним долгим глотком выпил свое пиво. – Если бы все поступали так… Но это, к счастью, невозможно.

– Я тебя слушаю.

– Ты хочешь узнать, кто убийца? Скажу. Но доказывать его вину тебе придется самому. Хотя я и не уверен, что мне хочется наказать этого человека… Возможно, он поступил правильно, хотя и слишком уж категорично.

– Так кто же?!

– Васысь.

– Не может быть! Я почти доказал, что это…

– Не надо, – остановил его Ксенофонтов. – Не срамись. Понимаешь, Зайцев, здесь главное – найти причину. Теплая многолетняя компания положительных, обеспеченных людей… Дружба и взаимовыручка, даже взаимовыгодность… И вдруг – заряд картечи в спину… Должна быть причина.

– Ты ее нашел?

– Еще там, на берегу. Причина стала мне ясна, как только ты сказал про перышко в шляпе Асташкина.

– Скажите, пожалуйста! – с усмешкой воскликнул следователь.

– Да, Зайцев, да! Когда пиво стоит двадцать рублей стакан, а достать его можно только преступным путем с помощью следователя по особо важным делам… С людьми начинают происходить чудовищные превращения… Но поскольку эти превращения происходят со всеми, они остаются незамеченными. И мы с тобой тоже представляем двух чудовищ, которые по старой памяти притворяются хорошими ребятами. У нас искажена нравственность, Зайцев! Мы испорчены духовно! Мы злобны и завистливы, мы готовы проклясть человека за банку пива. Ровно минуту назад я произнес, внутренне, конечно, самые жестокие слова, которые только нашлись, по адресу спекулянта голландским пивом. Разве нормальный человек сможет проклясть незнакомого ему парня из-за этого вонючего пива? А разве ты, служитель Закона, должен был выпрашивать эту баночку взамен на хорошую камеру или благожелательный протокол задержания?

– Да ладно тебе, – Зайцев покраснел, что бывало с ним чрезвычайно редко. Не потому, что разучился краснеть, а потому что он не совершал поступков, которые вынуждали бы его краснеть.

– Пиво – ладно! Но есть на свете Канарские острова, брауншвейгские колбасы, египетские трусики, наши советские красавицы… Нет, я не хочу немедленно получить все это, нет во мне такого уж иссушающего желания… Но сознание полной и окончательной недоступности всего этого производит во мне необратимые изменения. И самое страшное – я теряю интерес к самому себе.

– Извини, но у меня интерес к убийце.

– О нем я и говорю… Ты слушай, старик, слушай… Где еще ты услышишь столь мудрые и печальные откровения… В каких своих провонявших хлоркой камерах и коридорах, в каких провонявших тройным одеколоном начальственных кабинетах, в каких провонявших потом очередях… Когда я знаю, что у меня никогда не будет жилья, кроме вот этой кельи на девятом этаже, когда я наверняка знаю, что у меня никогда не будет куска жареного мяса на завтрак, не говоря уже о клубнике со сливками, и похоронят меня вот в этих стоптанных туфлях… Я еще при жизни теряю интерес к самому себе и к тому, что со мной происходит. Мне безразличен галстук, который подвернулся утром, и я, не глядя, затягиваю его на своей шее, на небритой шее, Зайцев! Это мне тоже безразлично… Если на моих вышеупомянутых туфлях висят комья грязи, мне в голову не приходит почистить их… Зачем? – спрашиваю я себя. Все равно опять запылятся. Впрочем, вру! Об этом я себя даже не спрашиваю.

– Ксенофонтов, мне очень нравится то, что ты говоришь. Но прошу – чуть покороче.

– Хорошо. Но не только я теряю к себе интерес, это происходит со всеми. Прости меня, Зайцев, но у тебя сзади на носке дыра. И ее очень хорошо видно, когда при ходьбе поднимается штанина. Или когда ты сидишь, как сейчас…

– Не может быть! – вскричал Зайцев, заливаясь краской.

Дыра, Зайцев, – грустно повторил Ксенофонтов. – И ты знаешь о ней. Иначе не покраснел бы до помидорного цвета. Может быть, ты подзабыл, но помидор – это овощ такой, раньше он иногда встречался на наших столах… Ты надеялся, что ее не будет видно, но не учел, что дыры имеют обыкновение увеличиваться. Только не вздумай разуваться! Не хватало, чтобы я еще нюхал твои дырявые носки. Так вот, охотники… Они тоже потеряли к себе интерес, а если и держались, то охотой. Да и та сводилась к обыкновенной пьянке. Но! Кроме Асташкина.

– Это почему же?

– А потому что у него шляпа с пером. Вот ты почему не носишь шляпу с пером? Ведь ты купил себе такую шляпу? Купил. Но перышко отодрал еще в магазине. Ты боишься выглядеть вызывающе, Зайцев. Тебя тянет к серости и неприметности. Допустим, это профессиональное. Простим. А Асташкин не боялся вызова. У него шляпа с пером и бельгийское ружье. И он занимался теннисом. А до этого ходил в бассейн.

– Конечно! Директору гастронома можно!

– Стыдись, старик! Ты говоришь, как склочник в колбасной очереди. Шляпу с пером может носить каждый. И каждый, если уж очень захочет, может заняться теннисом. Или бегом. Или моржовыми купаниями. Ты купаешься зимой в проруби? Не купаешься. Почему? Слабо тебе. И перо, прекрасное рыжее перышко ты на моих глазах оторвал от шляпы и бросил в корзину для мусора прямо возле кассы, где оплатил свою покупку. А вот Асташкин не потерял к себе интереса. Он следил за собой, и это было заметно. Особенно женщинам. Особенно красивым женщинам.

– Ну ты даешь! Почему именно красивым?

– А потому, что красивые женщины знают, что могут в этой жизни претендовать на нечто большее, чем все остальные. И они претендуют. Даже когда сами об этом не догадываются. Претендуют самим фактом своего существования. Идем дальше. Рано или поздно в компании охотников должна была возникнуть тема любви.

– Или блуда, – добавил Зайцев.

– Фу, какой ты пошляк! Это работа на тебя влияет… Как это грустно! Знаешь, Зайцев, то, что участники события называют любовью, всевозможные соглядатаи называют блудом. Спасение одно – быть участником, а не соглядатаем. Надо быть гуманнее, Зайцев! Если ты в своей криминальной жизни многого лишен, не спеши осуждать и присоединяться к старухам у подъездов… Не надо. Продолжим. Возникает любовь, блуд, похоть… Как вы там еще в Уголовном кодексе выражаетесь?

– Сожительство.

– Во! Сожительством еще назови! Из мужчин кандидат один – Асташкин. Остальные сдались. Растолстели, обрюзгли, разленились… Я имею в виду не только внешне, но и внутренне. Потеряли к себе интерес. Сдались. Что у них? Варенье, соленье, дача, диван… Из женщин должна была попасть в эту историю самая красивая. Или самая отчаянная. Пусть будет даже самая испорченная – это чтобы и тебе было понятно. Установив, что убийца – Васысь, я решил проверить себя и сходил к нему домой.

– Ты что, издеваешься? – возмутился Зайцев. – Как это понимать – установил?

– Ну… Вычислил. Ты не догадался? А я думал, что ты догадался. Тогда же, во время очной ставки, все стало ясно.

– Хорошо! Я – дурак темный и заскорузлый! Пусть так… Но тебе придется объяснить!

Ксенофонтов взял пустой стакан и, запрокинув голову, долго и терпеливо ждал, пока одинокая капля пива, медленно скользящая по внутренней стороне стакана, сорвется ему на язык. И некоторое время как бы разжевывал ее, впитывая хмель и запах.

– Ничего пиво, – сказал он наконец. – Ничего… Если нет «Жигулевского», сойдет и это… Ты должен знать, Зайцев, что, когда в компании возникает тема любви, это тут же становится известно всем. Такие вещи узнаются из колебания воздуха, запаха дождя, шелеста листвы… И так далее… Кроме того, нужно принять в расчет, что убийца – это не опытный преступник, это несчастный, доведенный до безрассудства человек, который не нашел другого способа решить свои проблемы, защитить свое достоинство, как картечью.

– То есть ревность?

– Скорее отчаяние. Он раскрылся тут же, весь, прости меня, с потрохами, при первых же моих вопросах. Да, вопросы были коварны и неотразимы, – не смог удержаться Ксенофонтов от хвастовства. – Хотя, как я заметил, некоторые очень уж стеснялись моей тупости во время очной ставки.

– Ладно, ладно, – перебил его Зайцев. – Замнем. Поехали дальше.

– Я спрашиваю – кто сколько убил уток? Оказывается, Васысь меньше всех. До уток ли ему было тогда… Это так понятно. Он просидел несколько часов на своей надувной шине, мечтая только об одном – напиться. Я спрашиваю – кто сколько водки принес? Васысь больше всех. По ходу мелькали и другие конкуренты, но Васысь в крайностях присутствовал постоянно. Спрашиваю – как ехали, кто с кем сидел? Васысь – в конце автобуса, в полном одиночестве. Все сразу поняли, кто убил, за что… И сразу от него отшатнулись. Подозреваю, что на обратном пути, прямо в автобусе, они ему выдали на полную катушку. Но указывать на него не стали. Пока. Еще когда они только ехали на охоту, Васысь уже чувствовал себя отторгнутым, сидел один. Готовился. Или колебался. Он уже не мог общаться со всеми так легко и непосредственно.

– Ну, это все предположения… – неуверенно протянул Зайцев.

– А ты помнишь, как они расселись в твоем кабинете? Я не зря предупредил тебя, чтобы стульев было побольше, с запасом. Чтобы у каждого был выбор, где сесть… Васысь опять сидел один. Рядом с ним никто не сел. Он уже отверженный. Он – убийца. Пока они хранят ему верность, но если ты немного потаскаешь их на допросы, на очные ставки, проведешь обыски… Это им быстро надоест, и они сами назовут тебе убийцу. И представят доказательства.

– А у тебя их нет?

– Я же предупредил! Убийцу назову, а что касается остального… Работай сам. Сегодня, пока ты кругами ходил вокруг моего дома, ходил-ходил, не отрицай, я в это время был в гостях у Васыся. Его самого дома не застал, но с женой познакомился. Все переживания, все события последних дней у нее на лице написаны. В самом деле, муж – убийца, любовник мертв… Видел их сынишку… Хороший парень, шустрый, симпатичный. Рыжий. С веснушками. Ушки чуть в стороны торчат, но это его даже красит. Понимаешь, Зайцев, слишком большое сходство.

– С кем? – вскричал Зайцев, ничего не понимая.

– Ну как… С Асташкиным. Он даже фразу произнес… «Папа говорит, что я похож на отца». Усек? Папа говорит, что сын похож не на него, а на отца… То есть в доме это больная тема. Парнишка еще ничего не понимает, а между родителями… пропасть. С каждым годом сходство становилось очевиднее… Для всех, Зайцев, для всей компании. И бедный Васысь не выдержал. Подозреваю, что связь его жены и Асташкина продолжалась. И, убедившись в этом, он, как говорится, впал в неистовство. Он же слабак, этот Васысь… Фотограф, что с него взять? Зашибает живую копейку, среди охотников – самый никчемный. Потому-то Асташкин и решался ездить с ним, он не чувствовал в нем опасности.

– В тихом болоте черти водятся, – заметил Зайцев.

Возможно. Охотничьи компании стали у нас чем-то вроде клубов деловых людей – ты же сам говорил. Чтобы выжить, люди сшибаются в стаи, в банды, если ты позволишь мне так выразиться. Васыся они должны были отшить. Но не отшили… Мне кажется, из-за жены. Больно жена красивая, украшение любого праздника.

– Надо будет послать ей повестку.

– Дельная мысль, – одобрил Ксенофонтов. – Обязательно пошли. Но, знаешь, я думаю, он сам придет с повинной. Сегодня напьется, завтра… Потом придет. А стоит тебе кого-нибудь из охотников задержать для эксперимента… Остальные тут же назовут убийцу. Не повезло Васысю… Уж сильно парнишка на отца похож… Слишком большое сходство. Вот смотри. – И Ксенофонтов положил перед Зайцевым снимок.

– Где взял?

– Украл. Когда мать вышла дверь открывать, я и смахнул с полки.

– Да, – вздохнул Зайцев. – Действительно… И ушки в стороны, как у отца… Что же они так неосторожно, – он опять вздохнул, медленно открыл свой портфель и вынул из него запотевшую баночку голландского пива.

– Старик! – взревел Ксенофонтов восторженно. – Да ты гений!

– Немного есть, – скромно согласился Зайцев, вскрывая банку, над которой поднялось легкое пивное облачко.

УБИТЬ ДЕРЕВО

Остановив самосвал у самой калитки, Женька наскоро осмотрел кабину – не забыл ли чего? И, ссутулившись, заранее сморщившись от дождя, который сейчас окатит его, спрыгнул на дорогу. Потом с силой захлопнул дверцу, для верности подергал ручку и побежал к террасе, освещенной слабой лампочкой. Но едва оказался под навесом, увидел, что следом за ним по кирпичной дорожке, влажно мерцавшей среди деревьев, бежит еще кто-то, неуклюже стряхивая на себя потоки воды с деревьев. Женька присмотрелся и узнал Деева, соседа, занимавшего вторую половину дома, когда-то неплохого, добротного дома. Когда Деев поднялся по ступенькам, Женька увидел, что лицо у старика мокрое и какое-то растерянное.

– Привет, батя! – Женька пожал влажную холодную ладонь Деева. – Ты чего это по ночам шастаешь, людей пугаешь?

– Вот. Смотри. – Деев протянул размокший клочок бумаги.

– Что это?

А то! То самое! Ордер! Новая квартира мне светит, понял? И тебе тоже. А это, – Деев постучал кулаком по бревенчатой стене, – на дрова. Понял?

– Чего ж, все как есть понял! – ответил Женька, не скрывая радости. – Состоялось, значит, все-таки… Долго они тянули. Я уж подумал было, что все заглохло. Скоро новоселье праздновать будем, а, батя?

– Попразднуем. – Деев взял ордер, сложил его, сунул в карман. – Попразднуем, – повторил он, невидяще глядя куда-то в шуршащую дождем темноту сада.

– А ты вроде и не рад? – спросил Женька. – Как же это? Сколько было разговоров, а тут на тебе! Не-ет! Что-то, батя, ты не туда подался, ей-богу! Ведь ты, можно сказать, мечтал эту квартиру получить, и вот мечта твоя сбывается, а? Мечта, она ведь такая, не у каждого…

– Да ладно тебе! Мечтают вон девицы замуж выйти! – Деева, видно, раздражало само – слово «мечта».

– Ну ты даешь, батя! Воду не таскать, печку не топить, крышу не латать! Тепло, сухо, чего тебе еще?!

– Так-то оно так, – вздохнул Деев и присел на ступеньку. – Так-то оно так…

– А что не так?

– Нету радости, понял? Думал, радость будет, а ее нету.

– Это, батя, потому, что большая удача на тебя свалилась. Такая, что и зашибить может. Вот она тебя и ахнула… Как мешком из-за угла.

– Думаешь, в этом дело?

– А чего тут думать? Посмотри на себя – ты весь какой-то ахнутый. Может, тебе выпить надо, а? У меня есть кой-чего… А?

Не ответив, Деев медленно, тяжело спустился по ступенькам и напрямик через малинник, не прячась от дождя, пошел к своему крыльцу.

Утром, приникнув к окну, чтобы посмотреть на погоду, Женька увидел в саду Деева. В резиновых сапогах, серой фуфайке, ушанке с проплешинами, он был почти незаметен среди оголенных деревьев, с которых еще падали редкие капли ночного дождя.

И лопата в руках у Деева с налипшими комьями мокрой земли тоже была какого-то серого цвета.

– А, сосед! – приветствовал его Деев, едва тот появился на крыльце. – Долго спишь.

– Суббота… – Женька медленно сошел по ступенькам, сунул в рот тощую мятую сигаретку.

– А я побывал сегодня там, полюбопытствовал… Возле нашего дома… Тут недалеко, оказывается, километра три будет.

– Блочный? – спросил Женька.

– Не, кирпичный. Серый, правда, кирпич, холодный. Кто его знает, может, он и неплохой, но только мне серый не нравится. Будто отсырел и никак просохнуть не может. Или ничего, а?

– Люди живут, и мы жить будем. Авось. А что это ты затеял? – Женька кивнул на канаву, вырытую вокруг дерева. – Никак орошение?

– Как же, орошение. – Деев усмехнулся, помолчал, отступил на шаг, чтоб Женька мог оценить его работу, чтоб виднее было сделанное. – Выкапываю. Пересаживать буду. У меня ить первый этаж, вот под окном рябины и посажу. Весна придет, а я как в старом доме живу. Каково?

Деев задорно подбоченился, но Женька видел, что старик, робея, ждет одобрения, боится, как бы не посмеялись над ним.

– А что, это ты в самую точку, – великодушно одобрил Женька. – Надо будет и себе присмотреть парочку деревьев, как думаешь?

– Во-во! – обрадовался старик. Он снял шапку, пригладил седые спутанные волосы и снова нахлобучил ее на голову. Одно ухо у шапки было надорвано, болталось, козырек нависал на глаза, и синие глаза Деева светились откуда-то из глубины, из остатков кроличьего меха. – Своим говорю: переселитесь, пообнежитесь в тепле, а там, глядишь, эта вот избенка сниться начнет. И запах, говорю, приснится, и стены шершавые, и полы щелястые… Проснетесь, говорю, со слезами на глазах… Смеются. Понял? Не верют. К газовым поддувалам рвутся. Краники блестящие повертеть не терпится. По унитазу сохнут. Подумать только – унитаз! Показывали кино по телевизору, и надо же, унитаз на экране мелькнул. Оглядываюсь на дочку, а у нее глаза горят и румянец. Во как! Розовый, говорит, хочу. Белый – он холодит. Понял?

– Ну что ж, – рассудительно заметил Женька. – К культуре девка тянется.

– Хороша культура! – Деев по-кошачьи фыркнул, но глаза его оставались серьезными, даже печальными. – Что получается – забывать начинаем, для чего какой предмет сделан. – Деев оперся грудью о рукоять лопаты и смотрел, смотрел куда-то в переплетения серых, синеватых, сиреневых ветвей, в редкие белесые листья, оставшиеся на деревьях. – Нет, мил-человек, культура – это когда жилье свое ценишь, людей уважаешь, которые стоят того, когда сам уважение людей оправдываешь… А книжки в шкафу, штаны в облипочку, розовый горшок – это так, блажь одна… Больно просто все это, больно легко стало культурным заделаться… А раз легко, то и желающих толпы. Все так к этой культуре бросились… того и гляди затопчут.

Женька рассмеялся, но спорить не стал.

– Своим-то говорю… Вы, говорю, в той квартире и погоды не увидите. Вода горячая, вода холодная, тепло, сухо, мухи не кусают… А тут вся жизнь на погоде… Вот листья упали – так они же нам на плечи упали, под ноги… Снег выпал – мы его с крыши сметаем, с крылечка веничком сметаем, лопатой дорожку к сараю разгребаем, а? То-то и оно! Холода настали, а мы дровишки колем, на руки дуем, пар изо рта, полешки звенят, смолой пахнут, лесом! В дом их внесешь, бросишь у печки, а они сразу потускнеют, влагой возьмутся, запотеют… И запах от них! – Деев закрыл глаза и покачал головой. – А весна! Ветки в окно стучатся, на них цветы яблоневые, насекомые разные в саду гудят, из-под каждого комочка жизнь прет! Подумать только – жизнь прет! А осенью выйдешь, а? На листьях, на траве изморозь по утрам. На антоновке иней, слабый такой, прозрачный иней, дохнешь на яблоко, а оно тут же капельками мелкими пойдет. Укусишь яблоко, с хрустом отломится бочок, и зубы ломит. А внутри, в антоновке, прожилки медовые…

– Хватит, батя! – Женька замахал руками. – Нет сил слушать!

– Говорю своим, надо, дескать, дерева под окнами на новом месте посадить. Опять смеются. Понял? Счастливые. Дерева им уже не дюже… Им асфальт подавай, чтоб каблучками постучать, душа у них тает от этого перестука.

К ним, осторожно ступая по листьям, шел пес. У него была странная кличка – Кандибобер. Может быть, когда-то, лет десять-пятнадцать назад, его и не зря так назвали, но теперь эта кличка вызывала лишь улыбку. Передвигался Кандибобер неуверенно, и зубов у него было гораздо меньше положенного.

Подойдя к Дееву, Кандибобер ткнулся мордой в колени, качнул хвостом, не в силах, видимо, поднять его, свернуть, как бывало, в радостное, солнечное кольцо на спине, и тут же, подогнув ноги, неловко рухнул на сырые листья. Деев наклонился, потрепал собаку за ухо, легонько пошлепал по щекам. Кандибобер положил морду на передние лапы и успокоенно прикрыл глаза. Дескать, мне бы только рядом побыть…

– С ним как? – Женька кивнул на собаку.

– С собой заберу.

– А они? – Женька показал на окна.

– Пусть как хотят, а пес пойдет со мной, – резковато ответил Деев.

Видно, в доме уже обсуждали, как быть с собакой, и Кандибобер, понимая, что речь идет о нем, шевельнул хвостом по листьям, улыбнулся, не открывая глаз, что-то проворчал про себя.

– Ты это… присмотри деревцо. Пока по дорогам мотаться будешь, я тут не торопясь и вырою. Главное, чтоб побольше корней захватить, обрыть со всех сторон канавой, корни обшить досками и вместе с землей на новое место. Оно и не услышит. Проснется весной – как после наркоза. Глядь, а вокруг новые места, дома, машины по дорогам, то-то удивится!

– Да ладно, сам вырою. Не сегодня же переселяться… Как там вокруг дома-то? Жить можно?

– Что вокруг – пустырь. Земля перерыта, глина, лужи, ямы, плиты брошенные, трубы… Бульдозером их в землю повдавливали, чтоб назад со стройки не увозить. Ну что, искорежить искорежили, но так и не зарыли. Что там еще?.. Батареи проломленные – как их можно проломить? Вот скажи мне, как можно чугунную батарею парового отопления испортить? Не иначе как с умыслом, кувалдой. Унитазы побитые, двери размокшие, а уж кирпича – как после бомбежки. Не пойму я этого, никак не пойму! – В глубоких синих глазах Деева застыли боль и недоумение.

Что тут понимать! – Женька со злой безнадежностью махнул рукой. – Кой-как слепили – и на другой объект. Время спишет. Такие строители!

– Не-е-ет! – Деев покачал головой. – Дело не в том, что, дескать, строители плохие попались. А если бы другие были, все иначе у них вышло бы? Нет. Все как-то одно к одному идет – вот беда. Дорогу за лесом строили, помнишь? Пройдись по кустам вдоль шоссейки – сколько там куч бетона, асфальта, щебня! Мало того, что материал загубили! И хоть бы хны!

Во как… Но ты не переживай, внутри там, в нашем доме, все чисто. Полы крашеные, обои зелененькие, в клеточку. Шкафы встроенные, так что и мебели особо не нужно. Но встроены неважно – я уж там в окна позаглядывал. Дверцы кривые, прибиты косо, переделывать придется.

– Переделаем, – хмуро ответил Женька. – Лишь бы на голову не капало.

– Это как получится. Воду пока не подключили и, слыхал я, будто еще месяца два не будут подключать, не подтянули трассу, да и слесарей у них не хватает. Но ты того, ордер-то получай, а то знаешь как бывает: придешь, а тебе говорят – кончились ордера. Во как! Хоть криком кричи, а их нету, кончились. И все тут! Смотри, сосед, не хлопай ушами-то, побереги уши, сгодятся!

Переезжали в новый дом постепенно, мало-помалу привыкли к нему, прощаясь со стенами, запахами деревянной избы. И ночевали через раз – то в низковатой гулкой квартире, то на старом месте. Каждый день что-то уносили с собой, оставляя безнадежный хлам, который ну никак не сгодится в новом жилье: топоры, лопаты, угольные ведра, утюги, самовары, которыми пользовались последний раз в войну. Назвать переселение веселым было нельзя – каждый угол, каждая доска в доме, дерево в саду, тропинка к калитке так обросли воспоминаниями, что попросту невозможно было проститься с садом легко, спокойно, без боли. В конце концов, оставляли не только старые стены – оставляли собственные годы.

Деев часами бесцельно бродил по дому, шаги его отдавались эхом в пустых комнатах. Он подходил к одному окну, к другому, смотрел в прозрачный сад, поднимал с пола какую-нибудь ненужную теперь вещь, повертев ее перед глазами, ронял на пол и шел дальше. За ним неслышно брел Кандибобер, покачивая хвостом и время от времени вздыхая, будто хотел этим выразить свое сочувствие, понимание…

Были минуты, когда дом казался Дееву чуть ли не живым существом, притихшим, чутко прислушивавшимся к каждому слову людей, к каждому их шагу, словно он пытался узнать, что же его ждет? «Да, брат, – бормотал Деев, – тут уж ничего не попишешь, ничего от тебя уж не зависит…» Он стал замечать, что дом вроде стал суше, теплее – может, показалось? Нет, крыша уже не протекала, осенние дожди не заливали подоконников – отчего бы это? И двери будто плотнее стали закрываться, тяга в печке улучшилась, теперь огонь за чугунной дверцей прямо гудел, вырываясь через черные запутанные ходы в низкое отсыревшее небо. Приложив руку к стене, Деев озадаченно наклонял голову – надо же, греет! И доски пола, которые еще совсем недавно прыгали и прогибались на одряхлевших балках, теперь лежали плотно, будто сцепившись друг с дружкой в отчаянной надежде остановить людей, задержать их если не навсегда, то хотя бы на зиму, еще на одну зиму, а уж весной-то, летом у людей не хватит сил уйти отсюда. Не смогут, не смогут, не смогут. Не уйдут.

Конечно, все эти перемены можно было при желании объяснить иначе, проще. Доски уплотнились, потому что отсырели после осенних дождей, тяга в печке улучшилась, потому что похолодало, исчезла давящая сырость, да и хороший уголь перестали жалеть, к чему он теперь, уголь-то?

Но Деев не торопился ударяться в эту занудливую трезвость – печаль старого дома была так созвучна его собственной. Он помнил, как строили этот дом, как он, еще мальчишкой, слизывал смолу с сочившихся бревен, как пахло этой смолой, свежими стружками, и все в доме было светлым, праздничным: стены, пол, потолок, подоконники. Потом все потускнело, будто повзрослело. Как-то Деев решил маленько подровнять выступающее бревно и совсем немного стесал, два раза топором ударил, но из стесанного места брызнул почти забытый им золотистый цвет. Внутри дерево оказалось таким же светлым и радостным, каким оно осталось в памяти, каким было пятьдесят лет назад, когда он бегал здесь по шуршащим стружкам и жевал необыкновенной вкусноты горькую сосновую смолу. От зачищенного места пахнуло сосной и детством. «Адом-то молодой, – подумал Деев. И еще подумал: – Как и все мы, если пообтесать маленько, шкуру нам подновить, физиономию разгладить… И сейчас бы в чужой сад за сиренью полез. А что, – хмыкнул Деев шало, – ей-богу, полез бы!»

Он подошел к умывальнику и уставился на себя в маленькое тусклое зеркальце. Но, кроме напряженно смотрящего на него немигающего стариковского глаза, ничего не увидел. Чуть отклонившись в сторону, он совсем огорчился: в зеркальце замелькали его небритый подбородок, красноватый нос, вскинутые белесые брови…

– Да, – протянул Деев вслух, – многовато стесывать придется.

Когда уже шло переселение, Деев стал замечать, что вокруг дома все чаще появляются странные тени. Они торопились скрыться, нырнуть в темноту, едва замечали, что на них обратили внимание. Выглянув иногда из окна, из двери сарая, обернувшись от собачьей будки, Деев видел в сумерках сгустки темноты у забора, под яблоней, на углу. Но стоило хлопнуть дверью, кашлянуть погромче, позвать Кандибобера, тени тут же исчезали. Ранним утром или уже вечером они проникали во двор сквозь щели в заборе, а которые посмелее, бесшумно входили в калитку, опасливо приближались к самому дому и, пройдя вдоль стены, пригнувшись, чтобы их не заметили из окон, исчезали, уходили тем же путем. Иногда, собравшись по двое, трое, они подолгу стояли в кустах, переговариваясь друг с другом. Но сколько ни прислушивался Деев, ничего, кроме шелеста листьев, разобрать не мог. Замечал тени и Кандибобер, но стоило ему залаять, как они тут же растворялись в осенней дымке. Деев злился, ворчал недовольно, случалось, нарочно стучал чем попало, без надобности звал Женьку, разговаривал с ним во весь голос, стараясь этим распугать ненавистные привидения.

– Ты чего бурчишь, батя? – не выдержал как-то Женька.

– Ходют, ходют, дождаться никак не могут. Жив я еще, жив! И дом, и сарай стоят как стояли. Видно же, что люди живут здесь – свет горит, занавески на окнах, собака лает… И нечего тут шастать, нечего хоронить меня раньше времени!

– Да о ком ты, батя?!

– А вон, – Деев неопределенно махнул рукой в сторону сада. – Дровишки им нужны. Уж из-под тебя готовы доски рвать! Ну, народ, спасу нет!

– Вон ты о чем! А я уж подумал грешным делом – заговаривается сосед… А эти… Они правильно делают. Не всех ведь сносят, зима идет, холодно зимой-то…

Да что я, против?! Я не против! Ломай, круши, поджигай! Чего хочешь вытворяй. Но дай сначала мне по-людски уйти. Ить не унесу я дом с собой-то! Оставлю. Негде мне его в квартире разместить. Вчера смотрю из окна, а они уж кусты смородины роют! Не жалко смородины, даже хорошо, что выроют, не пропадет смородина, мне на душе спокойно от этого… Но дай уехать спокойно!

– Да, батя, – вздохнул Женька, – тяжело, я смотрю, тебе уезжать, ох тяжело!

– А тебе? Тебе легко?

– Как сказать… – Женька обвел взглядом двор, дом, ковырнул ногой землю, помолчал. – А знаешь – легко. Надоело. Люди в гости ходят, в отпуск ездят, просто в окно глядят, а ты мордуйся возле этого дома с утра до ночи. Там течет, там сифонит, там, не успеешь оглянуться, уж зима катит в глаза… Нет, батя, я рад. Да и твои, я смотрю, ожили, голоса веселые.

– Веселые голоса, – подтвердил Деев. – Веселей не бывает. Они уж чемоданы сложили, узлы связали, перетаскивать потихоньку начали, я сходил все банки, бутылки сдал… Дело за тобой, а, Жень? Перевезешь? Там два шкафа, кровати…

– Перевезу. Дело простое. А с деревьями как же?

– Опять на тебя надежда. – Деев осторожно посмотрел на Женьку. – Ты не беспокойся, я после твою машину вымету, все честь по чести… А?

– Не выйдет.

– Что так? А, Жень?

– Не поднимем мы с тобой эти кубы земляные, надорвемся.

– Авось! Люди добрые помогут.

– Ну ты, батя, даешь! Оно тебе надо? Двадцатилетние деревья с собой таскать… Обалдеть можно. А как же с домовым? С собой берешь или оставляешь?

– Как сам решит, – серьезно ответил Деев. Женька весело глянул на старика, хотел спросить что-то потешное, озорное, но сдержался.

Жена Деева, Вера, была женщиной деловой, энергичной и словно бы вечно озабоченной важными делами, которые непременно нужно закончить сию минуту. По опустевшим комнатам она ходила гулко и быстро, эхо металось за ее спиной, множась и дробясь; нерасторопный Деев лишь в последний момент успевал шарахнуться в сторону, чтобы пропустить жену с узлом, с мешком, набитым старой обувью, торопящейся в другую комнату, где, конечно же, ее ждут не дождутся.

– Посторонись! – весело кричала дочь, видя растерянность отца. – Посторонись! – и хохотала, припадая к стенам.

– Ты это… – начинал говорить Деев, но заканчивать уже не было надобности, поскольку Вера, только что стоявшая у раскрытого шкафа, уже звенела тарелками на кухне.

– Дорогу, папаня! – кричала Наташка, и он послушно прижимался спиной к стене, чувствуя лопатками, затылком, ладонями крутые сглаженные бревна.

– А ну-ка хватит кукситься! – сказала Вера. – Затяни вот этот узел! Так… молодец. А теперь отойди.

– Ты это… Вера…

– Ну? – резко, на ходу обернулась жена. – Чего тебе?

– Надо бы посидеть… Напоследок… Положено…

– Насидишься! – Сдернув со стола клеенку, она с глумом свернула ее в рулон. – Наташка! Держи!

– Куда ты, маманя? Она же изрезанная вдоль и поперек! От старости ломается.

– Там разберемся! А ты чего маешься? – Вера повернулась к Дееву. – Давай, давай, шевелись! Не стой на месте! Мы еще одну ходку успеем сделать. На завтра пустяки останутся.

– Так я это… с Женькой договорился… Он завтра все и перевезет с утра.

– Как же, перевезет! Он еще свое не перевозил!

– Сказано – перевезет, – упрямо повторил Деев.

– Ну ладно, посмотрим.

Двери были распахнуты, с окон сдернуты шторы и занавески, подстилочки и дорожки, которые прикрывали щели в полу, выщербленные доски, круглые мышиные дыры, лежали теперь свернутые в плотные колбаски, и дом сразу стал холодным и чужим. Квадраты окон пугающе выделялись черными провалами в неизвестность.

Войдя из полутемного коридора в кухню, Деев опешил. Среди разгрома, среди тряпья, мусора, битой посуды, которую хранили годами в надежде когда-нибудь склеить под настроение, среди дырявых кастрюль и проржавевших ведер возвышался ободранный, щелястый стол, а на нем одиноко и значительно стояла зеленоватая с лиловой нашлепкой бутылка водки. Над ней на длинном мохнатом шнуре раскачивалась пыльная лампочка.

– Чего стоишь? – раздался из коридора веселый голос Веры. – Беги за соседями. Прощальную пить будем. Ты не против?

– Кто, я? Это ты у меня спрашиваешь?

– Нет, у Кандибобера! – рассмеялась Наташка. Она была в отца краснолицая, а в мать – крепко сколоченная, громкоголосая и тоже вечно озабоченная каким-то неотложным делом.

Женька пришел со своей женой, Настей, женщиной крупной и молчаливой. Впрочем, рядом с Женькой все женщины казались крупными и молчаливыми. Не говоря ни слова, Настя развернула газетный сверток и положила на стол нарезанную вареную колбасу, несколько луковиц, хлеб.

– На новом месте чего получше найдем, – как бы извиняясь, сказала она.

Пили из оставшейся в доме посуды – фарфоровых чашек с отбитыми ручками, из рюмки с отколотой ножкой.

– Ну, – Деев поднял белую чашку с голубым цветочком на боку, – спасибо этому дому… Прожили мы здесь немало, спасал он нас и от стужи, и от жары…

– Будем живы! – крикнул Женька.

– Постараемся! – подхватила Наташка, стрельнув глазами на тщедушного соседа.

Женщины чокнулись и молча выпили. И тут же, едва успев закусить, сорвались с места и снова взялись перетаскивать узлы, впихивать в них что-то, вытаскивать. За стеной послышался ставший уже привычным глухой грохот – Настя с новыми силами готовилась к завтрашнему переезду.

Деев налил еще, Женька поднял рюмку с отколотой ножкой, чуть капнул из нее в чашку Дееву, вроде и немного отлил, а все на душе спокойнее – дескать, мало пью, если и прихватит брюхо, то не по моей вине.

– Что-то, я смотрю, поправилась твоя Настя перед новосельем? – спросил Деев, пряча глаза.

– Ничего! – беззаботно ответил Женька. – Скоро опять похудеет.

– Никак прибавление?

– А то как же! Нам ведь двухкомнатную на троих дали.

– Как на троих? Вас же двое!

– А я им справку под нос! Так, мол, и так, скоро нас будет трое. Справки при распределении тоже учитываются. Так что дитенок не обязательно должен быть в наличии.

– Шустер, однако… Шустер.

А куда деваться, батя! – Опьянев, Женька присмирел, заговорил тише. – Я ведь в жизни больше квартиру не получу, – сказал он, припав неловко грудью к столу. – И не будет у меня другого случая ее получить, обзавестись, построить… Так что, батя, считай, крепко мне повезло. Ничего я не сделал ни против закона, ни против совести своей. Положено беременную бабу за двоих считать? Положено. И спасибо. А то дите родится – куда мы его?

– Ну что ж, сделал и сделал. – Деев обвел глазами темные, прокопченные стены кухни, погладил край стола, осторожно перевел дух, чтоб Женька не подумал, не дай бог, что он вздыхает. – А я вот мальцом был, все хотел взрослым побыстрее стать. Думал, стану взрослым, вот тогда и жизнь у меня начнется. Стал… Ну и что?.. Радости мне прибавилось? Нет. Похоже, всю радость, что мне отпущена была, я еще тогда спустил, в детстве. Потом лет двадцать отработал, в охотку отработал, не жаловался, но… О пенсии стал помышлять. Выйду, думал, на пенсию и уж тогда заживу в свое удовольствие. Вышел. Полное счастье, да? Дальше некуда, да? Ан нет. Теперь вот новая квартира… Понимаешь… – Деев перешел на шепот, опасливо оглянулся. – Понимаешь, такое в душе у меня состояние, будто я все дальше и дальше… Понял? И не могу остановиться, и вернуться не могу.

– От чего дальше? – тоже шепотом спросил Женька, поняв, что речь идет о чем-то важном для Деева.

Вроде от самого себя все дальше. Вот когда мальцом был – это я, самый что ни на есть Васька Деев. А потом подрос, женился… и от себя как-то чуть отошел. Будто я все тот же, и люди меня узнают, и по фоткам вроде я, а вот чего-то важного, что и делает-то меня Васькой Деевым, нет. Понял? Ушло. Выкипело. Потом другие события, то-се… А я дальше от себя, дальше… Ужас! – прошептал Деев, пристально глядя на Женьку синими глазами. – И я, что хуже всего, не могу остановиться. Как с горы. Вот скажи – ты меня знаешь?

– Ну?

– Во. И жена знает. И соседи, и по работе… А ведь я того…

– Что… того?

– Я не такой. Я другой.

– Хуже? Лучше? – попытался пошутить Женька.

– Не знаю. Чую только – не такой. А какой – и сам не знаю. Вот когда один остаюсь, вроде возвращение происходит, приближаюсь я к тому мальчонке, будто согласие у меня с ним наступает. А как на людях оказываюсь, и говорю не то, и думаю не то…

– Может, возраст?

– Может, возраст, – согласился Деев. – Хочешь, признаюсь?

– Ну? – хрипловато спросил Женька.

– Лежу иногда, закрою глаза, прислушаюсь… Вроде до сих пор ходит по дому тот оборванец Васька Деев. Вижу, в чем он, что у него на ногах, в какой рубашке, вихры его нечесаные вижу, даже знаю, что он ел утром… То на чердак заберется, то на кухне крышкой звякает – проголодался, надо понимать. И больше всего знаешь чего боюсь? Что он войдет в ту комнату, где я лежу.

– И что же, заходил?

– Ни разу. Все мимо, мимо по коридору… А как-то раз остановился у моей двери, вроде зайти хочет, знаю, что и ему хочется на меня посмотреть, любопытно ему, каким он станет. И тоже боязно. Так и не зашел… А ты говоришь, квартира.

– Откажись.

– Легко сказать… Сам старею, Наташка вон… Внуки скоро пойдут. Да и сносят дом-то наш, сносят! – Деев поднялся, провел рукой по стене, понюхал ладонь. – Пахнут бревна-то… Сколько стоят, а пахнут…

– Ну ладно, пока. – Женька поднялся. – До завтра, батя! – Поддернув воротничок пиджака, будто это могло спасти его от холодных капель, он вышел в коридор, сбежал по ступенькам, а пробравшись сквозь мокрые кусты к своей террасе, нетерпеливо потер стенку рукой, понюхал. – Бревно – оно и есть бревно, – проговорил озадаченно. – Дерево, сырость, плесень… А когда-то наш дом, наверно, неплохим сосновым бором был.

Кто бы мог подумать, предсказать, что через много лет – а после этого вечера в самом деле пройдет еще много времени – и у старика Деева, и у его соседа Женьки Антюшева не больно веселый ужин в полутемной, разгромленной переселением избе, зеленоватая бутылка водки, грустная лампочка на длинном мохнатом от пыли шнуре, обнаженные квадраты окон, капли сгустившегося тумана, изредка звонко бьющие по жестяному карнизу, и сами они, зябко ссутулившиеся вокруг стола, пропахшего старой, прилежавшейся клеенкой, – кто бы мог предположить, что все это в малейших деталях останется у них в памяти, вплоть до того, что Женька будет помнить название газеты, в которую была завернута колбаса, – «Новые рубежи». И стоит когда-нибудь в будущем тому же Женьке Антюшеву услышать или прочитать это привычное сочетание слов, он сразу вспомнит темную кухню своего соседа Деева и их пятерых, тогда их еще было пятеро, слегка опьяневших, слегка оробевших от предстоящего переселения в новый дом.

Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.