Золотой мираж

– Угодно считать нежелание под занавес сделаться фаршем в этой мясорубке – называйте так. Ge parle – il fautpartir <Я говорю – уйти (фр.)>.

– За границу, разумеется?

– Да. Но не с пустыми руками.

– А у вас капитал?

– Капитал в пятом и третьем вагонах, – не сразу, пристально глядя на собеседника, ответил Ковшаров.

– Что, что? – Старший лейтенант уперся ладонями в край столика. Отставленный, чуть дрожащий мизинец правой руки касался корешка Евангелия. – Да это же измена!

Взоров огляделся, ища, кто бы мог его поддержать и подтвердить правоту. Кажется, он тут лишь обнаружил, что в рабочем купе они вдвоем: понял, что отнюдь неспроста.

– Термины не имеют значения, – сказал Ковшаров. – Я говорю– уйти, и предлагаю вам присоединиться.

– Мне?!

– Вам.

– Да вы в рассудке? Немедленно прикажу вас арестовать.

Взоров порывисто встал, намереваясь идти к двери, ведущей в ту часть вагона, где размещалось около полувзвода солдат.

– Сядьте! – тихо, повелевающим тоном сказал полковник. – Никому вы ничего не прикажете.

– Прикажу. И сделаю это немедленно.

– Сядьте, – повторил полковник. – Или я застрелю вас. – В руках у него появился наган. Сквозь доносив колес явственно послышался щелчок курка.

– Вы... Вы не посмеете. – Голос у старшего лейтенанта при виде нацеленного на него оружия дрогнул. – Вас за это...

– Наградят, – перебивая, закончил фразу Ковшаров. – Да, да. Предложение могло исходить от вас, а ответ на него– выстрел. Все объяснения. Поверят, не сомневайтесь. Все-таки я– начальник спецкоманды.

– Vous etes un bomme terribe, votre noblesse <Вы страшный человек, ваше благородие (фр.).>,– Взоров подчинился приказу, сел.

– Il ne faut par faire un diable dema <Не надо делать из меня демона (фр.)>, – Ковшаров не убрал револьвер, лишь опустил дулом вниз. – Le suis si maleureux comme vous <Такой же несчастный, как и вы (фр.)>. В отличие от вас, разве в меньшей мере эгоист.

– То есть?

– У вас матушка с недавних пор в Марселе?

– Откуда вам известно?

– Знаю... Почти без денег, без привычных привилегий, полагающихся потомственной дворянке. Это в сорок шесть лет. Вы – единственная надежда. Есть разница для нее: явится ли сын после борьбы за великие идеалы свободы нищим или же со звонким наличием?

Старший лейтенант молчал. Ответа от него и не ждали.

– Поверьте, господин Взоров, – продолжал полковник, – я пять лет воюю. Такого сокрушительного поражения не было на моей памяти. Армия совершенно развалилась. Месяц от силы – и все будет кончено. Собственно, уже кончено. Нас несет, как снег за окном.

Возникла пауза. Первым нарушил молчание Взоров:

– Предположим, вы правы, все кончено. Где ручательство, что позднее, в более подходящем месте я не получу пулю в лоб?

– Торгуетесь или принимаете предложение?

– Принимаю.

– А где гарантии?

– Слово дворянина.

– Рад, что нашли общий язык. Но учтите, впредь никаких колебаний. А мое ручательство– мне без вас просто не обойтись. Мы еще, надеюсь, долго будем нужны друг другу. Как знать, может, и через десять лет.

– Что я должен делать?

– Через три четверти часа, – Ковшаров опять взглянул на часы, – будем в Пихтовой. Вы с поручиком Хмелевским подойдете к пятому вагону. Подкатят подводы. Перегрузите на них из вагона ящики. Солдаты, разумеется, перегрузят. Поручик знает, какие брать. Увезете в одно местечко. Потом вернетесь к эшелону. Все займет часа три.

– Да, но в Пихтовой стоянка по графику четверть часа.

– Эшелон не сможет тронуться. В нескольких верстах от Пихтовой пути будут разобраны. Не меньше четырех часов уйдет на ремонт. Я отсутствовать не могу, слишком заметно. Есть вопросы?

– Васильев тоже ваш человек?

– Нет. Он ни в коем случае не должен ни о чем догадываться. Это моя забота.

– Кто подъедет?

– Надежные люди. Пихтовский лавочник, маслодел и арендатор земель Кабинета Его Величества с сыном. Сын в пятнадцатом-шестнадцатом служил у меня вестовым.

– А солдаты охраны?

– Они будут убеждены, что сгружают патроны для нужд местного гарнизона.

– На виду у всех?

– Тайное надежнее делать явно. Впрочем, не так и на виду. Посмотрим. – Полковник, наконец, спрятал наган, неторопливо закурил сигарету.

– А что произойдет после возращения к эшелону? – спросил Взоров.

– Если удастся все, как задумано...

Полковник не договорил. В дверях, соединяющих рабочее купе с солдатской половиной вагона, появился коренастый немолодой унтер-офицер в гимнастерке из английского сукна и в погонах с броской бело-сине-красной окантовкой.

– Виноват, господин полковник. Просили доложить. Через полчаса Пихтовая.

Ковшаров кивнул, сделал знак унтер-офицеру, дескать, свободен; встал.

– Пора будить поручика.

Сделав три-четыре шага в направлении спального купе, обернулся. Взоров глядел вслед. Он не изменил позы, в которой сидел секунду назад, но правая рука его тянулась к висевшей на стене шинели, шарила в ее складках.

Замерла, быстро опустилась, когда взгляды встретились.

– В моем саквояже бутылка «Ласточки». Не грех выпить по рюмке за удачу. Достаньте, пожалуйста, Григорий Николаевич, – с невозмутимостью, делая вид, будто все в порядке, сказал полковник. Сказал первое, что пришло на ум. Выждал, пока старший лейтенант поднимется, чтобы выполнить просьбу...

В Пихтовую прибыли ровно в полночь.

На крупной узловой станции не в сравнение с предыдущей, где останавливались, было оживленно, светло, несмотря на поздний час и стужу. Новенький красавецвокзал – строительство его началось в канун Второй Отечественной <Первую мировую войну в 1914-17 гг. в России часто называли Второй Отечественной> и завершилось буквально месяцы назаддвухэтажный, с выложенными фигурной кладкой стенами, богатый лепкой, весь сиял в электрическом огне. Публика на перроне – в основном военные. Морозно поскрипывали офицерские ремни, хрустел под сапогами снег; слышался смех; речь русская мешалась с чешской, мадьярской, французской и еще Бог весть какой. Попахивало спиртным, дорогими ^сигаретами и махрой. Паровозы на соседних путях перекликались гудками. Некоторые были под парами, готовые двинуться. Жизнь на станции Пихтовой била ключом. Не зная, никак нельзя было сказать, что здесь находятся войска армии, терпящей поражение.

Покинув вагон, успели сделать несколько десятков шагов по людному перрону, как появился капитан Васильев вместе с начальником станции, одышливым толстяком с длинными обвислыми усами. Васильев доложил: неприятности, в пяти верстах от Пихтовой, по маршруту следования их литерного поезда, неизвестными злоумышленниками разобраны пути, рельсы скинуты под откос. Рельсы – пустяк, деревянные сваи моста длиной сажен в десять через речку Китат изрядно подрублены.

– Когда случилось? – нетерпеливо спросил полковник.

– Полчаса назад с востока, из Красноярска, прибыл эшелон, – ответил начальник станции. – Магистраль была в порядке.

– Срочно найдите паровоз и два-три вагона, – потребовал Ковшаров от начальника станции. – Эшелон поставьте пока на запасной путь... Вы, капитан, берите взвод солдат – и на пятую версту. Проверьте заодно состояние полотна далее пятой версты. Тщательно проверьте. И постарайтесь выяснить, кто эти неизвестные...

Распоряжения начальника спецкоманды были четки, толковы. Взоров после свежей давности разговора в купе вслушивался в каждое слово пристрастно. Однако не мог обнаружить и малейшей спорности предполагаемых действий, не мог не оценить: задуманная операция начинает разворачиваться недурно.

Четверть часа спустя литерный поезд находился уже на запасном пути, зарево залитого электрическим светом вокзала осталось в полуверсте, чуть даже более.

А еще через непродолжительное время в ночном полумраке послышалось фырканье лошадей, скрип санных полозьев по снегу.

Четыре повозки, на каждой из которых по седоку, остановились около вагона. Времени даром в ожидании их не теряли. По приказу поручика солдаты охраны вагона заранее выгрузили, поставили прямо на снег металлические патронные ящики. Две дюжины их рядками высились у железнодорожной насыпи.

Возница головной повозки, спрыгнув с саней, безошибочно, несмотря на полумрак, приблизился к Хмелевскому.

«Наверное, этот и есть лавочник-маслодел», – всматриваясь в немолодое, побитое оспинами лицо возницы, подумал старший лейтенант.

О чем-то поручик с рябым поговорили коротко, и началась погрузка. Ящики скоро были уложены и увязаны веревками. Можно было трогаться. Хмелевский приказал солдатам охраны вагона тоже садиться в розвальни.

– С Богом. Поехали, – сказал он, и передняя повозка, а следом и другие двинулись с места.

Сам Хмелевский, увлекая за собой старшего лейтенанта, сел в сани, где возницей был рябой.

Отдалились от полотна. Взоров глянул на глубоко затемненный безмолвный эшелон, усмехнулся: «Столько было наставлений перед поездкой, столько слов о его личной значимости и власти, и чем обернулось на самом деле. Но главное, как просто дал себя уговорить».

Когда, обогнув эшелон, переезжали железнодорожные пути, ночной вокзал, освещенный снаружи и изнутри, восстал перед глазами на секунду из мрака ничем не заслоненный. Взорову вдруг нестерпимо захотелось туда. Сию минуту, немедленно! От понимания невозможности выполнить желание у него сердце сжалось, зашлось страдальческой болью, и он поднял глаза к небу, мутному, с ускользающими редкими звездами...

Куда ехали?

Санная дорога за рельсовыми путями и окраинными избушками Пихтовой нырнула в глубокий лог; по дну его и направились вправо, повторяя все его изгибы, потом круто взяли на подъем. Рябой попросил господ офицеров слезть с саней, пройтись пешком; сам взял лошадь под уздцы, повел. Не зря увязывали тяжелую кладь. Не прикрепленные к саням, на этом подъеме ящики бы очень просто соскользнули в снег.

Выбрались из лога, и возница разрешил садиться в сани. Заснеженное ровное пространство угадывалось впереди. Но и оно не было долговечным. Запетляли среди каких-то высоких, со странными, грибовидными очертаниями, стожков. Ветер гулял меж этими стожками еще более чувствительный, чем в чистом поле.

– Холодно, – сказал рябой. – А у меня тулуп и шуба. Под ящики попал, не углядел.

– Далеко еще? – спросил поручик.

– Не-е, верст пяток – и заимка, – ответил возница. Продолжил о шубе: – Ничего. На возвратном пути сгодится. Бардовая. Теплая. Даром, что снашивается скоро.

Въехали в хвойный лес, и ветер потерялся; дорога пошла прямая, чуть под уклон; кони перебирали ногами веселей, не нужно было их понукать.

– А вона и подъезжаем, – кнутовищем ткнул вперед в пустую темноту возница.

Взорову захотелось спросить у поручика, что за человек их возница– маслодел ли, другой ли кто-то, что еще за люди с ним? Собрался задать вопрос этот пофранцузски, но вовремя вспомнил запрет Ковшарова употреблять даже русские малопонятные слова, дабы не настораживать чалдонов. Соображают, какой груз везут, нервы взвинчены. Бог весть чего наделать с перепугу способны.

Бревенчатый дом – заимка – стоял у подошвы покатой горы в полукольце островерхих заснеженных елей. Взяв разбег с горы, все четыре подводы проскочили мимо дома; вожжи попридержали, натянули в низинке, вблизи от темнеющих на снегу двух больших темных пятен. Хоть и предупредил полковник Взорова, что груз будет временно утоплен, не сразу старший лейтенант сообразил: они на скованном льдом озере, а темные пятна – проруби.

– Так что, батяня, начинать? – подошел, спросил у рябого детина, обряженный в солдатское. Очевидно, сын маслодела-арендатора, бывший вестовой Ковшарова. К офицерам и головы не повернул, будто их и не было рядом.

Донесся всплеск. За ним – другой, третий, пятый.

– И мы начнем. – Рябой подогнал повозку ближе к проруби, в мгновение ока распутал веревки. На помощь ему тенью метнулся неведомый Взорову человек, весь путь от Пихтовой правивший лошадью впереди них.

Минуты три только и слышались всплески. Потом все стихло.

– А что солдаты охраны? – спросил поручик.

– Не волнуйтесь, господин офицер, они уже теперь не выдадут, – ответствовал ему голос детины, который так недавно испрашивал разрешения у батяни приступать к делу.

– Что, что он сказал? – Взоров, конечно, понял зловещий смысл сказанного об участи трех солдат, но хотел слышать подтверждение от поручика.

– Вы же слышали.

– Нет, объяснитесь. Я вас не понимаю, господин поручик, – чувствуя, как все вскипает внутри, сказал как можно спокойно Взоров.

– Это мне нужно брать с вас объяснение.

– То есть? Вы дали слово дворянина и не сдержали.

– Я?

– Да. Что вы искали в шинели, когда полковник отвернулся? Наверно, носовой платок?

Последние слова прозвучали насмешливо-холодно. Они не оставляли сомнений, звучали, как приговор. Вон, оказывается, как может звучать смертный приговор. В виде вопроса о носовом платке.

Можно было что-то отвечать, можно – молчать. Исход все равно один. Взоров поднял глаза к небу. Все та же муть, пелена, те же редкие звезды.

Неожиданно вспомнил про Евангелие. Оставил в вагоне, или с собой? Последние месяцы не расставался с ним. Редко читал, но имел при себе. Пошарил рукой во внутреннем кармане шинели: с собой. И успокоился. Единственный интерес на земле оставался: кто будет его убийцей? Кто столкнет вслед за ящиками с золотом в прорубь?..

Часть третья

На Подъельниковском кордоне пробыли сутки. Зимин вдоволь наговорился с Засекиным-пасечником, полистал-почитал дневники его отца Терентия Никифоровича, да и просто хорошо отдохнул среди запашистого урманного разнотравья, роящихся гудящих пчел.

Братская могила у Староларневского балагана, упоминавшаяся в дневнике, не потерялась. По словам Василия Терентьевича, его отец до самой своей кончины ухаживал за этой могилой, крест до сих пор стоит там. Зимин не прочь был бы проехать к балагану, но высказал свое желание слишком поздно: перед обратной дорогой дополнительные двенадцать километров туда и столько же назад – нагрузка для коней ни к чему. Сошлись на том, что в другой раз побывают около Староларневского непременно. Хотя, как понимали все трое, другого раза, скорее всего, и не будет.

Василий Терентьевич на прощание снял со стены, надписал и упаковал понравившуюся Зимину картину с видом бревенчатого дома на взгорке среди раскидистых кедров. «Какое-никакое, а к кладу имеет отношение. Не картина, конечно, дом». И меду, тоже в подарок, полную дюралевую фляжку налил.

Под наказы передавать привет Сергею Ильичу, приглашения бывать еще, и выехали.

Покинули пасеку в половине дня, а ближе к закату опять были на знакомом, усыпанном галькой берегу крохотной спокойной речки.

Все-таки они мало после первого едва ли не суточного верхового перехода побыли на пасеке. Зимин сумел прочувствовать это. Чуть не всякий шаг коня на пути от пасеки до речки отзывался тупой болью в теле. С облегчением он выбрался из седла, подойдя к воде, хотел нагнуться. Поясница затекла так, что не сумел. Он опустился на колени, окунул голову в воду и держал, пока хватало в легких воздуху. Потом долго и жадно пил.

– Умаялся? – Засекин вышел из кустов, волоча знакомый туго набитый полотняный мешок.

– Есть немного, – Зимин кивнул. – Хорошо, хоть к балагану не ходили.

– Отдыхай...

Синие с красивой прострочкой по всему полю одеяла упали на приречный галечник. Краешек одного чуть не достал кромки воды.

– А ты? – дотрагиваясь до атласной ткани влажной ладонью, спросил Зимив.

– Схожу. Тут недалеко. Буду скоро, – ответил Засекин, уже намереваясь отправиться прочь от речки.

– Я с тобой, – вызвался Зимин без особого желания идти и неожиданно для себя.

– Отдыхай... Что ноги бить, – сказал Засекин.

– С тобой, Николай Григорьевич. За компанию. – Зимин поднялся.

Засекин вдруг заметно растерялся. Нельзя было не почувствовать: ему непременно зачем-то нужно отлучиться. И он явно не ожидал, не был готов к тому, что Зимин станет напрашиваться в попутчики.

– Было б за чем вдвоем, – пробормотал.

– Так я помешаю? – спросил Зимин, с любопытством поглядев на своего провожатого, имеющего какую-то тайну, но простодушного, неумеющего хитрить.

– Нет... Просто... – Начал было оправдываться и умолк Засекин. Он закурил папиросу, что-то обдумывал, прикидывал.

– Так помешаю? – напомнил о себе Зимин.

– Ладно, – бросив окурок, затоптав его каблуком сапога, сказал конюх. – Есть тут один дом. Только ты того. О том, что увидишь – никому.

– Не волнуйся, Николай Григорьевич, – успокоил Зимин. – Чужие секреты уважаю.

– И другу своему тоже не говори. Василий тебе первому вещи офицера того, Взорова, показал. Потому что ты Сергея Ильича друг. Но об этом вот, и с ним ни звука. Пообещай.

Зимин еще на пасеке, и вчера, и нынче поутру, все хотел спросить, с чего вдруг такое благорасположение к Сергею в семействе Засекиных. Не удосужился. Теперь вопрос пока был вроде бы как не ко времени.

– Обещаю. Никому и ни слова, – заверил он. Засекин и этим не ограничился:

– Нет, правда. Если Сергею Ильичу скажешь, он по должности обязан будет во все это вникать. А детишки и так Богом обижены, обездолены. Последнего лишатся...

Какие обездоленные детишки, чего последнего лишатся – о чем это конюх, Зимин так и не понял. Однако еще раз твердо заверил, что будет нем как рыба, ни с одной живой душой не поделится, никому не предаст, не расскажет об увиденном.

Любопытство разбирало. Прирожденный молчун Засекин о пустяшном не стал бы говорить так много. Зимин, когда направились прочь от речушки, забыл и про боль в йогах, и про ломоту в пояснице.

Прошли минут десять по густому пихтачу. Лес расступился, и не далее как в пятидесяти шагах предстал взгляду двухэтажный серый каменный дом в окружении черемух и рябин с зардевшими на стыке времен года кистями.

Дом был сравнительно небольшой: с переднего фасада в каждом этаже по шесть окон, по три окна – сбоку. Находись дом даже в таком городке как Пихтовый, он бы не сильно-то привлекал внимание, но здесь, стоящий в одиночестве в таежной глухомани, он казался громадным.

– Чей это? – удивленно спросил Зимин, догадываясь, что двухэтажное строение и есть та самая тайна, которую неохотно, под обет молчания, выдавал провожатый.

– Ничейный, – Засекин на ходу, приближаясь к дому, закурил, бросил в траву пачку из-под «Беломорканала».

– Так не бывает, – возразил Зимин.

– Может, и не бывает, – согласился Засекин. – Я его в позапрошлую весну приметил. Никого в нем. И после, сколько раз приезжал, – ни души.

Привычным движением, подойдя к дому, Засекин открыл дверь, и они перешагнули порог.

От неожиданности Зимин присвистнул. Они оказались в просторном, площадью метров в тридцать пять холле с паркетным полом, с камином, с хрустальной люстрой под потолком, со столиками на низких гнутых ножках, с мягкими креслами вдоль стен, со шторами на окнах. И пол, и мебель, и люстра были покрыты слоем пыли.

Из холла можно было пройти в другие помещения. Зимин наугад открыл одну из дверей. Биллиардная. На игровом столе, на зеленом его матерчатом поле застыли крупные светло-желтые шары. Шары покоились и в лузах. И здесь было несколько кресел, правда, поскромнее, чем в холле, – полумягких.

Зимин приблизился к столу, пальцем толкнул один из шаров, недолго смотрел, как он катится через все поле к соседнему борту, и вышел под костяной стук ударившихся друг об дружку шаров из билиардной.

По лестнице, застеленной ковровой дорожкой, вместе с Засекиным поднялся на второй этаж. Там тоже был холл, из него – выход в коридор, и в нем, в этом коридоре, справа и слева – двери в комнаты. Зимин заглянул в одцу, другую, третью... В каждой обстановка одинаковая: кровать, кресло, столик, телевизор, ковер на полу. Край покрывала на одной из кроватей был завянут. Зимин увидел синее атласное одеяло с узорной прострочкой. Точь-в-точь каким он накрывался, ночуя на берегу речушки...

– Ты зайди, туалеты, ванные погляди, – посоветовал Засекин. – Там даже есть эти... Ну, специально только по маленькому ходить...

– Мг... – в задумчивости промычал Зимин. Однако глядеть на писсуары и прочую сантехнику не пошел.

После продолжительного молчания спросил:

– Чьи же все-таки хоромы?

– Василий этот дом обкомовской заимкой называет.

– Даже так. Почему?

– Да так. Видно ж... – Засекии закурил, прибавил: – Еще, держаться от этого дома подальше советует.

– А ты ездишь.

– Детишек жалко. У нас под Пихтовой интернат. От алкоголиков рожденные дети там. Раньше-то кому нужны были, а сейчас... Привожу им отсюда.

– Вещи?

– Не... Вещи – всего раз. Продаю, и лекарства, гостинцы покупаю.

– В первый раз украли вещи?

– Главврач сказала, в ремонт телевизор и магнитофон сдали...

– Да, Николай Григорьевич. – Зимин чувствовал, провожатый ждет от него какой-то оценки своим действиям. Он не имел, не находил сразу, что же сказать.

За окнами после заката солнца было еще довольно светло, а в доме, пока бродили по нему, осматривали и разговаривали, уже поселилась, поплыла полумгла. Зимин невольно потянулся к выключателю, щелкнул им. Свет не загорелся.

– От движка работает, – сказал Засекин. – Сейчас заведу.

Он исчез, и некоторое время спустя вспыхнула лампочка. Зимин, без особой надежды, что работает включил телевизор. К удивлению, экран ожил, засиял многоцветием, звук наполнил комнату. Зимин сел в кресло перед телевизором в ожидании Засекина.

Он появился не скоро. Зато объявил, что уже собрал, подготовил поклажу, которую возьмут с собой, и теперь можно отдохнуть. Зимин пошел взглянуть, что же собрано-подготовлено.

В ярко освещенном холле нижнего этажа на полу валялся набитый под завязку мешок. Один-единственный.

– И это все? – спросил удивленно-разочарованно Зимин.

– Хватит, поди... До другого раза...

– Эх, Николай Григорьевич, другого раза может не быть. Хозяева всего этого, – Зимин повел рукой вокруг, – объявятся.

– Да ну...

– Что да ну. От испуга они теперь давно оправились, будь уверен. Просто некогда, другим заняты.

– Шары бильярдные, разве, еще взять? Василий говорит, из слоновой кости. Дорогие.

– Шары, – усмехнулся Зимин. – Пусть и шары. Но и ковры, аппаратуру, белье...

– Посуда в столовой хорошая, – подсказал Засекин.

– Ее тоже, – Зимин кивнул. – Спрятать есть где близко?

– Может, в избушке путейцев? – предложил Засекия.

– Это где?

– За речкой, в березовом колке. Магистраль поперву тут готовились вести...

– Годится, – одобрил Зимин. – Вытряхивай одеяла перины. Телевизоры в них упакуем.

..До полуночи носили изо всех уголков невостребованного жилища, складывали в холле нижнего этажа то, что наметили переместить в домик путейцев.

В одной из комнат Зимин обнаружил за шкафом батарею валяющихся порожних бутылок, покрытых слоем пыли и затканных паутиной, и среди бутылок– книгу. Сдунул с обложки пыль, раскрыл. «Глубокоуважаемому Владимиру Митрофановичу Зюзюкину от автора с благодарностью и пожеланиями крепкого здоровья». Стояла подпись и дата пятилетней давности.

Зимин полистал книгу, прочитал в одном, в другом месте по полстранички. Судить по отрывкам – неплохо написано.

Не было сомнений, что Зюзюкин – один из наезжавших в не столь давние времена на отдых в эту тайную обитель.

«Сдалась ему твоя книга, не удосужился даже заглянуть, что ты там пишешь. И за что ты ему так пылко благодарен, глубокоуважаешь?» – мысленно вел разговор Зимин с неведомым ему провинциальным писателем.

Он решил взять книгу с собой. Ударил, чтобы получше сбить насевшую пыль, книгу об ладонь. Свернутый вчетверо лист мелованной бумаги выпал из книги на пол. На одной стороне листа, кроме оттиснутого типографским способом герба СССР и под ним в две строки «ВЦСПС. Областной совет профессиональных союзов», – больше ничего. На другой – было набросано скорописью и сокращениями от руки:

"Список на получение а/м

1. Е.А. – ГАЗ-31029 «Волга»

2. А.А. – -"-

3. Тап. В. К. – Жиг – «девятка»

4. Тап. П. В. – Жиг, – «9-ка»

5. Т.Н. С. – -"-

6. Берет. Н. Т. – «Нива»..."

В «Списке» значилось двенадцать претендентов на легковые машины.

«Тоже исторический документ...», – Зимин чертыхнулся, сунула карман бумажку.

По этой, подобной ли бумажке, возможно, вычислили братья Засекины хозяев тайного жилища. Хотя, не нужно иметь семи пядей во лбу, чтобы и без бумажки догадаться.

В ничейном пока доме много еще чего оставалось, той же мебели, однако всего не увезешь, и солидную часть обстановки дом все-таки терял.

Освещая себе путь фонариками, перевозили на двух лошадях поклажу в путейский домик.

Возвращаясь налегке после второй ходки, Зимин в траве наткнулся на вертолетные колеса, сломанный винт и лопасть. После этого перестало быть загадкой, как в этот заболоченный, бездорожный уголок завозили строительные материалы, рабочих, как попадали сюда хозяева...

Управились, легли задремнуть перед дорогой близкоблизко к рассвету. Зимин и тут, хоть сильно устал, не мог сомкнуть глаз. Думал, почему так легко согласился отмыть тайну, показал заимку Засекин. Конечно, наивно было думать, будто он застал конюха врасплох. Старый таежник мог найти тысячу способов избежать его компании, не посвящать в свои секреты. Дело здесь скорее в том, что простой русский человек деревенский конюх Засекин, привыкший жить с людьми по правде и совести, тяготился своим секретом, втайне мучился вопросом, правильно ли поступает, увозя с заимки хотя бы и для благих целей не принадлежащее ему добро? Брат-пасечник, посоветовав держаться подальше от бесхозного дома, отказался тем самым быть ему судьей, и ему нужно было чье-то авторитетное мнение. Таковым конюх и счел его, Зимина, мнение.

Другой причины причащения к тайне Зимин не находил...

Тихонько, как в прошлую ночевку, шуршала о галечник, утекая, вода глухоманной речушки, прорисовывались на фоне усыпанного звездами неба верхушки могучих елей.

Глядя на чуть покачивающиеся макушки, на высокие ясные звезды и невольно вспоминая вчерашний и нырешний дни, Зимин подумал, что здесь, на крохотном участке тайги между Пихтовой и засекинской пасекой в сущности спрессована, уместилась если не вся история государства российского за последние три четверти века, то такая ее часть, по которой можно вывести, определить целое, что в сущности при всей кажущейся нелепости, безрассудности затеи поставить в один ряд и залп Авроры, и концентрационный лагерь «Свободный» с полубезумным охранником-доброхотом, и разбитую ГрадоПихтовскую церковь, и тайную заимку, куда слеталось на отдых начальство, скорее всего, областное, и интернат для убогих детишек, которых обкрадывает медперсонал, – затея эта окажется не столь уж бесплодной и абсурдной. Другое дело, явления эти на порядок, на много порядков выше или ниже одно другого, смотря с какой стороны вести отсчет, – но одного ряда явления, тесно между собой связанные.

С недоумением думал он, как человек, однажды проснувшись, решает вдруг, что он призван освободить ни больше, ни меньше – человечество? Как в голову отдельному человеку приходит, что он живет праведно и правильно, а страна – глупо, нуждается в его спасении? Да в ладу ли с рассудком такой человек?

Зимин вспомнил, как прошлой весной стоял на Тихвинском кладбище в Санкт-Петербурге у могилы Достоевского. Проходила осматривавшая некрополь немецкая группа. "Здесь покоится прах гения земли русской Федора Михайловича Достоевского. Всемирно известны его романы «Преступление и наказание», «Братья Карамазовы», «Бесы». На могиле великого писателя всегда живые цветы , – проговорила быстро гид-переводчица, переходя к другой могиле.

«Бесы». Не прочитали роман внимательно, а если и прочитали, не поверили, что возможно в России то, о чем предупредил писатель...

Так думал Зимин: запуганно, пространно, не смыкая глаз. Под тишайший шум воды и миганье ясных ярких звезд...

Возвратившись в Пихтовое, Зимин застал в нетесовском доме одну Полину. Как выехал Сергей пять суток назад в ночь, так до сих пор о нем никаких вестей.

Полина не на шутку была встревожена столь долгим отсутствием мужа, хотя тщательно скрывала это. Ей в ее томительном напряженном ожидании не до ухаживаний за гостями. Пообедав, Зимин счел за лучшее поскорее собраться и уйти в город. Тем более, не нужно было придумывать себе Дело.

Мусатов. Не терпелось снова встретиться с ним. И побывать у Марии Черевинской, младшей дочери Василия Терентьевича Засекина, тоже не терпелось. Записка пасечника к дочери, в которой он разрешал и просил показать Зимину свои бумаги, была в кармане.

Зимин так и не решил, к кому первому отправиться. До дома знаменитого пихтовского ветерана идти ближе – это и определило выбор.

Старик не забыл о прошлом свидании. Даже имя Зимина помнил.

– А, ну входи, входи, – пригласил. – Думал, ты уже уехал.

– Нет, побуду пока... Я, бы, Егор Калистратович, еще взглянул на часы, на газетные вырезки. Если можно.

– Чего, поди-ка, нельзя. Гляди...

Знакомая потертая кожаная папка и следом массивные карманные часы на цепочке перекочевали из шифоньера на стол.

Зимин взял часы, нажал на кнопку– держатель крышки. Да, так и есть: никаких ни поручика, ни полковника. «П-ку Зайцеву». Дочь священника Соколова права.

С минуту Зимин смотрел на часы. Через сколькие и какие же разные руки они прошли, начиная от первого владельца, и до нынешнего! Священник, разбойник Скоба, командир чоновского отряда...

– Отличный хронометр, – сказал. – Исправны?

– Завести, так идут, – ответил Мусатов.