Жизнеописания византийских царей

Еще глубже продвинулся он в Сирию, разорял и опустошал страну, захватывал добычу и пленных, брал города (два из них разрушил до основания), и в том числе — после осады — Созопетру[83] — родину амерамнуна. Амерамнун пытался в письмах побудить Феофила покинуть его родной город, но не встретил согласия. После этого Феофил вернулся в царственный город, велев Феофобу уладить персидские дела и как можно быстрей к нему возвращаться. Персы, однако, захватили Феофоба в Синопе и вопреки воле провозгласили царем. Полный почтения и страха перед императором, он отказывался и говорил персам, что тяжко расплатятся они за свою дерзость. А те, напуганные царскими угрозами, еще больше утверждались в своем намерении, держали у себя и побуждали Феофоба к действиям. Ну а тот тайно дал знать царю о случившемся и клятвенно заверил, что не он, а персы учинили такую дерзость. Царь с радостью узнал о его решении, позвал во дворец и вернул все блага. Он даровал прощение и помилование и всем остальным и выселил их из Синопа, а также и Амастриды. А поскольку умножились они и возросли в числе до трех мириад, решил царь, что негоже оставлять их свободными и без присмотра, и потому, хорошо рассудив, отправил по две тысячи в каждую фему в подчинение местным стратигам и велел поставить над ними турмархов. Вот почему до нашего времени сохранили наименование «персы» турмы[84] тех фем, по которым они были рассеяны. Вот так эта наглая и бесстыдная в глазах Феофила дерзость привела к расселению персов, а Феофобу вскоре стоила жизни. Но была и вторая причина, о которой будет рассказано на своем месте.

30. Амерамнун же, страдая душой из-за захвата и разорения своей родины, распорядился и объявил повсюду, чтобы все от мала до велика собирались из Вавилонии, Финикии, Келесирии, Палестины, Нижней Ливии и на щитах своих написали «Аморий», дерзостно намекая таким образом на поход против этого города. Он стянул свои силы к Тарсу, приумножил прежде малочисленное войско[85], а сам пребывал в исступлении и душевных муках из-за позора, пережитого отчизной. Но и Феофил выступил к Дорилею, удаленному на три дневных перехода от Амория. Многие тогда советовали переселить жителей Амория и до поры до времени уклоняться от неудержимого натиска сарацин (велики были силы амерамнуна, бесчисленно его войско), но Феофил счел это несуразным и недостойным, достойным же и благородным — еще больше укрепить город и спасти его с помощью советов доблестного стратига. А был это стратиг Анатолика патрикий Аэтий. И поскольку тот ощутил большую нехватку воинов, послал их ему Феофил, дабы они повсюду встретили и одолели врага. Помимо этого дал он Аэтию вождей и начальников: вскоре принявших мученичество Феодора Кратера, Феофила и Вавуцика, кои стали предводителями не только того войска, но и отряда сорока двух мучеников. [58]

31. Обуянный гордыней сарацинский предводитель во главе войска прибыл в Таре. Испросив совета оракула, он решил не сразу двигаться на Аморий, но прежде испытать ромейские силы с помощью сына, который вместе с частью войска выступил против царя. «Если сын победит, — сказал он, — победа будет и у отца. Если же нет, лучше не трогаться с места, ибо не видать мне победы». И вот тот, прихватив с собой эмира, правившего тогда Мелитиной, и примерно десять тысяч турок, вместе со всем армянским войском и архонтом архонтов[86] прибыл в Дазимон. Со своей стороны выступил против него и Феофил во главе немалого войска, составленного из персов, а также выходцев с Запада и из стран восходящего солнца. Прибыв же в место под названием Анзен, пожелал царь перед наступлением поглядеть на скопище врагов, и доместик схол Мануил привел его на один холм, возвышающийся над окружающей местностью. Сначала ему на глаз показалось, что число сарацин меньше нашего, но Мануил с ним не согласился, и решил царь, что копий с той и другой стороны одинаково. «Но, определяя силу, — возразил Мануил, — сравни, у кого гуще лес копий». Когда же оказалось, что сильней войско не наше, а вражеское, потребовался и план, сулящий победу. И он был совместно составлен Мануилом и Феофобом: напасть на врагов ночью. Другие, однако, настаивали, что лучше это сделать днем, и царь их послушался. С рассветом началась жестокая битва, царские отряды самоотверженно сражались, и исмаилиты, прекратив бой, бросились в бегство. Однако турки[87] упорной стрельбой из лука сдержали преследующих ромеев и убедили сарацин не бежать, а стоять на месте. Те вновь построились в боевые ряды и, пуская издали стрелы, повернули ход битвы. Из-за жестокого обстрела ромеи не могли ни приблизиться к ним, ни даже взглянуть на них издали и, покинув царя, повернули назад. Однако начальники царских отрядов вместе с персами, не то что сделать, помыслить не могли о чем-нибудь подобном: они обступили со всех сторон императора и старались спасти его, хотя враги уже окружили и разили их отовсюду. И, наверное, все бы они погибли, если бы не спустилась ночь и не начался дождик; он ослабил тетиву луков, коими сражались и сильны были враги, а нашим воинам дал передышку от стрел и возможность спастись[88].

32. Глубокой ночью, обходя стражу, Мануил услышал, как персы ведут с сарацинами на их языке переговоры о мире, при этом соглашаются предать ромейское войско и вернуться к вождю, которого покинули. Он тайно дает об этом знать царю и просит его не ждать полона, а спасаться вместе с вельможами. На вопрос же царя, «как спасти множество моих воинов?», он ответил: «Лишь бы, царь, даровал Бог тебе спасение, а уж они сами о себе позаботятся». Лишь к утру пустился царь в бегство и спасся в Хилиокоме, где встретились ему покинувшие сражение стратиги. Сказав, что недостойны жизни те, кто предал в сражении царя, они распороли на себе одежды мечами и, орошая щеки слезами, пали в ноги Феофилу. Но тот, сильнее их пораженный в самую душу необычностью всего происходящего, сказал: «Если спасусь я милостью Божьей, спасетесь и вы, сражаясь с врагами»[89]. Эта военная хитрость врага, ночной разговор персов (или, можно сказать, мирное соглашение) дали недругам, осудившим на [59] смерть Феофоба, еще одну причину и удобный предлог для клеветы, (33) амерамнуну же, узнавшему о столь значительной победе, — возможность напасть на Аморий. И вот около родного города царя объединилось два вражеских войска: самого амерамнуна и его сына, уже выдержавшего жестокую битву. Они разбили лагерь и приступили к осаде[90]. Вернувшись в Дорилей, Феофил сделал попытку дарами заставить амерамнуна уйти оттуда и вернуться на родину. Но не пошел на это сарацин, замысливший захватить и разрушить отчизну царя. Более того, он стал еще и оскорблять Феофила, обзывал его трусливым рабом, осмеивал и издевался за то, что не раньше, а лишь сейчас, в отчаянном положении, принял он его требования[91]. Были у амерамнуна там и посланцы, за всем наблюдающие и следящие.

34. Вероятно, со временем город и избежал бы гибели (много у врага было всякого рода осадных машин, но мы их уничтожали, немало мужей гибло с той и другой стороны — и защищавшихся и осаждавших, — но бесплодны оставались усилия агарян, и хмурили они брови, огорченные гибелью множества своих воинов, ведь почти семидесяти тысяч человек недосчитались они после взятия города), но нельзя было избежать занесенного Божия меча, ибо расцвела тогда ересь и оскорблялось божественное. Вот почему некий муж из подчиненных (Воидицей звали этого несчастного[92]) послал со стрелой письмо сарацинам, уже собравшимся отступить и с позором вернуться домой: «Что это вы, претерпев столько бед, после стольких напрасных трудов и усилий собрались уходить? Взойдите на башню, где стоит наверху каменный бычок, а снаружи мраморный лев, там найдете меня, который сердцем с вами и вам помогает, укрепления в этом месте не такие уж мощные, вы захватите город и хорошо меня вознаградите»[93]. Они явились по его слову, приступом ворвались в город, ранили и поражали всех встречавшихся на пути. И никого не осталось в живых в городе, все были убиты и пали, испуская кровяные потоки[94]. Так был взят и нечестиво предан в руки нечестивых город Аморий, в живых же остались лишь отправленные в Багдад знатные и могущественные мужи, которые несли службу в фемах, к их числу принадлежали и сорок два мученика. Все же остальные стали добычей вражеских мечей. И даже отправив новых послов, не убедил Феофил врага принять выкуп и освободить за двести кентинариев плененный народ или хотя бы только близких ему по родству и присланных туда на подмогу. Кичливый и гордый амерамнун высмеял, осыпал оскорблениями и отправил назад и первых и вторых послов, сказав при этом: «Это за столько-то кентинариев хотите вы выкупить пленных, хотя истратили целую тысячу ради тщеславия и на подарки»[95]. Феофил страдал сердцем и, как бы сжигаемый и снедаемый неким пламенем, попросил для охлаждения талой воды. Из-за сердечного жара вода показалась ему теплой, но от этого питья нежданно напала на него желудочная болезнь, от этой болезни он и умер. Вот что случилось с Аморием.

35. Вернувшись на родину, агарянин, надев колодки, заключил в темницу упомянутых военачальников и велел содержать их в скудости на хлебе и на воде. Он держал их со всеми предосторожностями в такой [60] темноте, чтобы даже в самый полдень они ничего не смогли увидеть, узнавали друг друга только по голосу, из людей общались с одними стражниками и жили как бы в полном отшельничестве. И такую ужасную жизнь выносили они целых семь лет. Но вот пятого марта[96] предавший Аморий и отрекшийся от Христа Воидица, который стоял в тот день в карауле, позвал по имени Константина — мужа разумного и в мудрости взращенного (согласно письменному сочинению он находился в услужении у патрикия) — и сказал, чтобы не было около тебя никого из узников и чтобы не подслушали они мою тайну[97]. Когда же Константин заверил, что рядом никого нет, сказал: «О дорогая и сладкая душа (ведь ты знаешь о моей исконной любви к тебе), соизволь завтра вместе с патрикием сотворить совместную молитву с эмиром и принять магометанство, иначе предадут вас мечам и мукам. Такое он замыслил и задумал, ну а я счел нужным сообщить об этом тебе, верному другу. Соблаговоли сотворить с ним для видимости совместную молитву, а в душе веруй в Бога, коему ведомо все потаенное, и сподобитесь от него вечной жизни». Но не тронули, не смягчили эти слова сего неодолимого мужа. «Отступись, — сказал он, — отступись от меня, орудие беззакония!» С этими словами он ушел и ничего толком патрикию не рассказал (дабы не зародить в нем малодушных мыслей), а лишь то, что будет нам завтра вынесен смертный приговор. Патрикий возблагодарил Бога и, завещав свои пожитки, вместе с Константином призвал своих товарищей ко всенощному песнопению.

36. Наутро явился в торжественном обличий архонт и потребовал, чтобы вперед выступили их предводители. Сорок два мужа вышли вперед, а он тотчас велел запереть тюрьму. И спросил он их, какой год находятся в заключении, и стал нести другую чепуху, желая заставить слушать его болтовню. Они ответили, что седьмой, и мужественно, с доблестной душой словами священного писания опровергли его речи и были осуждены на смертный путь. А придя к Евфрату (возле него сооружен их город Самара[98]), принялся было этот несчастный искушать Феодора Кратера, надеясь убедить его отказаться от смерти. «Дерзок же ты, Феодор, — сказал он, — если через смерть хочешь предстать перед Богом, чьи спасительные заповеди (так вы их зовете) не соблюл. Разве не перешел ты в мирскую жизнь из священного клира, коему прежде принадлежал? Разве в сражениях не замарал грязью и нечистотами руки, прежде кровью незапятнанные?» На это Феодор без всякого промедления и запинки ответил: «Потому-то и пролью без колебаний свою кровь, чтобы искупление и очищение от грехов принесло мне его царствие, ведь твой раб, бежав и вновь возвратившись, совершает любезную тебе службу, вступает в землю сострадания, а не греховности». И с этими словами, будто олимпийский победитель, вступает он на ристалище подвига и говорит патрикию Константину, как бы отгоняя подкравшиеся к тому страх и малодушие: «Кто из всех нас сподобился наибольшего почета у земного царя, пусть первым и примет венец мученичества». На это святой Константин: «Тебе — доблестному и сильному[99] — больше подобает эта честь, и если первым пойдешь на смерть, последую за тобой и я». Ободряя друг друга, согласно мирским чинам своим, пошли они на мученическую смерть. И поразились [61] все подвигу, упованию и благородству их души[100]. Но об этом позже.

37. В это время царь Феофил, раздосадованный бесславным поражением от агарян, послал патрикия Феодосия по прозванию Вавуцик к королю Франкии, чтобы попросить у него большое и многолюдное войско. Его собственное войско, как он полагал, терпело поражение не из-за слабости или малодушия воинов, а из-за нежелания сражаться или, что то же самое, предательства. И, наверное, несчастный Феофил (так прозвали его из-за постоянных поражений в войнах) имел бы случай испытать силу и мощь приглашенных союзников (король с радостью согласился оказать помощь царю) и снова отправился бы в поход на.агарян, если бы не ушел из жизни его посланец Феодосии[101]. Его смерть не позволила упомянутому войску явиться в царственный город, а напавшая на царя желудочная болезнь привела его не к оружию, а к смерти.

38. Настало время вспомнить и ясно рассказать всем о Феофобе. По упомянутой причине, потому что начал битву с агарянами ночью, а также из-за тайных ночных переговоров с сарацинами[102] и по другим поводам возникли и распространились против него клеветнические обвинения в оскорблении величества, возбудившие к этому мужу ненависть и отвращение. Противостоять им он не умел и, зная легковерие Феофила, пустился в бегство и вместе с детьми, женщинами и несколькими избранными мужами отправился в Амастриду (это город на Понте). Против него сразу отправили флот и начали войну как с открытым врагом царя, командующим же этим флотом был друнгарий виглы Оорифа[103]. Феофоб, однако, держа в сердце своем страх Божий, сказал, что негоже христианину радоваться пролитию крови благоверных людей, и потому, обманутый клятвами, покорился императору и в расчете на них вернулся к Феофилу. Но ни во что не ставил свои клятвы царь и тотчас заключил Феофоба под стражу в тюрьме Вуколеона[104], где и приказал его стеречь. В один из дней, поняв, что находится при последнем издыхании и умирает, приказал самовластец отрубить ночью голову Феофобу и доставить ее ему как горькое и скорбное приношение умирающему. А когда, во исполнение приказа, ее принесли, схватил ее рукой за нос и сказал: «Теперь и ты не Феофоб, и я не Феофил». Есть, однако, и такие, кто приписывает вину за смерть Феофоба не царю, а Оорифе и утверждают, что после того, как доверился ему Феофоб, тот тайно ночью наказал его усекновением головы[105]. Потому-то и ходят до сих пор среди персов слухи, будто не увидит смерти Феофоб, но будет жить в вечности, а все потому, что постигла его смерть не явно, а тайно.

39. В то же самое время двинулись критяне со всем своим флотом и принялись грабить и брать в полон жителей побережья Фракисия. Их дерзкая воинственность дошла до того, что они не ограничились набегами на побережье, но с обнаженными мечами двинулись на обитателей Латрской горы, людей преданных монашеской жизни, и нашли там для себя легкую добычу. Но когда зашли они в глубь материка, Константин Кондомит, в то время правитель фемы, порубил их, словно дельфинов, и доблестной рукой всех обрек гибели. Во время его правления в октябре [62] месяце восьмого индикта[106] ромейский флот полностью погиб в морском сражении у острова Фасоса. В последующее время исмаилитское войско не переставая грабило и Кикладские острова и все другие. А в Авасгии Феофоб и брат Феодоры Варда, посланные туда с войском, испытали великие беды, и мало кто оттуда вернулся[107]. Засухи, небывалые бури. непогоды, необычные явления природы и дурное смешение воздуха изнуряли землю и ее обитателей, а голод, лишения, дрожание почвы и землетрясения не прекращались во все дни его царствования.

40. Из-за желудочного истечения и пагубы опорожнил Феофил свое тело, и его душе негде было уже держаться, она стремилась отойти и отлететь, и вот, испытывая страх за сына и жену, он собрал всех в Магнавре, с трудом с помощью слуг поднялся на ложе и, переведя дыхание, в рыданиях сказал: «В такой беде и болезни другой, наверное, оплакал бы цвет юности и воспел великое счастье, из-за которых зависть, издавна меня чернившая, ныне остановила на мне свой взор и лишает жизни. Но я наперед думаю о вдовстве жены, злосчастии и сиротстве сына, об утрате, что понесут мои помощники, возросшие в добрых нравах и служении, совет и синклит, и я плачу и рыдаю, что покидаю вас, кротких я смирных, перехожу в жизнь, которой не ведаю и не знаю, что встречу в ней вместо славы? Не забудьте речи моей, коей уж никогда не услышите, хотя, случалось, и бывала она сурова ради пользы и чести. После моей кончины блюдите благорасположение к супруге и сыну, памятуя, что, каков каждый будет к своему ближнему, такое и сам встретит в грядущем». Царская речь растрогала и смирила всех присутствовавших, все стояли со слезами на глазах, и ни с чем не сравнимые рыдания и стоны вырвались из груди слушателей.

41. Он прожил еще немного и расстался с жизнью двадцатого января[108], процарствовав двенадцать лет и три месяца. Всю свою жизнь он ненавидел приверженцев православной веры и в любой час готов был обрушить на них любую бурю, за что и сподобился прозвания «несчастный». Он ни разу не поставил достохвального царского трофея в честь победы, не отомстил за понесенное поражение, хотя в течение жизни вел с врагами восемнадцать войн, столько же раз сходился с ними в бою и вступал в жестокую битву. Здесь, однако, оставим его кончать свою жизнь, а сами перейдем к его постройкам во дворце, таким значительным и памятным[109].

42. Эти здания ты сразу увидишь перед собой, войдя со стороны церкви Господа[110]. Это Кариан, названный так, потому что с лестницы кажется, будто течет там широкая река карийского камня[111]. Кариан — плод его попечения и ныне служит хранилищем шелковых одеяний. Рядом с ним — Триконх с золоченой крышей, получивший такое название из-за своего облика[112], ибо возносится тремя конхами: одной восточной (ее подпирают четыре римских колонны) и двумя боковыми, на север и юг. С запада здание поддерживается двумя колоннами, и войти в него можно через три двери: средняя — сделана из серебра, крайние — из полированной меди. Выход из здания ведет в так называемую Сигму, получившую наименование по сходству с соответствующей буквой. Цветущей красотой стен она подобна Триконху. Оба они выложены разноцветным мрамором. Крыша [63] у Сигмы крепкая и роскошная, поскольку водружена на пятнадцать колонн докиминского камня[113]. Спустившись по лестнице вниз, ты найдешь зал, имеющий образ и подобие Сигмы, но там девятнадцать колонн с круглой галереей, вымощенной крапчатым камнем. А рядом с галереей еще дальше вглубь и восточное воздвиг мастер Тетрасер, снабженный тремя конхами по подобию с соседним Триконхом. Одну конху соорудил он с восточной стороны, из двух других — одну с западной, другую — с южной. В северной же части две колонны из настоящего крапчатого камня отделяют его от Мистирия[114], который не случайно получил такое наименование. Дело в том, что, подобно звучащей пещере, он возвращает слушающим звук той же силы. Если подойти к стене восточной или, пускай, западной конхи и тихонько про себя что-нибудь сказать, то стоящий на противоположной стороне, приложив ухо к стене, может расслышать эти тиха произнесенные слова. Такое чудо там происходит.

43. С этим зданием соединена и плотно к нему примыкает колоннада Сигмы, о которой уже упоминалось. Перед ней находится открытый двор, в середине которого стоит медная чаша, края которой покрыты серебром. Она имеет золотую шишку и называется таинственной чашей Триконха[115], получив такое наименование от сооруженного вблизи Мистирия и здания с тремя конхами. Невдалеке от нее находятся ступени из белого приконисского камня, посреди которых стоит мраморная арка, поддерживаемая двумя тончайшими колоннами. В широкой части Сигмы стоят два льва с разинутыми пастями. Они испускают водяные струи и наполняют влагой все ее пространство, доставляя великую усладу. Во время приемов[116] чаша бывала наполнена фисташками, миндалем и орехами, смешанное с медом вино вытекало из шишки, отведать его мог каждый желающий из присутствовавших, включая всех музыкантов, а также тех, кто стройно пел под музыку. Димы, горожане вместе с воинами из пригородных отрядов, стоя на ступенях, составляли царскую свиту[117]. Среди них у упомянутой уже мраморной арки случалось находился и доместик схол с экскувитом и двумя димархами — прасинов и венетов, причем рядом с доместиком стоял димарх венетов, а рядом с экскувитом — прасинов[118]. Но даже если не было доместика и экскувита, димархи находились там непременно. А над всеми возвышался царь, исполненный всякой радости, он восседая на золотом, усеянном драгоценными камнями троне и поднимался с него не прежде, чем приписывают это уставные и царские книги[119], и не раньше, чем насладится зрелищем прыжков и танцами горожан. Таковы были эти сооружения, ради такой цели были воздвигнуты Феофилом. Он так любил их, что именно в Триконхе обычно занимался делами и совершал ежедневные выходы. А перед ним, над отлитыми из серебра воротами, возвышался навес, поддерживаемый четырьмя колоннами зеленого фессалийского камня. Триклинии[120] же, находящиеся напротив них, вблизи упомянутых ступеней у западной стороны Сигмы, тоже сооружены Феофилом. Один, что расположен пониже, называется Пиксит, другой, что повыше, — без имени (его предназначили для обитания дворцовому клиру). На одной; из стен Пиксита высечены стихи — произведение асикрита по имени Стефан, по прозвищу Капетолит. Те же, что выбиты в галерее Сигмы, принадлежат [64] вселенскому учителю (имя его Игнатий[121]). Слева же, то есть к востоку от Сигмы, был сооружен еще один триклиний, названный Эросом, который служил императору оружейным складом. Потому-то, естественно, и не увидишь там ничего, кроме изображений щитов и всевозможного оружия, которыми разрисованы стены. Вот так воздвигнуты здания ют самого Триконха и до западной стороны. С восточной же стороны можно видеть так называемый Маргарит. Это триклиний, от основания воздвигнутый Феофилом. Его крышу поддерживают восемь колонн из пестро-розового мрамора, стены испещрены изображениями разных животных, а пол устлан приконисским камнем и мозаикой. В нем находится и покой, круг крыши которого поддерживают крапленные золотом четыре вафиинские колонны[122], а четыре фессалийские колонны образуют и несут его портики с востока на юг. Его стены и пол не менее роскошны, чем у Маргарита. В этом покое Феофил жил от весеннего равноденствия до осеннего и позже. С приближением же зимнего солнцеворота он переселялся в другой покой — в триклиний Кариан (он был построен царем для защиты от сильных южных ветров, ныне же служит пристанищем для папия). Там же увидишь также им сооруженную и обращенную на север террасу, откуда открывался вид на древний Циканистр[123], в то время там находившийся (в этом месте ныне построена Новая церковь, стоят две чаши и разбит внутренний сад — все творения достославного царя Василия[124]). Таковы его постройки в восточной части.

На южной стороне прежде всего соорудил Феофил террасы — об этом уже говорилось прежде — устроил поныне существующие сады и соорудил палаты: так называемый Камил, рядом с ним другую палату, а уже рядом с этой — третью по порядку, которая служит ныне вестиарием[125] августы. Крапленную золотом крышу Камила поддерживают шесть колонн фессалийского зеленого камня, внизу его стены выложены одинаковым плитами, а наверху изображены золотистыми камешками фигуры людей, собирающих плоды, его пол — из приконисского мрамора. К Камилу примыкает молельня с двумя алтарями: одним — в честь пресвятой госпожи Богородицы, вторым — архистратига Михаила. Ниже находится галерея[126], откуда через мраморный парапет открывается вид на Хрисотриклиний. Христолюбивый царь Константин Багрянородный превратил ее в библиотеку. Его столовый зал сверкает стенами из вафиинского камня, его пол устлан разноцветной мозаикой. Следующая после Камила палата покрыта такой же крышей, что и первая, опирается на четыре докиминские колонны, ее пол вымощен приконисским камнем, стены, как и там, блистают золотистой мозаикой, а где ее нет, пространство заполняют деревья и разные узоры из зеленых кубиков. Расположенная ниже галерея, именуемая Месопат, предназначена для проживания скопцов — служащих гинекея. Третье за палатой здание, служащее ныне вестиарием августы, имеет такой же потолок, его пол вымощен белым приконисским камнем, а все стены расцвечены позже (а не тогда!) изображениями по приказу сына Феофила — Михаила. Соединенная с ним площадка с крышей, опирающейся на семь карийских колонн (пять с южной стороны и две с восточной), защищена двумя стенами, красующимися [65] плитами римского, пиганусийского[127], карийского, а еще зеленого волнистого фессалийского мрамора. Называется оно Мусик из-за изысканного сочетания мраморов[128], а также потому, что гладь его пола украшена разными фигурами и разными красивыми камнями. Его можно сравнить с лугом, пестрящим разнообразными цветами. С запада к нему примыкает палата, во всем схожая с ним красотой мраморов, пять карийских колонн, три с южной стороны и две с западной, поддерживают его крышу. А у подножия ее расположена еще одна, разделенная на две комнаты, соседствующая с покоем августы. Там христолюбивый царь Лев соорудил молельню святой Анны. Ее крышу поддерживают четыре вафиинские колонны, ее пол — из белого приконисского камня, а стены сложены из вафиинских плит. Второе здание, как уже говорилось, соседствует с покоем августы, первое же, то, что к западу от Мусика, сообщается с упомянутым покоем через лестницу. Выходит оно и к Кенургию, покою и триклинию, которые построил достославный царь Василий[129], а также к портику Пентакувикла, в котором достославным царем Василием сооружена молельня святому Павлу.

44. Вот что возвел Феофил в северной и южной стороне дворца, мы же запечатлели это в своей истории, чтобы не предать забвению его дела, каковы бы они ни были, и чтобы рассказать о путях, которые он выбирал в жизни. Помимо этого он украсил золотистыми камешками триклинии; так называемый Лавсиак и Юстиниан[130], а также перенес из дворца узурпатора Василиска[131] и установил в Лавсиаке потолочные украшения. Соорудил он и еще один триклиний с четырьмя пышными и роскошными палатами. Из них две обращены к галерее второй палаты (той, что за Камилом), покрыты золоченой кровлей, покоящейся на четырех арках, и ведут в Порфиру, названную так потому, что издавна государыня во время брумалий раздает там архонтиссам пурпурную краску[132]. Два же других обращены к Лавсиаку, вид на который из них открывается. Пол был всюду выложен приконисским мрамором, стены украшены разноцветным камнем, хотя и не мрамором. Все это, однако, было уничтожено пожаром. Его дочь Фекла[133] возвела от основания красивейшую палату во Влахернах, где и сооружена молельня великомученице Фекле. Там она в собственной постели и окончила свою жизнь.

Книга IV.

Михаил III

1. Такой конец постиг Феофила, и царскую власть на следовал его сын Михаил через три года после того как был произведен па свет матерью Феодорой Всеми делами стали заправлять его опекуны и радетели, коих назначил Феофил: евнух Феоктист, в то время каниклий и логофет дрома, брат августы патрикий Варда и магистр Мануил, родом армянин, приходившийся госпоже дядей по отцовской линии[1]. Положение государства упрочилось, дела велись хорошо, и оставалось лишь восстановить почитание божественных икон и вернуться к прежнему им поклонению. И вот нападает на Мануила тяжкая и страшная болезнь. К нему являются студийские монахи[2] (они пользовались у него большим доверием) и обещают, что здоровье к нему быстро вернется, если пожелает поклониться святым иконам и убедит властителей предписать делать это повсюду. Помимо того и с других гор пришло к нему много богоносных отцов, коим стал любезен еще тогда, когда исполнял должность стратига Армениака, они просили его о том же и убедили обратиться к истине и исполнить их просьбу, если только почувствует облегчение. Так все и случилось их усердием и молитвами к Богу.